Текст книги "Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3."

Автор книги: Алексей Кулаков

Соавторы: Борис Полевой,Александр Твардовский,Михаил Исаковский,Виктор Кочетков,Владимир Киселев,Леонид Леонов,Георгий Жуков,Павел Антокольский,Алексей Голиков,Николай Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 61 страниц)

Павел Батов. Боевое содружество

В огне ожесточенных сражений против германского фашизма рождались народные армии многих государств Европы. Первые части и соединения этих армий формировались либо на территории Советского Союза из патриотов-эмигрантов, либо на базе партизанских отрядов, действовавших против оккупантов на собственной территории.

Уже в марте 1942 года был сформирован чехословацкий батальон под командованием подполковника Л. Свободы, который получил первое боевое крещение у деревни Соколов под Харьковом. Чехословацкие воины в этом бою показали пример подлинного героизма, мужества и отваги. В течение суток, отражая бешеные атаки гитлеровцев, они сожгли 19 танков и уничтожили около 400 автоматчиков. 87 воинов батальона тогда были награждены боевыми орденами и медалями Советского Союза. Позднее за ратные подвиги звание Героя Советского Союза получили чехословацкие офицеры Антонин Сохор, Рихард Тесержик и легендарный командир словацкого партизанского отряда, действовавшего в Белоруссии и на Украине, капитан Ян Налепка. В городе Овруч бесстрашному партизану установлен памятник.

В апреле 1943 года родилась 1-я отдельная чехословацкая бригада, которая потом участвовала в освобождении Киева, Белой Церкви и других городов, а в мае 1944 года в районе Черновцы – Проскуров был сформирован 1-й чехословацкий армейский корпус. Части этого соединения, обеспеченные первоклассным советским вооружением и боевой техникой, плечом к плечу с нашими войсками громили фашистов на территории Советского Союза, настойчиво пробиваясь к границам своей Родины. Особенно отличились войска корпуса в бою за Дуклинский перевал. 6 октября они овладели перевалом и вместе с частями Красной Армии вступили на территорию Чехословакии. В это время в Словакии бушевало пламя народного восстания, в котором принимали участие и советские партизанские отряды. Оно способствовало быстрому освобождению страны. Карпатско-Дуклинская операция вошла в историю Великой Отечественной войны как акт дружбы советского и чехословацкого народов, боевого содружества их армий.

Славный путь прошло Войско Польское. В начале 1942 года под руководством Польской рабочей партии в оккупированной гитлеровцами Польше возникли отряды Гвардии Людовой, которые, тесно взаимодействуя с советскими партизанами, развернули борьбу против немецко-фашистских захватчиков. Осенью 1943 года на территории Советского Союза по инициативе польских патриотов, проживавших в СССР, была создана дивизия имени Тадеуша Костюшки. 12 октября в районе села Ленино она участвовала в ожесточенной битве с врагом. За мужество и отвагу, проявленные в этом бою, Президиум Верховного Совета СССР наградил 243 польских солдата и офицера орденами и медалями.

Вскоре после памятных боев под селом Ленино была сформирована 1-я польская армия, которая в июле 1944 года вместе с частями Красной Армии вступила на землю родной страны… В короткий срок удалось создать новую, хорошо вооруженную народную армию, имевшую в своем составе 10 пехотных дивизий, кавалерийскую бригаду, танковый корпус, 2 отдельные танковые бригады, 12 артиллерийских и 1 минометную бригаду, 3 зенитные артиллерийские дивизии, 5 саперно-инженерных бригад, 4 авиационные дивизии.

12 января 1945 года советские войска начали широкое наступление. В ходе него была освобождена вся довоенная территория Польши, а также западные польские земли. Войско Польское участвовало в изгнании гитлеровцев из Польши и в завершающих сражениях в апреле – мае 1945 года. Соединения Войска Польского отличились в битвах за Дрезден и Берлин и в освобождении Чехословакии.

Болгарский народ в течение трех лет в труднейших условиях вел героическую борьбу против немецко-фашистской армии за национальное и социальное освобождение. С начала 1943 года партизанское движение охватило всю страну. Летом 1944 года партизанские отряды насчитывали более 40 тысяч бойцов и пользовались широкой поддержкой населения. Все партизанские бригады и отряды Болгарии входили в единую Народно-освободительную повстанческую армию во главе с верховным штабом.

Ни в одной стране, ранее входившей в фашистский блок и являвшейся сателлитом Германии, не было к моменту выхода советских войск к ее границам такой массовой партизанской борьбы, такой организованной повстанческой армии. Это облегчило задачу Красной Армии. Боевые операции, начавшиеся в Болгарии в сентябре 1944 года, по сути превратились в освободительный поход.

С середины сентября 1944 по май 1945 года болгарская армия совместно с нашими частями участвовала в Белградской операции, в оборонительном сражении у озера Балатон, а также в Венской наступательной операции.

Конец марта 1944 года. Наша армия вышла на государственную границу с Румынией. Это обстоятельство вдохновило трудящихся этой страны на более решительную борьбу за выход из войны и разрыв с гитлеровской Германией. А после разгрома в августе 1944 года немецко-фашистских войск под Яссами и Кишиневом события стали развертываться с такой быстротой, что уже 23 августа в Бухаресте вспыхнуло вооруженное восстание, ставшее началом народно-демократической революции…

Некоторые части и соединения, а затем и вся румынская армия вместе с нашими войсками вели борьбу против гитлеровских войск. Вот как оценивал их действия Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский: «Некоторые румынские дивизии просто приводили нас в восхищение своим боевым напором, своей храбростью, самопожертвованием. Они выдержали тяжелейшие бои».

И Венгерская народная армия зародилась в огне боев с немецко-фашистскими захватчиками. В освобождении Будапешта вместе с нашей армией участвовали перешедшие на ее сторону венгерские солдаты и офицеры. Первоначально они были объединены в роты, затем в полк. А в начале 1945 года из четырех сформированных дивизий две участвовали вместе с Красной Армией в боях на территории Австрии.

С первых дней оккупации вели героическую борьбу против фашистских захватчиков югославские народы. К 1944 году в Югославии действовала выросшая и окрепшая в суровых боях Народно-освободительная армия. Не хватало вооружения и боеприпасов. Советское правительство помогло вооружением, снаряжением, продовольствием и медикаментами. Боевые действия советских войск на югославской земле имели огромное политическое и военное значение. Наши и югославские воины совместно проливали кровь за освобождение Белграда и других городов и сел. Правительство Югославии за мужество и отвагу, проявленные в боях на югославской земле, наградило орденами и медалями 2 тысячи солдат и офицеров Красной Армии. Звание Народного Героя Югославии присвоено 13 советским воинам.

На протяжении всей войны вел борьбу за свое освобождение от фашистских захватчиков и албанский народ. После того, как наша армия вступила на Балканы и начала освобождать Румынию, Болгарию и Югославию, Народно-освободительная армия Албании получила возможность нанести поражение армии итало-немецких оккупантов.

Так в совместной борьбе против агрессоров росло и крепло боевое содружество армий братских стран. Его истоки уходят к годам гражданской войны в России и иностранной военной интервенции. Наше правое дело вместе с Красной Армией защищали тысячи чехов, словаков, поляков, венгров, румын, болгар, китайцев, корейцев и представителей других стран.

История – святая, поучительная.

Владимир Стойчев. Плечо к плечу, штык к штыку

Выйдя из гитлеровской коалиции, Болгария внесла свой посильный вклад в окончательную победу над фашизмом. На полях сражений плечо к плечу, штык к штыку сражались советские и болгарские воины.

Я восхищался советским военным искусством еще до того, как стал командующим Первой болгарский армией, постоянно с большим вниманием следил за операциями на советско-германском фронте. На меня особенно сильное впечатление производило умение советского командования быстро и организованно переходить от оборонительных к наступательным действиям, доводя сражения до победы. Советская военная наука восприняла лучшие достижения военно-исторической мысли прошлого, разумеется, критически ее переработав, сообразно с новыми условиями.

Прежде всего хочу назвать прославленного маршала Федора Ивановича Толбухина. Мы встретились в одном из югославских сел. Принял меня Федор Иванович сердечно, тепло. Он крепко пожал мне руку, задержав ее долго в своей, и посмотрел мне прямо в глаза – мы, военные, можем понять друг друга с первого взгляда. После мы долго говорили. Федор Иванович расспрашивал о положении дел в нашей армии, о нашем вооружении, о настроении солдат и офицеров, давал советы к предстоящим сражениям. Да, это был Воин с большой буквы, и каждое слово его и мысль преследовали строго определенную цель – научить нас воевать против опытного и коварного противника, воевать так, чтобы малой кровью добиваться больших побед. Последний раз мы встретились во время исторического Парада Победы в Москве на Красной площади. Мы обнялись. «Победили!» – сказал Федор Иванович. Сколько было в этом слове гордости за советского солдата, сколько уважения к нам, солдатам стран, выступившим вместе с советскими братьями против коварного врага. Для меня маршал Толбухин – олицетворение самой передовой военной теории и практики. Он не жалел сил, энергии и ума, чтобы передать нам свое умение, свой боевой опыт. В окопах, в атаках и контратаках, в жестоких сражениях мы, болгары, особенно остро почувствовали силу братской помощи, а советские воины поняли, что в лице болгар они имеют надежного союзника.

Яркий пример нашего боевого сотрудничества – бои южнее Балатона в марте 45-го, где особенно наглядно проявилась взаимовыручка, боевая солидарность наших солдат… Помню день 30 марта 1945 года, когда радио Москвы сообщило, что войска 3-го Украинского фронта и Первой болгарской армии прорвали сильно укрепленные неприятельские позиции южнее озера Балатон и продолжают наступление на запад. В приказе Верховного Главнокомандующего объявлялась благодарность ряду советских генералов и офицеров, а также мне как командующему армией, начальнику политотдела армии Штерю Атанасову, командиру третьего корпуса Тодору Тошеву, другим болгарским генералам и офицерам.

…Говоря о войне, о вкладе Болгарии в победу над врагом, нельзя не сказать о таком качестве наших бойцов, как храбрость, массовая храбрость. Напор болгарских солдат в атаке, твердость при обороне, готовность к самопожертвованию – эти качества мы ни у кого не занимали, они у нас в крови. Болгарин в бою – надежный товарищ, на него можно положиться. Он всегда протянет руку помощи другу по оружию. Так было не только между болгарскими, но и между болгарскими и советскими воинами. Не раз, например, во время боя советские санитары прежде всего оказывали помощь и эвакуировали в тыл раненых болгарских солдат. Так же поступали и болгарские санитары по отношению к советским солдатам.

Патриотизм – тоже характерная черта нашего воина. Вдали от Родины он сражался именно за нее, за свой народ, за то, чтобы принести ему желанную свободу.

Парад Победы – одно из самых светлых моих воспоминаний! Разве можно забыть великую гордость за русских храбрых солдат, за болгарских воинов, бурлившую в сердце при виде фашистских знамен и штандартов, с презрением брошенных на брусчатку Красной площади. Я помню, что маршировал по площади в едином строю с советскими солдатами и как бы ощущал за своей спиной поступь новой болгарской армии, рожденной в огне сражений с ненавистным врагом. И еще была горечь за всех тех, кто не дожил до этого дня. Они, отдавшие свои жизни за счастье Родины, верили в Победу, и, взяв их веру как могучее оружие, мы шли в бой с новой силой и отвагой. И не случайно над армией-освободительницей, над всеми, кто сражался с фашизмом, взошло майское солнце 1945 года.

Владимир Евтушенко. Марш без привалов

Под усиливающимися порывами холодно-волглого балтийского ветра дымы горящих зданий и тлеющих развалин стлались по-над землей, обволакивая разрушенный город черной пеленой, слепя глаза идущих форсированным маршем бойцов. Сквозь черную мглу всплескивались косматые факелы пожарных огней на ближних и дальних улицах, они то стихали на минуту-другую, ослабленно никли, то вдруг, неистово вспыхивая, гулко взметались ввысь: казалось, будто невидимый, прячущийся где-то там, в трущобных завалах, неутомимый истопник подбрасывал в этот адский костер все новые и новые порции горючего материала, злорадно потешаясь над буйством огня, разгулом его стихии.

Варшава горела несколько дней и ночей кряду. Январь сорок пятого года принес ей долгожданное освобождение от вражеской оккупации. Под мощным натиском советских дивизий и соединений Во́йска Польского гитлеровцы спешно отступали, стремясь вырваться из плотного окружения. В злобе и неистовстве они, уходя из города, подвергли его сплошному разрушению, уничтожили тысячи жителей – и тех, кто восстал против них, бесстрашно выступив с оружием в руках, и тех, кто ни в чем не был повинен, – женщин, детей, стариков.

Не оставить камня на камне, стереть Варшаву с лица земли – эту задачу немецкое командование методически решало в дни временного хозяйничания в ней и после того, как в городе взвились национальные флаги Польского государства. Армады бомбардировщиков с черными крестами на плоскостях сбрасывали свой смертоносный груз на все, что, как казалось фашистским летчикам, еще не было разрушено. От города остались на многих кварталах закопченные дымом бесформенные нагромождения камней, зубчатые остовы развалин, засыпанные битым кирпичом, стеклом, остатками деревьев площади и улицы, парки и скверы, сады и аллеи.

Но жизнь брала свое, и Варшава уже жила жизнью столичного города, преодолевая многие беды, задыхаясь в дыму нестихающих пожаров. И воины-освободители стремились сделать все, что в их силах, что поможет облегчить его участь, уменьшить потери и беды, навести порядок, создать мало-мальские условия существования для мирных жителей и прежде всего – обезопасить их от бомб замедленного действия, мин и сюрпризных фугасов, «щедро» разбросанных, хитро замаскированных врагом.

Сержант Владимир Горяйнов, шагая впереди небольшого отряда саперов, посматривал по сторонам улицы – такой же разбитой, как и все другие улицы города, но уже сносно расчищенной и пригодной для того, чтобы можно было двигаться машинам, повозкам, кавалеристам, пехотинцам. Изредка проходили жители Варшавы, прижимаясь к обочине тесной дороги, чтоб не мешать военному потоку, устремленному на запад, приветственно махали сержанту и его товарищам по оружию, светло и радостно улыбались своим освободителям, и эти улыбки порождали ответные на усталых лицах воинов.

* * *

Письмо от матери он получил несколько дней назад, когда их 1030-й стрелковый полк стоял в Праге – предместье Варшавы. Мать писала, как и прежде, чтобы он, Владимир, не волновался, не беспокоился о домашних, что житуха в селе налаживается, потихоньку люди «выкарабкиваются» из нужды-печали, так как урожай на полях колхоза собрали полностью, до снега. То ничего, что зерна на трудодни дали самую малость, хлеб нужен фронту – кто этого не понимает? – и его отправили почти весь на зернопункт, зато картоха уродилась неплохая, есть и бурачки. Так что держаться можно…

«Не до жиру – быть бы живу», – усмехнулся Владимир своим мыслям. Он догадывался, какая там «житуха» в родном селе Придонье, где с лета сорок третьего года по январь сорок четвертого проходил фронт, где, окопавшись на крутых горных берегах правобережного Дона, хозяйничали немцы, укрепляли свои позиции, строили на меловых высотах новые доты и дзоты, ходы сообщения. Уцелевшие от бомбежек, артобстрелов дома и сараи немецкие солдаты ночами разбирали на бревна и перетаскивали на переднюю линию, стремясь укрепить свою военную позицию, создать для себя в землянках и окопах подходящий комфорт. Порушили, растащили немцы и дом Горяйновых, построенный незадолго до войны. И теперь, Владимир знал это, мать с детьми вынуждена ютиться в землянке, вырубленной в Белой горе немецкими минометчиками.

Мать сообщила, что пришла «похоронка» на Петра Лозового и Яшу Фоменко… Вот и не стало школьных дружков Владимира.

* * *

Варшава горела. Солнце склонилось к темно-мглистому горизонту. Его красный диск изредка дико-тревожно высвечивался из плывущей по небу густой косматой хмари, образованной из темно-фиолетовых облаков и стелющегося над городом дыма.

Сержант протер черное от сажи лицо рукой. Запорошило глаз, неприятная резь выдавила слезу. Покосился на шагающий сзади него саперный взвод.

От взвода осталось меньше половины бойцов. Тяжелые бои на подступах к Варшаве, затем опасная работа по разминированию восточных кварталов привели к немалым потерям.

Утром в Праге, когда санитары уносили тяжелораненого лейтенанта Яньшина, извлеченного из-под обломков разбомбленного немцами блиндажа, где размещался саперный взвод, он успел сказать Горяйнову: «Остаешься за командира взвода… – и озабоченно спросил: – Рука-то как?..»

А что рука! Ничего страшного! Легкое осколочное ранение в левую кисть. Здесь же, в Праге. Приказано было командиром полка: в срочном порядке построить НП в новом месте, с лучшим обзором. Строили наблюдательный пункт ночью, рядом с окраинным одноэтажным каменным домом. Видно, услышали немцы шум и возню у дома, дали залп из минометов. Два сапера – насмерть. Четверо – ранены. Сержанта Горяйнова спасло накатное бревно над блиндажом, за которое он держался, когда, наклонясь, заделывал щель у двери НП. Мина разорвалась на карнизе крытого черепицей дома, горячие осколки брызнули вниз. Бревно, за которое держался сержант, было иссечено, досталось и руке: кисть пробита насквозь.

«Ничего, до свадьбы заживет, – успокоили сержанта в медсанбате. – Но придется все-таки полежать…»

Лежать сержант не стал, ушел из медсанбата, едва промыли и перевязали ему руку. Просто не мог он себе позволить разлеживаться на белой простыне, отсыпаться, когда там, во взводе, такая запарка, такой сложный момент.

Лейтенант Яньшин, строго вскидывая брови, для порядка отчитал Горяйнова за самовольный уход из медсанбата – его уже уведомили об этом по телефону.

– В общем, сержант, пироги такие… – Лейтенант пояснил, что полк пока не отводят на отдых и пополнение, разминирование города надо ускорить, затем предстоит новая задача… – В общем, коль терпимо, – кивнул на висевшую на перевязи забинтованную руку Владимира, – давай действуй. Возьми вот этот квартальчик. – Он открыл планшет с картой, ткнул в нее пальцем. – Начинай здесь… В общем, соображай! Пока суд да дело, командование взводом возложено на тебя. Форсируй выполнение задачи. Цивильные поляки боятся в свои дома входить. Вся надежда у них на нас… Расчищай, сержант! Давай полякам зеленый свет.

* * *

Сержант Горяйнов видел страх, горе мирных жителей, был непосредственным участником трагических событий, причиной которых стали мины, с умыслом, с коварным психологическим расчетом подложенные под ноги польских женщин, стариков, детей, мины, на обезвреживание которых был брошен полковой саперный взвод – как и многие другие советские и польские саперные подразделения. Но не всегда, к сожалению, успевали бойцы-саперы.

Несмотря на запретную зону, о чем уведомляли людей броские надписи на русском и польском языках, а также патрульная служба, которую несли не только бойцы, но и общественные активисты освобожденной Праги, несмотря на все эти меры предосторожности, жители, спеша наладить свой быт, преждевременно входили в свои дома… Для некоторых из них шаг через порог родного жилища был последним в жизни.

Сержант видел, как на его глазах умирала пятилетняя девочка, растерзанная привлекательной фашистской ловушкой. Рядом с малышкой, лежащей в обломках кирпича и домашней утвари, стояла на коленях старая полячка и, закатив глаза, исступленно молила божью матерь сохранить жизнь ребенку. Но сохранять уже было нечего. Последние капли крови уходили из ее маленького, без ног и левой руки, тела. На белом фарфороподобном личике застыло чисто детское недоумение.

Прибежали, привлеченные взрывом, работающие в соседнем квартале польские саперы.

«Опоздали! Не успели!» – виновато повторяли они те же слова, что были на уме и у Владимира Горяйнова. Пожилой прапорщик Владислав Рачиньский, с которым не раз за последние дни встречался Горяйнов, согласовывая совместные действия, пытался успокоить убитую горем старую полячку, узнал от нее причину взрыва и на ломаном русском языке повторил советским саперам рассказ женщины. Ей и ее внучке хотелось скорее быть дома. Радовались, что он цел и невредим. Обойдя стороной патруль, торопясь, влезли через заборный пролом в свой двор, и тут девочка, заметив в окне дома свою любимую куклу, кинулась к ней с радостным криком: «Моя Эва! Эва ждет меня!» Стремглав она взлетела на крыльцо, потом толкнула дверь. Мелькнули на миг в окне тянувшиеся к кукле тонкие ручонки и… Страшный взрыв отбросил от дома старую женщину.

«Не успели, не успели», – снова и снова корил себя сержант Горяйнов. Хотя в его отделении к тому времени было в наличии только четыре бойца.

Важно было не только хорошо владеть миноискателями, щупами; не меньшей находчивости, изобретательности, тонкости требовалось от саперов для того, чтобы подступиться к уже обнаруженной мине или бомбе, быстро определить, чем «дышит» взрывное устройство, как с меньшим риском для себя обезвредить его.

На все шли гитлеровцы, не считаясь ни с какими гуманными нормами. Одна у палачей «мораль» – убивать, жечь, взрывать. Так они действовали на родной для Владимира Горяйнова земле – в Придонье, расстреляв в Басовском яру 270 женщин, детей и стариков за то, что они невовремя ушли из села, захваченного немцами и объявленного «фронтовой зоной». Таковы изуверские приемы у них и здесь, в польском городе, обреченном ими на смерть, на полное уничтожение.

«Быстрее, быстрее!» – торопило командование. Потому что уже полностью освобождена Варшава, другие польские города и села, и везде надо было не мешкать в проверке, очистке временно оккупированной, временно опоганенной территории, всего того, что осталось на ней пригодного для жизни. И везде польские жители ждали обнадеживающего: «Проверено. Мин нет» – или совсем короткого: «Разминировано» – с автографами тех, кто это сделал, кто, рискуя жизнью, снимал затаившуюся коварную смерть.

И разгадывали, и очищали Варшаву, как прежде другие города и села, от беды. Но одного не мог понять Горяйнов, охватить своим разумом, своим чувством: как можно подкладывать мину, фугас под жизнь беззащитного, ни в чем не повинного ребенка? Ведь не мог же не знать немецкий сапер, протягивая тонкую проволоку от ножки куклы до взрывателя спрятанного под полом толового фугаса, что первой потянется к своей кукле малышка-девчонка, стало быть, и первой оборвется ее жизнь. Как же можно так спокойно, с ухмылкой планировать эту детскую смерть? Зачем? Для какой надобности? В каких военных целях? Ну, ты враг. Это понятно. Но неужели в тебе нет ничего человеческого?

* * *

Совсем стемнело. И оттого ярче плескались вокруг языки пламени. Где-то впереди, в отдаленной части города поднялся яркий гриб огня, высветив до белизны развалины домов и лица идущих бойцов, через секунду-другую громоподобный удар всколыхнул воздух, заколебался черный остов высокого, догорающего здания, часть его стены надломилась и с каменным грохотом осела.

«Может, сработал часовой механизм авиабомбы, а может, минный фугас рванул», – подумал сержант Горяйнов.

– Как считаешь, Пикус? – словно продолжая разговор с ефрейтором, спросил сержант, чуть сбавив шаг.

Пикус не отозвался. Который день молчит. С тех пор, как получил от односельчан из родной своей Белоруссии черную весть.

Немецкие каратели жестоко пытали, потом повесили его жену, синеглазую Любашу, за связь с партизанским отрядом. Фашистские палачи на рассвете подожгли избу, в которой она жила с больной матерью Пикуса и его дедом Василием. Дед пытался вытащить из горящей избы через окно парализованную женщину, но их встретили пули карателей.

Почернел, сжался в нервный комок ефрейтор Пикус. Несколько дней был как во сне. В боях на подступах к Варшаве разведчики с участием саперов захватили в ночной вылазке немецкого «языка» – рослого, самоуверенного ефрейтора-мотоциклиста. Радостно возбужденные удачливой «охотой», они подшутили над Пикусом: «Пообщайся тут с арийцем, авось найдешь с ним общий язык, может, расколется, зараза, а то словно язык проглотил…»

Пикус остался под соснами наедине с пленным. И тут разжалась нервная пружина, толкнула бойца на крутое действие.

– Гадюка, это ты моих там вешал и палил? Ты? – свистящим шепотом задышал он, вплотную приблизившись к нахально улыбающемуся немцу. – Ты! Ты! Ты, гадюка! Бачу по твоей бандитской харе! Ком! – И подтолкнул пленного к дальней сосне.

Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Вмиг Пикус извлек из своей противогазной сумки тонкую и прочную веревку, прислонив пленного к дереву, туго обмотал его, затем выхватил из той же сумки толовую двухсотграммовую шашку, похожую на серый брусок мыла, бикфордов шнур, коробочку с капсулами-взрывателями – у хорошего сапера все эти причандалы всегда при нем… Сноровисто и умело толовый заряд был подготовлен и положен у ног немецкого ефрейтора. Вспыхнула зажигалка, шипяще стрельнул синими искрами подожженный Пикусом бикфордов шнур…

Что он хотел, каким намерением руководствовался? Ни в тот момент, ни после Пикус не нашел определенного ответа на этот вопрос. По-разному отвечал он сам себе, своим товарищам-саперам и разведчикам, а также лейтенанту Яньшину, перед которым объяснялся, ожидая строгого наказания.

«Он, гадюка, все время лыбился… Вот и захотелось мне побачить, як он будет себя чувствовать, коли под носом смерть зашипит…» «Да не-е… Убивать его самосудом я не хотел… Как-никак пленный…» «А вообще-то расчахнул бы гадюку… За все то, что они натворили, расплатился бы хоть трошки».

По-разному говорил Пикус о роковой минуте, когда бикфордов шнур, тихо постреливая белым дымком, отсчитывал последние секунды в жизни пленного немца. Да и сам он, ефрейтор Пикус, не думая о себе, своей безопасности, стоял рядом, открыто.

На мертвенно-неподвижном лице пленного не дрогнул ни один мускул. Только глаза жили затаенным последним ожиданием. И вдруг по этому лицу потекли слезы – крупные, в горошинку. И его глаза были вполне человечьими, страдающими, горестно-отрешенными. Ни мольбы, ни просьбы не было в них. Они ни к кому не обращались. Они жили последние свои секунды. Может, и плакали они непроизвольно, не подчиняясь разуму, совести, памяти и не надеясь ни на что… Но они плакали чистыми, как у всякого человека, слезами. Может, такими же слезами плакали очи Любаши перед казнью, старенькие глаза хворой матери и деда, хотя последнее, что они видели и отражали, было вовсе не голубое небо, а жаркое, обжигающее душу и тело пламя горящей деревенской избы.

Слезы пленного немца дали новый толчок нервной, туго сжатой пружине, застывшей в сердце ефрейтора Пикуса. Не думая о тех последних секундах, что на исходе своего заданного срока отстреливали дымком сникшего бикфордова шнура, он подлетел к пленному, схватил из-под его ног холодновато-скользкий брусок тола и выдернул дымящийся шнур вместе с запалом-взрывателем. Еще секунда – и левая рука отбросила тол, а правая кинула взрыватель с остатками бикфордова шнура в другую сторону. Ефрейтор Пикус машинально прижался к пленному: он знал, какими опасными могут быть мелкие латунные осколки взрывателя, упавшего где-то рядом. Резкий, как пистолетный выстрел, щелчок и впрямь раздался совсем близко, подняв рой сухих хвоинок.

«Что такое? В чем дело?… – подбежали разведчики. – Кто стрелял? Ты зачем его так скрутил?»

Пикус молча развязал пленного…

* * *

Саперы вышли на небольшую площадь. Когда-то в центре ее был памятник, о чем напоминал каменный полуразрушенный постамент. Огни горящих домов в ближнем квартале холодно отражались на черно-гладкой поверхности постамента.

Вдруг сержант Горяйнов услышал звуки скрипки. Сначала в них не чувствовалось определенной мелодии, может, потому, что они заглушались грохотом идущей на запад военной техники, гулом солдатских колонн, гулом и треском горящих домов. И тем не менее пение скрипки все отчетливее выделялось в хаосе звуков прифронтового города, приковывая и обостряя слух и внимание Горяйнова и его товарищей своей необычностью и непонятностью. Что за странная музыка в горящем городе? Откуда она взялась?

– А ведь он, кажись, слепой, – услышал сержант Горяйнов голос ефрейтора Пикуса.

И только теперь Владимир заметил музыканта со скрипкой в руках. Он стоял на балконе второго этажа небольшого полуразрушенного, как и соседние строения, дома, с непокрытой тускло серебрящейся головой и, вскинув вверх сухое изможденное лицо в темных очках, играл страстно и самозабвенно, целиком, без остатка отдаваясь страсти творчества, той певучей нежности и тому призывному взлету, которые звучали в непонятной прекрасной мелодии скрипки.

Позже, продолжая разминировать западные районы Варшавы, Владимир Горяйнов узнает от коллег – польских саперов, что игравший в разрушенном городе скрипач – известный в Польше музыкант, активный боец варшавского антифашистского подполья. Несколько недель провел он в гестаповских застенках, где его жестоко пытали, выкололи глаза. Восставшие патриоты спасли его, надежно спрятали, стремясь сохранить для польского народа, всего мира его талант, его прекрасную музыку.

А в этот чадно-дымный, освещенный огнями пожаров январский вечер, идя в походном строю среди городских развалин и пепла, сержант Горяйнов был захвачен чарующей мелодией, чувствовал, как она заполняет все его существо, окрыляет, делает шаг легким, раскованным, устремленным.

Через ночную площадь, мерцающую пожарными отсветами, мимо слепого скрипача, внимая его необычному концерту, шли изнуренные долгой и тяжелой войной солдаты, шли при полной боевой выкладке, торопясь в марше, не позволяя себе остановиться, сделать привал, потому что враг, сдав этот город, зацепился за другие рубежи, яростно оборонялся, делая все для того, чтобы изменить ход войны в свою пользу, продлить и умножить людские страдания на польской земле, на землях других стран. Нужен был новый натиск, нужна была возрастающая мощь оружия освободителей, сметающих со всех земель планеты фашистскую нечисть, все великое зло, направленное против человечества.

Потому и торопились в форсированном марше идущие на запад войска, вместе с которыми шел небольшой отряд полковых саперов. Его командир, сержант Владимир Горяйнов, имел особое задание и мысленно торопил бойцов: «Шире шаг! Не отставать!..» А в душе его все пела и пела скрипка, окрыляя солдата, вселяя добрую надежду на благополучный исход дальнейшего пути, на непременность скорой победы.