Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)

3

Ученики основного приготовительного класса по одному, по двое стали расходиться, шумно переговариваясь, пересмеиваясь, уже забыв про Гришу.

И он остался один среди белых стен, толстых, как в крепости, судя по оконным проемам. Узкая зеленая панель шла снизу по стенам, в одном месте она была украшена огромной кляксой: видно, какой-то озорник пустил чернильницей. Над школьной доской, высоко, висела географическая карта: голубые червячки рек, коричневые сороконожки горных отрогов, кружочки городов – веши пока что мало известные Грише. Вот только в нижнем углу, справа, виднелось синее, похожее на большой изъеденный боб пятно – оно-то Грише было знакомо. Да и надпись на нем была видная: «Каспийское море».

Отец когда-то был там, на Каспии. Где он только не бывал, батя! Гриша слышал, как он рассказывал Шпаковскому, будто горько смеялся над самим собой: «Все по свету ходил, счастья искал».

Гриша опять сел за парту, подпер щеку кулаком – начал жалеть отца: «Не нашел он счастья-то». И немножко стало жаль самого себя.

Что с ним теперь будет?

Он не знал, что как раз в эту минуту инспектор, он же учитель математики, Лаврентий Лаврентьевич Голотский разговаривал о нем с надзирателем.

– Ах, этот… Шумов. Знаю, знаю. Ну, он деревенщина, надо будет его отесать. Но – способный. Задачки решает, как орехи щелкает. Да нет, что ж сразу так – наказывать. Пока внушите. Внушите и отпустите домой.

Гриша этого не знал, а потому все, что случилось потом, так и осталось для него не совсем понятным.

Надзиратель Виктор Аполлонович Стрелецкий вошел в класс, где сиротливо сидел Григорий Шумов, мягко взял его душистой рукой за плечо и сказал:

– На первый раз мы решили, голубчик, не наказывать тебя. Пойдем, дружок.

Они вместе вышли в коридор, повернули и скоро оказались в тупичке, который кончался маленькой коричневой дверью.

Виктор Аполлонович вынул из кармана связку ключей, любовно позвенел ими, выбрал нужный ему и открыл дверь.

Гриша шагнул вслед за ним через порог и увидел шкаф с пыльным глобусом наверху, рядом, у окна, – раскрытую конторку, а в углу – чучело орла с лысой головой.

Виктор Аполлонович подвел его к конторке. Там лежали карандаши, резинки, перья, шелковые ленточки – закладки для тетрадей, картинки – печатки для приклеивания закладок. Картинок было много; на них нарисованы были тигрята с полосатыми мячами, птички с письмом в клюве.

– У тебя все школьные принадлежности имеются?

– Имеются.

– А вот это?

Надзиратель вынул из конторки маленький блестящий предмет, похожий на кончик стрелы, вставил в него неочиненный карандаш и сделал несколько быстрых движений; из-под его пальцев посыпалась на пол тончайшая стружка.

– Машинка для точки карандашей, – объяснил он Грише.

– Не надобно: у меня ножик есть.

– «Не надобно»! – передразнил Гришу Виктор Аполлонович, ласково, впрочем, улыбнувшись. – А это? – И он покачал перед самым носом Григория Шумова лиловой ленточкой.

Григорий молчал.

– Возьми, – великодушно сказал Виктор Аполлонович. – И еще вот это! – Он порылся в конторке, вытащил оттуда картинку величиной с пятак и подал ее вместе с ленточкой Грише.

Тот не знал, что делать. Надзиратель ему помог:

– Поклонись теперь. Вот так!

Гриша шаркнул ногой – неуклюже, с угрюмым видом.

– Ничего, дружок, мы тебя отшлифуем! – ободрил его надзиратель. – Ленточка с печаткой стоит всего шесть копеек. У тебя нет денег? Ну, отдашь завтра, но уже – семь копеек. Понял?

– Понял.

– Если задержишь уплату больше недели – принесешь десять копеек. Я тебя торопить не буду. Конечно, до поры до времени, голубчик… Ну, можешь идти. До свиданья, дружок! Нет, не так – ноклонись сперва.

Гриша опять шаркнул ногой и, багровый, вышел в коридор.

Там он внимательно разглядел свою нечаянную покупку. Муаровая ленточка отливала живым волнистым блеском. На картинке была птичка неизвестной породы – с зелеными перьями и изумленно вытаращенными коралловыми глазками. Это были прекрасные вещи – с такой закладкой тетрадь для чистописания будет выглядеть совсем по-другому…

Нет, и ленточка с птичкой не могли его утешить. Он не думал в ту минуту ни о шести копейках – откуда их взять, – ни о том, как выругали его, обозвав мужиком: что ж, он и вправду мужик и отец у него мужик… Но сердце у него ныло, ныло от тяжкой обиды: все кругом было чужое, а ему, видно, еще рано жить совсем одному среди чужих…

Он вышел из училища, перешел через мостовую, сырую от недавних дождей, отыскал под знакомыми каштанами скамейку посуше и сел.

И снова стал вспоминать горестное прощанье с отцом и всем сердцем почувствовал, как больше всех на свете нужна ему сейчас мать. Вспомнив о ней, он даже задохнулся и испуганно оглянулся вокруг: как бы не заплакать.

А ведь он и не подумал о матери ни разу за последнюю неделю, в счастливые дни, когда его водили по магазинам, покупали учебники, обновки – форму реалиста, – стригли в цирюльне и даже прыскали на него душистой водой, должно быть той самой, которой сегодня пахли руки Виктора Аполлоионича. А под конец подарили необыкновенный ножик, купленный в магазине «Любая вещь за 20 копеек». Ножик был с двумя лезвиями, с крохотным буравчиком, а ручка у него была нарезная, рубчатая.

И весь этот праздник сразу кончился.

4

Праздник кончился хмурым вечером. Отец вернулся из города к Нениле Петровне, у которой пока что жил вместе с Гришей, и сказал угрюмо:

– Не поладил я со своим новым хозяином. Придется мне уезжать, искать другое место.

Ненила Петровна быстро, с колючим любопытством оглядела Ивана Шумова:

– Ну, а мальчонка-то? Его куда? Или с собой возьмешь, что ли? Рано, рано ты его определил в еральное… Не поладил, значит, с хозяином? Ай-ай-ай!

– Выжига, грубиян! – продолжал отец. – Работы, дескать, в саду сейчас мало, хочет, чтоб я торговал у него в магазине. Дело для меня неподходящее.

– А отчего неподходящее? Тут может – очень просто – случиться своя выгода… если с умом взяться. Торговал же мой покойник.

– То твой покойник, а то я.

– Загордели вы очень, Иван Иванович!

– Не обессудь, Петровна, сегодня я не в себе.

– Оно и видно, – поджав губы, ответила Ненила Петровна и лебедью выплыла из комнаты.

Отец долго молчал. Гриша глядел на него со страхом и наконец не вытерпел:

– А как же я, батя?

Иван Шумов поднял тяжелую голову:

– Про тебя-то я все и думаю. На хозяина мне плевать, я себе работу найду! Меня на хорошее место кличут. Да далеко… За Прейлями.

– Не езди далеко!

– В том-то и беда, что хочешь – не хочешь, а надо ехать. Последние, видишь ли, деньги убил я на твою одёжу.

– Продадим, – шепнул Гриша.

Отец усмехнулся невесело, привлек сына одной рукой к себе:

– Эх, брат, это мы купили дорого, а продать – гроши дадут. И в училище за ученье я внес – этих денег и вовсе не вернешь.

В сенях раздался шум, стук, послышался веселый голос Шпаковского.

Отец нахмурился, легонько оттолкнул сына.

Учитель вошел в комнату и еще с порога принялся радоваться:

– Молодец ты, Иван Иванович, ей-богу, молодец!

Он даже руки потирал, до того был доволен.

– Ты про что? – спросил Иван Шумов.

– Да все про то же! Теперь Григорию дорога прямая!

Отец угрюмо отвернулся к окну.

Понятно, почему так радовался Шпаковский: вся затея с реальным училищем была делом его рук – для того он, видно, и в город поехал.

…В то памятное утро, когда отец водил Гришу определять в городское училище, вернулись они оба ни с чем. Заведующий училищем, грузный седоусый человек, похожий на старого рабочего, сказал Шумовым с каким-то даже удовольствием:

– Опоздали. Все места заняты.

У Ивана Шумова опустились руки:

– Как же так! Еще только август месяц…

– Да, август месяц. Ну, а прошений знаете, сударь, сколько поступило? Еще с весны! Ого! Мастеровой народ сынов своих надумал учить, вот оно что. С прошлого года это началось. Никогда еще такого наплыва не было. А в гимназии, в реальном – пожалуйста: свободные вакансии.

– Куда нам в гимназию!

Заведующий развел руками:

– Ничего не могу сделать.

Всю обратную дорогу отец молчал, смотрел себе под ноги, в каменную городскую землю. А у железнодорожного переезда налетел на них запыхавшийся Шпаковский. Полы его замечательной накидки развевались. Он схватил Ивана Шумова за локоть:

– Иваныч, тебя-то я и ищу! Удача какая! Встретил я таки своего друга, помнишь – рассказывал тебе о нем.

– Какого еще друга?

– Здрасте! Я ж сколько раз толковал…

– Не до него мне сейчас! Гришку в училище не взяли.

– В городское?

– Ну, а в какое ж еще?

– В реальное отдадим!

И Шпаковский, торопясь, с опаской поглядывая на красное, сердитое, упрямое лицо Ивана Шумова, рассказал: друг его, еще по школьной скамье («светлая голова, благороднейший человек»), замолвил где надо словечко – Григория согласны принять в приготовительный класс, хотя занятия уже и начались.

– В изъятие из правил! – воскликнул учитель, подняв кверху длинный палец. – Поскольку есть вакансии!

– Реальное не для нас! – с сердцем сказал Иван Иванович. – Баламутишь ты все… У тебя будто ветер на чердаке гуляет, ну нет в тебе обстоятельности! А нашему брату надо на земле стоять как можно крепче.

– Не стоять надо, а идти! Идти по земле – вперед!

И отец со Шпаковским поругались.

Учитель кричал Ивану Ивановичу: «Тяжкодум!» А отец гудел в ответ: «Ветряк!»

Они ссорились еще целых два дня: в горнице у Ненилы Петровны, на улице, в городском саду. Гриша уныло ходил следом за ними по городу, тянул отца за рукав:

– Погляди-ка!

Отец смотрел невнимательно:

– Ну, что там: писчий магазин. Чего глядеть-то! – И оборачивался к учителю: – Сбиваешь ты меня с толку бесперечь, спасу от тебя нету, ветрогон!

– Да я ж добра вам обоим хочу!

Гриша опять впутывался:

– А зачем там ободранный человек в окне стоит?

– Анатомическая модель, – отмахивался Шпаковский и кричал отцу: – Поверни в голове жерновами-то!

И учитель наконец одолел.

Отец вечером при свете керосиновой лампы пересчитал оставшиеся свои деньги – немного их, видно, было – потом снял для чего-то со стены шапку и ударил ею об пол:

– Ну! Была не была! Одолел ты меня, ветрогон…

И вот через несколько дней, когда Гриша был уже принят в реальное училище, Шпаковский стоял перед Иваном Шумовым, сияя своими яркими, желтыми какими-то глазами. А отец молчал отвернувшись. Наконец учитель насторожился:

– Ты что, Иваныч?

– Уезжать мне отсюда приходится, – с усилием проговорил отец. – На новое место.

– Опять на новое? – всплеснул руками Шпаковский. – Опять?

– Не стрекочи ты, ради бога! И без тебя тошно! Я вот и думаю: как тут Гришку одного кинешь?

– Раньше надо было думать! Столько трудов положено, друга я своего еле упросил…

– Не стрекочи!

Шпаковский обиделся, умолк.

После долгого молчания отец заговорил виновато:

– Посоветуй, как быть.

– Что ж я могу посоветовать?

– Сердишься?

– Ты не маленький, сам смотри.

– Ехать мне – неминуемо.

– А неминуемо, так о чем разговор?

– Разговор о Григории. Брать его из училища – что ж получится? За ученье заплатили, в новую форму одели… А оставить его одного здесь – на кого оставлю?

Учитель скоро перестал сердиться, а посоветовать толком ничего не мог. Так и ушел, уже поздним вечером: утром ему надо было возвращаться в Ребенишки, в свою школу.

Отец, вздыхая, лег спать рядом с Гришей.

Долго они лежали, прижавшись друг к другу. И оба не могли заснуть.

Никогда раньше Гриша не чувствовал такой близости к отцу. Близость эта во много раз была усилена горечью разлуки – неизбежной, как он сейчас понял. И еще одно он понимал: отец считал себя виноватым…

– Расскажи мне что-нибудь, – попросил Гриша тихонько, как просил когда-то прежде; теперь ему казалось – было это очень давно.

И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет. Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти… Страху-то сколько было! Потом пошли другие рассказы – про то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море… Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:

– Поведать тебе про мое самое заветное?

– Поведай, батя.

И отец рассказал. Живет в одном городе, далеко – посреди России, – садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает. Дали ему мертвый пустырь, взрастил он там небывалые яблони, и сам дал им новые имена. Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот сад – вот это и есть заветная отцова дума.

– А ты поезжай, батя. Вот будет лето – и поезжай.

– Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь! А нельзя!

– Отчего нельзя?

– Дорога стоит много. Да и работа – как ее бросишь? Нельзя.

Отец вздохнул и замолчал надолго.

Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:

– Теперь я буду рассказывать.

– Ну-ка, ну, расскажи! – с притворным оживлением откликнулся отец.

И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал. Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земле – даст ему родная земля новую силу.

– Ты где ж это читал? – недоверчиво спросил отец. – Я такой книжки у тебя не помню. Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал… Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!

Гриша не отвечал. Иван Шумов заглянул ему в лицо – сын дышал ровно, заснув на полуслове.

Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.

5

Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.

Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась «мадам» потому, что была чиновницей.

Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папироса – он никогда не видал до той поры курящих женщин, – левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенное – ярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.

Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, «пеньюар». Отец пробормотал сконфуженно: «Что вы, сударыня!» – и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.

– У меня годами живут мальчики из лучших семей, – гордо сказала Белкова.

Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревни – это кроме денег, – а Гриша начал размышлять о пеньюаре. Он сразу разделил его надвое: пень Юар. Стоит в бору старый пень, оброс бородой – длинным лесным лишайником, – зовут его Юаром.

Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня. Та, выслушав его, кисло сморщилась:

– Какой неразвитой мальчик!

И ушла куда-то, должно быть на кухню. Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:

– Я барыней была, барыня есть и барыней буду!

…Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.

– Вот как у нас вышло, сынок. Не винишь меня?

Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.

– Большое мы с тобой дело задумали. Осилишь?

– Осилю, – прошептал Гриша; горло у него перехватило.

Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.

На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.

За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по виду – Гришин одногодок, и жевал французскую булку. А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзила и беспрерывно гудел:

– Восподи поми-илуй, восподи поми-и… – Увидев Гришу, он остановился: – Эт-та что за персонаж?

Гриша уже знал, что перед ним – его будущие сожители и что сам он тут – наравне с ними, ничем не хуже. Поэтому он не ответил на обидный и непонятный вопрос, молча уселся на стул с продавленным сиденьем.

– Фам-милия? – спросил верзила утробным басом.

– Шумов, – буркнул Гриша, чтобы отвязаться, потянулся к столу, взял с клеенки потрепанную тощую книжку с затейливой, будто из ленточек вырезанной, надписью: «Нива». Слева от надписи был нарисован бородатый барин. Он сидел в кресле, заложив нога на ногу, читал. Рядом с ним стояла нарядная женщина. А повыше поливал из лейки ржаное поле голый младенец.

Гриша перевернул страницу, но читать не пришлось. В дверях показалось багровое лицо, такое веселое и курносое, что Гриша не удержался, засмеялся. Про такое лицо в деревне сказали бы: «У бога жареное нюхает».

Это была кухарка Настя. Она поглядела на кудрявого франта, громко фыркнула и, крикнув: «Ужинать!» – исчезла.

Гриша нерешительно пошел за своими сожителями в «столовую». Там висели по стенам на дубовых досках глиняные петухи и утки. А обои были такие же рваные, как и в спальне, только цветочки на них были не розовые, а голубые.

Перед ужином франт спросил мадам Белкову, растягивая лениво слова:

– Чем сегодня угощаете?

И стал брезгливо разглядывать свою тарелку, повернув ее к свету. Мадам Белкова кормила своих квартирантов по-господски: перед каждым стоял отдельный прибор.

– Сегодня беф-строганов, – сказала она поспешно.

– Опять!

Франт протянул Белковой двугривенный:

– Будьте любезны, закажите мне яичницу. Я не ем жил строганых.

– Ах, Серж! – укоризненно проговорила мадам, но монету взяла и пошла на кухню.

Принесенную через минуту яичницу Серж разделил по-братски на четыре части и положил каждому по равной доле. Гриша отпихнул придвинутую ему долю и принялся усердно жевать ошметки жилистого мяса с мучной подливкой; их-то, оказывается, и называла мадам Белкова таким мудреным словом. Он съел много хлеба и к концу ужина был сыт.

Когда выходили из-за стола, Серж спросил Гришу:

– Ты почему дуешься?

– Я не дуюсь. А тебя почему Сержем дразнят?

– Да это ж мое имя.

– Людей так не зовут. У баронов Тизенгаузенов, я слышал, охотничьего пса звали… нет, тот был «Сэр».

– Вот видишь: Сэр, а не Серж.

– А похоже.

– Чудак, откуда ты взялся такой? Меня зовут Серж; ну, попросту Сергей. Сергей Лехович. Понял?

Лехович попытался обнять Гришу, тот вывернулся из-под его рук, отошел в сторону.

Скоро он пригляделся к своим сожителям: вреда от них не было. Гришин одногодок, со странной фамилией Жмиль, оказался совсем безобидным; тихий, кроткий обжора, он все жевал что-нибудь: булку, яблоко, крендель. Учился он в частной гимназии – была, оказывается, и такая в городе, – платили за него невообразимые деньги: двести рублей в год.

Лохматый юноша – семинарист Зыбин бывал дома мало, приходил к ужину. Он мечтал стать дьяконом и занят был главным образом упражнением своего голоса: откашливался – как в бочку ухал, потом пускал в нос пробную ноту и запевал: «Во-осподи поми-и…» На Гришу он больше не обращал внимания.

А Сергей Лехович, наоборот, все приглядывался к новому квартиранту, рассказывал о себе, о своем отце – какой он богатый.

Развалившись на кровати, он говорил:

– Мы ведь не просто Леховичи, а Лех-Леховичи, ну, из тех Лехов, что в родстве со Львом Сапегой…

Грише не было дела ни до Лехов-Леховичей, ни до Льва Сапеги. Кроме того, он помнил данный ему на прощанье наказ отца: «С богатым не водись».

Не очень-то его тянуло домой, к новым своим сожителям. Потому он и просидел так долго под каштанами, живо напомнившими ему «Затишье». Он, возможно, пробыл бы там и еще дольше, если б оставался один.

6

Но скоро к скамейке, на которой сидел Гриша, подошел мальчик в новенькой форме реалиста и остановился в нерешительности. У него было круглое лицо, светлые лучистые глаза, длинные ресницы, такие густые, что, казалось, слипались на секунду, когда он моргал. А моргал он часто и как-то растерянно.

– Я т-тебя ждал, Шумов, – сказал наконец мальчик, слегка заикаясь.

Гриша недоверчиво усмехнулся, и мальчик заторопился:

– Я з-знал, что тебя н-накажут, оставят без обеда на час, и я покамест ходил по улице, ждал. А потом увидел, что ты здесь сидишь.

– Ну, и что тебе от меня надо?

– Я хотел сказать: ты поступил правильно.

– Когда?

– Ты не сказал надзирателю, что Дерябин тебя первый ударил.

– А зачем говорить? Ему от меня больше досталось.

– Если б ты сказал, что он первый, тогда б тебя не наказали.

– Меня и так не наказали.

– Ах, вот что?

Мальчик как будто был разочарован, глядел с недоумением.

– Чудак! – разглядев его повнимательней, усмехнулся Гриша. – Я тебя видал где-то.

– Д-да мы ж в одном классе! Меня зовут Довгелло Вячеслав, я сижу у самого окна, на второй скамейке.

Он помолчал, страшно вдруг покраснел и сказал несмело:

– Знаешь что? Давай дружить!

Гриша посмотрел на него: Довгелло Вячеслав походил на девчонку, от такого большой удали не жди…

– Ну что ж, – сказал он нехотя, больше из вежливости, – давай.

– Ты где живешь?

Гриша махнул рукой:

– Там… за переездом.

– Значит, нам по дороге. Пошли?

– Пошли.

Они зашагали вдвоем по уже знакомым Грише улицам, мимо магазина «Братья Ямпольские», сияющих аптечных бутылей, добрались к переезду, где дощатый настил был прорезан грозным блеском куда-то бегущих рельсов…

От самого училища до переезда город был почти сплошь каменный, а за железной дорогой тесно толпились деревянные домишки; среди них попадались такие, что им бы и мужицкой избе позавидовать, – хибарки, подпертые бревнышком, похожие на старух с костылем.

И вдруг среди этой нищеты вымахивал ввысь на целых три этажа какой-нибудь домина под железной крышей, с резными наличниками окон, с расписной вывеской, с распахнутой наотмашь дверью торгового заведения.

Это был совсем не тот город, который знал Гриша по книжкам. Там, на картинках, все казалось празднично-нарядным. Среди садов заманчиво выглядывали крыши – красные, зеленые, серые. Дома книжного города особенно хороши были вечером, когда в окнах так приветливо горел янтарный свет; тогда город походил на рождественскую елку, щедро украшенную восковыми свечами, – она тоже была нарисована, наяву Гриша такой не видал ни разу… А по улицам счастливого города, словно под звуки музыки, беспечно ходили красиво одетые люди.

Ничего похожего на это кругом не было. Вот разве только вдали – Гриша вгляделся, – там, среди рыжей осенней листвы, высилось невиданное еще им здание; чем-то напоминая забытую картинку, оно походило на два ржавых копья, поднятых из города к небу.

– Костел, – равнодушно ответил Довгелло на Гришин вопрос. – Я туда каждое воскресенье хожу.

– Зачем?

– Мама велит.

– А отец твой где?

– Отца нет… Умер.

Гриша посмотрел искоса на своего нового знакомого. Теперь он вспомнил: Довгелло был сегодня в толпе мальчишек, кричавших «столбовер», но он не шумел вместе с другими, стоял молча и пристально глядел на Гришу, взмахивая по временам – вот как сейчас – своими мохнатыми ресницами.

«Ну совсем девчонка!» – с огорчением подумал Гриша и спросил:

– Хотел бы ты убежать отсюда? Из города? Только говори правду.

– Хотел бы, – не задумываясь, ответил Довгелло.

– Куда ж бы ты подался?

– На Дон.

– Почему на Дон?

– Там хорошо! – Ресницы Довгелло мечтательно слиплись. – Там казаки живут, смелые люди, особенные. Я хотел на Запорожскую Сечь убежать, да узнал, что Сечи больше нет. Уже давно нет. – И он вздохнул.

Гриша подозрительно глянул на своего спутника и решил:

– Ты врешь все!

– Нет, не вру.

– А не врешь – бежим вместе, хоть сейчас.

– Сейчас нельзя. Надо подождать до весны. Тогда и ночевать можно всюду, хоть в поле. Или в лесу.

– А зачем ты врал про эту… про Сечь?

Вячеслав Довгелло оглянулся по сторонам, схватил Гришу за руку и заговорил вполголоса:

– Я тебе одну книгу дам. Прочтешь – узнаешь, вру я или нет. Только не показывай никому: мама сказала, что мне эту книгу еще рано читать. Я прочитал ее без позволения.

– Когда дашь?

– Хоть сегодня. Видишь дом? Мы с мамой живем там. Пойдем, я тебе вынесу книгу.

– У тебя мать богатая? – Гриша внимательно оглядел сшитое по росту, из хорошего сукна пальто Вячеслава.

– Не знаю. Она говорит, что бьется из последнего.

– Где бьется?

– В земской управе. Она там письмоводителем служит.

Дом, в котором жил Вячеслав Довгелло, был ветхий с косым, завалившимся набок крыльцом. Вячеслав и не пошел на это крыльцо, а завернул куда-то в сторону, во двор, и, крикнув Грише: «Подожди тут!» – исчез.

Скоро он вернулся запыхавшийся:

– Вот, держи! Как удачно вышло: мама еще в управе. А то она, может, и не дала бы.

Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.

– Прощай! Заходи ко мне в воскресенье! Зайдешь?

– Зайду.

Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.

Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река. Это уже был пригород. Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.

Савка! Вот кто мог бы стать настоящим другом. Вячеслав все-таки глядит барином. С таким бежать – хлопот не оберешься. Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь. А через день к маме запросится…

– Яичница с луком! Яичница с луком!

Гриша оглянулся. Ну, конечно, это кричали ему. Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.

Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания. А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу! Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражке – отсюда и прозвище «яичница с луком». Гимназистов звали хуже – «синей говядиной».

Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.

У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках. Щеки у него были измазаны сажей.

– А где коваль? – спросил его Гриша.

– Перед вами, молодой человек, – с насмешливой вежливостью отвечал парень.

– Нет… старый коваль. Сын еще у него… Савкой зовут.

– Отбыли на родину. Мы за них!

– На родину… куда?

– Нам неизвестно.

Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел. Как-то бесприютно стало вокруг. На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат. И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки. Подул ветер с реки, порывистый, влажный. Руки озябли. Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой. Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.

…Когда он – уже затемно – вернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:

– Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.

Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:

– Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам! Дай ему каши, хватит с него!

Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.