Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)

На оглушительный стук – каблуками в дверь – никто не явился.

Староста обратил внимание камеры на то, что с самого утра «глазок» пустует.

И вдруг откуда-то издалека донесся гул… Он был неясный, глухой, и все же в камере сразу наступила тишина: за толстыми стенами будто бор шумел в непогоду…

Потом послышались удары, лязг – не сбивали ли это замки с тюремных ворот?

Грозный гул становился ближе, донеслись чьи-то голоса… И наконец топот ног по коридору.

– Товарищи! – раздался за дверью камеры звонкий крик. – Свобода! Выходите, товарищи! Революция! Царизм свергнут!

– Провокация! – взвизгнул Притула. – Оставайтесь все на месте… Сейчас в нас стрелять будут! Это провокация!

Он вдруг исчез. Оглянувшись, Гриша увидел, что Притула сидит на полу, за своей койкой.

Но было не до него.

Все стояли молча, бледные, не сводя глаз с дверей камеры, за которой все время нарастал многоголосый шум…

И вдруг дверь распахнулась!

Через порог хлынула толпа. Гриша увидел в ней низкорослого Тулочкина и кинулся к нему.

Они крепко обнялись.

– Куда черт всех надзирателей унес? – тут же спросил деловито Тулочкин.

Длиннобородый староста, нервно смеясь и вытирая глаза, спросил его:

– А зачем они вам?

– Они нам не нужны. Нам их револьверы нужны – Оружия у нас маловато. Удрали, собаки!

Тулочкин держался озабоченно, буднично – как будто разбивать царские тюрьмы было для него делом давно привычным.

Когда Гриша вышел из тюрьмы, его ослепил снег, освещенный солнцем. Сиял снег, сияло чистое небо, белели стены домов. Грудь вдохнула воздух, крепкий, как вино. Все кругом вдруг медленно поплыло, и он ухватился за покрытые инеем прутья ограды.

– Шибануло? – спросил Тулочкин, внимательно глядя на него.

– Шибануло! – счастливо засмеялся Шумов, жмурясь от разлитого повсюду яркого света. Голова все еще кружилась от вольного морозного воздуха.

Тулочкин постоял возле него, терпеливо выжидая.

Докатились разрозненные, приглушенные дальним расстоянием крики «ура».

Прислушавшись к ним, Тулочкин сказал:

– Это у нас, на Васильевском.

Он торопливо закурил, и Гриша заметил, что руки у него вздрагивают: значит, и Тулочкин волновался.

– Ну как? Пойдем, что ли? – спросил он Гришу.

– Пойдем.

42

– Вот история, – сказал Тулочкин, поднимаясь вместе с Шумовым по широкой затоптанной, заляпанной талым снегом лестнице. – А я ведь тебя знаю. Встречал где-то. Вот только не помню, как зовут…

– Шумов Григорий.

– Ну вот, товарищ Шумов, тут, значит, и помещается наш, можно сказать, штаб.

Через незапертую дверь они вошли в прихожую, потом в просторную комнату, в которой из мебели были только книжный шкаф, стол и несколько стульев. На столе и на двух стульях лежали винтовки.

– Даша! – позвал Тулочкин.

Григорий Шумов не удивился, увидев вошедшую из другой комнаты Дашу. Теперь все казалось возможным.

– Где прощелыга? – сердито спросил Тулочкин.

– Он тогда же ушел, после того, как вы с ним давеча поговорили.

– Из оружия он, по крайней мере, с собой ничего не унес?

– Я не дала. Он хотел взять кинжал, тот, что в дорогих ножнах, – говорит, будто сам захватил его во дворце великого князя.

– Какого там еще князя?

– Великого.

– О черт! С ума сойдешь с такими! Ну, молодец, Даша, что не дала. Ты что бледный такой? – спросил он Шумова. – Ел сегодня что-нибудь?

– Я не хочу есть.

– Ел ты сегодня, я спрашиваю? – сердито повторил Тулочкин. – Ну, вот что: получай винтовку, повязку Красной гвардии на рукав и пойди прежде всего на питательный пункт, он у вас в университете, дорога тебе известная. Только не задерживайся. Оттуда как можно скорей приходи в «Пятерку», что на Среднем проспекте, там у нас собрание.

– Не хочу я есть!

– А я тебе говорю – иди! Некогда мне с тобой спорить. Ты теперь в моем подчинении, я твой начальник. Даша, выдай винтовку товарищу Шумову.

Даша сперва полезла в книжный шкаф, достала оттуда полоску красной материи и старательно зашпилила ее на левом рукаве Гришиной шинели, чуть повыше локтя, английской булавкой.

– А он сказал, что у нас будет теперь милиция, а не Красная гвардия, – проговорила она вполголоса, подходя к столу, на котором грудой были свалены винтовки.

– Кто это – он?

– Да этот… прощелыга.

– Тоже мне еще Хлестаков двадцатого века! Пока я здесь, у нас будет Красная гвардия. Бери, Шумов, винтовку и иди! Перехвати в университете горячих щей на скорую руку – и назад. Смотри не встревай на улице ни в какую историю… А то послал я тут одного на пост, а он бросил все, принялся городовых с колокольни ссаживать. Это, видишь, ему интересней показалось! Помни: ты здесь нужен будешь.

По дороге к университету Гриша увидел, как два гимназиста, забравшись на крышу, сбивали висевшего над аптекой черного двуглавого орла. Орел не поддавался, гимназисты раскраснелись, трудились в поте лица.

Гриша улыбнулся им: что ж, и они, пожалуй, делают нужное дело… правда, не столь уж срочное в такой день.

У Лермонтовского сквера чернела на снегу толпа. Сутулый студент с такой же повязкой на рукаве, как у Гриши, сорваным голосом кричал:

– Они говорят «единение»! Кого с кем? Рабочего с фабрикантом? Крестьянина – с помещиком? Бедняка – со своим угнетателем? Товарищи! Не верьте…

Гриша узнал Оруджиани.

Но ни на секунду нельзя было останавливаться. Не опоздать бы: пока в университет (пешком, трамваи не ходили), потом из университета в «Пятерку».

«Пятеркой» назывался третьеразрядный трактир на Среднем; Гриша не стал думать, почему именно туда зовет его Тулочкин: значит, так нужно.

В знаменитом университетском коридоре ходили солдаты, студенты, рабочие, через распахнутые настежь двери девятой аудитории гремел чей-то «митинговый» голос.

Питательный пункт находился в самом конце коридора, в помещении, куда посторонним раньше вход был строго воспрещен: в огромных шкафах там хранились наглядные пособия по судебной психопатологии.

Теперь из шкафов были спешно удалены орудия убийств и замысловатые схемы профессора-психиатра – вместо них стояли на полках тарелки, миски и лежали навалом французские булки. Густо пахло щами, и Гриша вдруг почувствовал острый голод.

У самого шкафа спали на полу два солдата, подогнув ноги и крепко обняв винтовки.

– Ну, довольны вы мною, Григорий Шумов?

Перед ним, в белом платочке, сунув обе руки в кармашки кокетливого фартука, стояла Таня Кучкова.

– Откуда тут французские булки? – вместо ответа спросил Гриша.

– О, теперь все будет! – уверенно сказала Таня. – Теперь, знаете, революция!

Она тут была одна из многих… Между столами, накрытыми липкими клеенками, сновали напудренные, завитые барышни, одетые официантками; они наливали щи, приносили булки конфузливо сторонящимся солдатам.

– Ой, как интересно, если бы вы знали! – воскликнула Кучкова. – Тут всеми нами командует Репникова. Помните ее? Это необыкновенная женщина!… Хотите щей?

– Хочу.

Грациозно покачиваясь на высоких каблучках, Таня побежала к латунному баку, из которого клубами валил пар.

Через раскрытые двери из коридора доносится голос оратора. Долетают только отдельные слова… На миг Грише стало жалко, что он не может остаться послушать.

Он съел принесенные Таней щи, рассеянно сказал ей: «Вы молодец», сунул в карман французскую булку и поспешно зашагал к выходу.

В коридоре теперь стоял на подоконнике оратор; аудитория перед ним была не очень многочисленная.

Гриша мимоходом прислушался: шло первое собрание новорожденной партии, народно-демократической, призванной занять свое место где-то посередине между кадетами и эсерами.

Оратор как будто был искренне воодушевлен. Действительно ли он верил в идеи этой межпартийной партии или просто со всем пылом молодости жаждал стать ее лидером?

Однако останавливаться было нельзя ни в коем случае; Гриша бегом спустился по университетской лестнице.

Какое-то смутное чувство не то досады не то разочарования овладело им на минуту.

Нарядные барышни, похожие на опереточных горничных… кормление «солдатиков»… Оттенок во всем этом чуть ли не благотворительности… Студент, ратовавший за партию, обреченную на деятельность заведомо призрачную и никому не нужную…

Не то ожидал он увидеть в университете в первые дни революции!

В трактир «Пятерка» он пришел, когда собрание еще не началось.

Это было просторное грязноватое помещение с сомнительной роскошью заношенных бархатных портьер; по углам тут стояли искусственные пальмы с крашенными в зеленый цвет лучинами вместо листьев. Гордостью заведения считался зал с двумя бильярдами и с черной, школьного вида, доской, на которой и сейчас еще оставались записанные мелом цифры.

В этом зале и должно было состояться собрание той новой организации, которую одни называли «революционной охраной», другие – «дружиною совета рабочих депутатов», третьи – милицией. Рабочие упорно звали ее Красной гвардией.

Сперва Грише показалось, что публика здесь собралась самая разношерстная.

У порога застенчиво, будто сомневаясь, вправе ли он здесь находиться, стоял огромный солдат. На борту бильярда уверенно сидел одетый в щегольской сюртук средних лет человек с холеной бородой, в золотых очках. У доски с меловыми записями сгрудились, совещаясь о чем-то, рабочие, – среди них Гриша заметил Тулочкина.

За искусственной пальмой сидел в полумраке военный, на его плечах поблескивали серебряные погоны.

Из дверей, ведущих в буфет, выглядывали половые в грязных рубашках.

Были тут и студенты, были барышни, очень юные, и даже один гимназист; должно быть, он пришел без зова, просто из любопытства.

На середину комнаты вышел юноша – ему было никак не больше двадцати лет, русый, с широким лицом, со светлыми и строгими глазами, – скинул с головы шапку и сказал спокойным, будничным голосом:

– Товарищи, не теряя времени, мы должны решить насчет оружия. До сих пор это дело поставлено из рук вон плохо…

– Прошу слова к порядку ведения собрания, – красивым баритоном перебил его человек с холеной бородой. – Прежде всего, казалось бы, нужно выработать и обсудить повестку дня.

– У нас сегодня только один вопрос – об оружии.

– А вы… простите, не знаю вашей фамилии.

– Иванов. От социал-демократической партии, фракции большевиков.

– Очень приятно. Со своей стороны, назову себя: Гулькевич. Представитель передовой адвокатуры. Мне, равно как и уполномочившим меня коллегам, стало известно об организации комитета Государственной думы, который в этот решающий час взял на себя трудную ношу – создание нового, революционного правительства, облеченного доверием народа. Меня направили сюда…

– Мы будем обсуждать только один вопрос, – упрямо сказал Иванов.

– Позволю себе спросить о причине такой, э-э… настойчивости?

– Время не ждет. Борьба не окончена. На улицах идет стрельба.

– Помилуйте! Вы, значит, недостаточно осведомлены. Это, впрочем, понятно: события развиваются с молниеносной быстротой. Всесильный до вчерашнего дня Протопопов сегодня передал себя в руки восставшего народа. Революция победила, не пролив ни единой капли крови.

– Кровь была пролита! – послышался голос.

– Подожди, Тулочкин, – спокойно сказал Иванов. – Революция победила. Жертвы были… Но не об этом сейчас речь. Нужно, чтобы оружие попало в надежные руки, в руки, которые в любое время смогут защитить завоевания революции. Повторяю – время не терпит. Немедленно надо выбрать тройку или, может, пятерку?

– Тройку! – крикнул Тулочкин.

– Скажем, тройку, которая будет строго контролировать выдачу оружия. А то до сих пор порядка в этом деле не было.

– Позвольте: тройку, пятерку… – возразил Гулькевич. – А полномочны ли мы решать такие вопросы?

Иванов вдруг широко улыбнулся:

– Пожалуй, не полномочны. Да нам некогда разбираться в этом. А если разобраться, так и ваш думский комитет не полномочен избирать правительство.

– Государственная дума в настоящее время – единственный орган, облеченный доверием народа.

– Ну, это уж вы оставьте, господин хороший, – сурово сдвинув брови, отчего его лицо сразу стало решительным и злым, сказал Иванов. – С четырнадцатого года, со дня ареста подлинных представителей народа, ни о каком доверии к этой самой думе и речи быть не может.

– Вы говорите с позиции своей партии!

– Да. Я говорю с позиции своей парши. И с этой самой позиции я предлагаю немедленно обсудить вопрос об оружии.

– Странно, – обиженно проговорил Гулькевич, – зачем же я тогда пришел сюда?

Высокий солдат, стоявший у дверей, неожиданно захохотал гулким, трескучим басом.

Адвокат повернулся к нему:

– Меня еще студентом царское правительство высылало в глухую провинцию! Может быть, и это для вас смешно? Забавно, правда?

Солдат сконфуженно переступил с ноги на ногу и ничего не ответил.

– Вы молчите! Будем думать – от стыда!

К Иванову подошел Тулочкин:

– Дай-ка мне. Я всего два слова скажу. Товарищи, ну нельзя ж, понимаешь, так. За выдачу оружия несу ответ перед вами я. Иванов правильно сказал: порядка в этом деле не было. С меня надо взыскать за это. Канителиться сейчас не приходится. Надо выбрать людей, вот и все. А то что ж было? Рядом со мной очутился прапорщик один, ну, с виду совсем подходящий. А главное – военный человек, в оружии понимает. Что ж оказалось? Он винтовки выдавал без патронов. А патроны у нас были. Потом он напился какой-то дряни и говорит: «Я – Хлестаков двадцатого века». Ничего смешного, товарищи, нет. Меня надо немедля сместить, а выбрать тройку, чтоб проверяла… чтоб выдавалось оружие кому следует. Это – дело неотложное!

– Вот так два слова! – иронически усмехнулся Гулькевич.

– Извините, по-другому не умею. – Тулочкин отошел в сторону.

– В раздаче оружия была полная вакханалия, – бойким тенорком проговорил сидевший за пальмой военный и вышел на свет, к бильярду; Гриша узнал Евлампия Лещова. – Тут товарищи называли себя: Гулькевич – я правильно сказал вашу фамилию? – Он заискивающе посмотрел на адвоката; тот нехотя кивнул головой и отвернулся. – Или вот Иванов, социал-демократ. Назову и я себя: Лещов. Примыкаю с социалистам-революционерам.

Он смело уперся взглядом в наблюдавшего за ним Шумова и продолжал:

– На почве революции я разошелся с отцом, отец мой не бедняцкого роду, скорее – как по крестьянскому говорят – мироед. При своем капитале. Я ж иду – за народ! – Евлампий вдруг снял военную фуражку и поклонился в пояс. – Буду говорить по-военному, коротко: предложение выбрать тройку – правильное. И раз до сих пор была полная вакханалия, считаю: надо этой тройке дать диктаторскую власть! Но… – он, многозначительно подняв указательный палец, обвел взглядом присутствующих, – но чтобы никто из тройки ничего решать не мог, если два другие члена не согласны. Это все у меня хорошо обдумано. Теперь, кого выбирать? Чтоб верней дело было? Одного надо от рабочих, одного – от интеллигенции, одного – от военных. Правильно говорю? Теперь: как такая тройка будет делами заправлять? К примеру, если б я был в тройке: приходят ко мне товарищи рабочие. Без меня другие члены тройки выдать оружие не могут. Ну, а если я один окажусь на месте, а другие ушли? Куда-нибудь по делам? Как мне тут быть? Не имею я права выдать оружие… Но, товарищи рабочие! Я и отказать вам не могу. – Он снова зачем-то поклонился в пояс. – Я вам оружие выдам!

Иванов внимательно поглядел на него и медленно улыбнулся: по этой улыбке видно было: Лещова он «раскусил».

– Что ж, действительно по-военному – все ясно, – сказал он. – Давайте-ка к делу: будем называть людей. Я предлагаю Тулочкина – от рабочих. Погоди, товарищ Тулочкин, ты еще скажешь о себе. Если ты и проморгал кое-что, надо же помнить, какие это были дни горячие! А во-вторых, теперь-то зато ты уж будешь в оба смотреть. Разве не так? Погоди, ты потом про себя скажешь. Теперь надо еще военного человека. Я предлагаю вон того товарища, – он кивнул головой на огромного солдата, стоявшего у порога. – Как ваша фамилия?

– Севастьянов, – испуганно ответил солдат. – Я в грамоте плохо разбираюсь.

– А в винтовке?

– Этому научили.

– От интеллигенции предлагаю товарища Гулькевича, – крикнул ушедший снова за пальму Лещов.

– Надо записывать, – сказал Иванов. – Есть еще кандидаты? Тулочкин, дай карандаш.

– А без карандаша будто так и не запомнишь? Со своей стороны, я назову студента Шумова, вон он там сидит!

Гриша растерялся от неожиданности и встал с места.

– Вы товарищ Шумов? – спросил его Иванов.

Гриша молча кивнул головой.

– Может, конечно, показаться, что кукушка хвалит петуха и тому подобное… – кисло усмехаясь, сказал Гулькевич, – но я счел бы целесообразным от военных ввести в тройку товарища… Лещова. Правильно я назвал вашу фамилию?

– Правильно! – радостно гаркнул Лещов из-за пальмы.

«Надо немедленно встать и заявить», – подумал Шумов. А что он может заявить о Евлампии Лещове? О своем отце он сам сказал… А о нем самом что можно сказать? Что он не нравится Григорию Шумову?

Называли еще какие-то имена, Гриша слушал и тут же пропускал мимо ушей – никого из названных он не знал.

– Есть еще кандидаты? – спросил Иванов. – Ну, тогда проголосуем, тем более уже вечер, ждать-то нам больше никак нельзя.

Результаты голосования показались Грише непонятными.

Гулькевич и Лещов получили только по два голоса каждый. Избранными оказались Тулочкин, Севастьянов и Шумов.

Выходя с собрания, Гриша услышал, как Гулькевич вполголоса говорил кому-то:

– Вы заметили, как здесь большевики незаметно захватили все в свои руки? А ведь тут их было человек пять, не больше… Я считаю, что, помимо всякой там идеологии, большевик, как тип, всегда отличается изумительным нахальством… Это основная черта…

– Ну, поработаем? – догнал Гришу Тулочкин. – Я, брат, теперь битый, за меня двух небитых дадут.

– Таких, как я? – засмеялся Шумов.

– А ты разве небитый? Ну, еще побьют!

Так, перекидываясь незатейливыми дружелюбными шутками, они вышли на черный, безлюдный, с незажженными фонарями Средний проспект.

– Знаешь, товарищ Тулочкин, – сказал Гриша, – многое меня на этом собрании поразило. Откуда явились туда такие, как Гулькевич или Лещов? Лещова я знаю: пройдоха.

– Это-то, брат, лишний раз и доказывает, что революция победила… Вот они и явились. Боятся, как бы не опоздать.

– Странно… В революции как будто должны участвовать лучшие.

– Они и участвуют. А, кроме лучших, выползают из своих щелей и такие, как Гулькевич или как его… Лещов. Это мелкота, шушера. А есть и покрупней. Слыхал про Временное правительство? Ну как же, завтра об этом в газетах будет. Глава правительства – князь Львов. Значит, эти-то, покрупней которые, они не опоздали.

43

К студенту, имя которого история не сохранила, подошел у решетки Таврического сада перемерзший человек с поднятым меховым воротником, с уныло висящим под озябшим носом седым усом (другой-то ус еще торчал почему-то кверху, с нелепой для данного случая лихостью) и пролепетал, не попадая зуб на зуб:

– Арестуйте меня, господин студент. Я – Протопопов.

Через полчаса он уже сидел в тепле, в надежной безопасности в думском, так называемом министерском, павильоне (туда наспех сажали арестованных царских министров), а в нескольких шагах от него, в одной из комнат Таврического дворца, шло заседание: составлялся при участии его же коллег по партии^[7] список членов Временного правительства.

На следующий день список был опубликован: председатель – Львов, военный министр – Гучков, министр иностранных дел – Милюков, юстиции – Керенский…

Именно в этот час – так склонен был думать петербургский обыватель – свершилось крушение старого строя: Протопопов – под стражей, могущественный корпус жандармов обезглавлен, полиция обезврежена, незыблемая, казалось, стена рухнула! Первая в мире бескровная революция победила.

В действительности не в тот час совершилась победа революции, которую испуганно-восторженные зрители событий окрестили бескровной.

Еще не был убран с мостовой труп безымянной женщины в поношенном пальто и ситцевой юбке; еще лежал навзничь на углу Невского расстрелянный из пулемета старик; только еще было доставлено в морг тело погибшего от шальной пули студента Хлебцевича, – революция уже победила: солдаты отказались стрелять в народ. Именно в ту минуту пала стена, про которую много лет назад юный студент Казанского университета Владимир Ульянов сказал:

«Стена, да гнилая, ткни – и развалится».

Нужны были долгие годы подпольной борьбы, бесчисленные жертвы, расстрел рабочих на Лене, гибель лучших сынов народа на виселицах и каторге, нужны были книги, рожденные человеческим гением, очищающая гроза 1905 года и, наконец, бессмысленная бойня, в которой больше двух лет истекали кровью и наполнялись ненавистью многомиллионные армии русских солдат, – все это нужно было для того, чтобы произошло событие, для которого думские златоусты и резвые газетчики не пожалели красного словца – «бескровная» революция.

Со страниц «Биржевых ведомостей», «Речи», «Газеты-Копейки», «Дня» словно пасхальный благовест лился во славу долгожданной свободы.

На глазах у Григория Шумова дородный барин в хорьковой шубе расцеловался со стареньким извозчиком и поздравил его с праздником.

Все это имело неуловимое, но, вероятно, близкое отношение к появлению в «Пятерке» Евлампия Лещова, к ликованию Дулькина, который вернувшегося из тюрьмы Гришу встретил на пороге возгласом:

– Дождались-таки светлого дня, Григорий Иваныч!

На пиджаке Дулькина красовался огромный – чуть не во всю грудь – бант из алого шелка…

А тут еще подошел на улице к Шумову незнакомый старик с розовыми, как у младенца, щеками, с бобровым воротником на добротном пальто и сказал просительно:

– Не соблаговолите ли вы пояснить мне некоторые… э-э… вопросы. Ну вот – об Учредительном собрании. И вообще. Я, знаете, так далек был ото всего… Моя квартира вот в этом доме, рядом. Ради бога! Не заглянете ли? На одну лишь минутку. Погреетесь немножко…

Может быть, именно потому, что это был старик – правда, очень благополучный, розовый, – Шумов согласился.

Мороз был крепкий, шинель у Гриши – легкая…

Да нет, вспоминал он после, конечно, не в морозе было дело и не в том, что перед ним стоял старик, – а просто он сам находился в состоянии чрезмерной рассеянности, когда голова полна была мыслями, очень далекими и от старика с его просительной улыбкой, и даже от Учредительного собрания, о котором старик почему-то хотел с ним поговорить.

Еще в передней (Грише бросились в глаза лепные ее потолки), снимая пальто и жизнерадостно потирая руки, старик упомянул что-то про коньячок. И гостеприимно раскрыл двустворчатую высокую дверь в комнату, где на большом столе дымились на блюде белоснежные пирожки, отливала розовыми и перламутровыми тонами нарезанная ветчина, стоял графинчик, рюмки…

Гриша остановился на пороге и начал медленно багроветь.

– Прошу! – пригласил его широким жестом благодушный хозяин. – У нас, знаете ли, в Конюшенном ведомстве…

Гриша не стал слушать о Конюшенном ведомстве, резко повернулся и вышел. Ему даже жарко стало.

Черт знает, что такое!

Уже не в первый раз он, задумавшись и забыв обо всем окружающем, самого себя подводит – попадает в нелепое положение.

На улице он даже отплюнулся с досады. Люди ночами стоят в очередях, чтобы получить похожий на кусок глины фунт черного хлеба, а у этого гуся лапчатого – пирожки, коньячок… И он имел наглость позвать к себе Григория Шумова!

Охваченный возмущением, Гриша шел стремительно, словно за ним гнались, не разбирая дороги, не глядя по сторонам.

– Врешь, не уйдешь! – послышался сзади смешливый возглас.

Но он только отмахнулся и прибавил шагу.

– Нет, не уйдешь, брат! – кряхтя и посмеиваясь, сказал кто-то за самой его спиной и схватил его за локоть.

Гриша в сердцах остановился и увидел… Шелягина.

– Тимофей Леонтьевич! – закричал он в радостном изумлении, сразу забыв о своей досаде.

– Голосок-то прежний, – с шутливой озабоченностью проговорил токарь. – Вон барынька шарахнулась в сторону – оглушил!

– Рад я вам, Тимофей Леонтьевич!

Шелягин ничуть не изменился: те же очки в железной оправе, через них видны зоркие глаза с крошечным зрачком-точечкой; та же бородка клинышком.

Вот кто сейчас нужен был Григорию Шумову!

– Пошли, пошли, не согласен я стоять на таком холоде, – с притворной строгостью говорил токарь, а сам тоже, видно, был доволен. – Только шаги-то, брат, соразмеряй, помни, что рядом идет человек обычного роста.

– А знаете, кто живет в вашей комнате? – выпалил Гриша, сам хорошо сознавая, что разговор он начал – от радости – невпопад. – Дулькин!

Торопясь, он довольно невразумительно рассказал, кто такой Дулькин, заодно упомянул о Евлампии Лещове, плуте и пройдохе, – карьеру себе, прохвост, задумал сделать на революции, потом вспомнил о старичке, к которому он попал сегодня по недоразумению. И неожиданно кончил: а в правительстве кто? Князь Львов, подумать только!

Шелягин шел рядом, покашливал, поглядывал искоса. Наконец сказал:

– Так, так. Значит, в правительстве – князь Львов, а в моей комнате – Дулькин?

– Не смейтесь! Совсем не «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Я, может быть, говорил не очень связно, но о явлениях одного порядка. И Дулькин, и князь Львов, и Евлампий Лещов, и старичок с его пирожками…

– Хорошие пирожки?

– Не пробовал! – гневно ответил Шумов.

– Ну, а с виду-то? Белые? Из крупчатки?

– Вы насмехаетесь надо мной, Тимофей Леонтьевич! А между тем именно с вами мне хотелось… по душам. Скажите, как это получилось, что те, кто не сеял, собирают на наших же глазах урожай?

– Урожай осенью будем собирать.

– Не хотите всерьез разговаривать? Не хотите взять в толк, что и Дулькины и Лещовы – вся эта шушера помельче, и те, кто покрупней – Львовы, Милюковы, – все это – явления одного порядка. Чем, оказывается, кончилось-то все: правительством князя Львова.

– Как ты сказал? Кончилось? Да оно только еще началось. Э, брат милый, дай-ка погляжу я на тебя: вот и образовался из крестьянского сына Григория Шумова интеллигент по всем статьям. Подайте мне, мол, все сразу, а иначе не играю, верните мои игрушки назад.

– Во-первых, несправедливо то, что вы говорите, – понемногу остывая, сказал Шумов, – а во-вторых, вам-то самому разве нравится наблюдать деятельность львовых-милюковых?

– И во-первых и во-вторых я собираюсь не наблюдать, а бороться. Легальные возможности мы вон как используем! Будем завоевывать массы… Это – главное. На многих заводах сейчас засилье – временное, конечно – меньшевиков. А солдаты! Не разобравшись, целыми взводами и эскадронами записываются в эсеры. Думаешь, надолго этот угар? От нас будет зависеть рассеять его… Большая предстоит работа.

Гриша, слушая Тимофея Леонтьевича, постепенно успокаивался.

Токарь говорил правильные вещи, против его слов что же возражать? А все-таки не того он ждал от разговора с Шелягиным.

– Не того я ждал, Тимофей Леонтьевич! Можете, конечно, еще раз посмеяться надо мной… Но знаете, как я рисовал себе революцию? Могучий корабль рассекает мятежные волны, буря бушует… а на командном мостике стоит зоркий рулевой. Это он проведет корабль, минуя опасные рифы и не боясь урагана… Как ясно я его видел – мудрого человека с прозорливым взглядом, с прекрасным лбом мыслителя! Лицо у него доброе и непреклонное… Ну, теперь смейтесь надо мной.

Шелягин помолчал. Потом поймал Гришину руку и сжал крепко:

– Нет, не собираюсь я смеяться над тобой, Гриша. Таким и я его себе представлял.

– Кого?

– Ленина.

Нет, все-таки настоящий получился разговор со старым токарем.

Подольше бы потолковать с ним… Но Шелягин торопился в Петроградский комитет партии, а Грише надо было попасть на Восьмую линию к Тулочкину – он уже опаздывал. За опоздание ему попало.

Алексей Иванович Тулочкин встретил его сердито:

– Ты где пропадаешь? Тут бумага пришла. С извещением, что нас за дураков считают. Садись-ка сюда, обсудим, как быть.

После лихорадочных, суматошливых дней (именно тогда и очутился рядом с Тулочкиным неизвестно откуда взявшийся прапорщик, сам себя обозвавший Хлестаковым) работа по вооружению рабочих вошла в деловое и даже будничное русло.

Приходили к Тулочкину представители заводских комитетов со списками, с удостоверениями, на некоторых удостоверениях даже печати стояли – круглые, с лиловыми буквами, – когда только и где успели изготовить…

Винтовки, поступавшие из склада на Лиговской улице, выдавались строго по числу бойцов, в получении их завкомы расписывались в большой тетради, которую старательно вела Даша; для нее это было нелегкое дело – с грамотой она была не совсем в ладу.

Тулочкин давал теперь оружие не всем; некоторых отсылал на Лиговку – там был главный склад, – кой-кому просто отказывал.

Были люди, которые приходили не получать, а сдавать винтовки – студенты, гимназисты, зеленые юнцы в штатском; эти были вовлечены в революционные события жаждой приключений, не больше.

Принес свою винтовку и Барятин.

Тулочкин осмотрел ее и спросил сурово:

– Патроны куда девал?

– А их и не было, – смущенно признался Борис.

Скорей всего, он пришел сюда из-за Даши, а винтовка была предлогом. Даша так и не подняла от стола головы – сидела, низко склонившись над своей тетрадью, и Барятин, вздохнув, ушел.

По поручению Тулочкина Гриша ездил на Сестрорецкий завод договариваться с оружейниками насчет патронов, которые еще могли понадобиться.

На многих заводах Питера рабочие отряды по своему почину проходили строевые, стрелковые занятия и упрямо называли себя гвардией Совета рабочих депутатов – Красной гвардией.

И вот теперь пришла на Восьмую линию бумага, в которой решительно было указано, что все вооруженные отряды после тщательной проверки их состава реорганизуются в милицию по территориальному признаку; частным лицам оружие предлагалось немедленно сдать.

Бумага была написана по всей форме, на ней стояла большая печать Временного правительства: двуглавый орел без короны, а под орлом – здание с колоннами, с круглым куполом над крышей: Таврический дворец.

– Вон какую картинку придумали, – сказал Тулочкин, рассматривая печать. – Что она, по-твоему, означает?

– Эмблема: Государственная дума создала правительство.

– Наоборот. Приглядись-ка: двуглавый орел высидел думу.

Гриша засмеялся. Тулочкин был прав. Маленький Таврический дворец помещался как раз под хвостом у орла.

– По территориальному признаку… – задумчиво протянул Тулочкин. – У наших заводских ребят оружие хотят отобрать. Ну, нет! Мы теперь ученые. Оружие из своих рук не выпустим. Даша! Где Севастьянов? Зови его сюда.

Из другой комнаты пришел огромный молчаливый солдат Севастьянов.

– Садись, – сказал ему Тулочкин. – Тройка в полном составе. Ну, вот что, товарищи, придется все наше оружие немедленно передать заводским комитетам. Под расписку, конечно. Но сделать это надо задним числом. Подлог учинить… Не боишься, Шумов, подлога?