Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц)

13

Сон был неспроста. На следующий день Делюль вышел на урок из учительской третьим. Небывалый случай в истории реального училища! Оказалось, его задержал по какому-то случаю директор.

И нужно же было этому случаю произойти, когда Дерябин ставил на ксендза две последние ставки: свою и Гришину, больше денег не было ни копейки! Весь месяц перед этим тянулась полоса неудач. Опаздывал известный до тех пор своей точностью Мухин. Первым ни с того ни с сего выходил законоучитель, отец Гавриил. Все перевернулось!

Дерябин ходил злой, угрюмый. Не вытерпев, он напал на Гришу:

– Ловок ты, погляжу! Ходит себе ручки в брючки, а я за него играй! Тебе и горя мало, не свои проигрываешь.

– Я тебе отдам!

– А откуда возьмешь?

«Да. Откуда взять денег?»

Гриша замолчал, покраснев от стыда.

– Ты, говорят, зубрила-мученик, – продолжал придираться Дерябин: – на пятерках гонишь.

– Нет, не на пятерках. По чистописанию у меня тройки. А деньги я тебе отдам, не бойся!

Дерябин вдруг утих – то ли потому, что по чистописанию у Гриши тройки, то ли от упоминания о деньгах.

– Ну ладно, Гринька. Я это с досады на того черта в юбке, на Делюля. Ведь экая подлость! Кто бы от него ждал? Ты на меня не сердись.

– Я не сержусь.

Гриша и в самом деле не сердился. На кого ж сердиться? На себя?

Дерябин постоял и ушел понурясь.

Откуда взять денег? Написать домой отцу – нет, не повернется рука.

В это время к Грише подскочил Никаноркин и нарочито писклявым голосом крикнул:

– Держи! – и сунул что-то Грише в карман.

Гриша вытащил из кармана два двугривенных.

А Никаноркин уже ускакал. И издали крикнул:

– Я все знаю!

Востроносое его лицо показалось Грише прекрасным. Гриша забыл в эту минуту и о двугривенных и о тотализаторе… Не в этом было дело.

Сколько у него теперь друзей! Довгелло. Никаноркин. С некоторой натяжкой к друзьям можно теперь отнести и Сергея Леховича – все-таки он оказался своим человеком, не барином. Жалко только, что он такой врун.

Потом вспомнился почему-то Арямов. Ну, этот если и не друг (как может быть другом Гриши такой большой человек?), то добрый знакомый. В самом деле, Федор Иванович держался с Гришей дружелюбно: при встрече, посмеиваясь, называл его кумом пожарным, а иногда спрашивал, взяв Гришу за плечо: «Как дела, мужичок?»

А Дерябин? Разве это не друг?

Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.

Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:

– Здесь только сорок копеек. За тобой еще двадцать.

– Ладно.

– Теперь играю только на Делюля, слышишь? Верное дело!

– Слышу. Ладно.

Нет, вышло совсем не ладно. Дерябин поставил ставку на Делюля – и ксендз вышел опять вторым. Что за притча! Дождавшись четверга – это был Делюлев день, – Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым. Скоро и сорок копеек были проиграны.

Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.

А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти. Он был должен Стрелецкому – там, наверное, уже наросло до рубля, – потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.

На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.

– Ты куда пером тычешь? – сердито прошептал Никаноркин.

Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.

– Ну вот! Держишь перо, как полено! – проворчал Никаноркин.

– А тебе какое дело?

– Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться…

Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.

После урока Гриша спросил Никаноркина с обидой:

– Это почему ж я должен на круглых пятерках учиться? И так уж ребята дразнят: зубрила-мученик!

– Ты-то зубрила? Знаю, какой ты зубрила. Ты дома и учебников в руки не берешь…

– Да тебе какое дело, спрашивается?

– Отвечается: соседское. По-соседски помочь хотел.

– А ты б себе помог. Сам только по чистописанию и получает пятерки, а по русскому – три с минусом.

– Чумовой! Ты всегда был чумовой. Не понимаешь: раз у тебя нет денег расплатиться со Стрелецким, одно тебе спасенье – учиться отлично. Тогда и надзиратель ничего тебе не сделает. Стань первым учеником…

– Это ты чумовой, а не я.

– Стань первым учеником – и никто тебе тогда не страшен.

– Сам знаешь: первым будет Персиц.

– У него круглых пятерок нет.

– Зато нет и троек, как у меня.

– Чтоб не было троек – это от тебя зависит.

– Отстань! Умник нашелся! Не умею я писать красиво.

– Чистописание труды любит. Ты привык все на лету схватывать, а тут потрудиться надо.

– Отстань!

Но Никаноркин не отстал:

– Приходи ко мне сегодня вечером.

– Это с какой же радости?

– Будем вместе заниматься.

– Спасибо!

– Ну, орехи будем щелкать. Согласен?

– Откуда у тебя орехи?

– Да уж найдем. Приходи, у меня отец в Ригу уехал.

Слова о том, что отец Никаноркина уехал, заинтересовали Гришу больше, чем орехи. Тоже не сладко сидеть все вечера в квартире Белковой. Ему почему-то представился совсем пустой дом – отец-то Никаноркина уехал. В таком доме хоть на голове ходи! А может, и в самом деле орехи есть…

К вечеру он пошел прогуляться, взяв, впрочем, с собой тетрадку для чистописания, и ноги как-то сами собой принесли его на улицу, где жил Никаноркин. Вечер был совсем синий, выпавший снег к тому времени лег уже прочно, дома стояли принарядившиеся, с пышными шапками на крышах.

Гриша разыскивал Никаноркина по адресу, который тот записал красивыми буквами на бумажке.

И неожиданно пришел к домику со знакомой вывеской – на вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневая колбаса с синим шпигом; здесь проезжал он вместе с отцом и Шпаковским в августе месяце. Только лавочника с оловянным лицом не было у входа. Ну, это понятно: в холод оловяннолицый сидит в лавке.

Гриша еще раз сверился с бумажкой: нет, дом был тот самый, ошибки нет!

Он постоял в нерешительности: что ж, значит Никаноркин был сын купца? Он и не знал…

Никаноркин о себе не рассказывал, а сам про Гришу все знал: и кто его отец и сколько Гриша должен Стрелецкому и Дерябину. Ну все на свете знал востроносый!

Слегка даже осердясь после этих дум на приятеля, Гриша открыл дверь лавки и шагнул за порог.

Большая лампа под жестяным абажуром горела среди обширного, как лабаз, помещения; на полу стояли какие-то тугие кули, ящики, открытая бочка, на полках – железные и стеклянные банки. Густо пахло мочалой, керосином, сельдями.

Среди этого богатства и в самом деле сидел оловяннолицый, пил чай – грелся.

Гриша несколько секунд разглядывал лавочника. Нет, это не отец Никаноркина, тот ведь уехал в Ригу. Купец с таким же вниманием глядел на него, не отрывая, впрочем, от бороды окутанного паром блюдца.

Тогда Гриша решил поклониться – с той учтивостью, с которой раскланивался обычно при встрече с педагогами.

Лавочник благосклонно кивнул головой, хотел что-то сказать, но тут из-за мучного чувала вынырнул Никаноркин и, схватив Гришу за руку, повел его за собой. Идти надо было осторожно: под ноги попадались какие-то рогожи, неясно белела куча мела… Но вот Никаноркин благополучно привел своего гостя в комнату, единственным украшением которой были могучие фикусы, наглухо загородившие низенькое окно.

Посреди комнаты стоял голый сосновый стол, а в сторонке висела ситцевая занавеска.

Гриша, снимая пальто, спросил потихоньку:

– Это кто там сидел, чай пил?

– Нефедов. А что ты шепчешь, испугался, что ли?

– Чего мне пугаться-то?

– Это Нефедов, хозяин. Мой батя у него в приказчиках.

– А сам Нефедов тоже тут живет?

– Нет, он во флигеле. Флигель во дворе громадный, пять комнат. И сад большой. А нам Нефедов велел жить при лавке. Отец-то мой, выходит, днем приказчик, а ночью сторож. Позавчера Нефедов послал его в Ригу – за товаром. А ты чему радуешься?

Гриша и в самом деле повеселел: отец Никаноркина уехал, а оловяннолицый сюда тоже не сунется, уйдет к себе во флигель скоро, никто им не будет мешать.

Но им помешали! Где-то совсем близко послышались шепот, сдавленный смех, даже писк какой-то.

Гриша оглянулся. Занавеска, разрисованная неправдоподобными зелеными розами, колыхнулась, в образовавшуюся щель выглянули быстрые глаза и сейчас же скрылись. И опять – смех.

– Наташка, косы оборву! – сердито крикнул Никаноркин. И помолчал выжидая.

За занавеской утихли.

– Тетрадь свою принес? – спросил Никаноркин строго.

– Принес.

– Тогда садись. Вот сюда. Бери перо.

Усадив Гришу, Никаноркин сел напротив и поглядел перед собой изменившимися непонятным образом глазами: слегка сонными, будто застланными чем-то, совсем как у преподавателя чистописания Ивана Ивановича Невинного.

Гриша заинтересовался этой переменой и даже отложил перо в сторону.

Но Никаноркин нахмурился и велел:

– Гляди! Гляди, как я держу вставку. А ты как держишь?

Гриша осторожно взял ручку (Никаноркин называл ее вставкой – в нее перо вставлялось), сложил пальцы как можно аккуратней – не помогло. Никаноркин заворчал:

– Это ж не полено!

– Я знаю, что это не полено.

– А знаешь, так и держи, как полагается.

«Вот уж позвал в гости! – подумал Гриша. – Угостил орехами!»

– Как полагается! – продолжал Никаноркин. – А ты?

– У меня рука такая, – обиженно сказал Гриша, – я не виноват.

– Рука у тебя самая обыкновенная. Чуть, правда, побольше, чем надо.

Кончилось тем, что Никаноркин сам насильно приладил Гришины пальцы и скомандовал:

– Нажимай легонько! Да не сразу жми! Сперва потихоньку, вот так… а к середине буквы чуть покрепче… Да куда ты! Не дергай, говорю!

За занавеской раздалось хихиканье.

– В последний раз, Наташка, слышишь? – с угрозой прошипел Никаноркин, прислушался к наступившей тишине и опять насел на Гришу: – Вот и испортил все дело! Смотри теперь, как буду я писать.

Под пером Никаноркина одна за другой стали возникать среди косых голубых клеток буквы – красивые, чуть кудрявые, одного роста, с ровным наклоном.

Ну, такому искусству Гриша никогда не научится!

С испариной на лбу – от старания – он начал: «Лиса в лесу…»

Из-за занавески неожиданно вышли две девочки, зашагали было, взявшись за руки, через комнату, но не выдержали – топоча башмачками, кинулись с полдороги назад.

Никаноркин даже откинулся в изнеможении на спинку стула:

– Видал? Это у меня сестрицы такие. Наташка всему заводила!

– И вовсе не я! – пискнули из-под занавески.

– Замри! Или я за себя не отвечаю! Увидишь!

Никаноркин печально поглядел на Гришину «Лису в лесу» и сказал:

– Ну, Шумов, писателя из тебя не выйдет.

– Я и не собираюсь в писатели.

– Не знаю куда ты собираешься, а только, если к концу года не будет у тебя пятерок по всем предметам, узнаешь ты, почем фунт лиха.

– Да что ты пристал? Ну, а если четверка будет или тройка – что, съедят меня?

– Четверку или тройку тебе Стрелецкий выхлопочет – по поведению… Ну ладно, пиши теперь дальше!

Гриша с завистью поглядел на раскрытую чистенькую тетрадь Никаноркина:

– Так писать, как ты, я все равно не научусь.

– Ерунда! Каждый может научиться. Не надо только лодыря гонять.

– Это я-то лодырь?

– А если не лодырь, значит садись и не стесняйся – трудись! Такая наука, как чистописание, труды любит.

– Ну, труды трудами, а кроме того, и талант, видно, нужен.

– Меня мой батька научил, вот и весь талант. Он писарем был на военной службе. Там уж научат, будьте спокойны!

– Тебе хорошо, тебя батька выучил. А мой сам плохо пишет.

– Я тебя выучу!

Грише такие слова не понравились. Тоже еще, учитель нашелся!

– Чего надулся? – спросил Никаноркин.

– Много учителей вокруг развелось. Довольно мне одного Невинного – по чистописанию.

– Невинного?!

– Ага. Ивана Ивановича. А ты меня учить не можешь. Сам подрасти сперва. Помочь – пожалуйста, а учить – это только Невинный может.

– Многому он тебя научил!

В тот вечер они не раз принимались ссориться. Никаноркин терял терпение, ругал Гришу, бегал за занавеску – усмирять сестер…

Гриша два раза брался за шапку, хотел уйти.

Но Никаноркин говорил яростно:

– Не выпущу из этой комнаты, пока не добьемся толку! Берись за вставку, пиши!

Он говорил это с таким напором, что Гриша, удивляясь сам себе, с чего он начал слушаться этого востроносого, оставался в конце концов и снова брался за перо.

Трудились оба долго… Когда у Гриши уж совсем не хватало сил, даже жарко стало, в комнату вошла маленькая женщина в платке, поставила на стол тарелку с орехами, подала Грише негнущуюся ладонь и опять ушла, хорошо, ласково улыбнувшись.

Никаноркин подал пример: первый, раньше гостя, принялся щелкать орехи своими крупными белыми зубами. Делал он это расторопно, быстро, как и все, за что брался.

Гриша сперва стеснялся, ожидал, что вот-вот за занавеской опять засмеются – над кем? Над ним, конечно.

Но тут-то как раз и наступила долгожданная тишина: то ли девочки куда-то ушли, то ли истребление без их участия орехов не располагало к веселью.

Уничтожив при слабой Гришиной помощи все орехи, Никаноркин отодвинул тарелку и сказал решительно:

– Ну, за дело!

Гриша подивился его упорству. И без всякого воодушевления опять взялся за перо.

– Не ленись, братец, не ленись! – покрикивал Никаноркин, совсем уж входя в роль учителя. – Привык, что все тебе в рот само валится. Не ленись!

Теперь возня за занавеской больше не мешала Грише, и дело как будто пошло быстрее.

Никаноркин наконец сказал с удовлетворением:

– Ну, вот теперь у тебя что-то получается. Все-таки буквы, а не коровьи рога. И то хлеб.

На стене прохрипели часы-ходики, и Никаноркин без церемонии погнал гостя домой:

– Ступай! Поздно… Наскочишь на надзирателя – не поздоровится.

– Ну! Он в эти края небось и не заглядывает.

– Плохо ты еще знаешь нашего «голубчика». Говорят, он недавно ловил семиклассников где-то за огородами. Вон куда забрался, не пожалел ног! Это у него вроде охоты, без этого скучно ему.

Надевая пальто, Гриша (надоело ему чистописание!) заговорил о делах посторонних:

– Слушай-ка, я думал раньше, что в реальном всё больше баре да богачи учатся, а на самом-то деле смотри: у тебя отец приказчик, у меня – садовник, потом, еще я одного знаю (Гриша вспомнил Леховича) – у того батька, оказывается, конторщиком служит на лесном складе.

– Ну и что ж? А есть и баре, богачи. Что ж, разве ты не видал их у нас в классе?

– Не видал.

– А Шебеко? Он богатый, у него отец тайный советник. А Самуил Персиц? У Персицев дом самый большой в городе, в пять этажей. Ну, Самуил хоть не чванится, а Шебеко, тот – фу ты, ну ты, ножки гнуты!

– А что это такое – тайный советник?

– Чин такой. Вроде генерала. Кому этот чин пожалован, тот может самому царю тайные советы давать. Например, посоветовать секретно, с кем воевать, а с кем лучше не надо.

– Насоветовали царю воевать с Японией, а японцы нас побили.

– Нас? Нас они не побили. И не побьют никогда. Мой отец говорил: «Они не русского солдата побили – нашего солдата им ни за что не осилить, – они царских генералов побили!»

Гришу такой разговор воодушевил – солдат он уважал. Он тут же хотел было рассказать Никаноркину об Иване-солдате, но в комнату вернулась низкорослая женщина – мать Никаноркина – и приветливо протянула руку:

– Заходите, молодой человек.

За юбкой матери прятались обе девочки. Потом они осмелели, подошли к Грише и совсем так же, как мать, подали ему негнущиеся маленькие ладашки.

Гриша вдруг почувствовал, что вся семья Никаноркиных ему очень нравится, особенно быстроглазая Наташка.

Что ж, он сюда, пожалуй, будет заходить, пока не получит пятерку по чистописанию.

Лавка была уже заперта и лампа потушена, Никаноркин провожал Гришу со стеариновой свечой в руках.

На прощанье Гриша сказал ему:

– Какая у тебя мать добрая…

– Да, добрая! Побыл бы ты на моем месте, узнал бы, какая она добрая.

Но эти слова не испортили хорошего настроения Гриши. За порогом его встретила такая синяя ночь и так густо вызвездило – к морозу – глубокое небо!… И таким верным другом показал себя Коля Никаноркин – не для себя же он, чудак, старался сегодня, а для Гриши, – таким верным товарищем он оказался, почти как Ян Редаль!

С этими светлыми думами добрался Гриша на квартиру Белковой, тихонько постучался с черного хода. Открыла ему не мадам, а Настя. И Настя с ее курносым и смешным лицом тоже была хорошая.

14

Не одни ж Стрелецкие живут на свете! Есть и такие, как Арямов. Может, Арямовых даже больше, чем Стрелецких.

Ну нет, пожалуй Федор Иванович – один!

Гришин интерес к Арямову еще больше повысился, с тех пор как самый образованный в классе человек, Самуил Персиц, разъяснил ему однажды, что космографией называется наука о звездах.

От подобного разъяснения наука эта не потеряла своей таинственности, наоборот!

Персицу было, кроме того, известно, что Федор Иванович показывает старшеклассникам небо через трубу с увеличительным стеклом. Труба – вроде бинокля, только больше его. Намного больше. Ну, скажем, насколько паровоз больше велосипеда. И стекло в ней такое, что любая звезда кажется близкой.

В ясные ночи семиклассники – счастливые! – разглядывают звезды и луну на квартире у самого Арямова, потому что училище в позднее время уже закрыто.

Вот это наука! Это тебе не чистописание. Есть еще на свете чудеса! Звезда, ставшая близкой человеку, разве не чудо?

После раздумий, не очень долгих, Гриша пришел к совершенно ясной мысли: если Арямов показывает звезды старшеклассникам, то ничего ему не стоит показать их и Григорию Шумову. Надо только попросить как следует Федора Ивановича. Как знакомого человека. Он давно знает Гришу – чуть не три месяца.

Удобный случай представился в начале декабря. Гриша увидел однажды, как Федор Иванович вошел в магазин братьев Ямпольских. В окне магазина все еще висел саженный карандаш, так никем и не купленный. Да и кто его купит? Богатыри повывелись, нет теперь таких людей, которым этот карандаш был бы впору.

Гриша остановился у окна магазина, стал поджидать, когда выйдет Арямов. Ожидание в гаком месте не в тягость: в окне рядом с резинками и писчими перьями лежали не виданные еще новые книги: на одной обложке человек в маске целился куда-то из черного револьвера, на другой – грозился огромными зубами скелет, а поверх скелета красными, как кровь, буквами было написано: «Преступление в склепе». И еще там была одна надпись, помельче: «Нат Пинкертон», а рядом с ней, в кружочке, – портрет бритого человека с крепко сжатыми узкими губами и неподвижным взглядом остекленевших рыбьих глаз. Занятно…

Но вот и Федор Иванович! Он вышел из магазина с тючком, аккуратно перевязанным бечевкой, и, видно, особенно не торопился: оглядывался не спеша по сторонам, щурился от яркого солнца.

После короткого, но мучительного колебания Гриша шагнул к нему:

– Федор Иванович! Вы мне звезды в трубу покажете?

– Что такое? Звезды?… Ага, звезды. Ну что ж, покажу. Натурально. Надо полагать, лет этак через шесть. Или семь. Вот как только перейдешь в седьмой класс, так мы с тобой и займемся.

– Федор Иванович!

– А раньше не выйдет.

Арямов повернулся и зашагал от Ямпольских к центру города. Гриша – хоть ему и не по дороге было – пошел рядом, стараясь попасть в ногу. Куда там! Арямовские шаги оказались огромными. Гриша перестал стараться, засеменил как попало и от этого сразу показался сам себе маленьким. Если заговорить сейчас – и голос будет тоненький до жалости.

– Федор Иванович, вы ж показываете небо семиклассникам… – взмолился Гриша, и голос в самом деле оказался тонкий, прямо никудышный голос.

Мимо шли – дело было после занятий – реалисты. Они с особой почтительностью снимали перед Арямовым фуражки. Федор Иванович рассеянно отвечал на поклоны. Гриша приободрился, задрал голову повыше: какая-то часть уважения падала и на его долю, как спутника Федора Ивановича.

– К вам же ходят семиклассники, – начал он снова, – ну, если и я с ними… Кому вред от этого? Никому не помешаю, посижу тихонько. А когда все поглядят в трубу, ну, тогда уж и я. Под самый конец. Последним погляжу, самым последним! Ладно?

– Нет. Не ладно.

– Ну почему ж, Федор Иванович!

– Во-первых, нос у тебя не дорос. Ничего не поймешь ты в небесных обстоятельствах.

– Ну и пусть не пойму! Я только гляну. Гляну – и уйду.

– Во-вторых, наблюдать светила можно только когда хорошенько стемнеет. Ну, а тогда тебе на улицу и носу показать нельзя.

– А семиклассникам можно?

– А семиклассникам можно. Это им по программе положено. Они являются ко мне на практические занятия – законное дело. А тебе ночью из дому выходить строго запрещено. – Он поглядел на Гришу и усмехнулся: – Вот, кум пожарный. Это тебе не пожар тушить.

Гриша обиделся, замолчал. Была б у него у самого такая труба, он не поскупился бы: гляди в нее на звезды кто хочет, хоть весь народ, не жалко!

– Знаешь что? – спросил Арямов (видно, он хотел все-таки утешить Гришу). – Приходи ко мне в воскресенье. Только днем, конечно. Хочешь?

– Не хочу.

– Э, значит не выутюжил тебя еще Стрелецкий?

– Нет, не выутюжил.

– Да я ж тебя в гости зову, чудак! В таких случаях не говорят «не хочу», а говорят «спасибо».

– Спасибо.

– Или так: «Спасибо, не могу, я занят, видите ли».

– Я занят, видите ли.

– Дела, дела и еще раз дела? Так, что ли? – спросил учитель, видимо забавляясь.

– Так.

Мимо прошел Коля Никаноркин, поклонился Арямову и изумленно поглядел на Гришу. А пройдя, оглянулся целых три раза.

Изумление приятеля немножко утешило Григория Шумова.

– Значит, выходит так, – продолжал Федор Иванович: – по воскресеньям днем ты занят, а в будни вечером свободен? Складно ли придумано?

– Складно, Федор Иванович! – Гриша опять взмолился: – Ну что вам стоит?

– Мне-то ничего не стоит. Как бы тебе самому дорого не обошлось. Воспитанник приготовительного класса – на улицах ночного города! Страшная картина!

Видно было, что Арямов шутит. А раз шутит, надежда еще не потеряна.

– Федор Иванович!

– Страшная эта картина может кончиться записью в кондуит.

Незаметно они прошли мощенные камнями улицы. Начались деревянные мостки, скоро и огороды покажутся. Э, да Федор Иванович живет на самом краю города… Летом тут, положим, хорошо – как в деревне.

– Федор Иванович, – начал Гриша высоким голосом, – я согласен прийти к вам днем…

– Польщен, – улыбнулся Арямов.

– Но только если я просижу у вас до самого вечера. А вечером вы мне покажете звезды.

– Дались тебе эти звезды! Ну, а после этого опять-таки в поздний час пойдешь домой? И встретишь надзирателя? Или инспектора?

– Не встречу. Авось.

– Авось да небось. Нельзя?

– Можно, Федор Иванович, ей-богу можно!

Арямов остановился:

– Ну, вот тут я и живу.

Гриша кинул вокруг себя быстрый взгляд: дом приметный – со светлицей наверху, над крышей. «Там он свою трубу и держит», – подумал Гриша. Улица была ему известна, называлась Ново-Садовой. «Садовая» – потому что поблизости сады и огороды, а почему «Новая» – это неизвестно.

– Так как же нам с тобой быть, кум пожарный? – спросил Федор Иванович. – Надо что-то придумать.

– Надо.

Им обоим теперь было ясно, что после такого долгого разговора простым отказом Арямову не обойтись. То есть другой человек, может, и обошелся бы, а Федор Иванович – нет, посовестится. Если не умом, так сердцем Гриша это понял и теперь стоял, ждал.

– Разве вот что… Закрой-ка рот!

Гриша послушался, даже зубы сжал.

– Вот что: знаешь ты Витола, из седьмого класса? Ну, Витол, лучший ученик, краса и гордость реального училища!

– Знаю, – ответил Гриша, хотя даже и не слыхал ничего о существовании Витола.

– Если он возьмет тебя с собой, под свою опеку, тогда ладно уж, приходите вместе. Завтра в восемь вечера. Если только небо будет ясное. Понял, кум пожарный? Значит, два условия: если Витол согласится привести тебя с собой и если на небе не будет облаков. Постиг?

– Постиг.

– А одному мужчине из приготовительного класса, хотя бы и столь доблестному, как ты, ходить ночью по городу строго воспрещается. До свиданья!

На другой день погода была ясная. На небе – с утра ни облачка. Гриша ликовал, что и было замечено зорким Колей Никаноркиным. Он спросил придирчиво Гришу:

– По какому это случаю ты шел вчера вместе с Арямовым?

– Так. Разговор был.

– О чем разговор?

Гриша замялся. Рассказать обо всем Никаноркину – значит, придется тогда и Никаноркина позвать с собой. Не позовешь – обидится. А Федор Иванович двоих не пустит. Одного-то не хотел, а тут двое явятся!

– Ладно, потом поговорим, – сказал он отворачиваясь.

– Сейчас рассказывай! – потребовал Никаноркин.

– Да о чем рассказывать-то?

– О чем вы говорили с Арямовым?

– Ну вот… пристал! О звездах, конечно.

– Ага. Ну, и на чем же вы договорились? Пусть, мол, звезды висят на своем месте?

Гриша молчал.

– Пусть висят?! – грозно спросил Никаноркин.

– Они не висят, – упавшим голосом ответил Гриша. – Персиц говорит – они двигаются.

– «Двигаются»! Добром говорю: рассказывай все по порядку!

И как только Гриша мог забыть про Никаноркина? Человек копил по две копейки, скопил для него два двугривенных (правда, они прахом пошли из-за неверного Делюля), начал учить его чистописанию – да так толково, что у Гриши уже повысились баллы по этому скучнейшему в мире предмету (на этой неделе Невинный поставил ему первую четверку), – как же мог Гриша после всего этого забыть, не замолвить слово Арямову: дескать, есть у меня друг, зовут его Колей Никаноркиным…

– Молчишь! – воскликнул Коля Никаноркин. – Ну, молчи… Я все равно дознаюсь!

…Вот почему с таким стесненным сердцем шел в тот день Григорий Шумов – еще засветло – на Ново-Садовую улицу.

Дорога была дальняя, и у него хватило времени обдумать, как он напросится прийти к Арямову еще раз – вместе с товарищем.

Но вот и дороге дальней конец, а сумерки только еще начинаются; первая звезда, еще бледная, возникла в небе высоко над светелкой. В светелке-то Федор Иванович, должно быть, сейчас уже ладит свою трубу.

Гриша принялся терпеливо ждать, спрятавшись за старую яблоню, что росла у самого арямовского дома. Мороз к вечеру стал злей, пришлось поплясать на снегу, чтобы согреть озябшие в холодных штиблетах ноги.

Через час, не раньше, приветно озарилось окно светелки – чем-то оно напоминало янтарные огни в домах давно знакомого книжного города…

Звезда над крышей стала ярче, налилась живым, переливающимся розовым светом.

Должно быть, наступил заветный час: появились на улице семиклассники. Их было много, и среди них – рослый Витол. Гриша еще утром разыскал его в училище, разглядел как следует. Но навязываться не стал: надо еще семикласснику вести приготовишку за ручку к Арямову! Да и Грише это не нужно, он ходил с Яном ночью в темный лес – не испугался!

Надо сделать так: как только Витол войдет в дверь, Гриша за ним следом!

Семиклассники для чего-то долго совещались перед домом, где жил Арямов. Потом один из них, решившись наконец, взялся за висевшую на проволоке деревянную грушу – ручку звонка.

Дверь скоро открылась. Гриша опрометью перебежал дорогу и проскользнул через порог – вслед за семиклассниками.

Встретил их сам Федор Иванович. Он был в какой-то особенной куртке со шнурами. Нарядная вещь, ничего не скажешь.

Ученики, конфузливо суетясь, двинулись за Арямовым, и Гриша попал – за спинами других – в комнату с необыкновенными стульями, обитыми кожей. И два шкафа там были, снизу доверху уставленные книгами. На огромном столе красовался бронзовый медведь с рогатиной; он охранял большие чернильницы, а рядом с чернильницами на зеленом сукне лежал для чего-то фарфоровый лапоть. Все было здесь красиво, и Гриша подумал: вот в таких комнатах и живут ученые люди, которые знают всё про землю и про небо. Не богачи (Арямов, конечно, не был богатым), а именно умные люди, которым хорошая книга, может, дороже всего на свете.

Отсюда по скрипучей деревянной лестнице все поднялись в светелку, и там-то (Гриша угадал) стояла, направив в окно свое дуло, знаменитая труба.

Потом Гриша забыл обо всем. Он сидел (его со смехом усадили первым), глядя перед собой в кругленькое стекло, – оно было холодное, если прислониться к нему глазом. Далеко перед ним (он об этом все время помнил), страшно далеко, может на тысячи-тысячи верст от него, величаво простиралась снежная мерцающая мгла.

Когда это волшебство кончилось, Арямов сказал:

– Ну, теперь вы обязаны выпить со мною чаю!

А семиклассники стеснялись, краснели, подталкивали для чего-то друг друга локтями, пробовали шутить – не совсем удачно, даже Гриша заметил: не очень-то выходило у них это!

Он первым сел за стол: его усадил сам Федор Иванович, рядом с собой.

Тогда уж – делать нечего – сели и остальные.

С шутливой торжественностью Арямов поставил на середину стола плетеную корзинку с печеньем «Эйнем».

Такое печенье Гриша уже пробовал (Персиц однажды угощал на перемене) и вкуса в нем не нашел: будто из сладковатого картона сделано. Далеко «Эйнему» до медовых пряников! Но из уважения к Федору Ивановичу он все-таки взял из корзинки белый кружочек, затейливо утыканный дырочками. И почувствовал себя необычайно хорошо. Он сидел перед стаканом чая, которого ему совсем не хотелось в ту минуту. Ему не хотелось ни чая, ни печенья «Эйнем», и даже пряник не доставил бы ему сейчас никакого удовольствия. Но самое чаепитие рядом с Федором Ивановичем было необыкновенным! В этой близости к учителю чудилось что-то даже запретное: наверное, Федор Иванович никому из начальства не говорит о том, как он запросто пьет чай с учениками.

Семиклассники осмелели, начали разговаривать очень даже бойко; и печенье ели довольно исправно. Под конец они принялись наперебой рассказывать Арямову о каких-то своих делах. Тут уж Гриша не особенно и вслушивался: счастливая мирная тишина покоилась в его сердце, и хорошо бы ничем ее не будить.

Сам Арямов больше молчал, посмеивался и разглядывал своих гостей. Иногда откликался немногословно:

– Ну-ну?

– Дальше!

– И как же?

Один из семиклассников, в черном пенсне на горбатом носу, провозгласил, будто по книжке прочел, раздельно:

– На долю Вольдемара пал почетный жребий!

Румяный Витол порозовел еще больше и сказал сердито:

– Не болтай лишнего!

– Ну, уж Федору-то Ивановичу можно сказать.

– А зачем? Просто ты болтлив, как баба!

– Ну, вот тебе, так сразу и баба!

Арямов улыбнулся:

– Половина человечества – бабы. И это, по-моему, не так уж плохо. А у вас, Вольдемар, матушка – не баба? Дама, вероятно?

Витол помолчал, потом смущенно засмеялся:

– Да нет, пожалуй баба. Вдова железнодорожного кондуктора.

– А почему ж тогда вы Вольдемар? Как-то звучит «по-господски»…

– Матиасович! – воскликнул носатый реалист, который толковал перед этим про жребий. – Вольдемар Матиасович!

– Ах да, ведь вы латыш, я и забыл совсем, – сказал Арямов. – Вы так чисто говорите по-русски. Да-да, Витол ведь, конечно, латыш. Ну, для меня вы по-прежнему будете Володею, хорошо?