Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)

5

Юрий Михайлович круто остановился у дверей с черной, издали видной римской цифрой «IX», толпа студентов хлынула к нему, и Гриша, сразу забыв о Персице, побежал вслед за другими.

Девятая аудитория, самая большая в главном университетском корпусе, сегодня не могла вместить всех желающих.

Расположенные амфитеатром длинные скамьи были заняты слушателями молниеносно, с резвостью, которая подходила бы скорей школьникам младших классов, а никак не студентам. Всем, кто резвостью не обладал, пришлось устроиться на подоконниках, а то и оставаться в проходах между скамьями, у кафедры и даже на пороге. Через раскрытые двери виднелись из коридора вытянувшиеся, расстроенные лица опоздавших.

Юрий Михайлович вел в университете семинар, ни для кого по программе не обязательный. Может быть, именно поэтому он и стал одним из самых многолюдных.

Сейчас предстояло не занятие семинара, предстояла вступительная лекция, традиционное слово профессора к студентам первого курса.

Но – это сразу было видно – собрались здесь далеко не одни первокурсники.

У самой кафедры стоял мужчина, стриженный в кружок, «под мужика», с широкой бородой «лопатой», с выражением лица многозначительным и несколько постным. Только голубые петлицы и свидетельствовали о его причастности к университету.

Был тут и седой фельдшер из Баталпашинска. И какой-то низенький человечек в кургузом пиджачке, с галстуком цвета павлиньего пера, какие преимущественно носили приказчики модных магазинов. Кто бы он ни был, на первокурсника он не походил.

На широком подоконнике сидели студенты, щеки которых отличались уже известной массивностью, тяжеловесностью, совсем не похожей на юношескую округлость: люди не то чтобы пожилые, но и не очень молодые. Уж не «вечные» ли это студенты, о которых Гриша успел наслушаться?

А вот и нарядные барышни – они приютились стайкой в дальнем углу аудитории.

Однако преобладали здесь все-таки первокурсники, вчерашние гимназисты. Мальчишески подвижные, они мигом заняли первые места, и, пожалуй, по праву: лекция-то предназначалась именно для них.

Присутствие же остальной публики свидетельствовало только об одном: сегодня ожидалось нечто не совсем обычное.

Юрий Михайлович с минуту стоял на кафедре молча, не то выжидая, когда окончательно утихнет шум, не то собираясь с мыслями. Потом порывистым движением поднял голову и обвел ряды слушателей хмурым, внимательным взглядом.

Сразу наступила тишина.

Медленно, голосом негромким, слегка гортанным, как бы с трудом подбирая слова, профессор заговорил о России, о стране безмерных пространств, скованных волею рока тягостным сном. Помните о миллионах людей, обреченных на пожизненный мрак! Помните о тех, кому суждено жить под невыносимым гнетом, ибо гнет невежества – самый тяжкий. Помните, что и дети их и дети детей их, потомство неисчислимое, как песок морской, унаследует ту же участь… тот же безысходный мрак!

Вот, значит, какие лекции бывают в императорском университете!

Гриша украдкой глянул на соседей.

Сидевший рядом с ним лохматый студент торопливо записывал что-то в тетрадку.

Седой баталпашинец не сводил с лектора широко раскрытых выцветших глаз.

Красивая блондинка прижала к разгоревшимся щекам узкие ладони и с восторженно-испуганным видом ловила каждое слово.

Юный первокурсник, сам похожий нежным румянцем на девушку, сидел, самозабвенно раскрыв рот.

Всюду – взволнованные лица, горящие взоры…

Лекция и на самом деле оказалась необычайной.

Не мешало бы попробовать записать, по примеру некоторых других, основные мысли профессора. Гриша полез в карман, но, конечно, ни карандаша, ни бумаги там не было. И попросить не у кого: только рассердятся.

Лектор между тем перешел к мыслителям, которые верили, что их идеи могут изменить мир, рассеять мрак.

– Была ли это только фантазия или это было вновь возникшее правосознание? Как бы то ни было, великие утописты, носители мечты, которой суждено было стать развенчанной, защитники нового правосознания, пытавшиеся силою своего слова проложить для человечества новые тропы, – разве не заслуживают они нашего пристального внимания? Кто они? Одинокие донкихоты? Найдем ли крупицу научного начала в их теориях? Или все это были только сны золотые? А хотя бы и так! Вспомним поэта:

Господа! Если к правде святой

Мир дорогу найти не сумеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

– Интересно! – раздался позади довольно внятный возглас.

Гриша с негодованием обернулся: черноусый, горбоносый студент – судя по виду, кавказец – улыбался насмешливо.

Не обратив никакого внимания на Гришино возмущение, он повторил:

– Оч-чень интересно.

– Коллега, не мешайте, – сердито проворчал лохматый студент и, сломав карандаш, выругался: – Ч-черт!

– Чш-ш!… – зашипели рядом.

Юрий Михайлович повернул голову на шум. Возникла пауза, и аудитория, воспользовавшись этим, разразилась громкими рукоплесканиями.

Профессор, протестуя, поднял руки: аплодисменты университетскими правилами были строго воспрещены.

Правила эти, однако, соблюдались, как видно, не очень строго.

Гриша оглянулся: что все-таки означала насмешливая улыбка кавказца? А тот уже не улыбался – он открыто смеялся, сверкая белыми зубами и крутя черные усы.

Гриша спохватился: профессор сделал переход к вопросам права, – вероятно, столь же блестящий, как и вся лекция, а он этот переход из-за кавказца пропустил.

В это время в аудитории что-то изменилось. Блондинка украдкой вынула зеркальце и принялась неизвестно зачем пудрить нос. Ну, сама-то она, положим, хорошо знает, зачем. А вот Григорию Шумову какое до этого дело? Надо, не обращая внимания ни на что постороннее, слушать как можно внимательней.

Блондинке с зеркальцем, конечно, неинтересны вопросы права.

И, увы, не ей одной. Бородатый студент уставился рассеянным взором в окно: за окном хлопотливо, с озабоченным видом усаживалась на кирпичный выступ ворона. Бородач перехватил Гришин взгляд, нахмурился и отвернулся. Один из слушателей стал кашлять, да так натужливо, что сконфузился и пошел к выходу. Обладатель галстука цвета павлиньего пера зевнул осторожно – в ладошку. Сидевшие стайкой барышни перешептывались о чем-то. Не означало ли это, что интересовавшая их часть лекции уже отошла, а серьезные знания – не для них? Ну, а сам Григорий Шумов? Разве его мысли не поползли неудержимо куда-то в сторону? Чем он лучше блондинки с зеркальцем? Значит, и его голова еще не подготовлена для понимания сложных теорий. Это соображение привело его в столь угнетенное состояние духа, что он очнулся только после новых и на этот раз оглушительных аплодисментов – лектор заговорил о современности:

– В наши дни… Пока немецкая бомба не взорвала все наши библиотеки, пока немецкий штык не пронзил все головы, могущие сколько-нибудь мыслить, вы, аристократы духа, аристократы мысли…

– Ну прямо артист императорских театров! – пробормотал сзади уже знакомый Грише голос.

Профессор повернулся, взгляд его случайно упал на розовощекого первокурсника, и, уже не сводя с него глаз, Юрий Михайлович загремел:

– Я не льстить вам хочу! Это позор, что таких, как вы, неизмеримо мало среди океана тех, кто лишен света, кто обречен на бытие троглодита. Поэтому вы – аристократы. Вы – аристократы духа, я не откажусь от своих слов. Но примите это звание не как венец, а как вериги! Пусть своей тяжестью они вечно тревожат вас. Они не дадут усыпить вашу совесть! Пусть в бессонные ночи…

– Новый фейерверк! – послышалось за Гришиной спиной. Когда он наконец успокоится, этот задира?

Выражение «аристократы духа» произвело на первокурсников сильное впечатление. Но – разное. Одни стыдливо потупились. Другие, побагровев, смотрели на профессора влюбленными глазами. Третьи оглядывались с самодовольным видом.

Грише стало не по себе. Конечно, профессор не хотел прибегать к лести – он же сам сказал об этом, и как гневно! Но тогда какую цель он преследовал, применяя столь странное определение? Странное – для вчерашних гимназистов, да и вообще вряд ли удачное.

Но вот – новые аплодисменты…

Охватив обеими руками края кафедры, Юрий Михайлович стоял, слегка склонив голову, как бы признавая, что на этот раз одобрение им заслужено.

– Исследователи развенчанной мечты – вот как я решил назвать наше содружество. Название, конечно, не официальное и ни для кого не обязательное, как, впрочем, и самый семинар.

– А официально он как называется?

Разумеется, вопрос задал тот же кавказец.

– История утопических учений, – сухо ответил профессор. – Да это, коллега, вам и так прекрасно известно.

Он помолчал и закончил нарочито деловым тоном: на ближайшем заседании семинара будут розданы темы для рефератов. Пусть коллеги подумают, что кому больше по душе. Возможно, утопия Томаса Мора? Или теория Кабэ? Мы можем вернуться и к вдохновенному монаху Кампанелле. Или, чего доброго, ко взглядам Великого Инквизитора? Пожалуйста! Идеи Ницше? Учение Карла Маркса?

– Теперь, может быть, всем стало понятней, какую цель преследует наш ни для кого не обязательный семинар-содружество. Он ни для кого не обязателен, и он необходим. Это не парадокс. Не смущайтесь тем, что большинству из вас многие из названных мною имен незнакомы. Вы познакомитесь с ними и узнаете, что кроется за этими именами. Это нужно не для того, чтобы вы стали приверженцами той или иной идеи. Лично я всегда следую правилу: изучать, искать, отвергать найденное и вновь искать! Однако, выбрав тему, вы обязаны будете защищать ее на семинаре со всем жаром, на который способны, со всей эрудицией, которую вам еще предстоит приобрести. Итак? Семинар, попросту говоря, должен: во-первых, помочь вам стать людьми образованными, во-вторых, научить вас свободно владеть словом. А ведь как раз и то и другое юристу совершенно необходимо. Вопросы есть?

– Есть!

Студент-кавказец, встав с места и на этот раз не улыбаясь, спросил:

– Учение Карла Маркса вы тоже причисляете к утопиям?

– А вот это, возможно, и будет предметом нашего обсуждения на одном, а то и на двух, наконец, на трех заседаниях нашего семинара, но, конечно, не ранее весны. Есть еще вопросы?

– У меня больше нет вопросов, – упрямо сказал кавказец. – Но ваш ответ меня не удовлетворил.

– Сожалею. – Профессор нахмурился и начал собирать разложенные на кафедре листки, в которые он за все время лекции так и не заглянул.

6

– Как тут быть, они не знали, так и этак полагали и решили наконец, что профессор молодец. И наградили его аплодисментами. Что ж, он, право, молодец. Очень, оч-чень ловко все это у него вышло!

Кавказец стоял возле опустевшей кафедры и говорил нарочито громко, посматривая по сторонам, словно отыскивая взглядом собеседника.

И собеседник сразу же нашелся. Бородатый, с прической «под мужика» студент откликнулся неприязненно:

– В чем же, коллега, вы ухитрились обнаружить эту «ловкость»?

– А я и без ухищрений, простым, невооруженным ухом очень хорошо расслышал, что наш оратор, к примеру, заговорив о войне, не забывал – о, конечно, невзначай, но весьма предусмотрительно – вставлять, где полагается, слова: «вражеский», «немецкий», «немецкий штык», «немецкая бомба»… Английский или французский штык – предмет, конечно, иного качества. Что ж, тут и власти предержащие не придерутся.

– А вам нужно, чтобы они придрались?

– Нет. Не нужно. Но я не сторонник красивых и по существу двусмысленных фраз. И потом, этот пресловутый «мрак безысходный», «гнет» – ах, как благородно звучит! А по существу? «Ученье свет, а неученье тьма». К чему же тогда сей выспренний пафос?

Начавшие было расходиться из аудитории студенты сгрудились вокруг спорщиков, и кавказец, возбужденно сверкая антрацитовыми глазами, обращался теперь уже не к одному бородачу, а ко всем собравшимся:

– Я против фразеологии, ласкающей слух неискушенных безусых юнцов!

– Из уважения к вашим усам, коллега, осмелюсь спросить, – ядовито обратился к кавказцу бородатый студент: – а чего именно вы хотели бы от Юрия Михайловича? Пока что мы слышим от вас тоже одни фразы…

– Ага, вы сказали: «тоже». Отметим это. Значит, вы признаете, что в речи модного профессора преобладали фразы…

– Передержка!

– …Затем: помимо уважения к усам и к не менее почтенной бороде, – кавказец насмешливо оглядел противника, – студентам столь зрелого возраста, как мы с вами, пора бы поинтересоваться и наукой, а не только звонкими фразами…

– Браво, Оруджиани! – проговорил кто-то вполголоса в толпе студентов.

– Вот как? Браво, Оруджиани? – К спорщикам, бесцеремонно работая локтями, начал пробиваться юноша с необычайно пышной вьющейся шевелюрой, в черном пенсне на шнурочке. – Оруджиани, видите ли, за науку! Оруджиани – на позиции академистов. Зрелище, достойное богов!

– Передержка!

– П-позвольте мне, – вмешался вдруг розовый первокурсник, похожий на барышню. – М-мне, понимаете ли, – он запинался от волнения, – м-мне почудилось в речи профессора что-то такое… вот об обездоленных, например… Что-то некрасовское. – Он в отчаянии умолк.

– Некрасовское? – Оруджиани засмеялся, блеснув ослепительно белыми зубами. – Полноте, коллега. Некрасову не приходило в голову называть русских мужиков троглодитами.

– Вы к словам придираетесь! – воскликнул студент в черном пенсне.

– Что ж, слово – не лишний инструмент для выражения мысли. А иногда и для разоблачения мысли. Попробуем-ка разобраться… – Кавказец вдруг замолчал и принялся в упор, беззастенчиво разглядывать только что подошедшего низкорослого человечка с галстуком павлиньего пера. – Мы, кажется, знакомы? – спросил он, зло усмехаясь.

Человечек беспокойно пошевелился, покашлял:

– К-хм!… Не припомню, – и боком повернулся к выходу.

– Шпик! – вполголоса, но довольно внятно кинул ему кто-то вслед.

Низкорослый чуть заметно вздрогнул, замедлил шаг, будто хотел остановиться… но не остановился, пошел дальше.

– Из дешевых, – засмеялся студент богатырского вида, плечистый, с лицом широким и необычайно добродушным.

– А к чему присылать сюда дорогих? – желчно отозвался Оруджиани.

– Странно! – покраснел плечистый студент, и доброе его лицо стало по-детски обиженным. – Странно! Надо все-таки полагать, что здесь найдутся люди, способные разгадать профессию подобного субъекта.

– Ну хорошо. Вот мы с вами оказались способными. Разгадали. И что же дальше?

– Странно…

– Ничего странного. Увы, именно здесь, в университете, стала ненужной в наше время высокая филерская квалификация. За кем здесь следить? Кого ловить? Краснобая-профессора? Либерального студентика?

– Кому-кому, – укоризненно произнес бородач, – а уж вам то, Оруджиани, надлежало бы знать, что среди нас имеются не только либералы.

– Я знаю, Трефилов, ровно столько, сколько мне полагается знать. В частности, мне хорошо известно, что наши мелкобуржуазные группы, не желая причислять себя к либералам, зря, однако, называются социалистическими.

– Ты сердишься, Юпитер…

– Нисколько!

– Ты сердишься, Юпитер, – на кого? Разве виноваты те, кому вы с такой легкостью прикалываете ярлык «мелкая буржуазия», разве виноваты они в малой популярности вашей братии среди учащейся молодежи?

– Довольно, довольно! – решительно вмешался студент в пенсне. – Здесь не место и не время для подобных разговоров.

– Почему же не время? – живо повернулся к нему Оруджиани (у него вышло «па-чиму» – по мере спора его грузинский акцент становился все заметней). – Па-чиму? Разговор у нас идет пока что самый невинный, хотя и довольно оживленный. Зашла речь о том, почему здесь не требуется сейчас опытный, хорошо оплачиваемый филер…

– Действительно, неуместно!… – нервно начал Трефилов.

Но грузин перебил:

– Назревают забастовки среди питерских рабочих… – Случайно, не известно ли это вам, Трефилов? И если бы студенты в какой-нибудь форме поддержали…

– Забастовки – во время войны?!

– Вот! Тут-то и начинается серьезный разговор. Если бы вместо либеральной фразеологии студенты завели речь об уличной демонстрации, если бы в воздухе запахло хоть чем-нибудь похожим на такой протест, – о, поверьте, сюда были бы брошены самые отборные силы известного вам малопочтенного ведомства. Вот это действительно серьезный разговор.

Он вдруг замолчал.

В аудиторию вошел одетый в мундир белобрысый студент с маленьким малокровным личиком, на котором застыла не то какая-то обида, не то спесь.

Ни на кого не глядя, он подошел к скамье первого ряда и, откинув полы мундира на шелковой подкладке, уселся как раз напротив кафедры.

– Для такого серьезного разговора, – продолжал грузин, – у нас сейчас, пожалуй, и действительно времени не хватит: по некоторым довольно ясным признакам в этой аудитории сейчас начнется лекция по церковному праву. А кроме того, в присутствии шутов гороховых мы, конечно, такой разговор продолжать не будем. Но мы к нему вернемся.

И грузин, подхватив под руку рослого студента, пошел вместе с ним к выходу.

7

Нет, не так уж чинно, не так спокойно, как могло показаться на первый взгляд, текла жизнь в университете.

Кто такой Оруджиани? Академистом его обозвали, конечно, в пылу спора. Академисты отрицали политику, они ратовали за то, чтобы студенты занимались только своим делом – наукой. На деле это означало: пусть все остается неизменным, в том числе и существующий государственный строй. И это тоже было политикой.

Уж конечно, не такой политикой занимался Оруджиани…

Проще всего было бы встретиться с ним самим. Поговорить. Но грузин исчез бесследно.

Подобное исчезновение студента – на неделю, на две, а то и больше – было в университете делом обычным. Многие пропадали даже на год, появляясь только на экзаменационных сессиях.

А иные и на сессию не приходили: эти уж были кандидатами в вечные студенты.

И вообще никто не интересовался, учится студент или нет: это было его личное дело.

Гриша не избежал участи других новичков – он был пленен свободой университетской жизни. Профессора называли слушателей коллегами, ставя этим себя как бы на одну доску с ними, – в известной мере, конечно: разница в возрасте и в уровне образования все же сказывалась, – студенты оставались почтительными со старшими добровольно. Добровольно! Как это отличалось от казарменной дисциплины гимназий и реальных училищ!…

Можно было посещать не только свой факультет, а любой, ну хотя бы историко-филологический. Ах, какие лекции читал там Платонов!

И, наконец, можно было бойкотировать профессоров, известных своей реакционностью. Взять хотя бы Варфоломея Регинского,^[1] возглавлявшего кафедру церковного права.

Человек без всякого дарования, да, кстати (так утверждали студенты старших курсов), и без достаточных знаний, он, не прикрываясь ничем, делал ставку на «сильных мира сего» – на министра Кассо, на думского хулигана Пуришкевича, на покровительствуемый царской фамилией черносотенный «Союз Михаила Архангела». Он и звание ординарного профессора получил только под нажимом высшего начальства.

Лекции его посещались только академистами, которые, выступая против политики, мечтали, однако, о постах не ниже прокурорского.

Бывали дни, когда в обширной аудитории перед Регинским, – одутловатым, неопрятно заросшим, похожим на опившегося дьякона, – сидели всего два – три студента.

Каждого вновь появлявшегося слушателя он «честно» предупреждал:

– Кто не будет аккуратно приходить на мои лекции, тот зачета не получит. Раскрой он передо мною на экзаменационной сессии хоть кладезь премудрости и глубочайших знаний, – все равно зачета по церковному праву ему не видать, как своих ушей.

И никого это не пугало! Скрытая многолетняя борьба студентов (по крайней мере, большинства их) с Регинским сопровождалась ежегодными победами студентов.

Гриша скоро узнал секрет этих побед – они были закономерны.

Экзаменоваться к Регинскому приходили только те студенты, которые заведомо шли на провал, добровольные козлы отпущения.

Пока они покорно, иногда по целому часу, выслушивали едкие попреки профессора, другие, которым необходимо было получить зачет именно в эту сессию, благополучно сдавали экзамен его ассистентам: курс они успевали усвоить по учебникам.

На следующей сессии появлялись новые добровольцы, соглашавшиеся сыграть роль громоотвода, а товарищи их тем часом самым законным способом добывали свои «уд», а то и «весьма».

Некоторое разнообразие вносили во все это белоподкладочники (эти-то и не скрывали своей причастности к политике – они считали себя опорою трона).

Всех их Регинский знал в лицо, неизменно ставил им высший балл, и что-то отдаленно похожее на благожелательную улыбку появлялось на его угрюмом лице.

Были в университете и другие профессора «правого лагеря», но несколько иные. Среди них выделялся «международник»: изящно одетый, слывший деятелем европейской складки, умевший «по-английски» маскировать высокомерие любезностью ровно настолько, чтобы были видны и высокомерие и любезность, он, вероятно, был бы искренне оскорблен, если бы его сочли черносотенцем; он просто считал себя сторонником монархической формы правления.

Были и либеральные профессора. Были настоящие «идолы» студенчества. Среди них – Владимир Владимирович, руководитель семинара по политической экономии.

К официальным учебникам он относился с откровенной иронией. Говорили, что он марксист, только, конечно, вне партии, иначе бы ему не удержаться на штатном месте в императорском университете.

На первом же заседаний семинара, или, как его чаще называли, «кружка Владимира Владимировича», Гриша увидел низенького субъекта с ярким галстуком, которого он уже считал вполне разоблаченным. Шпик сидел как ни в чем не бывало и сонными глазами глядел на профессора.

После занятий Гриша не вытерпел и показал на него одному из студентов постарше:

– А вы знаете, что это сыщик? Поглядите-ка на него…

Студент засмеялся:

– Ну, кто же этого не знает!

– Тогда почему его пускают сюда?

– Да так удобнее – и нам и ему. Он же ровно ничего не понимает. Правда, нам приходится – вы заметили? – затушевывать терминологию. К примеру, Владимир Владимирович вместо слова «анархизм» говорит «крайний экономический либерализм». Ну, это прием несложный.

По имени-отчеству студенты называли только некоторых профессоров – в знак особого уважения; Регинский, например, такой чести никогда не удостаивался.

После занятий кружка Владимира Владимировича всегда подавался чай с печеньем. Это живо напомнило Григорию Шумову учителя Арямова, который вот так же принимал у себя учеников реального училища. Дело не в печенье – дело в подчеркнутом отрицании какой бы то ни было официальности.

Принимая из рук профессора стакан чая, Гриша испугался: а сыщик? Нельзя же садиться вместе с ним за один стол! Но нет, шпик знал свое место: чая у Владимира Владимировича он никогда не пил, – смирненько уходил, как только вносили самовар.

Старые кружковцы были влюблены в своего руководителя; так реалисты когда-то были преданы Арямову.

Гриша однажды услышал, как один из студентов сказал, глядя издали на Владимира Владимировича:

– Какой он красавец!

Сосед его отозвался с удивлением:

– Ну, что вы!

Профессор был толстый пожилой человек с купеческой бородой, с маленькими глазками, с бесформенным носом «картошкой».

– Значит, вы не находите, что он красив?

– Нет. Не нахожу.

– У него прекрасное лицо!

И студенты чуть не поссорились. Один доказывал, что красоту не следует понимать банально. Другой возражал, что нос картошкой есть нос картошкой и тут уж ничего не поделаешь…

Шумов заходил и к «соседям» – на историко-филологический факультет. Там необыкновенной популярностью пользовались лекции Платонова, маленького, седенького и очень ядовитого. Лицо его походило на чисто вымытую редечку, украшенную золотыми очками.

Читал он тихим, слегка гнусавым голосом, не сравнишь с баритоном любимца первокурсников – Юрия Михайловича!

Слушатели, однако, скоро забывали о голосе Платонова: перед ними возникали живые картины древней Руси…

Вообще много интересного было в университете!

Гриша иногда ухитрялся посещать его даже по воскресеньям.

На одно из воскресений назначена была в физической аудитории защита докторской диссертации приват-доцентом Кучковым, фамилию которого Гриша услышал впервые на прошлой неделе. Вернее, не услышал, а прочел в объявлении, вывешенном в коридоре. Там сообщалось, что вход на защиту диссертации свободный. Но главное – оппонентом выступит Платонов. Сам Платонов!

Гриша пришел в физическую аудиторию, когда доцент Кучков, одетый парадно, во фрак, уже занял свое место на кафедре. Это был человек лет за сорок, коренастый и краснолицый. Если Платонов походил на беленькую редечку, то Кучков напоминал скорее свеклу; это сходство особенно стало заметным, когда один за другим начали выступать его оппоненты.

Гриша слушал невнимательно и самого Кучкова и его оппонентов: он ждал Платонова, которым увлекся в ту пору безмерно.

Вероятно, Гриша не был исключением: сочувственный гул прошелся по аудитории, когда слово взял профессор Платонов.

Он заговорил с таким ядом, что бедный доцент скоро вспотел и принялся вытирать носовым платком свою туго налитую багровую шею; это не помогло – на глазах у публики, довольно многочисленной, крахмальный его воротничок размяк и посерел.

Платонов перечислял данные, оставшиеся вне поля зрения глуботоуважаемого коллеги. Вспоминая первоисточник, с коими диссертант, «будучи преобременен многополезными своими занятиями», не успел ознакомиться, профессор высказывал искреннее по этому поводу сожаление. Он наизусть цитировал летописи и «позволял себе выразить надежду», что Кучков найдет возможным заинтересоваться этими не лишними для ученого-историка материалами.

Все это он говорил ровным голоском, то соединяя вместе, то неторопливо разводя в стороны пальчики своих маленьких, изящных рук.

Бедный Кучков уже перестал спасать свой размокший воротничок.

Чтобы не смотреть на его несчастное лицо, Гриша отвел глаза в сторону и неожиданно встретился взглядом с худенькой девушкой, в которой он сразу узнал внучку больной актрисы.

Как она сюда попала? Впрочем, что ж удивительного!

Состав аудитории – может быть, потому что день был воскресный – оказался самым разнообразным: много было женщин – среди черных сюртуков, фраков и мундиров выделялись шелковые платья и меховые горжетки.

Рядом с тоненькой девушкой возвышалась массивная дама, щеки которой – видимо, полнокровные до предела – от обилия пудры казались лиловыми. Девушка, внимательно поглядев на Гришу, сказала что-то на ухо массивной даме; и он поспешил отвернуться.

Между тем беспощадные, направленные на соискателя степени удары Платонова продолжались – меткие, как шпага дуэлянта.

Казалось, от диссертации ничего не осталось.

Однако и после Платонова новые оппоненты нашли достаточно оснований, чтобы дополнительно поговорить об изъянах в работе Кучкова.

Гриша уже опять не слушал их – ни свирепого на вид, заросшего до самых глаз буйной растительностью профессора, ни молодого ученого, похожего безликой внешностью, фраком и прилизанными баками на официанта.

Григорий Шумов искоса, полуобернувшись, поглядел на внучку актрисы: милое лицо девушки выражало теперь растерянную, мучительную жалость. Ему и самому стало жаль Кучкова: видно, провалился, бедняга, бесповоротно.

Он провалился, а пытка его все еще продолжалась – и не было этому конца!

Нет, конец все-таки пришел и был ознаменован… объятьями.

Первым обнял Кучкова Платонов.

Троекратно, по-русски, расцеловавшись с ним, старый профессор повернулся к аудитории и объявил, что ему остается только гордиться своим дорогим учеником, показавшим сегодня весь блеск своего таланта и всю глубину своей эрудиции.

Свирепый на вид оппонент прорычал, что у него нет слов для выражения благодарности за то интеллектуальное наслаждение, которое он только что испытал.

Молодой ученый с прилизанными баками застенчиво пролепетал что-то необычайно вежливое.

Гриша растерялся.

Неужели все это всерьез? Нет, видно, он еще совсем незнаком с университетскими нравами.

Через несколько минут было объявлено, что ученый совет единогласно присудил диссертанту ученую степень доктора наук.

К Кучкову вереницей устремились поздравляющие; одной из первых подошла массивная дама с лиловым лицом. За дамой стояла, потупясь, тоненькая девушка.

Преодолев привычную свою застенчивость, Гриша подошел к ней:

– Здравствуйте. Вы не узнаете меня?

– Здравствуйте, – ответила, слегка порозовев, девушка и, видимо, хотела еще что-то сказать, но в это время ее с шутливой размашистостью подхватил под руку мгновенно преобразившийся, сияющий, счастливый Кучков.

Гриша отступил в сторону и наткнулся на незнакомого ему курчавого студента с оливково-смуглой физиономией.

– Я имею к вам деловой разговор, – мягко, по-южному, выговаривая слова, сказал студент. – Вы нуждаетесь в заработке?

– Нуждаюсь, – рассеянно ответил Шумов, снова повернувшись в сторону девушки, которая его интересовала сейчас несравненно больше, чем какой бы то ни было деловой разговор.

Девушка, толстая дама и Кучков, взявшись за руки и весело смеясь, продвигались к выходу.

Идти за ними следом? Может быть, удастся заговорить в швейцарской, спросить о здоровье Нины Георгиевны – он ведь знал, как зовут больную.

Девушка обернулась, сразу нашла его взглядом и кивнула на прощанье. Лицо у нее разрумянилось. Какое милое, какое милое было у нее лицо!

– Не взялись бы вы, – продолжал тем временем студент с оливковым лицом, – распространять журнал?

– Журнал… Какой журнал?

– Наш. Студенческий журнал. Он так и называется «Наш путь».

Студент вынул из кармана и протянул Грише сложенную вдвое довольно тонкую тетрадку большого формата. Серенькую ее обложку с угла на угол пересекала широкая синяя полоса.

– Раньше на обложке была красная полоса, вы понимаете? Градоначальник распорядился переменить цвет.

– Я не совсем… – начал было Шумов.

Но студент перебил:

– Одну минуточку! Итак, журнал вполне приличный. Уж в этом отношении можете поверить мне – Семену Шахно. Позвольте, а почему у вас такой рассеянный вид? Торопитесь куда-нибудь?

Девушка ушла. Да никогда бы Гриша и не решился подойти к ней – при Кучкове.

– Нет. Не тороплюсь.

– Тогда слушайте! Я предлагаю вам буквально золотое дно. Номер журнала стоит пятнадцать копеек, третья часть идет вам, десять копеек сдаете в кассу. На Невском в хороший день удается сбыть до пятидесяти экземпляров. В таком случае сколько вы получаете на руки? Неплохо?

– Боюсь, это мне не подойдет.

– Вы аристократ?

– Какой еще там аристократ…

Девушка теперь, конечно, уже оделась в швейцарской. Ушла, и он ее больше не встретит. Бывают же такие лица, не очень заметные, а если заметишь их, потом не забудешь.

– Аристократ духа! – Студент засмеялся. – Я видел вас на семинаре Юрия Михайловича. Мы оба с вами голубой крови.