Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

18

Таким образом, порок не был наказан: знаменитый певец с триумфом отбыл к себе в Москву, не покорив в Петербурге только одного человека – юную артистку, оставшуюся верной своему жениху.

Через неделю обо всем этом никто уже и не вспоминал, в том числе и Таня Кучкова: с ней Гриша встречался теперь довольно часто.

Она пробовала объяснить ему суть своего отношения к Барятину, который ей «нисколечко не нравится».

Григорий Шумов выслушал эти объяснения с таким рассеянным видом, что Таню это задело.

– Скажите, – спросила она его, – а если бы я была старухой, вы так же охотно встречались бы со мной?

– А что ж… бывают и старухи умные. С ними и поговорить интересно.

– Я умная? Ну хорошо. А если бы у меня нос был вот такой – рулем?

Он должен был сознаться, что большой нос, в виде руля, конечно, ее испортил бы. И вообще, привлекательный вид Кучковой, милые ее глаза – все это играло какую-то роль в его отношении к ней.

Хорошо бы иметь такую сестру. Младшую сестренку с Таниным лицом и, пожалуй, с ее своенравным характером.

Во всяком случае, встречи с ней вносили какое-то тепло в жизнь Григория Шумова.

Пораздумав на эту тему, он решил: ну конечно, все дело в том, что у него не было сестер. А сестры (или хотя бы одна сестра) человеку необходимы. Иначе он черствеет, и живется ему на свете неуютно.

Иногда ему хотелось поделиться с Таней – именно с ней – своими сомнениями. Не сделал ли он ошибку, поступив на юридический? Ну какой из него адвокат? А если идти не в адвокатуру, то и не в следователи же!

Таня слушала его внимательно и советовала что-нибудь неожиданное. Например, учиться петь.

– У вас же сильный голос!

Сама она упорным трудом достигла некоторых успехов по классу рояля. И, кажется, втайне хотела, чтобы и Шумов подвизался в родственной ей области.

– Впрочем, хорошо еще быть врачом. Только необыкновенным. Вот как Бехтерев, например.

Перед Бехтеревым она благоговела. Для этого были свои причины. Однажды, набравшись смелости, она пошла к нему на прием и стала уговаривать его, чтобы он взялся лечить на дому старую актрису, ее родственницу: может быть, больной поможет гипноз. Знаменитый психиатр даже насупился – редко кто решался просить его приехать на дом. Потом посмотрел в Танины детские упрямые глаза и неожиданно для самого себя буркнул:

– Оставьте на всякий случай свой адрес. – И денег не взял: – Учащихся принимаю бесплатно. Вы ведь учащаяся?

На следующий же день он приехал к Кучковым, взял Нину Георгиевну за обе руки, как хороший знакомый, и начал долгий разговор. Не о театре, нет, – о малодушии. Только малодушный человек отказывается от любимого дела, а потом горюет от этого.

– Я люблю театр! – воскликнула она. – Но я же не могу играть…

– Когда у меня начнут дрожать руки от старости и я не буду в состоянии лечить людей, я стану учить других: студентов, молодых врачей. Вы не можете играть, но любимое ваше дело останется с вами – вы можете передать свой опыт…

Он говорил с ней больше часу.

Вероятно, это и был гипноз. Больная постепенно успокаивалась. После четырех визитов профессора в ее состоянии наступило заметное улучшение. Она уже без слез могла встречаться с посторонними.

Недаром Бехтерева называли чудотворцем!

Наконец наступил день, когда Таня привела к ней Григория Шумова. Старуха сразу узнала его и сказала довольно благосклонно:

– Ах, это тот самый молодой человек, которого выгнала моя внучка?

Потом заставила его подробно рассказать, как студенты решили освистать знаменитого певца и что из этого вышло.

И смеялась от души:

– Ах, какие вы все дураки!

Причисленный к сонму дураков, Гриша тем не менее стал охотно бывать в Таниной семье. Иногда, впрочем, она назначала ему «свидания» и на улице или где-нибудь в Летнем саду – «так было интересней», по ее словам.

Некоторое время Шумову казалось, что это действительно интересней.

Скоро, однако, произошел совсем маленький случай, который опять-таки совсем незаметно, но все-таки нарушил непринужденность их отношений.

Как-то раз (они сидели на скамейке в Лермонтовском сквере) Таня спросила Гришу самым невинным тоном:

– Что ж это так медленно развивается наш роман?

– Какой роман?

Таня вдруг страшно покраснела:

– Шуток не понимаете!

– Нет, шутки я понимаю. С вами мне весело. – Он воодушевился. – Знаете что? У меня нет сестер. Может быть, потому я и рос грубияном. А вы мне – ну как сестра, честное слово!

– Онегин какой нашелся! – сердито проговорила Таня и, отвернувшись, начала пристально глядеть на ограду сквера.

– Почему Онегин?

– «Я вас люблю любовью брата»… Смотрите, какой-то субъект делает вам непонятные знаки.

Гриша повернул голову и увидел Персица. Самуил стоял у ограды и действительно обращался к нему с призывными жестами.

Гриша с досадой махнул ему рукой. Персиц понял это по-своему и направился к скамейке, на которой они сидели. Учтиво извинившись перед Таней Кучковой, он сказал:

– Шумов, мне надо тебя на два слова.

– Можешь говорить при ней.

– Я ему – ну как сестра! – патетически произнесла Таня.

– Очень приятно. – Самуил помялся и проговорил нерешительно: – Тебя просят приехать… Ирина Сурмонина просит. Она какой-то сюрприз для тебя приготовила.

– Чепуха. И, кроме того, мне некогда.

– Именно сейчас, в эту минуту, некогда?

– Да. Именно сейчас.

– А несколько, скажем, позже?

– И несколько позже некогда.

– Поезжайте, – вмешалась Таня.

– Здрасте!

– Не «здрасте», а прощайте навсегда, если вы сейчас же не поедете.

Гриша не удержался – широко улыбнулся, как всегда при проявлении Таней диктаторских замашек.

– Поезжайте, говорят вам! – приказала Таня.

– А вы со мной поедете? – не подумавши, спросил Гриша.

– И я поеду! Можно? – обратилась она к Персицу.

– Помилуйте… – пробормотал Самуил.

– Принимаю как приглашение. Едем! Хочется мне посмотреть на нее… как вы ее назвали? Сурмонину. Едем!

Она поднялась и быстро пошла к выходу. Гриша зашагал следом, хорошо сознавая, что этого делать не следовало бы. Идиотизм какой-то.

Идиотизм положения стал очевидным, когда дверь в квартире Ирины Сурмониной закрылась за ними, а Тани в комнате не оказалось – она сбежала.

Сурмонина на этот раз встретила гостей необычайно кротко. Кротость выражалась в том, что она часто-часто мигала длинными ресницами – вероятно, считала, что это ей идет.

– Он все-таки уговорил вас приехать? – кивнула она на Самуила Персица.

– Выходит, так, – нехотя ответил Гриша. – Но я на одну минуту только. Некогда мне, я предупредил.

– А вот я сразу же напою вас чаем. С киевским вареньем. После этого вам уже нельзя будет убежать скоропостижно.

– Спасибо. Мне не хочется.

Но Сурмонина уже открыла дверь и позвала:

– Катя! Катерина! Притащи нам чаю.

Гриша нахмурился. Все это из-за Тани. Ребячество какое!

Повернуться и уйти, не говоря лишних слов?

– Сэм устроил мне сцену за то, что я виделась с вами в Гостином дворе.

– Ириночка!

Дверь растворилась, и в комнату вкатился на колесиках покрытый скатертью крохотный столик.

Столик толкала перед собой черноволосая девушка с крахмальной наколкой на голове, в белом переднике с кружевами.

Поставив столик посреди комнаты, она повернулась уходить.

– Погоди, Катя! – сказала Сурмонина с недоброй усмешкой. – Разве вы не узнали друг друга? Впрочем, что ж… Сколько лет прошло? Восемь. Нет, десять. Меня же вы ведь тоже не узнали, Григорий Шумов!

При этих словах Сурмониной девушка в белом переднике подняла на Гришу несмелый взгляд, покраснела и потупилась.

– Да это же Катя Трофимова из нашего «Затишья», – сказала Сурмонина, наслаждаясь удивлением Гриши. – Посмотрите-ка на нее хорошенько.

– Катя! – обрадованно воскликнул Шумов и шагнул к ней, повернувшись спиной к хозяйке. – Неужели? Какая ты большая стала!

Катя снова кинула на него короткий взгляд, вспыхнула и зачем-то спрятала руки под передник.

Гриша потянул ее за локоть, вытащил легонько сопротивляющуюся руку и пожал. Катина ладонь была маленькая, крепкая, шершавая.

– Как ты поживаешь? – повторял он. – У тебя только глаза и остались прежними. Ты что, не узнаешь меня?

– Я узнала вас, Григорий Иванович, – прошептала Катя и опять спрятала руки под кружевной передник.

– Встреча двух чистых сердец, – раздалось за спиной Гриши.

Он обернулся и увидел злые глаза Сурмониной.

– Так это и есть ваш сюрприз? Спасибо! Я от души рад тому, что встретил Катю Трофимову. Значит, вспомним сегодня «Затишье». Кстати, – сказал он Сурмониной, – вы сейчас своим голосом так живо напомнили мне вашу матушку.

– Ступай, Катерина, – резко сказала Сурмонина.

И Катя поспешила уйти.

– Бисквит от Филиппова, – с натянутой шутливостью похвалилась Ирина, раскрывая дверцу вычурного шкафчика. – По нашему времени – редкость. Садитесь, Шумов, обменяемся впечатлениями.

– А Катя?

– Что – Катя? О, не бойтесь, вы еще успеете наглядеться на нее.

– Разве она не побудет с нами?

Ирина высоко подняла тонкие брови, лицо у Персица стало несчастным.

– Ну, нет! Сюрприз так уж сюрприз! – продолжал Шумов. – Мне охота потолковать с ней как следует. Впрочем… понятно: Катя ваша горничная и ей быть здесь не полагается. Ну, это не беда. Я ее разыщу, она ведь где-нибудь неподалеку?

– Где же ей быть? Она на кухне.

– Вот там я ее и отыщу.

Гриша вышел в переднюю, повернул наугад направо и без особых трудов нашел дорогу на кухню. Но там никого не было.

Он остановился в растерянности среди кастрюль и медных тазов, развешанных по стенам, и позвал тихонько:

– Кто в терему живет?

Рядом с плитой приоткрылась низкая дверка, выглянула Катя Трофимова.

– Вот ты где! – воскликнул Гриша. – Запряталась! Ты же мне ничего про себя еще не рассказала, даже про то, как ты в Питере-то очутилась.

– Ой, Ирина Никандровна забранится…

– Ничего, ничего. У тебя комната есть? Веди меня туда.

Комната Кати оказалась чуланом, правда чистенько прибранным, но все-таки чуланом, без окна. Освещался он чахлой лампочкой, прикрытой колпачком из газетной бумаги.

– Прежде всего не зови ты меня Григорием Ивановичем. Ну какой я Иванович! Ты-то ведь для меня по-прежнему Катя! Мы с тобой, помнится, одногодки.

– Вы – образованный. Нас теперь равнять не приходится.

– Какое там образованный! Погоди, Катя, ты меня еще, может быть, обгонишь со временем, – сказал Гриша, и самому стало неловко: что он сморозил? Разве так утешают людей…

А Катю Трофимову надо было подбодрить, это он чувствовал безошибочно.

– Рассказывай. Как ты живешь?

– Ох, тяжко! – горестно прошептала Катя. – Тяжко. Нравная она, Ирина Никандровна. Я думала: добрая, взяла меня из деревни сюда… А она потому и взяла, что мне уйти теперь от нее некуда.

Катя прижала к глазам краешек передника и замолчала.

– Что ж тебя отец отпустил?

– Батю призвали в солдаты. Запасной он.

Катиного отца Григорий Шумов знал мало: жил в «Затишье» испольщик с пегой бородой, очень смирный с виду, молчаливый. Грише было тогда лет восемь, а в этом возрасте ребята тянутся к тем людям, которые не прочь повозиться с ними, пошутить, либо к тем, кто славится силой, смелостью, удалью. Ничего похожего на это в тихом Трофимове не было. Гриша тогда даже не понимал, что значит слово «испольщик»; кто-то объяснил, что это человек, который обрабатывает землю исполу: половина урожая достается ему, а половина идет тому, чья земля. Выслушав такое объяснение, Гриша о Трофимове больше и не думал. Не думал он и о дочке его, больше того – не любил ее. Всюду Катя появлялась не к месту: чуть затеет он что-нибудь вместе с товарищем своим Яном Редалем, как вдруг из-за кустов, из-за плетня показывается любопытная рожица Кати. Он подозревал ее в подглядывании и, естественно, никаких дружелюбных чувств к ней не испытывал.

А тут вот встретил ее – и будто она родная ему. Надо бы как-то защитить ее.

– Придумаем что-нибудь, Катя, – сказал он неуверенно.

– Харчи и у ней хорошие, у Ирины Никандровны. И жалованье… – Она всхлипнула. – Ох, не надо мне ее харчей? И денег не надо. Нравная какая!

– Придумаем что-нибудь.

– Голубчик, вы тут уже огляделись, в Питере. Правду говорят, что нашу сестру берут теперь в кондукторы на трамвай? Мужчин будто не хватает, из-за войны… Да нет, я и города то совсем не знаю, не возьмут меня.

– Надо сообразить.

– А может, на фабрику какую? Или в мастерскую швейную? Шить я умею – правда, что попроще, по-деревенски. Ткать могу, ну это тут без надобности.

– Погоди, Катя, мы все сообразим.

Повторяя эти слова, Гриша хорошо понимал, что сколько ни соображай, ничем он Кате помочь не сможет. Он и сам-то никого здесь не знал, кроме Барятина, Персица да той же Сурмониной. Правда, была еще Таня Кучкова; но и та в таких делах – не в счет.

– А теперь идите скорей к ней, Григорий Иванович! – спохватилась Катя. – Идите, заругается она.

– Знаешь что, Катя? – подумав, проговорил Гриша. – Тут и в самом деле нам могут каждую минуту помещать. Я зайду еще к тебе, когда нравной твоей хозяйки дома не будет. Или ты ко мне загляни, я дам адрес. И мы потолкуем по-настоящему. Надо же что-то придумать!

– С утра до трех она на курсах. А к трем приходит – обедать. Вечерами, хоть и не всегда, дома бывает. Григорий Иванович, голубчик, если будет что-нибудь насчет работы, дайте весточку!

– Ну вот, опять в Ивановичи попал! Ладно, Катюша, дам весточку, обязательно! А теперь вот что: выпусти-ка ты меня через черный ход.

– Ой, голубчик!

– Ничего. Пусть ругается. Отвори дверь на лестницу.

Григорий Шумов спустился по слабо освещенным ступенькам и, вспомнив, что у него в кармане нет ни копейки, пешком через весь город пошел к себе домой.

19

Во дворе жил мастер швейной фабрики. Узнав у Марьи Ивановны номер его квартиры, Гриша на следующий же день пошел к нему.

В просторном и почти совсем пустом полуподвале его встретила Даша. Лицо ее за последнее время сильно осунулось, глаза стали еще больше и строже.

– Он больной лежит, – сказала она коротко, неприветливо.

– Кто там? – раздался слабый голос.

Даша приотворила наполовину дверь в соседнюю комнату:

– Студент пришел.

– Что ж ты… – Больной закашлялся надрывно, мучительно.

Даша притворила дверь; Гриша успел, однако, разглядеть лежавшего на кровати изможденного человека с длинными, давно не стриженными волосами, с лицом, словно вылепленным из воска.

– Видели? – недружелюбно спросила Даша. – Нельзя к нему.

– Я тут хотел только насчет швейной фабрики…

Гриша в смущении взглянул на Дашу: ему показалось, что и ее глаза горят болезненно-лихорадочным огнем.

– Вы тоже больны?

– А это уж не ваша забота, – резко ответила Даша.

И он пошел к выходу.

Дома Марья Ивановна на все его расспросы отвечала с какими-то недомолвками, будто намекая на что-то.

– Теперь она, Даша-то, локти себе кусает… Да поздно. Муж-то ее какой человек? Редкий среди мастеровщины: аккуратный, непьющий. Все в дом нес, ничего из дому. Чтобы в трактир или там в пивную – ни боже мой! А вот ничем не угодил женушке.

Хоть и обиняками и будто нехотя, а все-таки рассказала наконец Марья Ивановна про Дашину судьбу.

Родители Даши век свой бедовали в Псковской губернии на клочке надельной не земли даже, а сплошной глины; на ней и в урожайный год рожь всходила чахлой. И, как часто бывает в полунищих деревенских семьях, детей у них было много.

Неудивительно, что приехавший из Питера на побывку одинокий мастер-портной с деньгами, человек нрава трезвого, спокойного, явился избавлением от нужды. Избавлением потому, что ему приглянулась шестнадцатилетняя красавица. Побывка была недолгой, раздумывать некогда; красавицу-то никто и спрашивать особо не стал. Через две недели увез с собой питерский мастер молодую жену.

Таких историй на Руси не счесть. И рассказано и написано о них много. «Стерпится – слюбится».

Дорогой ценой далось Даше терпение. А полюбить так и не смогла. Выросло из нелюбви большое человеческое горе.

Рассказав – по-своему, конечно, – про все это, Марья Ивановна глянула на Гришу колюче:

– Защемило?

– Жалко ее.

– А его не жалко? Он-то чем виноват? Даша вам как сказала: болеет, мол, муж? Неправда. Не болеет он – умирает.

Оставалось теперь надеяться только на разговор с нелюдимой Викторией Артуровной: все-таки она портниха. И, кажется, живет на Васильевском острове чуть ли не со дня своего рождения, так, впрочем, и не овладев до конца труднейшим для нее русским языком.

Попытка не пытка, Гриша решился заговорить на кухне с угрюмой соседкой: в комнату-то к себе она его ни за что не пустила бы, на это у ней были свои непреклонные законы.

Выкрикивая отдельные слова и от этого конфузясь больше обычного, Гриша рассказал Виктории Артуровне про Катю.

Портниха слушала молча, не сводя с его губ презрительно-осуждающего взгляда. Похоже было, что она подозревает его в самых преступных намерениях.

Выслушав до конца и не сказав ни слова, она ушла.

И тут, значит, не вышло! Что ж, теперь надо будет еще с Шелягиным поговорить. Он, правда, металлист. Но у него, возможно, есть знакомства и на фабриках.

Однако часа через два к Шумову постучалась Виктория Артуровна, вызвала его на кухню и сурово прокричала, не соблюдая при этом ни падежей, ни других правил российской грамматики:

– Ваш девушка может идти на мелкий Швейный фабрика за Невский застава. Там шьют солдатский белье. Пусть она находит там старший мастерица Наталья Егоровна и говорит: «Я от чухонки с Васильевский остров».

Что-то отдаленно похожее на улыбку мелькнуло на каменном лице Виктории Артуровны, и она добавила:

– Да, это я – чухонка с Васильевский остров! Вы все понял?

– Я все понял, Виктория Артуровна! – с жаром воскликнул Гриша. – Великое вам спасибо!

Белесые глаза Виктории Артуровны снова стали беспощадными, она повернулась к Грише широкой своей спиной и в разговоры с ним больше не вступала. Адрес швейной фабрики она передала через Марью Ивановну.

Получив адрес, Гриша сразу же отправился на квартиру Сурмониной. Все вышло очень удачно: Катя была одна и обрадовалась ему чрезвычайно. Немного испугала ее Невская застава: как туда ехать? Оказалось, за все время жизни ее в Питере – правда, очень еще короткое – она никуда не ходила дальше мелочной лавки.

Поехали вместе. Фабрика помещалась в одноэтажном кирпичном доме и походила скорее на кустарную мастерскую. Условились, что Катя пойдет искать Наталью Егоровну, а Гриша подождет на улице.

Он долго ходил вдоль забора, на котором торчал щит «Гильзы Катыка» и была налеплена афиша: «Премьера!!! Новая пьеса Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины».

Он изучил афишу до последней буквы. Снова начал ходить взад-вперед. Замерз. Прошел час. Хоть бы удалось! Господи, хоть бы удалось Трофимовой поступить на фабрику! Сейчас ему это казалось самым важным.

И вот она прибежала к нему – румяная, счастливая.

– Ой, приняли! А какая она простая, Наталья Егоровна! Я буду с ней жить вместе… «Война, – говорит, – в рабочих руках нехватка…»

Гриша тоже почувствовал себя счастливым: наконец-то удалось ему сделать доброе дело для хорошего человека!

Он и сам стал от этого добрей, лучше. И как хорошо, что, придя домой, он застал у себя Бориса Барятина.

Надо будет сказать ему что-нибудь душевное. Он славный. А что он сплетни передает, так он, должно быть, верит им, тогда для него это уже не сплетни. Не надо придираться к людям.

– Что это за красотка стояла в ваших воротах? – игриво спросил Борис.

– Должно быть, Даша. Правда красавица? Она здесь во дворе живет. Слушай, Борис: надо бы нам с тобой поговорить.

– Ты знаком с ней?

– Погоди.

С чего начать разговор? Рассказать о Кате Трофимовой?

Нет, надо выбрать тему позначительней.

При всей своей легковесной житейской философии – как бы поприятней пожить на свете, – не может Барятин оставаться совершенно равнодушным ко всему на свете, кроме собственной особы.

А на свете многое делалось… Жестокая шла война.

На фронтах, после того как царь назначил сам себя верховным главнокомандующим, положение стало еще более тяжелым. Винтовок не хватало. Доставленные из Архангельска английские снаряды не подходили к калибрам орудий. Убыль войск, потери кадровых солдат были неимоверными. Мобилизация ратников, людей пожилых, не могла заполнить все бреши.

Все это было известно. И, однако, Шумов заговорил об этом издалека, осторожно.

Барятин перебил его беспечно:

– А ты слыхал, как теперь мальчишки-газетчики выкликают на улицах «Известия из ставки верховного главнокомандующего»? Букву «л» пропускают. Вот сорванцы!

Гриша слыхал о подобном зубоскальстве; вряд ли им занимались одни мальчишки.

Не того он ожидал от разговора с Барятиным. Придется, в конце концов, излишнюю осторожность оставить. По душам говорить, так по душам.

– Если все так будет продолжаться, то ведь рано или поздно произойдет взрыв. Он неизбежен. Во всяком случае, мы должны быть готовыми.

Барятин сразу стал серьезным.

– Кто это «мы»? – спросил он настороженно.

– Все, кто в решающий час не захочет остаться в сторонке.

Борис вскочил со стула, походил по комнате, подошел к окну. Помолчал, разглядывая что-то происходившее на улице.

Потом сказал негромко:

– Если быть последовательным – к чему ведут такие разговоры? К политике. Да ты к этому и клонишь. Я сразу понял – грамотный немножко. И вот что я скажу тебе совершенно открыто. Заниматься политикой «по-любительски», дилетантски, обходясь больше болтовней…

– Как Юрий Михайлович?

– По-моему, Юрий Михайлович от практической политики очень далек. Но погоди, не сбивай меня. Заниматься политикой с позиций безопасных – дело, на мой взгляд, отвратительное. Заниматься ею профессионально, всерьез, убежденно – ты хорошо знаешь, чем в условиях Российской империи эти занятия кончаются. Что касается меня лично, то организм мой, несмотря на свое цветущее состояние, к тюремному режиму непригоден. Можно, конечно, обвинить меня в трусости. Но дело, по-моему, не в этом. Я не считаю себя трусом. Вот ты говорил о положении на фронтах. Наступит мой срок, призовут меня – что ж, придется идти. Отобьют на войне руку или ногу – не моя вина. Значит, так решила сила, от меня не зависящая.

– И, значит, ты не намерен искать выхода? Предпочитаешь плыть по течению – куда-нибудь да прибьет?

– «Выход, выход»… По-моему, выход в том, что каждый должен думать только о себе. Я же тебе говорил не раз о своем эгоизме… помнишь нашу беседу в таверне?

– Помню, – сухо ответил Шумов, – очень хорошо помню. И жалею, что…

– А я не жалею! При всех своих грехах я человек прямой. Это – главная из моих немногочисленных добродетелей. И тебе советую напрямик: брось ты все это… Понимаешь, о чем я говорю? Брось водить тесное знакомство с такими деятелями, как Оруджиани. Не порть себе жизнь!

– Я и не собираюсь ее портить. Кстати, раз ты снова заговорил об Оруджиани: что ты знаешь о нем, кроме истории с дочкой профессора?

– А ничего больше не знаю. И думаю, что нелегко о нем узнать что-нибудь толком. Вот о Трефилове и даже о Репниковой, с которой мы с тобой стояли вместе в театральной очереди, мне хорошо известно: это эсеры. Но попробуй-ка узнай поточнее, кто такой Оруджиани и иже с ним… да я и пробовать не стану, не мое это дело. Чуять – за версту чую: дяди это серьезные. Оч-чень серьезными делами заняты, поэтому я и держусь от них подальше. Да они и не пустили бы меня в свой кружок. У них ведь конс-пи-ра-ция!

В стенку из комнаты Тимофея Шелягина тихонько постучали.

Гриша переглянулся с Барятиным и пошел к двери – открывать.

На пороге стоял токарь.

– Прощу прощения, – проговорил он, войдя и пытливо вглядываясь в Барятина. – Слышу – голоса… Значит, дома. Надумал побеспокоить. Нет ли у вас, Григорий Иванович, еще чего-нибудь из сочинений Анатолия Франса?

– Сейчас нету. Да вы присядьте.

– Некогда. Завтра рано на работу. Хотел вот только почитать на сон грядущий. Ну, на нет и суда нет.

Когда токарь ушел, Барятин спросил у Гриши шепотом:

– Знаешь, что сие значит?

– А что?

– Это он предупредить заходил. Дескать, через стенку все слышно. А за другой стенкой кто живет?

– Портниха. Она – глухая.

– А все-таки лучше на эти темы не говорить. Особенно со мной: дело-то бесполезное.

На другой день Гриша спросил у Шелягина:

– Через стенку все слышно? Каждое слово?

– Да разве ж это стенка! Переборка дощатая. Только что обоями для красоты оклеена.

К Шелягину, бывало, заходили, больше по воскресеньям, рабочие с завода, человека два – три, Гриша голоса слышал, а слов не разбирал; только сейчас он понял: говорили-то у токаря вполголоса.

– Значит, вчера все было слышно? Вы только по правде, Тимофей Леонтьевич.

– Да если по правде, то слышно. А я не прислушивался. Помню только – про конс-пи-ра-цию что-то…

Шумов покраснел:

– Понятно. Спасибо за урок. А Франс, поди, и не нужен вам?

– Вот беда-то, – улыбнулся Шелягин, – некогда мне читать. А жаль: Франс – писатель, я так считаю, замечательный!