Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)

13

Оруджиани наконец появился в университете.

Гриша встретил его в швейцарской после лекций. Грузин, уже одетый, старательно заправлял концы башлыка под хлястик своей сильно поношенной шинели.

– Можно мне поговорить с вами? – несмело спросил Гриша, побагровев и рассердившись на себя за это.

Оруджиани внимательно посмотрел на его взволнованное лицо и ответил не сразу:

– Что же – не вижу к тому особых препятствий. Может быть, нам по пути? Мне сейчас надо к Тучкову мосту.

– Я пройдусь с вами, если можно.

– Идемте.

Гриша торопливо оделся, и они вышли через университетский двор к Неве.

Оруджиани шагал не спеша, поглядывал искоса на Шумова, должно быть, выжидал, когда наконец заговорит неизвестный ему студент.

Молчание затянулось и вот-вот могло стать просто неловким.

Гриша в смущении почувствовал это, но никак не мог собраться с мыслями… С чего же начать?

Тем временем они поравнялись с высоким парапетом набережной. Нева несла свои по-осеннему хмурые воды, порывами налетал ветер, мелкие волны часто и сильно били в гранит, – все предвещало ненастье.

– Вам который год? – неожиданно спросил Оруджиани.

– Девятнадцатый.

– Хороший возраст! Не смущайтесь: ровно четыре года назад и мне шел девятнадцатый. И я тоже боялся старых усатых студентов. Хороший возраст! В эти годы любят стихи.

Не отрывая глаз от Невы, он медленно, с легким грузинским акцентом начал:

Освобожденный от оков,

Народ неутомимый

Созреет, густо населит

Прибрежные пустыни;

Наука воды углубит:

По гладкой их равнине

Суда-гиганты побегут

Несчетною толпою

И будет вечен бодрый труд

Над вечною рекою.

Узнаете? – повернулся он к Шумову.

– Узнаю. Это Некрасов.

– Да. Это Некрасов. – Оруджиани улыбнулся. – Мне вспомнился юноша, который после лекции Юрия Михайловича с волнением воскликнул: «Даже что-то некрасовское мне в нем почудилось…»

– Я помню! Я был при вашем споре с Трефиловым.

– С Трефиловым и компанией. – Оруджиани стал серьезным. – А я-то все смотрю: ваше лицо мне как будто знакомо. Но вы, кажется, не принимали участия в споре?

– Мне еще трудно разобраться… И вправе ли я…

– Ну, я в ваши годы не задумывался, вправе я или нет. Хотя и боялся усатых студентов, но спорил со всеми, без оглядки! Правда, всякой ереси городил немало. Ну-с, хорошо, о чем же вы хотели поговорить?

– Вот – про Юрия Михайловича… Ведь есть же профессора куда хуже. И, пожалуй, их большинство, разве неправда? Взять хотя бы Регинского. А Юрий Михайлович, он… ну, как бы сказать… он все-таки будит нашу мысль.

– Вы, может быть, согласны с тем, что в его лекциях есть что-то некрасовское?

– Ну уж! – Гриша обиделся. – Смешно искать в словах университетского профессора что-нибудь подобное… Я все-таки читал Некрасова.

– Плененный Юрием Михайловичем юноша тоже, должно быть, читал Некрасова. Но плохо его понял, бедняга.

– И все-таки…

– И все-таки вы хотели бы знать: отчего я не спорю о Регинском, а спорю почему-то о благороднейшем Юрии Михайловиче? Да ведь ординарный профессор Регинский ясен до конца. Решительно для всех ясен. Этого от него не отнимешь. Зачтем же о нем спорить? А что касается Юрия Михайловича… о, тут дело посложнее. Восторженный юноша нашел в нем что-то некрасовское. Вы этого не нашли, но полагаете, что он будит мысль. А я считаю, что он усыпляет пробужденную мысль. Видите, сколько мнений. Значит, есть основания для спора.

– Но согласитесь, что он несравненно выше Регинского.

– Кто увлечется Регинским? Белоподкладочник? Да и тот не увлечется: он поглощен одним – мечтой о прокурорском сане. А Юрий Михайлович, можно сказать, «властитель дум». Кстати, я отвлекусь немного в сторону. Есть в университете и другие «властители дум». Вы бываете на лекциях профессора Никишина?

– По финансовому праву? Редко. Они мне не нравятся.

– А ведь Никишин тоже «властитель дум».

– Ну, знаете! Какое же может быть сравнение… Никишин и Юрий Михайлович!

Гриша всего два раза был на лекциях по финансовому праву.

Никишин, человек плотного сложения, военной выправки, низколобый, с пышными фельдфебельскими усами, совсем не похожий на профессора, каждый раз после своей лекции оставлял на кафедре стопу журналов «Финансист».

На обложке этого издания значилась фамилия редактора: «Проф. А. М. Никишин». «Финансист» предназначался в дар слушателям.

Вряд ли студенты читали внимательно этот журнал, страницы которого были заняты напечатанными петитом курсами биржевых акций. Вероятно, он вообще им был не нужен.

Но сразу же после ухода профессора огромная толпа слушателей бросалась к бесплатному журналу, завязывалась веселая схватка, экземпляры «Финансиста» разлетались по всей аудитории, их ловили с криками, со смехом…

Как ни странно, это содействовало популярности профессора. И не одно это.

Никишин – может быть, потому, что дело было еще в начале года, – не спешил перейти к программе университетского курса, а лекции свои посвящал преимущественно злобе дня.

Это сказывалось на аудитории: иногда она бывала почти такой же многолюдной, как у Юрия Михайловича.

Профессор финансового права говорил горячо, с подъемом, поминутно вытирая белоснежным платком брызги слюны на своих густых усах.

Он предсказывал – на основе фактов, цифр неопровержимо – близкий финансовый крах Германии. А крах этот яснее ясного предопределит и военное поражение немцев.

Особое воодушевление овладевало Никишиным, когда он начинал говорить о нужде и голоде в Германии: там уже не хватает нефти и угля, нет масла, немецкие ученые изобретают способы добывать жиры – из чего бы вы думали? Из полевых жуков!

– Там уже едят акул! – ликовал профессор.

И, бывало, его награждали аплодисментами, не менее бурными, чем те, что выпадали на долю Юрия Михаиловича.

Но все же…

– Но все же Никишин и Юрий Михайлович – они такие разные, – сказал Шумов.

– Да, они разные, – подтвердил Оруджиани, – это верно… Знаете что? Приходите завтра на лекцию Никишина. Вам не нравятся его лекции? Найдутся люди, которым они тоже не нравятся. И, может быть, этих людей не так уж мало. Приходите!

– А что?

– Да пока что ничего. Пока что вернемся к спору о нашем Юрии Михайловиче. Чтобы тут все было ясно, чтобы вы не заподозрили меня в злостно несправедливом в нему отношении, скажу вам на основе моего личного и довольно близкого знакомства с ним: это человек в полном смысле слова блестящий. Широко образованный, талантливый. Даже его дар речи, испорченный, на мой взгляд, разными актерскими приемчиками, – даже он не подлежит сомнению. Юрий Михайлович, когда захочет, может стать просто обаятельным.

– Позвольте! Но то, что вы говорили в споре с Трефиловым, звучало как-то… по-другому.

– А вот послушайте дальше и тогда уж судите. Вы были при этом споре и, должно быть, подумали, что я преследую какую-то цель. Подумали? Ну, и не ошиблись. В том-то и дело, что благодаря своим блестящим качествам Юрий Михайлович с особым искусством расставляет сети, в которые довольно охотно попадаются неопытные караси-первокурсники.

– Я тоже первокурсник.

– Не обижайтесь. И я им был не так уж давно. Итак, Юрий Михайлович и его последователи расставляют сети. А я и, скажем, люди, на меня похожие, стараемся – в меру сил своих – сети порвать, а карасей выпустить на волю. Пусть себе поплавают на просторе, в открытом океане жизни… Может быть, и найдут свою дорогу.

– Да какой ему смысл ставить сети?

– Есть смысл. Во-первых, он честолюбив. Его честолюбие – особого рода. Это вам не Регинский. Юрий Михайлович ищет популярности среди учащейся молодежи, дорожит ею. Любит преклонение перед его авторитетом. Хочет властвовать над юными сердцами – и очень часто достигает успеха.

– Не пойму! Никого же силком не заставляют лезть в эти самые, как вы говорите, сети… Да и сетей никаких я, признаться, не вижу.

– А караси потому и попадают в сети, что не замечают их. Или замечают слишком поздно. Опять же не обижайтесь! Я сам был карасем и исправно барахтался в сетях, да еще как! Оруженосцем Юрия Михайловича считался. Друзья острили: «Оруджиани-оруженосец». Нравился он мне страшно… Я ему тоже нравился – своим преклонением перед ним. Но все это прошло. И все это не важно. Не так важно и то, что Юрий Михайлович честолюбив. Разве этим отличается он один? Важно то, что он влияет – и очень сильно – на умы студенчества… Я когда-то восхищался тем, что на юридическом штудируют даже историю социалистических учений. А как именно штудируют? До такого вопроса я дошел не сразу. От души пожелаю и вам поставить перед собою этот вопрос.

– Понимаю. Вы имеете в виду выражение Юрия Михайловича «развенчанная мечта»?

– Да хотя бы и это. Красиво звучит, правда?

– Но ведь он же говорил об утопических теориях.

– А что вы о них знаете?

Гриша об утопических учениях знал больше понаслышке. Но что утопия обозначает нечто неисполнимое, в этом он был убежден твердо.

– Когда вы будете выбирать тему для своего реферата, – сказал Оруджиани, – советую вам заинтересоваться теорией Фурье. Могу вам даже порекомендовать для начала работы книжку. Ее сейчас нелегко достать. Печаталась она в пятом году и с тех пор не переиздавалась. Но на Васильевском острове, в библиотеке Семянникова, вы ее получите. Автор – Август Бебель, перевод с немецкого. Называется «Шарль Фурье, его жизнь и учение». Спросите эту книжку у библиотекарши Надежды Кондратьевны.

– Сослаться на вас? – понижая голос, спросил Шумов.

– Книга издана по всем правилам, – усмехнулся грузин, – с разрешения правительственной цензуры. Не надо на меня ссылаться. Однако вот и Тучков мост. – Оруджиани приостановился. – Как вы думаете: пожалуй, не за горами и ледостав?

– Не знаю. Возможно.

Грише сейчас было не до ледостава.

Грузин посмотрел на него пристально:

– Скоро и зима… За городом сейчас, ух, как холодно! Где-нибудь в Озерках, например… Кстати, имеете вы представление об этой местности?

– Нет. Не имею. – Гриша был неприятно озадачен таким поворотом разговора. Давно ему не приходилось говорить «по душам»: не с кем было. Наконец как будто представился случай – и пожалуйте: ледостав… Озерки…

– В ноябре там, среди пустых, заколоченных дач, осенний ветер свистит. Безлюдье кругом. Я – про Озерки.

– Да, я понимаю, что вы – про Озерки, – недовольно отозвался Гриша.

Грузин посмотрел на него еще пристальней и отвернулся, словно разочарованный. Потом спросил:

– Ну как? Удовлетворены вы разговором?

– Нет.

– Задавайте вопросы. Постараюсь ответить.

– Вопросы… Какие же вопросы? Мне тоже не понравились у Юрия Михайловича такие выражения, как «аристократы духа», «развенчанная мечта»… Но разве этого достаточно, чтоб уж так безоговорочно…

– Нет. Этого недостаточно. Да ведь тут нужен долгий разговор…

– Ваше время истекло?

– Опять обиделся! Какой вы молодой! – Оруджиани, смеясь, обнял Гришу за талию: – Пройдемся еще немного.

Они повернули от Тучкова моста и снова пошли вдоль набережной.

– Вам самому надо повнимательней оглядываться кругом. Присматриваться. Не полагайтесь на чужие мнения. Не полагайтесь и на мои слова; проверьте их сами – на своем опыте. Что я еще могу сказать о Юрии Михайловиче? Он называет себя «искателем». Искать, сомневаться, отвергать найденное и вновь искать! Что и говорить, звучит заманчиво, отдает этаким свободомыслием, независимостью… Красивая одежда для прикрытия неверия. Он, видите ли, все познал, все изведал – и все отверг. Впрочем, нет, не все! Ни хорошего обеда, ни костюма от дорогого портного он не отвергает… Ну, я начинаю злиться, а это, конечно, лишнее. Короче: вглядитесь-ка сами, вслушайтесь – на семинаре, – найдет ли профессор у того же Фурье хоть крупицу знания, нужного людям, крупицу, которая вошла впоследствии в науку, открывшую законы общественного развития?

Помолчав, он продолжал уже более спокойным тоном:

– Эти крупицы приходится искать нам самим, без содействия профессора. Вернее – при его противодействии. Подумайте-ка над этим хорошенько. А книгу Августа Бебеля обязательно прочтите!

– Обязательно!

Прощаясь с Оруджиани, Гриша не выдержал.

– Вы большевик? – спросил он негромко.

– Милый друг, – ответил грузин самым беззаботным тоном, – разве вы не знаете, что принадлежность к революционной партии несовместима со званием студента императорского университета?

14

Профессор Никишин принес на лекцию, как всегда, стопу журналов «Финансист», положил ее на край кафедры, вытер носовым платком усы – и сразу же словно ринулся в бой.

Последние сведения! Их, конечно, еще нет в газетах. Теперь-то можно сказать с полной уверенностью – Германия накануне краха, от которого ей никогда уже не оправиться.

Прежде всего: немцы, всегда кичившиеся тем, что у них населения на двадцать миллионов больше, чем во Франции, столкнулись с катастрофической убылью будущих солдат.

– Я подчеркиваю: будущих! Речь сейчас идет не о потерях немцев на фронте – эти потери, конечно, огромны и, вероятно, непоправимы, – я говорю о будущем Германии. О ее детях. В фатерланде, где матери хронически голодают, младенцы рождаются с пораженными рахитом кривыми ногами, с огромными животами, которые ха-ха-ха, не набьешь жирами, добытыми из полевых жуков! Новое поколение тевтонов появляется на свет вялым, бессильным, выродившимся, – где же через двадцать лет взять пополнение для армии? Когда в этой войне немцы потерпят поражение – а это неизбежно, – ни в одной тевтонской голове, сохранившей хоть каплю здравого смысла, не возникнет больше дум о реванше. Ну, в здравом-то смысле немцам отказать нельзя. Им придется примириться с тем, что промышленность их будет сметена с лица земли, а на месте их фабрик и заводов землепашцы посеют пшеницу. Пшеница и мармелад – вот что им нужно вместо стали и угля! Сталью не поправишь хрупких костей нового поколения… Дети в Германии родятся обреченными на туберкулез, они появляются на свет без ногтей. Вы послушайте только!

И тут произошло нечто неожиданное.

– Довольно! – раздался возглас из глубины аудитории. – Мы не хотим слушать фельетоны из бульварной прессы!

Профессор сперва не понял: почему вдруг кричат? Он привычным жестом достал платок, вытер им рот… и даже как будто хотел продолжать.

– Позор! – закричал не помня себя Шумов. – Позор – говорить такие вещи!

– Долой шовинизм! – К самой кафедре выскочил маленький рыжеватый студент, которого Гриша не встречал раньше в университете. – Долой, долой!

– Вы успешнее играете на бирже, чем…

Гриша узнал голос Оруджиани, сразу же потонувший в оглушительном шуме.

Далеко не все студенты принимали участие в этой обструкции. Многие, вскочив с мест, стояли растерянные, молча.

А крики не умолкали. Все время нарастая, они неслись, казалось, со всех сторон.

Никишин начал медленно бледнеть. Он постоял еще некоторое время на кафедре, пережидая. Потом собрал какие-то листки… И, побледнев еще больше, став белым как мел, выбежал из аудитории.

– А дальше что? – отыскав в толпе Оруджиани, спросил Гриша.

Он и в самом деле не знал, что дальше делать. Что-то уж очень быстро все произошло. Прямо-таки молниеносно.

– Дальше? – переспросил грузин. – Дальше, во всяком случае, хуже не будет. Я думаю, что лекций Никишина мы больше не услышим. А пока что пойдемте-ка отсюда. Так лучше. Вы незнакомы?

Стоявший рядом с Оруджиани рослый студент – тот самый, что спорил когда-то о филере, – крепко пожал Гришину руку.

Они стали спускаться втроем по лестнице в швейцарскую. У вешалок студенты, взволнованно гудя, разбирали шинели. Гриша уловил одно: не все были довольны неожиданным происшествием.

– Потревожили тихий улей, и то хорошо на первый раз, – проговорил Оруджиани.

Повернувшись на его голос, белобрысый студент в мундире сказал зло, сквозь зубы:

– Таким, как вы, здесь не место! Нетрудно догадаться, кто организовал сегодняшнее безобразие!

– А где же, по вашему авторитетному мнению, мое место? – спросил спокойно Оруджиани.

– В тюремной камере!

– Мразь! – неистово заорал рослый студент и схватил белоподкладочника за тугой воротник.

– Веремьев, не грубите, – проговорил Оруджиани.

И рослый студент послушно опустил руку.

– Мы еще встретимся с вами! – прохрипел белобрысый судорожно поправляя воротник.

Веремьев, видно, успел изрядно помять ему шею.

– Несомненно, – ответил грузин. – И я думаю, что такая встреча теперь уже не за горами!

– Нэ совсэм ищо Плывако. Им жилаит стать однако, – нарочито коверкая слова, с искривленным от прости лицом кинул белоподкладочник.

– Напрасно стараетесь, любезный: и без того черносотенная ваша душонка вся наружу.

– Мне незачем скрывать ни своей души, ни своих мыслей!

– Напрасно. Непристойные вещи надо бы прятать.

Оруджиани взял под руку с одного боку Веремьева, с другого – Шумова, и они пошли к выходу.

15

– Вы знаете студента Оруджиани? – спросил Гриша Барятина.

– Знаю. Этот человек – не моего поля ягода. И если вам надо расспросить о нем, выберите для этого кого-нибудь другого.

В тоне Барятина чувствовалась какая-то нервозность, казалось бы, совсем ему несвойственная.

– Кстати, и времени мало: вас ждут на Каменноостровском, вот адрес… Смотрите не упустите столь выгодный урок. Считаю нужным предупредить: с этой мадам, с вице-губернаторшей, вам придется соблюдать всякий этакий декорум.

– Декорум?

– Именно. Кстати: она очень интересовалась, из какой вы семьи. Я, конечно, сказал: из хорошей.

– Я из хорошей семьи: мой отец – крестьянин, по роду занятий – садовник.

– А мой – дьякон из села Всесвятского. Вам-то я могу сказать об этом, а «вице-дурехе» предпочел бы не говорить.

– Она, может быть, полагает, что уроки дают только дети дворян?

– Не обязательно. Есть обедневшие отпрыски благородных вдов, многосемейных чиновников… что-нибудь в таком роде. Это ее устроило бы.

– Может быть, это ее устроило бы, но, если меня спросят, кто мой отец, я скрывать не стану.

– Значит, ради этой дурехи…

– Не ради нее – ради самого себя.

– Ради самого себя вам нужен заработок.

– Ну, знаете…

– Хорошо, хорошо! В конце концов, ваше дело! Еще одно: вы какую гимназию окончили?

– Я учился в реальном.

– Новое дело! Эх я, дубина! Не спросил вас раньше… Ведь сын-то вице-губернаторши лицеист, ему латынь нужна.

– Латынь я хорошо знаю, сдал экзамены при округе.

Барятин шумно вздохнул:

– Ну, хоть в этом отношении все в порядке! Я вам сказал, что я дубина? Это не преувеличение – эти святая истина. Надо быть дубиной, чтобы при моем-то последовательном эгоизме так беспокоиться о чужом благе.

– Большущее вам спасибо! И верьте мне…

– Я стал верить вам с первого взгляда, сам не знаю почему. Вероятно, потому, что вы в сущности, тоже дубима. Ну, ну, убирайтесь, а то можете опоздать на Каменноостровский.

Барятин уже снова весело смеялся, подталкивая Шумова к порогу.

Такой великолепной лестницы Григорий Шумов еще ни разу не видал: мраморная, устланная ковровой дорожкой, с медными прутьями под каждой ступенькой, со статуями в чугунных туниках на площадках; статуи держали в руках не то светильники, не то факелы – во всем этом было что-то древнеримское, столь усердно насаждаемое в Санкт-Петербурге со времен Николая Первого.

Украшенный не только галунами, но и – в дополнение к ним – витым аксельбантом, почтенного вида швейцар сказал Шумову вполголоса:

– Пожалуйте в бельэтаж.

В бельэтаже – он же второй этаж – Гришу встретила не вдова вице-губернатора – встретил звонким, как колокольчик, заливистым лаем беленький шпиц. За шпицем появился лакей во фраке, сшитом лучше, чем тот, что был на доценте Кучкове при защите им докторской диссертации.

И уж после лакея перед Гришей возникла величественная дама, ростом почти с него самого.

Оглядев его милостиво и в то же время бесцеремонно, она спросила:

– Вы от мосье Барятина? Как его здоровье?

– Да как будто ничего, – простодушно ответил Гриша, удивившись тому, что Барятин попал в «мосье».

Выражение лица у величественной дамы стало несколько кислым, и она процедила:

– Но он же объяснил нездоровьем свой отказ заниматься с Коко. Я очень жалею… мне его рекомендовала супруга генерала Клембовского.

Гриша промолчал, и дама сказала совсем уж холодно:

– У меня пока нет причин отказывать вам. Если мосье Барятин направил вас вместо себя… что ж, в конце концов мы можем попробовать. Прошу вас прийти завтра в семь часов вечера. Ровно в семь. И запомните, что я во всем люблю точность.

Приняв снова милостивый вид, она протянула Грише руку каким-то еще неизвестным ему способом – кистью кверху и что-то очень уж высоко, чуть не к самому его носу.

Он осторожно принял унизанные перстнями пальцы и, легонько подвинув их книзу, пожал.

Дама подняла брови, изумленно посмотрела на Гришу и позвала жалобным голосом:

– Жан!

Возникший словно из-под земли беззвучный лакей почтительно раскрыл входную дверь, и Шумов стал спускаться по великолепным ступеням в некотором недоумении: что-то, кажется, получилось не очень ладно. Если его в самом деле приняли репетитором, почему бы тогда не начать урок сразу? Если не приняли (хотя мадам и сказала «можно попробовать»), почему не объявили об этом напрямик?

Одно было несомненно: в чем-то он не соблюл «декорума» и вице-губернаторша осталась им недовольна. Это он чувствовал безошибочно.

Однако на следующий день, когда он явился на Каменноостровский ровно в семь часов вечера, все обошлось вполне благополучно. Гриша познакомился с Коко, своим будущим учеником, маленьким лицеистом, затянутым в кургузый однобортный мундирчик.

Таких школьников – из привилегированных учебных заведений – ему еще не приходилось встречать.

Лицеист оказался обыкновенным мальчишкой, бледненьким, немного робким. И довольно понятливым: заниматься с ним будет нетрудно, это выяснилось на первом же уроке.

Наконец-то жизнь если и не дарила Шумова улыбками, то и не очень теперь хмурилась!

Он нашел (или для него нашли) занятие вполне по плечу ему, с оплатой, на которую он и не мог даже рассчитывать. Кончились унылые и чем-то все-таки унизительные странствования по Питеру с «Нашим путем» под мышкой.

Но главное – он встретился с таким человеком, как Оруджиани. На знакомство с этим студентом Гриша возлагал большие, хотя и смутные надежды.

А Барятин? Какой славный! Чудак, все толкует о своем эгоизме. Это ж форменная чепуха!

А то, что он и Оруджиани не одного поля ягода, бывает: встретятся в пути два хороших человека и не понравятся почему-то друг другу.

Вот наступит время, узнает он их обоих как следует и сведет вместе: пусть познакомятся поближе. Обязательно это надо сделать!

Поглощенный такими приятными думами, Гриша шагал, не глядя по сторонам, с Каменноостровского к себе домой, на Черную речку. И хотя он и не глядел по сторонам, но все-таки заметил: какая-то девушка, поравнявшись с ним, нерешительно замедлила шаг, почти остановилась. Он повернул голову: это была внучка больной актрисы.

Гриша еще не научился скрывать свои чувства, и радость, отразившаяся на его лице, девушке, видимо, понравилась.

Помахивая коленкоровой папкой с завязками, на которой была вытиснена серебряная лира, она сказала независимо:

– Слушайте, я, правда, не знаю даже вашей фамилии…

– А я вашу знаю, – перебил Гриша. – Вы Таланова!

– Нет, я Кучкова. Таланова – фамилия моей бабушки. Да вы ведь были на защите диссертации моего отца. Это, впрочем, не имеет особого значения. Я хотела с вами совсем о другом… Слыхали вы об истории, случившейся в театре «Музыкальной драмы»?

– Нет, не слыхал.

– Я почему-то так и думала. Вы, видимо, совершенно не интересуетесь жизнью окружающего общества.

– Да, нет… Собственно говоря…

– Не интересуетесь, – уверенно сказала Кучкова, – иначе знали бы. Студенчество решило достойно ответить на допущенный произвол! Если у вас есть свободное время, пойдемте – я вам расскажу все по порядку.

Свободного времени у Григория Шумова не было. Это не помешало ему повернуть назад и пойти по городу в каком угодно направлении рядом с привлекательной для его глаз особой.

Кучкова, конечно, заметила впечатление, которое она произвела на Гришу, и это сразу сказалось на манере ее обращения с ним: тон у ней стал повелительным, даже деспотическим. Как ни странно, это делало ее еще более милой, – настолько она была юной! Может быть, это и заслуживает осуждения – и даже наверное заслуживает, – но факт остается фактом: деспотизм в таких случаях редко вызывает гнев и часто – улыбку.

Гриша и начал улыбаться, пока она не остановила его властным окриком:

– Да вы что?

– Я – ничего.

Затем он рассеянно выслушал длинную повесть о том, как известный бас, приехав на гастроли в Питер, незаслуженно обидел молодого и ничем еще не прославившегося певца.

История оказалась романической: привыкший к успеху бас начал ухаживать за одной из актрис, своей партнершей, а так как ему было некогда – надо было через несколько дней возвращаться в Москву, – он решил не терять золотого времени и во время спектакля, в котором участвовал, пел, подняв актрису на своих могучих руках и глядя ей прямо в лицо влюбленными, демоническими от грима глазами. Да он, кстати, и играл Демона. И что же? Бешеный успех у публики, которая полагала, что перед нею – новая трактовка роли, и никакого – у актрисы. Оказывается, она преданно любит своего жениха, молодого тенора, о чем услужливые люди и довели до сведения озадаченной знаменитости.

На следующем спектакле бас принялся у самой рампы на глазах у публики, отбивать молодому певцу такт ногою, недрусмысленно показывая, что тот выпадает из ритма. Какой скандал!

– Так вот почему у вас на папке серебряная лира.

– Я учусь в консерватории. Ну, и что из этого? Что у вас за манера разговаривать! Вы, кажется, ничего не слышали из того, что я рассказывала.

– От первого до последнего слова все слышал.

Ее гнев был просто восхитителен.

Гриша не мог удержаться – рассмеялся:

– Не надо сердиться. Скажите лучше, что от меня требуется.

– От вас требуется, чтобы вы купили себе глиняную свистульку.

– Разве мне пора уже впадать в детство?

– Сегодня свистульки приобретут для себя люди куда посерьезнее вас! Если бы вы слушали меня внимательно, а не смеялись, глядя на меня сверху вниз…

– Это у меня рост такой. Я не виноват.

– …то вы бы поняли, в чем дело: надо осудить этого безобразника.

– Безобразника?

Как-то не вязалось с подобным словом расклеенное по всему городу изображение Мефистофеля, роль которого должен был исполнять завтра прославленный певец. Скандалист – это о нем было известно. Пьет, говорят. А может быть, только говорят… Человек избалованный. Не терпит противоречий… Все это так. Но – безобразник?

– Уж можете мне поверить, – безапелляционно заявила Кучкова. – Я лучше вас разбираюсь в подобных вопросах. И затем, это не мое только мнение. Это мнение Репниковой. Ах, вы даже не знаете, кто такая Репникова?

– Не знаю, – виновато признался Гриша.

– Ну конечно! Я же говорила: вы не интересуетесь жизнью окружающего вас общества. Вы готовы всю жизнь просидеть в келье под елью.

Даже столь тяжкое обвинение не могло сегодня вывести Шумова из равновесия.

– Вы все-таки скажите мне, – сказал он смиренно, – что я должен сделать?

– Уделить общественному делу несколько часов. У вас все дни заняты?

Он начал рассказывать: лекции, урок, семинар… Урок никак нельзя упустить…

Теперь для Кучковой наступила очередь отплатить ему – она не только ничего не слушала, она просто не хотела обращать никакого внимания на его, как она выразилась, «отговорки».

– Вы просто хотите залезть в свою скорлупу и жить поспокойней. Кстати, кого это вы искали через адресный стол?

– Одну знакомую.

– Нашли?

– Нет.

– Ну вот видите! И потом: предположим, у вас заняты все дни на неделе. Но ведь речь идет не про день, а про ночь.

– Ночь?!

– Ну да. Мы станем с вечера к кассе театра – иначе ведь билетов на галерку не достать, – простоим ночь, утром получим билеты.

– Вдвоем?

– Это почему же вдвоем? Человек двадцать будет, не меньше. Студенты, курсистки… Все, кто за справедливость.

– Я – за справедливость.

– Всем этим делом руководит Репникова, которую вы, к стыду вашему, не знаете. – Кучкова огляделась по сторонам и таинственно прошептала: – Она… деятельница. Она связана с общестуденческой кассой взаимопомощи. Понимаете?

– Понимаю, – тоже шепотом, с видом заговорщика, ответил Гриша и – против своей воли – опять улыбнулся.

– Возмутительный человек!

Кучкова на этот раз всерьез рассердилась.

Несколько минут они шли молча.

– Усвоили вы наконец, – с возмущением спросила Гришина спутница, – что надо делать?

– Нет. То есть… простоять ночь к кассе театра, это я согласен.

– А свистульку, так и быть, если вы уж так сверх головы заняты, я сама вам куплю.

– Вот спасибо! Но зачем свистулька-то?

– Слушайте! Если я еще продолжаю вести с вами разговор, то потому только, что у меня сложилось какое-то странное впечатление, будто я знаю вас уже давно…

– Представьте, и у меня тоже!

– Вы оторваны ото всего. Вы даже не знаете, кто такая Репникова. И нет, видимо, человека, который занялся бы вами как следует.

– Займитесь мной!

– Вы и в самом деле не поняли, для чего нужны свистульки.

– Нет.

– Чтобы свистеть! Свистеть нужно, несносный вы человек! Когда он кончит петь первую же арию, освистать его как можно громче.

– Но что же он такое сделал? Ну, отбивал такт ногой… молодому певцу… И так уж сразу – освистать?

– Дело не только в том, что он отбивал такт ногой. Дело в том, что дирекция театра объявила его сопернику, молодому актеру, строгий выговор.

– За что?

– За то, что он прервал пение и самовольно ушел со сцены во время спектакля. Он не выдержал оскорбления, убежал за кулисы.

– Ну, вот теперь картина ясна.

– Она была бы и раньше ясна для вас, если бы вы слушали внимательно.

– Действительно: несправедливость. Я поступаю в полное ваше распоряжение.

Проводив Кучкову до самого ее дома (это вышло как-то незаметно), Гриша задержал ее руку в своей и спросил:

– Как себя чувствует Нина Георгиевна?

Она совсем по-детски закинула голову, чтобы посмотреть ему – снизу вверх – прямо в лицо. Упрямые ее глаза сразу изменились, потемнели.

– Я очень прошу вас: никогда не спрашивайте меня об этом. Тут ведь расспросами не поможешь.