Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 49 страниц)

3

Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.

Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:

– Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!

– Ну и добро. Вот и добро! – негромко гудел спокойный отцовский бас.

Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.

Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.

Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши – стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, – и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.

– Ты… премудрый! – кричала она. – Книжки читаешь! Какие?

– Разрешенные цензурой, – глухо проговорил отец.

– «Цен-зу-рой»! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?

– Матушка, да ведь это у Гоголя…

– «У Гоголя, у Гоголя»! – перебила Перфильевна. – Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много – ну невыносимо глядеть!

– Ну что ж, – медленно проговорил отец, – не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется… Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.

– Врешь!

– Спроси сама, матушка.

– Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.

– Не уходил – розы не хотел разводить у барона. Дар человеку – яблочко хотел пестовать.

– Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!

– Ну, какой там простор!… – Отец махнул рукой.

Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.

– Иваныч, – сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, – Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут…

Отец усмехнулся.

Перфильевна еще ласковей проговорила:

– Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего… За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.

– Не надо мне твоих рублей, – неохотно ответил отец.

– Не хочешь денег – по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.

– Да и выросли – опять же соседями оказались, – медленно, с такой же неохотой сказал отец.

Перфильевна заговорила еще тише:

– Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь… Нас никто не слышит…

Но отец уже увидел в окне Гришу.

– Ан нет, слышит, – сказал он веселым голосом: – вон он, свободный житель!

Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати – одеваться.

Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.

Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:

– Помещица, брат, у нас особенная…

И Гриша услыхал – даже не сразу поверил тому, – будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.

– Не устояла против лаковых сапог! – с непонятной для Гриши злобой говорил отец.

Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:

«Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет».

Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом – с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.

История была удивительная. Но учитель не удивился – начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.

…Гриша быстро оделся. Теперь умыться – и к Яну!

Да, как же, «к Яну»! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.

– Баба, разве сегодня воскресенье?

По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых – откуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.

На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего… Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишний – особой хлесткости – щелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполняла – не сегодня, так завтра.

…И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать «святый крепкий, святый бессмертный» и отвешивать поясные и земные поклоны.

Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо – полем, душистым сеном… Цветы эти крепкие и бессмертные.

– Бог тебя простит, – вздыхая, говорит бабушка: – несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.

После неинтересной еды – пшенной каши с молоком – Гриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.

– А ты принес?

Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.

– Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.

Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.

– Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.

Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:

– Теперь нам хватит надолго.

Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону?

– Лесные братья, – сказал Гриша, – всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.

– Это верно, – глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.

– Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, – крыша. К ней и пойдем.

Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.

– Кто там живет? – спросил Ян.

– Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость.

Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца.

– Корчма, – коротко ответил отец на Гришин вопрос.

Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.

Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.

– А это Исаак, – сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. – Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки.

– В корчме пьянствуют, – решил поделиться Гриша своими познаниями.

Отец усмехнулся:

– Кому пьянствовать-то? – Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы: – Нищая жизнь!

И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились.

А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русских – на свадьбах, на крестинах. И на ярмарках.

Вспомнив отцовский рассказ и вчерашний вечер, Гриша сказал Яну:

– В таком доме жил один старик, которого народ схоронил от «черного барона», как Даугава хоронит невод.

Ян ничего не понял и поглядел на Гришу с уважением. Потом сказал:

– Я знаю Даугаву. Мы жили у самой Даугавы, в деревне. Там мой батька убил бешеную собаку.

– А где это – Даугава?

– Там, – махнул Ян в сторону, – далеко. Ну, Даугава, по-вашему – Двина.

Гриша отвел глаза в сторону. Ян-то, оказывается, так же ловок выдумывать, как и он.

– Говори по-латышски, – предложил он: – я пойму все. Винца песню пел по-латышски, по-русски у него выходило хуже.

И Ян стал рассказывать по-латышски. Бешеная собака бежала с поля в деревню. У нее морда была вся в слюне, глаза – в крови. И все в деревне попрятались в избы. Осталась только девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует. Собака бежала прямо на нее. Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса.

Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.

Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески:

– Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава.

– Нет, это был мой батька, – упрямо сказал Ян.

Тогда и Гриша рассказал ему – про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время – выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.

Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля – в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава… Мальчики подошли ближе.

Один из ползунков наконец собрался с духом – заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.

– Кумагер, кумагер! Иди сюда! – на всякий случай позвал Гриша.

Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.

– Если мы обойдем кругом этот дом, – сказал Гриша, – это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.

– Ладно.

За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.

Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.

Проще было б уйти от греха – свернуть в сторону.

Ян прошептал:

– Вот такая ж была та, которую убил мой батька.

Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом «ввух, ввух» бросилась в сторону, не успев второпях залаять.

– Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, – сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.

– Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться?

4

Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.

– Если тройка – исправник, – сказал Гриша.

Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.

Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол – это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.

А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне – приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.

Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.

Прасол придержал лошадь:

– Да вы, ребята никак, из «Затишья»? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.

Он поглядел на мальчиков:

– Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в «Затишье». Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду – дела.

Мальчики застенчиво промолчали.

– Ну, как же?

– Мы, может, и не вернемся вовсе, – несмело сказал Гриша.

– Вас брюхо вернет! – захохотал Лещов. – Оно вас доведет до дому к обеду.

Мальчики молчали переглядываясь.

– Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.

Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.

– А ну их! – сказал он скороговоркой. – Это латыши.

– Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?

– Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!

– Слазь, дурак! – рассердился Лещов. – Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться…

Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги – с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.

– Вы чего тут делаете? – спросил Евлампий свысока.

– В лес идем… – начал было Гриша.

Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:

– Держи при себе.

– Чего «держи при себе», чего «держи при себе»? – оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. – Ну, чего, чего?

Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:

– Идем туда, где Железный ручей.

Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:

– Такого нет.

– Как это так – нет? Почем ты знаешь?

– Знаю. Такого ручья нету.

Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.

– Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.

– Не, и я с вами!

– А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.

– Ну-к что ж, и я с вами!

– По дороге встретится болото – куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо…

– Эко дело – болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете – я один дороги не найду.

Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше – горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.

Вот и лес начался – ивняком, ельником, молодыми березками.

У березок листва была еще клейкая.

После березок пошли сосенки – всё выше и выше ростом, – и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.

Только Евлаша сказал подавленно:

– Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет… по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины…

Никто ему не ответил, и он замолчал.

Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.

Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.

И все ж мальчики кинулись к нему бегом – к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.

Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве – лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.

После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.

Евлаша ухмыльнулся:

– Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно – мы едим дома ситный. А тут на тебе – черный хлеб!

– А ты и не ешь, коли неохота.

Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!

У Евлампия потекли слюнки:

– Ну-кась, дай уж и мне, все одно…

Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.

– Небогато живете.

– Вот если б нам ружье, – сказал Гриша, – настреляли б птиц всяких… Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.

– «Бы б», «бы б»! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, – скороговоркой откликнулся Евлампий.

– И чего ты за нами увязался! – рассердился Гриша.

Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, – промолчал.

Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.

Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно – ствол к стволу, – и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.

Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались – и стихли.

Прячась за огромными стволами – отовсюду можно было ждать опасности, – Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.

Так шли они молча несколько минут.

За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.

Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?

В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:

– Ты кто такой?

Мальчишка был, видно, задира и драчун.

Гриша сказал осердясь:

– А ты кто такой? – и тоже топнул босой ногой.

– Я барон Альфред фон Тизенгаузен, – ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка – от гордости за себя.

Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша – видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.

– Ты барон? – ухмыльнулся Гриша. – Ну, а я граф. Слыхал про такого?

Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:

– Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!

Гриша шагнул вперед – Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: «Видал? Смертью пахнет!»

Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:

– Викентий! Викентий!

Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно – в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.

– Возьмите ваше ружье, Викентий, – старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, – и выстрелите. Сперва в воздух.

Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. «Двустволка центрального боя», – успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.

– Вы можете стрелять, – проговорил Альфред, – это будет законно.

Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь…

Он закричал Альфреду Тизенгаузену:

– Ты с чего разошелся-то?

Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.

Викентий опять усмехнулся – так кисло, будто у него болели зубы – и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:

– А ну, брысь!

И поднял двустволку.

Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:

– Немец-перец!

– Эй, немец-перец, колбаса!

– Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!

Эхо гулко откликнулось из глубины леса: «Са! Ста!»

Гриша сказал, передохнув немножко:

– Я ни капельки не испугался.

– Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, – ответил Ян.

– Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще – кинжал.

В разговорах об оружии – самых увлекательных для мальчишек – они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко – по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.

– Здрасте! – закричал Гриша с досадой. – Явился!

– Здрасте, здрасте! – ответил Евлаша и прибавил нахально: – Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!

– Давай побьем его, – предложил Грише Ян.

– Я шутейно, – сказал Евлаша. – Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.

– Наплевать на него! – ответил Гриша.

– Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. – Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. – Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены – первые богачи.

– Чего ты к нам привязался? – закричал Гриша в отчаянии. – Так было хорошо без тебя!

Евлампий испугался и забормотал:

– Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!

– Иди за нами на десять шагов сзади, – велел ему Гриша. – И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.

Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.

– Сбегаем посмотрим, что там, – предложил Гриша Яну, – а потом опять пойдем по прямой дороге.

– Вы норовите убежать от меня, – откликнулся сзади Евлаша, – а я от вас все равно не отстану!

Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.