Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

40

Никогда еще в своей жизни Борис Барятин не испытывал такой душевной сумятицы.

Что ему делать? Куда идти? К кому?

Слухи, слухи… Если даже одна десятая этих слухов отражала действительность, его отсиживание в своей комнате было позором.

Рассказывали, что где-то у Гостиного двора городовой убил женщину – она стояла впереди толпы и кричала: «Хлеба!»

Женщина, в поношенном грубошерстном пальто, в ситцевом платье, лежала на мостовой, раскинув руки, и никто к ней не мог подойти: вдоль Невского были установлены пулеметы, проспект был пуст – по случайным прохожим открывали огонь.

Передавали, что солдаты Литовского полка отказались стрелять в народ, что вчера разбили Арсенал, – рабочие вооружаются…

Передавали, рассказывали… Слушать обо всем этом и оставаться в полной безопасности? Нет, он не крыса, чтобы укрываться в норе. Он не крыса!

В окно он увидел, как молоденький мастеровой, размахивая кинжалом в черных кавказских ножнах, отчаянно (это было видно по его напряженному лицу и широко раскрытому рту) кричал что-то собравшимся у закрытой мясной лавки женщинам. Слов его не было слышно. Но при виде этого мастерового Барятин сразу, всем существом своим, понял: надо идти.

Уже несколько дней подряд его мучил жестокий бронхит, в груди хрипело, голос пропал. Совсем еще недавно это очень его беспокоило бы, а сейчас не имело никакого значения.

На улицах, почему-то больше на перекрестках, толпились кучки людей. Словно ждали чего-то – настороженно и упрямо.

Дворники второй день не подметали мостовых и тротуаров, и на снегу фигуры прохожих чернели с непривычной для глаза четкостью.

Поближе к Среднему проспекту на унылом длинном заборе рядом с сине-розовой афишей Александринского театра висела размером в четверть печатного листа бумага с заголовком, который издали казался траурным – таким жирным шрифтом он был набран:

Объявление командующего Петроградским военным округом генерал-лейтенанта Хабалова

«…Воспрещаю всякое скопление на улицах… Предваряю население Петрограда… употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем… для водворения порядка в столице…»

Барятин читал второпях, невнимательно – это было уже не первое объявление командующего – и тут же забыл о прочитанном; осталось только смутное впечатление от противоречивой смеси угроз и увещаний. Хабалов утверждал, что запас хлеба в столице достаточный, а жителям, не желавшим ходить по городу в одиночку, грозил расстрелом.

На углу Среднего Барятин остановился в удивлении: на привычном месте не было городового.

– Попрятались, – словно в ответ ему, проговорил кто-то вполголоса.

– Главные-то их силы на чердаках сидят, у пулеметов. Чуть что – они сверху поливать нашего брата примутся…

– Пусть только попробуют.

За последние дни каким-то путем широко стал известен среди населения хитроумный план министра внутренних дел Протопопова: вызвать преждевременную вспышку народного гнева и погасить ее – силами полиции – повсеместным обстрелом с крыш.

Заводы роптали открыто, озлобленно, с каждым днем все решительней.

Голодные рабочие бросали станки и выходили на улицу – безоружные, хорошо зная, что часом раньше или часом позже их встретит пулеметный огонь. К рабочим присоединялись женщины, случайные прохожие и, конечно, вездесущие, неутомимые мальчишки.

Собиравшиеся на перекрестках кучки людей росли, вырастали в толпы, шли куда-то, – движение это с первого взгляда казалось стихийным, и только посвященные знали: есть сила, которая всем этим руководит, – ее так и не смогли подавить бесчисленные и бессмысленные аресты.

Барятин к посвященным не принадлежал.

Он потолкался в толпе… Какой-то солдат, тревожно оглядываясь во все стороны, позвал его к воротам и спросил сиплым шепотом:

– А что, вертаться нам в казармы или нет?

– Ни в коем случае! – с неожиданной для себя решительностью велел Барятин и вдруг сообразил: надо что-то делать. К кому-то идти. Но к кому?

Многих он знал в Питере, начиная с мадам Клембовской и кончая добродушнейшим Семеном Шахно.

А пойти в такое время было не к кому.

Растерянный, он поспешно шагал по улице, все ускоряя для чего-то шаг, вдыхал крепкий морозный воздух (мельком подумал: окончательно застудил легкие, умру…) и вдруг увидел себя перед знакомым домиком на Черной речке: здесь жила Даша.

Он увидел ее на пороге, закутанную в теплый платок, бледную, с лихорадочно горящими глазами.

– Винтовки начали давать на Восьмой линии, – сказала Даша, глядя не на Барятина, а куда-то поверх его плеча. – Погодите, Борис Сергеевич, вместе пойдем. Только вот комнату закрою.

Через минуту она вышла, застегивая на ходу шубку, и они почти побежали вдвоем, словно боялись опоздать.

На углу Восьмой линии, на втором этаже неприметного каменного дома, в обширной пустой комнате сидели за конторским столом двое: низенький усатый человек, по виду – рабочий, и военный с погонами прапорщика, с лицом желтым и нездоровым. На столе перед ним лежали груды винтовок, шашек и даже два кинжала, один из них – в дорогой оправе из слоновой кости.

Усатый посмотрел на студенческую шинель Барятина и велел прапорщику:

– Выдать одну винтовку.

– Одну на двоих? – зазвеневшим от обиды голосом спросила Даша.

– Нет, на одного. Ты, девушка, останешься здесь, мне помощница будет нужна.

Желтолицый прапорщик, болезненно хмурясь, выдал Барятину винтовку и узкую полосу красного ситца.

Даша торопливо пошарила у себя в карманах шубки, вытащила английскую булавку и зашпилила полосу на рукаве Барятина чуть повыше локтя.

– Твой пост, товарищ, – сказал низенький рабочий, – будет на углу Среднего проспекта и Шестой линии. Гляди веселей: там винный склад имеется, как бы не разбили. Разобьют – ответишь! Понятно?

– Понятно, – с чувством огромного душевного облегчения ответил Барятин и, крепко держа винтовку обеими руками, стал спускаться по грязной, заляпанной талым снегом лестнице – по ней навстречу ему шли рабочие, студенты, солдаты…

– Ты уже получил оружие? – с радостным удивлением спросил знакомый голос.

Барятин в волнении не разобрал, его ли это окликнули, – так торопился к выходу.

Уже выйдя на Шестую линию, он услышал откуда-то сверху отрывистые, сухие выстрелы, что-то резко щелкнуло рядом с ним на покрытой снегом мостовой – раз, другой…

Растерянно оглянувшись, он встретился глазами с широколицым матросом, стоявшим в нише раскрытых ворот с карабином, надетым через плечо дулом вниз; скаля не то весело, не то свирепо белые зубы, матрос махал ему бескозыркой.

Барятин нерешительно пошел к воротам и вдруг услышал женский вопль:

– О господи, да скорей же! Убьют!

Подойдя ближе, он увидел, что за матросом стоит в воротах целая толпа. Тут были рабочие, солдаты, женщины…

Одна из них, должно быть, и крикнула: «Убьют!»

– Ты такой отчаянный или просто не разобрался, что к чему? – спросил Барятина матрос. – Это ж по тебе, по твоей повязке садили с колокольни…

– Никак не пристреляются, – проговорил бородатый солдат-ратник, снял с всклокоченной головы папаху, почесал за ухом, снова надел: – Сверху трудно…

– Снизу легче? – засмеялся матрос.

– А снизу ты и вовсе его не зацепишь. Он в укрытии.

– «В укрытии»! Что ж, так мы тут и будем хорониться? Или как, по-твоему: должны мы спустить фараонов с неба на землю?

– В обход надо. (Барятин оглянулся на голос – говорил стоявший в углублении ворот пожилой рабочий.) В обход, с Малого проспекта…

– Веди! – сразу же решил матрос.

Он первый высунулся на улицу из ворот, и тут же о фундамент дома цокнула пуля.

– Не так просто, – сказал рабочий. – Придется по одному перебежать на другую сторону, а уж оттуда – податься на Малый проспект.

Наступило молчание.

Кто-то прошептал, вздохнув:

– Ох, лютуют над народом!

– А ну, кто за мной? – закричал матрос и, сорвав с плеча карабин, бегом кинулся на мостовую.

За ним выбежал пожилой рабочий, следом за рабочим – Барятин и солдат-ратник.

На колокольне, что стояла между Малым и Средним проспектами (церковная паперть выходила на Восьмую линию), словно провели железной палкой по частоколу.

– Из пулемета садят, драконы! – пробормотал матрос, перебежав на другой тротуар, снял бескозырку и вытер рукой потный лоб.

– Жарко стало? – с насмешливым участием спросил пожилой рабочий, добежавший секундой позже.

– Жарко! Ну, друг, показывай, где тут твой обход, я нездешний.

– Надо будет так: до Малого проберемся без помех – если будем держаться ближе к стенам, тут пуля нас не достанет, – по Малому проспекту тоже. А с Восьмой линии надо пробиваться в открытую, с боем. Правильно? – неожиданно обратился рабочий к Барятину.

– Правильно, – просипел Борис, от волнения судорожно поводя шеей.

– А ты как считаешь? – Матрос поглядел на ратника. – Ты из Павловского полка, что ли?

– Ага! – Солдат озабоченно глядел на верхушку колокольни. – Нелегкое, братцы, дело будет снять их оттуда.

– Там видно будет, – хмуро отозвался рабочий. – Мы на легкие дела подряда не брали. Цепочкой шагайте, потесней к стене!

С минуту шли молча, прижимаясь то к стенам, то к оградам, которые, на счастье, были здесь высокие, каменные.

На углу Малого к ним присоединились еще несколько солдат. Двое из них были без винтовок.

– Вы что, папахами воевать собрались? – насмешливо кивнул им матрос на ходу.

– Видишь, какое дело, – ответил солдат помоложе; вид у него был на редкость смирный: – Не догадались мы давеча…

– Не догадались? Побоялись, скажи лучше. В казармах винтовок хватает.

– А теперь одна у нас надея – добыть оружие с бою.

– Ишь ты! Да ты, земляк, я вижу, не так уж робок?

Рабочий сделал знак рукой:

– Подходим к углу Малого. С угла по Восьмой линии еще с десяток шагов можно пройти незаметно, а там – по команде – бегом.

– Проверить оружие! – сказал матрос, снял снова бескозырку и вытер лоб.

Барятин повернул затвор винтовки и похолодел: хотя он в своей жизни, кроме охотничьих ружей, никаких огнестрельных предметов в руках не держал, нетрудно ему было догадаться, что винтовка его не заряжена.

Сказать? А разве этим поможешь?

Крадучись, полусогнувшись, подошли к церковным воротам.

– Раньше времени не стрелять! – хрипло проговорил матрос и первым кинулся во двор.

Барятин увидел голубей; зашумев крыльями, они поднялись с колокольни, со второго ее яруса, и, описывая широкие круги, стали подниматься к небу. «Глупые птицы, тут же стрелять будут».

Он бежал, стараясь не отстать от матроса.

На первую площадку колокольни ворвались без выстрела. На площадке со свету казалось совсем темно; пахло сыростью, известкой, птичьим пометом.

Слышно было, как тяжело дышит матрос.

Когда глаза немного привыкли к полумраку, обозначились впереди выщербленные ступени; у стен лежал косыми грядами снег, занесенный ветром. Перил не было.

– Теперь, товарищи, поаккуратней, – вполголоса сказал рабочий. – Тут и упасть недолго.

Шершавые стены были покрыты инеем. Подниматься пришлось медленно, шаг за шагом. Лестница повернула в сторону. Наверху блеснул просвет, и матрос, закричав: «Сдавайся, фараоны!» – выстрелил из карабина и цепко побежал по ступеням на вторую площадку.

Здесь было светло и пусто. Кое-где из-под осыпавшейся штукатурки краснел кирпич.

– Эй! Клади оружие, шкуры!

Матрос снова выстрелил.

На повороте к третьей площадке нападавших неожиданно встретили протянутые руки в вязаных теплых варежках.

– Оружие! – неистово заорал матрос.

На свет вышел приземистый городовой в толстой шинели, в башлыке, в валенках с калошами; трясущимися руками он отстегивал кобуру револьвера. Рыхлое его лицо было испуганное, злое.

– А ну, не балуй! – со зловещим спокойствием проговорил рабочий и наставил дуло винтовки к самым глазам городового. – По-русски сказано: сдавай оружие!

Сзади, за городовым, показались еще две головы в круглых шапках с бляхами-гербами, послышался лязг металла – полицейские, торопясь и толкая друг друга, выкатили на площадку пулемет системы «максим».

– Ну, вот это другой разговор. Теперь – без дурости, лапки кверху – на двор!

– Повыше еще надо поглядеть, – пробормотал молодой солдат – тот, что был без оружия, – торопливо стал карабкаться по последним ступенькам наверх, где под шатром крыши висели колокола.

– Ты только не вздумай звонить там! – возбужденно захохотал матрос.

Через несколько секунд сверху раздался глухой голос солдата:

– Тут ничего больше нет.

Рабочий поправил на плече винтовку:

– Ну что ж… Поведем теперь арестованных по назначению.

– Куда это? – не понял матрос.

– К Тулочкину, куда же еще? – ответил рабочий таким тоном, будто это само собой разумеется. – А вы с нами? – спросил он Барятина.

– Конечно, конечно! Впрочем… Мне, собственно, надо быть на углу Среднего и Шестой линии. Там мой пост.

– Ваш пост? А что же вы бросили его? Попадет вам от Тулочкина. – Рабочий хмуро усмехнулся.

– Да ведь стрелять начали… – неуверенно начал Барятин.

– Ну что ж – стрелять… Мы и без вас управились бы.

Рабочий, не глядя больше на него, стал рядом с матросом позади арестованных и скомандовал:

– Вперед, живо!

С чувством легкой обиды Барятин повернул к Шестой линии.

Когда он уже подходил к углу Среднего, из полуподвала на тротуар выбежала женщина в шляпке, крича исступленно:

– Позор! Позор! Позор!

Ее сразу же окружили прохожие.

Женщина высоко подняла длинную, в виде конуса, бутылку (в таких обычно продавали «Несравненную рябиновую» Шустова) и швырнула ее на тротуар. Осколки стекла звонко брызнули в разные стороны, бурая жидкость разлилась пятнами на снегу.

– Позор!

Барятин узнал курсистку Репникову, с которой он когда-то стоял в очереди за театральными билетами. Шляпка у ней сбилась на сторону, вдоль румяной щеки висела прядь стриженых волос.

Тут же переминался с ноги на ногу и сконфуженно ухмылялся огромный солдат.

– Что тут происходит? – повелительным тоном спросил Барятин.

Ведь это было совсем близко от поста, который ему доверили…

– Позор! – снова воскликнула Репникова. – Этот субъект забрался в винный погреб!

– Да погодите вы, барышня, я вам уже докладал: он отворенный был… Ну, мы и зашли. Теперь, сказывают, все народное.

– Позор! Он хотел вызвать пьяный погром!

– Позвольте-ка, – отстраняя с дороги одной рукой солдата, а другой – Репникову, сказал Барятин таким тоном, что все собравшиеся сразу поверили: именно этому студенту с красной повязкой на рукаве и дано право распоряжаться здесь. – Кто открыл винный склад?

– Он отворенный был, – повторил солдат.

Барятин спустился по лесенке в подвал. На него пахнуло крепким винным духом, затхлым запахом плесени. Он задумался – на мгновенье. Что-то надо предпринять. Немедленно.

– Где дворник этого дома? – вернувшись из подвала, властно спросил Барятин и, случайно встретив в толпе восторженно-доверчивый взгляд какого-то паренька, на вид лет шестнадцати, ткнул в него пальцем: – Ну, вот вы! Поищите дворника. Скажите ему, что я велел ему сейчас же прийти сюда. Двоих нужно поставить охранять склад. Станете вы! – приказал он солдату.

– Что вы делаете? – закричала Репникова. – Он же первый украл бутылку!

– Попрошу не вмешиваться в мои распоряжения, – холодно заявил ей Барятин. – Сюда нужно еще одного человека.

– Я могу, – вышел из толпы человек в коротком полупальто и барашковой шапке – с виду рабочий.

– Где работаете? – строго спросил Барятин.

Рабочий взял руки по швам:

– На Семянниковском!

– Становитесь. Вы вдвоем будете отвечать за сохранность винного склада. Остальных прошу идти по своим делам.

Восторженный холодок пробежал по спине Барятина. До чего ж все толково у него выходит! Увидел бы его сейчас Григорий Шумов!

Паренек, важничая, привел испуганного дворника-старичка.

– Кто открыл склад? – требовательно прикрикнул на него Барятин.

– Не могу знать!

– Сейчас же разыщите замок, любой, какой найдется, и навесьте на двери погреба. Эти два товарища будут нести охрану склада.

– Слушаю!

Дворник рысцой побежал исполнять приказание.

Собственноручно навесив принесенный дворником замок и вручив ему ключ со строгим наказом – не давать никому, Барятин пошел наконец на свой пост.

Мороз усилился. Небо было тугое, в свинцовых тучах. Где-то за Невой постреливали.

Промчался к Большому проспекту на предельной скорости грузовик с вооруженными солдатами и рабочими, – над кабиной шофера развевался красный флаг.

Вечером поднялся ветер, угнал к морю тучи, и над высокими крышами города, огненный, яростный, разлился закат.

Барятин прохаживался взад-вперед, воинственно придерживая рукой незаряженную свою винтовку, и все время видел себя как бы со стороны: картина получалась привлекательная. Посмотрел бы на него Григорий Шумов!

41

С минуты ареста у Григория Шумова один только раз тоскливо сжалось сердце – когда ворота тюрьмы закрылись за ним с железным лязгом.

Вот он и в неволе!

По обе стороны ворот под тусклым фонарем стояли часовые в черных шинелях. Один из них огромным ключом стал замыкать ворота.

Околоточный Васильев, судя по всему, бывал здесь не один раз. Привычной рукой он нашарил в полумраке боковую дверь, отворил – Шумов вошел вслед за ним в коридор с низко нависшим потолком, впервые в своей жизни вдохнул тюремный воздух – неимоверно спертый, затхлый, пропитанный каким-то застарелым кислым запахом, до того едким, что с непривычки першило в горле.

Их встретил, звеня связкой ключей, младший надзиратель и повел в канцелярию.

Канцелярия оказалась обыкновенной комнатой, уставленной конторскими столами и шкафами, через застекленные дверцы которых виднелись связки «дел» в коричневых обложках, с тесемками, похожими на шнурки от ботинок. Однако окна в этой комнате были загорожены толстыми решетками.

В этот час в канцелярии был только один чиновник, с хмурым лицом плохо выспавшегося человека, – должно быть, дежурный; при виде вошедших он потянулся, широко зевнул, отчего на глазах его выступили слезы, нехотя взял у околоточного толстую книгу, имевшую вид разносной, что-то черкнул в ней и буркнул сердито:

– Произвести личный обыск.

Околоточный Васильев, козырнув, молча ушел, а тюремный надзиратель подошел к Шумову и сказал почему-то шепотом:

– Раздевайтесь.

Гриша снял шинель.

– Дальше, дальше, – прошептал надзиратель, – до белья.

Он вывернул наизнанку все карманы в одежде Григория Шумова, стараясь, чтобы каждое его движение было видно не перестававшему зевать чиновнику, тщательно ощупал изнутри подошвы ботинок и, отложив в сторону кожаный ремень от брюк, сказал:

– Можете одеваться.

– А пояс? – спросил Гриша.

– Новичок, видно, – кисло усмехнулся чиновник.

– Ремни, подтяжки, веревки, помочи, – монотонным голосом, словно повторяя давно заученное, проговорил надзиратель, – согласно инструкции, заключенным не выдаются.

Ах, да – это ведь делалось для того, чтобы узники не могли повеситься. Как-никак – забота. При этой мысли Гриша усмехнулся. Хмуро наблюдавший за ним чиновник вдруг рассердился:

– В восемьдесят первую камеру!

Он крикнул это с таким видом, как будто решил строго наказать Шумова за его неуместную при таких обстоятельствах улыбку.

Уже рассвело, когда Гриша переступил в сопровождении надзирателя порог камеры.

Ничего страшного в ней, кроме присущего всей тюрьме отвратительного запаха, на первый взгляд не замечалось.

Навстречу Шумову неожиданно хлынул шквал громких возгласов:

– Добро пожаловать!

– Нашего полку прибыло!

– Коллега, сюда шагайте! В тесноте, да не в обиде.

Надзиратель, проворчав довольно равнодушно: «Шуметь не положено», пошел к дверям, сопровождаемый громким смехом.

Большинство арестованных, судя по их тужуркам, были студенты. В доме предварительного заключения арестантские халаты не выдавались.

К Шумову подошел длиннобородый, солидного вида мужчина в форме Лесного института и отрекомендовался:

– Староста здешней камеры, так называемой студенческой. Ваше место, коллега, вон там, у самого окна. Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Гриша прошел к окну – к свободной койке – и увидел перед собой Притулу.

Главарь университетских эсеров отложил в сторону книгу, которую он читал, и спросил Гришу снисходительным тоном:

– Вы по делу четырнадцатого февраля?

– А я и сам не знаю, по какому делу.

– Правильно, товарищ, – послышался из глубины камеры звучный бас. – В каждой камере могут быть наседки.

Так назывались агенты, подсаживаемые тюремным начальством под видом арестованных.

– Нет, я в самом деле не знаю, – сказал Шумов чистосердечно.

– Я спросил потому, что четырнадцатого видел вас на Невском, – счел нужным объяснить Притула. – Вот я и думал…

– А что слышно на воле? – бодрым голосом задал вопрос светловолосый голубоглазый студент-здоровяк в сатиновой косоворотке.

– Как вам сказать… Во всяком случае, я думаю, сидеть нам здесь недолго, – ответил Шумов.

– Конечно, недолго, – с той же снисходительностью вступил в разговор Притула. – Вот погонят нас всех по Владимирке, тогда и будет «недолго».

– У вас старомодные представления, Притула, – сказал голубоглазый студент. – По Владимирке, видите ли, погонят… И вообще, не каркайте вы, ради бога!

– Я не каркаю, а просто с присущей мне трезвостью оцениваю сложившуюся обстановку. Петроград, как вам, прекраснодушный мой оптимист, известно, объявлен на военном положении, и любой открытый протест расценивается правительством как бунт. А за бунт – Сибирь.

– Скоро будет настоящий бунт, и все полетит к чертям!

– Знаете, коллеги, что знаменательно? – спросил с многозначительным видом длиннобородый староста. – Знаменательно поведение тюремного персонала. Он притих! У надзирателей физиономии стали не то разочарованные, не то растерянные… Я уверен, что кое кто из них уже запасся на всякий случай штатской одеждой.

– Да и вообще: где это видано, чтобы в тюрьме так обращались с арестованными? – сказал юноша, в котором Гриша узнал молоденького юриста, заявившего когда-то, что в лекциях Юрия Михайловича ему чудится что-то некрасовское.

– А вы уже успели побывать в тюрьмах? – ядовито спросил его Притула.

– Нет, но… – юноша покраснел, – представление все-таки имею.

– Большинство из нас не сидели, – поддержал его староста. – Не в этом дело. Даже если считать, что мы – мелкая сошка…

– Говорите о себе. Я не считаю себя мелкой сошкой, – вставил Притула.

Голубоглазый студент расхохотался:

– Вот она, интеллигенция российская: даже в тюремной камере раздоры! А главное – из-за чего?

– Я сказал: мелкая сошка, имея в виду наш удельный вес в качестве преступников. А что касается всего остального, то что ж… возможно, среди нас имеются и будущие академики, и выдающиеся зодчие, и великие ораторы… Вы, Притула, несомненно будете вторым Плевако.

– Не стремлюсь к этому! – надменно сказал Притула-Холковский.

– Ах, да! Ведь вы, конечно, намерены стать политическим деятелем!

Подошел еще один заключенный, всклокоченный, небритый, вида чрезвычайно угрюмого.

– Устроим кордебалет? – предложил он мрачно.

– Сколько можно! Ведь только вчера устраивали. – Староста обернулся к Шумову: – Мы здесь практикуем кордебалет на юридической основе. Никому из нас не предъявлено никакого обвинения. Ссылаясь на законы, мы начинаем требовать вызова прокурора, а так как действуем преимущественно ногами, то это развлечение получило у нас название кордебалета.

– Устроим? – снова спросил мрачный студент.

Не дожидаясь ответа, он подошел к дверям камеры и изо всей силы застучал в нее каблуком.

– А ну, разом! – крикнул голубоглазый здоровяк и забарабанил в дверь кулаками.

В дверном «глазке» что-то мелькнуло.

– Прокурора! Требуем прокурора!!! – завопили все хором.

Грише представилось: вот откроется тяжелая дверь, ворвутся тюремщики, начнется расправа; всех их бросят в сырой, темный карцер…

Но время шло, студенты продолжали неистовствовать – и никто не появлялся.

Наконец зазвенели за дверью ключи, щелкнул замок, и в камеру в сопровождении надзирателя вошел человек в черном мундире с узкими погонами штабс-капитана. Это, как оказалось, был помощник начальника тюрьмы; нервно поглаживая рыжеватую бородку, точь-в-точь такую же, как на портретах Николая Второго, он спросил ровным, тусклым голосом:

– Какие имеются претензии?

Староста вышел вперед и заявил:

– Мы требуем немедленного вызова прокурора. Который уже день нам не предъявляют обвинения! Возмутительно!

– Кроме того, мы требуем доставлять нам почту. Мы желаем читать газеты!

– Да, да! – словно вспомнив о чем-то, крикнул кто-то. – А передачи? Не может быть, чтобы родные не пытались передать нам хоть что-нибудь съестное.

– Правильно! Мы не хотим есть вашу бурду и, поскольку мы не можем считаться заключенными, раз нам не предъявлено обвинения, требуем улучшения рациона!

Помощник начальника тюрьмы, выслушав все возгласы, сказал тем же тусклым голосом:

– Будет доложено, – и, повернувшись на каблуках, вышел.

– Чего же мы добились? – спросил Притула. – Подобные обещания никого ни к чему не обязывают.

– С тюремщиками надо разговаривать другим языком! – решительно сказал мрачный студент. – А мы развели юридическую канитель: «Ах, предъявите нам обвинение…» Лучше бы «Варшавянку» спели им прямо в лицо!

– Ну, и раздражать без нужды тюремных служителей незачем, – возразил Притула.

– «Тюремных служителей»! Терминология-то какова! Пригляделся я к вам, коллега: книжный вы червяк. У вас и революция-то, вероятно, выглядит по-книжному.

– А у вас она как выглядит?

– Началась обычная обедня! – с досадой махнул рукой староста. – Бросили бы вы наконец эти стычки… Напоминаю камере: в пять часов будет прочитан реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.

Споры продолжались с утра до ночи. Попытки старосты водворить спокойствие хотя бы часа на два – для чтения книг – не приводили ни к чему.

Тишину вдруг прерывал чей-нибудь голос:

– Эврика? В день моего ареста по городу было вывешено обращение командующего округом генерала Хабалова к населению. Мы – население! Категорически потребуем, чтобы нам прочли его обращение. Из него мы кое-что выудим.

– Пусть нам дадут хотя бы «Новое время». Газета правительственная, не имеют права лишать нас возможности читать…

– Черносотенную газету!

– Да, да! И из черносотенного листка можно почерпнуть, если читать умеючи, некоторые сведения о положении в Петрограде.

– А что ж… Это идея. Устроим кордебалет!

Но «кордебалета» устроить не успели. Открылась дверь, и все тот же надзиратель ввел в камеру нового арестованного. Это был Семен Шахно!

– На Невском стреляют! – не здороваясь ни с кем, воскликнул он не то восторженно, не то испуганно.

Надзиратель еще не успел уйти и произнес привычное:

– Не разрешается.

– Хабалов подписал приказ, – продолжал Шахно, – при скоплении публики применять оружие!

– Значит, началось! Господа! – крикнул мрачный студент. – Началось!

– Шуметь не положено, – сказал надзиратель и ушел.

Шахно обвел тревожным взглядом всю камеру, увидел Шумова, слабо кивнул ему головой и закончил:

– Арестованы все, кто был на заметке у полиции. Решительно все, до одного. Революция обезглавлена.

– Эй вы, как вас там? Пифия! – покраснев от гнева, воскликнул студент-здоровяк. – Что вы там вешаете?

– Меня зовут Шахно. Семен Шахно.

– Не считаете ли вы себя, Семен Шахно, главой революции?

– Нет. Этого я не считаю.

– Так какого же черта…

– Подождите, коллега, – Притула жестом попросил слова. – Дайте же вновь прибывшему с воли человеку осведомить нас о создавшемся положении… Кстати: я не сомневаюсь, что вся революционная интеллигенция в эти дни заключена в тюрьмы. В этом коллега безусловно прав. Спрашивается: что же может сделать на улицах лишенная руководства, безликая и к тому же безоружная масса?

– Вот это называется – дал вновь прибывшему человеку высказаться! – досадливо поморщился староста. – Продолжайте, товарищ Шахнов.

– Шахно. Меня зовут Семен Шахно.

– Рассказывайте все, что знаете, товарищ Шахно.

– А больше я ничего не знаю. Арестованы все! Даже участники студенческой демонстрации. Больше арестовывать некого.

Мрачный студент усмехнулся:

– Ну, арестовывать-то, должно быть, есть кого. Сажать некуда – тюрьмы переполнены.

– Начнется, как после пятого года, черносотенный террор, – подавленным тоном проговорил Притула. – Ну что ж… Мы и к этому должны быть готовы.

– Вы, может быть, и готовы к этому, – не утерпел Григорий Шумов, – а мы готовы к другому: к победоносной революции!

– Громко сказано. Поделитесь: как вы предполагаете совершать ее, сидя за решеткой?

– Опять споры, споры… без конца! – вмешался староста. – Предлагаю лучше заслушать реферат об анархо-синдикализме в Италии.

– А почему не в Испании? И потом: в споре рождается истина.

– Ну это, смотря в каком споре. Чем больше вы, Притула, спорите, тем туманней выглядит истина.

– Бывают минуты, – воскликнул студент-здоровяк (он нравился Шумову все больше), – когда не спорить надо об истине, а сражаться за нее!

– Любопытно! – Притула снова перешел к своему излюбленному снисходительно-ироническому тону. – Как вы здесь, в нашей восемьдесят первой камере, станете сражаться?

– А вот как! – Студент встал во весь рост. – Споемте!

И он затянул низким и очень сильным голосом:

Смело, товарищи в ногу…

К нему примкнул еще один голос, другой… И через минуту в камере гремела песня.

Пели долго.

И никто из администрации не пришел на шум.

Уже поздно вечером староста снова заявил:

– Знаменательно! Очень знаменательно! Я имею в виду поведение администрации. Что из этого поведения явствует?

– То, что на улицах идут бои.

– «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», – сказал Притула и начал, готовясь ко сну, тщательно взбивать тощую тюремную подушку на своей постели.

Лампочка на потолке, надежно огороженная проволочной сеткой, погасла. Через минуту в камере послышался дружный храп.

Шли дни. По-прежнему ни одному из студентов не было предъявлено обвинения, прокурор не появлялся, студенты устраивали «кордебалет», надзиратель уныло говорил «не разрешается» и никаких передач с воли не поступало.

Гриша успел подружиться со студентом-здоровяком Пименовым, поссориться с Притулой, уличить Шахно в том, что он не участвовал 14 февраля в студенческой демонстрации, и получить в ответ заверение в том, что сам он – демагог.

Староста настоял наконец на том, чтобы состоялся реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.

Читал реферат мрачный студент, который оказался противником всякой власти. Он именовал себя анархистом-индивидуалистом, итальянский же синдикализм изучал с чисто научной целью.

По любому поводу вспыхивали споры, которые всем уже надоели и от которых никто не хотел отказаться.

Во всем этом обнаружилась даже некоторая однотонность: изо дня в день, изо дня в день – все одно и то же, без перемен…

Так прошла неделя. Десять дней.

Однажды «кордебалет» студентов вышел особенно оживленным: в обычный час не дали обеда.