Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)

36

Ничего не говорил Григорий Шумов о Редале и его товарищах своим одноклассникам, даже Коле Никаноркину. Даже Вячеславу Довгелло!

И не потому, что не верил им – как раз им-то обоим можно было верить, – но не полагалось говорить. А раз не полагалось, значит кончено.

С друзьями-одноклассниками он беседовал совсем о другом. О чем же?

…У магазина Ямпольских Гришу окликнул Никаноркин:

– Стоп! Знаешь новость? – И вдруг замолчал.

Гриша посмотрел в ту сторону, куда устремлен был взор Никаноркина.

Навстречу им шла рыжая девочка. Гриша ее сразу узнал, хотя она и очень изменилась. В ней произошла просто-таки непонятная перемена. Вместо безобразных штиблет на ее ногах были козловые башмачки, короткий стеганый жакет ладно облегал ее фигурку; жакет был из дешевой грубой материи, но Гриша тогда еще мало разбирался в подобных вещах.

Она прошла мимо, не глядя, надменно подняв нос кверху.

– Ох ты-и! – восхищенно протянул Коля.

– Ты ее знаешь?

– Ну как же! Она около нас, по соседству живет. Это Нинка Таланова, дочка железнодорожного токаря. В пятом году токаря прогнали с работы – после забастовки, – ух, Талановы и бедовали тогда, страшное дело! Капусту ели, одеться было не во что…

– А теперь?

– А теперь отец ее подался в Ригу, поступил там на вагоностроительный завод, хорошо зарабатывает. Прислал денег – и видишь: Нинку одели, как принцессу.

Принцесса не принцесса… но все-таки эта рыжая девочка была какая-то особенная. Не поймешь даже, почему, в чем тут дело.

…Значит, она тоже, как Гриша, живет в городе без отца. А может, и без матери.

Это как-то сближало Гришу с нею.

Но Никаноркин словно угадал его мысли:

– Отец в Риге, а Нинка здесь живет с матерью.

Гриша рассказал, как он прошлой весной в первый раз увидел Нину Таланову, как упрямо она подкрадывалась к мальчикам.

– Ну, озорная! – словно одобряя ее, отозвался Никаноркин. – Она всегда была отчаянная, никого на свете не боялась.

– А почему ты с ней не поздоровался, если ты ее знаешь?

– Ну, церемонии какие! «Здрасте, как поживаете»!

Однако он с сожалением обернулся назад: тоненькая фигурка рыжей девочки повернула за угол, исчезла.

– Красивая! – вздохнул Никаноркин. – В чем же это ее красота, в рыжей-то?

– Ну, а ты не видишь, что ли? Да краше ее нет в городе!

И Никаноркин неожиданно покраснел так, что даже уши у него стали малиновыми. Не надо придираться к человеку из-за этого. Не надо дразнить.

Гриша проговорил, чтоб переменить разговор:

– Ты мне какую-то новость хотел сказать.

– А, да! Знаешь, у нас открывается кинематограф. На Невском.

– Не может быть!

– Под названием «Гранд-Электро».

– Почему ж никто не знает об этом?

– А я знаю. Даже программу видел: первая картина – виды Индии, потом – драма, потом – Глупышкин.

– Кто это – Глупышкин?

– Не знаю. Наверное, клоун.

– Билеты дорогие…

Гриша говорил обо всем этом, а мысли его были далеко от кинематографа (короткое слово «кино» тогда еще не было привычным). Чудеса экрана он представлял себе очень смутно.

…Через несколько дней он опять увидел Нину Таланову – и ушел от нее на другой тротуар.

После этого она встречалась ему не раз: город-то был не так уж велик.

Взглянув друг на друга, они расходились в разные стороны с неприступными лицами.

Гриша начал ловить себя на том, что он слишком часто вспоминает лицо, окруженное золотым сиянием волос. Иногда он при этом досадовал на себя, а иногда чувствовал прилив такой беспричинной радости, что не мог удержаться – улыбался всему, что попадалось на пути.

В таком виде встретил его однажды Виктор Аполлонович и, приостановившись, спросил:

– Радуешься? Ты все радуешься! Но помни, Шумов, я ничего не забываю! Ни-че-го! Понял?

– Понял, – ответил Гриша, жалея об ушедшей радости.

И для чего живут на свете такие люди, как Стрелецкий? Без них было б куда лучше.

Пусть живут на земле такие, как Редали, как Гришин отец с матерью, как Арямов… как Нина Таланова.

Кинематограф, отделанный с той же роскошью, что и приемные самых дорогих дантистов, был наполовину пуст: цены были не всем доступны…

В маленьком фойе красовались громадные, не под стать тесному помещению, плюшевые кресла, на которые редко кто садился. На столиках лежали альбомы с видами княжества Монако и розовые печатные бумажки с ладонь величиной – там мелким шрифтом описывалось все, что сегодня будет показано в картине. Эти бумажки-либретто знамениты были ужасным своим языком и опечатками, потешавшими всех грамотных людей города. Вместо «весло» стояло: «весело», вместо «меч» – «мяч». Недоумевающий посетитель читал: «Он просил врача мячом». Продираясь сквозь дебри других опечаток, можно было догадаться, что следует читать: «Он пронзил врага мечом». Такие ошибки объяснялись типографской спешкой и упорным нежеланием хозяина тратиться на корректуру.

Как бы то ни было, зритель получал двойное удовольствие: от картины и от смешных либретто.

А без либретто разобраться в картине было невозможно: герои в них действовали беззвучно. Немота их скрадывалась аккордами рояля.

Реалисты, получившие от начальства специальное на то разрешение, пришли в «Гранд-Электро» толпой: тут были и Дерябин, и Никаноркин, и Шумов с Довгелло, и Персиц, и Земмель, и ученики из других классов…

Когда раздвинулись пыльные портьеры и мальчики вошли вслед за другими в душный, непроветренный зал, они прежде всего увидели фигуру Стрелецкого, стоявшего в ложе, обитой голубым бархатом.

– Ну вот, и здесь от него не уйдешь!

Толкаясь, они отыскали свой ряд – самый дешевый, – и вдруг оказались в темноте; загремел рояль, и на полотне молочного цвета поплыли волшебные вилы Индии: пальмы, причудливые храмы, пенистый прибой моря, белые чалмы индусов, худых и словно выточенных из темного дерева… Жалко: слишком быстро картину сменила другая.

В этой расторопно действовал противный брюнетик с усиками, с заученной, фальшивой улыбкой, со стеклышком в одном глазу. Брюнетик был как будто и смелый и умный и дела свои устраивал ловко, но все это оставалось сплошной выдумкой. Гриша брюнету не верил. Уж очень он кривлялся, показывал неестественно белые зубы, и лицо у него было франтовато-потертое. Грише картина не понравилась.

Но вот появился и Глупышкин; рядом кто-то заржал, должно быть Дерябин.

Глупышкину не везло, он все делал невпопад, на него почему-то лилась вода из пожарной кишки, он падал с водосточной трубы, на которую перед тем взбирался с целями, не совсем понятными зрителям. Глупышкина били… И все это под веселые звуки польки, которую выколачивал из рояля старый, морщинистый тапер.

Грише запомнился шум воды, которая лилась на Глупышкина. Картина была немой, а вода шумела, да так похоже, что Гриша оглядывался кругом – не пролилась ли она в зал. Как люди достигли такого искусства, было неясно. Надо будет спросить у Никаноркина, тот все знает.

Наконец утомительно однообразные несчастья Глупышкина кончились. Вспыхнул свет, тапер устало отшатнулся от рояля, потные люди, толкаясь, полезли из зала в фойе. Стрелецкий картинно выпрямился в ложе; пора было уходить.

И тут Гриша увидел Нину Таланову. Она пробиралась из первого ряда к выходу вместе с другой девочкой, и девочка эта была Наташа, сестра Никаноркина! Та самая, что когда-то мешала ему с Колей заниматься чистописанием.

– Наташка! – позвал вдруг Коля Никаноркин и метнулся от Гриши к сестре.

Через минуту они уже уходили – втроем – на улицу: Нина Таланова и Никаноркины.

А рядом с Гришей остался один Дерябин. Да, Дерябин остался и деловито бубнил что-то Грише в самое ухо.

Гриша заставил себя вслушаться: оказывается, по тому же билету можно посмотреть еще один сеанс.

– Да хоть три сеанса сиди, никто не прогонит, – гудел вполголоса Дерябин. – Билеты ж у нас есть, а мест свободных сколько хочешь. Останешься?

– Останусь, – упавшим голосом ответил Гриша и высидел еще один сеанс.

Снова он глядел, как кривлялся брюнетик со стеклышком в одном глазу (называется «монокль», объяснил Дерябин), как падал избиваемый, облитый водой Глупышкин…

Вот только Индия, далекая прекрасная Индия с печальными худыми индусами, с белой пеной морского прибоя – она вызвала в тот вечер какой-то отклик в душе Гриши: уехать бы подальше отсюда, поездить бы по свету… нет, побродить бы пешком, дойти до берега синего моря…

С Никаноркиным он на следующий день и разговаривать не захотел. Но тот, не заметив этого, сказал с оживлением, дружелюбно:

– Нинка Таланова в прогимназию готовится, ты подумай только!

– Нечего мне думать.

– Надулся?

– Нечего мне дуться.

– А мы тебя вчера целых двадцать минут ждали у входа в «Гранд-Электро». Куда, думаем, он подевался?

– Ну, и что ж, додумались?

– Додумались: ты еще на один сеанс остался. С Дерябиным вместе.

Выходит, Гриша сам и виноват был во всем. Так с ним чаще всего и бывало.

37

Зимой Петр Дерябин начал учиться на тройки (по географии – четыре). И продолжалось это не какую-нибудь неделю-две – продолжалось это всю четверть года!

Причина тут крылась не только в Гришиной помощи.

Пришло к Петру с Дона, от отца, письмо, в котором тот сообщал: кажется, удастся ему устроить сына с будущего года в кадетский корпус – на казенный счет. Но, конечно, при условии, если у того успехи будут «удовлетворительные».

И успехи у Дерябина стали удовлетворительные! Его давно прельщала форма кадетов – они штыки в лаковых ножнах носят у пояса, вот какая это форма!

Никаноркин разочаровал его: штыки носят в корпусе только с пятого класса, а до пятого Петру ползти да ползти…

Как бы то ни было, Гриша теперь мог уже не так часто ходить к Дерябину, и времени у него оставалось много.

Когда у человека много свободного времени, до чего он только не додумается!

Услыхав от Никаноркина, что Нине Талановой купили коньки «Снегурочка» (до того стали баловать дома девчонку!), он, естественно, принялся думать о коньках.

Сколько они могут стоить?

Новые купить и помышлять нечего было. Он отправился на железный двор, там лежал всякий лом, а из двух корзин даже штыки торчали щетинясь – старые, трехгранные, таких в русской армии давно уже не было: старина матушка!

Конек нашелся только один, ржавый, со смешным круглым носом, и стоил он пятнадцать копеек.

Приказчик железного двора, ухмыльнувшись, сказал:

– Купи, ералист. Потом подберешь к нему пару, да так покатишь – приходи, кума, радоваться!

Если б он не ухмыльнулся, Гриша купил бы этот конек. Пятнадцать копеек теперь у него нашлись бы. Только наглая ухмылка приказчика расстроила сделку.

К концу месяца Никаноркин сказал Грише, что Нинка уже катается на городском катке – по утрам, когда больших там нет. И берут в утренние часы за вход по три копейки. А вечером гривенник.

– Но зато вечером там оркестр играет, духовой. И огни горят вокруг всего катка. Ох, и красота!…

Гриша промолчал. Лицо у него было каменное – так, по крайней мере, он думал.

Но попробуй-ка обмани Николая Никаноркина! Не такой это был человек…

– Гриш, охота тебе прокатиться на коньках? Гриш, а? Охота?

– Отстань!

– А мне охота. Я к батьке прилипну – не отстану, пока не купит мне коньков.

– Пока научишься кататься, сколько раз нос расквасишь.

– Ну, и что ж? Жалко носа, что ли? Он у меня свой.

Помолчав, он толкнул Гришу локтем:

– Признайся: охота прокатиться? А?

Гриша вспомнил Редаля и ответил его словами:

– Я скажу так: «Лучше, когда язык работает меньше, а голова больше».

– Ох, и премудрый ты! Никак тебе, премудрому, меня, дурака, не обмануть!

Дома Грише вдруг стало горько: Никаноркину есть к кому прилипнуть, чтоб коньки купили, а к кому он, Гриша, прилипнет?

Своим огорчением он поделился с Яном. Хороший друг Никаноркин, но Яну Гришина душа открывалась охотней… Может, потому, что тот, как и все латыши, умел молчать.

Умел ли молчать Ян Редаль?

Через день дядя От сказал Грише, как бы между делом:

– Приятель, тебе ведь от отца твоего полагается рубль в месяц. Так уговорено. На что ты хотел бы потратить эти деньги?

У Гриши забилось сердце.

– Если б накопить рубля три, я б присмотрел коньки «Снегурочка»…

– А зачем копить? Я тебе сразу отдам за три месяца. Иди и покупай свою «Снегурочку».

Ну бывает же, хоть, правда, и редко: свалится на тебя с неба удача!

Гриша невзначай кинул взгляд на Яна. Тот стоял поодаль и слушал разговор с сияющими глазами… Всегда ли, однако, умел молчать Ян Редаль?

Часто человек, особенно если лет ему не так уж много, переживая радость, не склонен думать о других. Так и Гриша, получив коньки, новые, блистающие никелем, с красивыми, изогнутыми в виде запятых носами, совсем забыл про Яна.

Теперь у него была одна забота: с кем учиться кататься? Не умеючи, на каток не сунешься – засмеют.

Но скоро собственником коньков стал и Никаноркин (недаром, значит, липнул к отцу). С ним и учиться. Коля отнесся к своей обновке по-иному, не то что Гриша. Он озабоченно говорил, что коньки требуют особенного к себе отношения, их надо вовремя отдавать в точку; кроме того, надо покрепче подшить подошвы на ботинках, а то привинтишь коньки, а обувь сразу «каши запросит». Он повел Гришу покупать стальные пластинки для каблуков, с дырочкой посредине. А ключ для привинчивания продавался вместе с коньками.

Оттомар сам вырезал в Гришиных каблуках четырехугольные выемки, прикрепил к ним маленькими шурупами пластинки, – все теперь было готово.

И только тут вспомнил Гриша про Яна.

Ян был рад. Он смотрел на друга добрыми глазами, может быть только немножко, чуть-чуть, растерянными.

– А Яну? – закричал Гриша, и у него даже глаза защипало от стыда. – Я, значит, буду кататься, а Ян?

Оттомар улыбнулся:

– Ну, вот этого я и ждал, приятель.

– Без него не буду я кататься!

– Как же тогда быть? Он приходит из мастерских, а тебе уж нельзя нос показать на улицу в этот час.

– Все равно. Мне коньки – и ему коньки.

– Ты хорошо рассудил. А я еще лучше. Одни коньки – и тебе и ему. Вы ведь товарищи? Вот и поделитесь по-братски – одна вещь на двоих. Ты научишься кататься и Яна научишь. А потом… потом придет время, и он получит коньки – в подарок. Только не скажу, когда.

– А пока что мы с ним вдвоем будем кататься по очереди, ладно?

– Это ваше дело, приятели, – сказал Оттомар, а сам, видно, был доволен.

…В ранних сумерках приходили приреченские ребята смотреть, как два реалиста – Гриша и Никаноркин – учатся кататься на коньках.

От зависти зрители молчали, не дразнились.

Но скоро один из мальчишек явился с коньком. Не с коньками, а с коньком. Он довольно сноровисто начал привязывать его веревкой к правому валенку, и Гриша узнал длинноносый конек, который он сам когда-то чуть было не купил на складе железного лома.

Ну, парнишка выжал из одного конька все, что можно было. Ловко отталкиваясь свободной ногой, он катил по льду куда резвей, чем Гриша или Коля Никаноркин: те долгое время «зарывали картошку», падали носами в сугроб. Потом сообразили, взялись за руки наперехват – дело пошло легче.

38

Первое, что бросилось Грише в глаза, когда он в первый раз попал на каток, – это большая ель, вся засыпанная снегом, блистающая под электрическим солнцем, алебастровая! Стояла она как раз напротив голубой раковины, из которой разом победно грянули медные трубы: это вернулись к своему делу отогревшиеся где-то усачи-музыканты. А вокруг всего катка густо стояли на высокой снеговой стене мелкие елочки, как темные зубцы на белой ограде.

Скользили под звуки вальса пары; возили в большом кресле-санках красивую брюнетку два офицера-артиллериста; посреди катка кружился веретеном на одной ноге великовозрастный гимназист, побежденный в борьбе на приз небезызвестным Брониславом Грабчинским; бегали без затей – на скорость – стайки мальчишек…

Все, казалось, вращалось перед Гришей каруселью, ярко освещенной праздничными огнями.

Он бы растерялся, если б рядом с ним не было Коли Никаноркина.

Коля скороговоркой сообщал ему фамилии офицеров – Гриша тут же забывал их, – восхищался великовозрастным гимназистом, оказывается уже прославившимся на весь город своим искусством, кричал кому-то «Эй, корова на льду!», – словом, чувствовал себя как дома.

Быстро оглядевшись, он схватил Гришу за руку, и они побежали, как и другие мальчишки их возраста, без претензий, лишь бы порезвей вышло…

Бегали они ничуть не хуже иных – не зная устали, до тех пор пока Гриша не споткнулся.

Споткнулся он, увидав Нину Таланову: она каталась под руку – с кем?

С Петром Дерябиным!

Они скользили по льду плавно, лицо у Петра было напряженно-чванливое, у Нины – ее обычное, необыкновенное.

Свет померк вокруг, музыка смолкла!

Оказалось: половину лампочек выключили на время – в знак того, что учащимся, по установленным правилам, пора идти по домам. А музыканты отложили свои трубы – передохнуть.

Гриша сразу же заспешил к первой попавшейся скамейке – снимать коньки. Никаноркин последовал за ним безропотно. Но в то время как Гриша молчал, пряча от друга сумрачное лицо, Коля сердито бормотал без остановки:

– Видал Петьку? Вот петух! Как же: кадет будущий! Кадет, на палочку надет!

Из бормотания Никаноркина Гриша наконец догадался, что тот чувствует примерно то же, что и он сам, только досаду свою выражает иначе.

От этой мысли Грише стало немножко легче.

…На следующий день Петр Дерябин после долгого и многозначительного молчания сказал Грише:

– Я видал тебя вчера. На катке.

– И я тебя видал.

Дерябин вынул из кармана зеркальце и глядясь в него, осторожно потрогал свой пробор. Пробор был смех один: вокруг него торчали веером рыжеватые жесткие волосы, никак их не пригладишь! Но Дерябина такая прическа в какой-то степени устраивала, иначе он не вытаскивал бы так часто зеркальце из кармана.

– Ну, как она тебе понравилась? – спросил Петр снисходительно.

– Кто?

– Та, с которой я катался. Ее фамилия Таланова. Знаешь, мне даже ее фамилия нравится.

– А твоя ей?

– Что ж. Дерябин – фамилия известная.

Гриша насмешливо хмыкнул и промолчал.

Петр, поглядывая на него искоса, все порывался сказать что-то. Наконец не вытерпел:

– Она про тебя спрашивала.

– Что ж она спрашивала?

Но в это время – после звонка, который собеседники пропустили мимо ушей – на пороге показался историк, еще мало знакомый им молодой учитель, недавно приехавший из Петербурга.

У него было надменное горбоносое лицо и щегольские черные баки, похожие на ленточки, приклеенные к щекам.

Ученики еще не пригляделись как следует к Ургапову – так звали молодого учителя – и пока что не делали ему никаких неприятностей, терпеливо сносили его преувеличенную строгость на уроках; пока неизвестно было, что это за человек, – может, и хороший.

– Что ж она спрашивала про меня? – шепнул Гриша, когда все сели после прихода учителя.

– Шумов Григорий, встаньте! – сказал в нос Ургапов, у которого был острый слух и отличная память на имена и фамилии.

Шумов встал, возмущенный. За что?

Класс молча выжидал, как будет вести себя учитель дальше.

Должен был, значит, выждать и Гриша.

И он стал как полагается – ровно, руки по швам. Но лицо у него было оскорбленное.

Ургапов посмотрел на это оскорбленное лицо долгим взглядом и велел:

– Сядьте!

Класс еле слышно зашелестел: все разом вздохнули. Что ж, зла от нового учителя пока что не видно. Встать столбом на две секунды за болтовню на уроке – это наказание подходящее. Настораживало первоклассников только чрезмерно вежливое обращение Ургапова с ними: что за этим кроется? Насмешка? До сих пор полагалось говорить ученикам «вы» не раньше четвертого класса.

Первоклассники не подозревали, что с такой же настороженностью ждал и от них чего-то сам Ургапов, вчерашний студент, сегодняшний педагог. Как бы не уронить в глазах учащихся свой авторитет – вот о чем напряженно думал молодой историк на каждом уроке.

Это по-своему отразилось потом в его жизни, а в Гришиной жизни послужило причиной того, что он так и не узнал, о чем спрашивала Нина Таланова.

После урока Дерябин говорить об этом уже не захотел. Сказал только:

– Ты хмыкал и молчал. Теперь я буду хмыкать и молчать.

– Хмыкай, если охота! – рассердился Гриша.

Однако пошел за Петром в гимнастический зал и глядел там, как тот с нарочитым усердием скакал через «кобылу».

Когда Дерябин выбился из сил и остановился передохнуть, Гриша спросил:

– Ну?

– Баранку гну!

– Как ты с ней познакомился?

– Спросил: «Девочка, ты тутошняя?» Она говорит: «Тутошняя». – «Я тоже тутошний, давай вместе кататься». Вот и все.

Ну разве Гриша мог бы заговорить на катке, среди многолюдья, с такой находчивостью и развязной смелостью? Да никогда!

Это было так ясно, что он больше в тот день не расспрашивал Дерябина ни о чем.