Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 49 страниц)

33

Проснувшись под мягким одеялом на кровати с чистым бельем, бросив взгляд на светлые стены, оклеенные веселенькими пестрыми обоями, на венские стулья и двух людей, сидевших у окна спиной к нему, Ян Редаль подумал, что он еще спит. Его даже как будто все еще покачивало от вагонной тряски. Но стоявшие на полу собственные его сапоги с порыжевшими головками и повисшими у голенищ ушками сразу убедили его: сон кончился.

Он приподнялся на локте, кровать под ним скрипнула, и сидевшие у окна люди оглянулись; один из них был Витол, другой – человек незнакомый, с проседью в густых волосах, с худым лицом, на которое годы уже нанесли сетку тонких морщин.

– Познакомься, Арвид, – сказал вольноопределяющийся. – Это наш стрелок Редаль, племянник и воспитанник хорошо известного тебе товарища Оттомара.

– Оттомара Редаля! – воскликнул человек, которого звали Арвидом, и подошел к Яну. – О, это рекомендация солидная! Об Оттомаре у меня хорошие вести: он уже на воле и прекрасно работает. Товарищ замечательный, твердый, как кремень!

– По выражению нашего ротного командира, – улыбнулся Витол, – истый латыш – всегда кремень. Искры из него высекают, а сам он не горит.

– Ну, тогда это слово не подходит к Отту, он и сам горит. Ну, приятель, – Арвид потряс Яна за плечо, – раз уж ты проснулся, не ленись, вставай!

Витол с Арвидом снова отошли к окну, а Ян заторопился одеваться.

Ему вспомнился вчерашний день: как вдвоем с Витолом попали они на большую площадь, посреди которой стоял памятник Александру Третьему. Царь сильно смахивал на городового, которого Ян видел в Двинске на углу Рижской улицы: и осанка, и борода и даже шапка – все было похоже; только городовой был пеший, а царь грузно сидел на битюге с крутой шеей и необъятным задом.

Напротив памятника они сели в трамвай, поразивший Яна куда больше, чем Александр Третий, – он впервые видел вагоны, катившие по городу сами по себе, без паровоза.

Но в удивительном этом поезде они проехали недолго; на первой же остановке в вагон вошел воинский патруль, и командовавший им унтер распорядился: всем нижним чинам немедленно выйти вон. Витолу, как вольноопределяющемуся, разрешено было остаться и следовать дальше на задней площадке.

Не ответив унтеру ни слова, Витол вышел из вагона вместе с Яном, и они зашагали пешком по всему Питеру – в роты Измайловского полка, где жил знакомый вольноопределяющегося.

Измайловские роты оказались самыми обыкновенными кварталами жилых домов, – военного в этих домах было только то, что стояли они, выстроившись ровной линией, и друг на друга походили, как солдаты.

Невдалеке виднелся величественный собор с синим, как небо, куполом, усеянным золотыми звездами.

– Дома как дома, – сказал Ян с укоризной. – Такие и в Двинске есть.

– О, ты еще не видел питерских зданий, – ответил Витол, озабоченно разглядывая номерные знаки на воротах. – Вот наконец и наш: номер восемь. Пришли!

Как они попали в комнату с пестрыми обоями, Ян уж и не помнил: уморился очень, не до того было, чтобы стены разглядывать…

Пока Ян одевался, Арвид рассказывал Витолу, посмеиваясь:

– Так, видишь ли, я и вращаюсь в морском обществе. Дошло у нас дело до того, что стали мы гулянки за городом устраивать… Были аресты на кораблях – на допросах допытывались, где живет вредный латыш, который, по сведениям охранки, держит связь между Петроградским комитетом и кронштадтскими матросами. Что ж? Пришлось мне на время притаиться. Но дело не остановилось, нет! Иногда я даже опасаюсь: как бы взрыв не произошел раньше времени. Кронштадт сейчас – пороховой погреб! Ну, что же тебе еще сказать? Хорошие вести из Москвы, с Урала. Всюду в центре работы ленинские тезисы о войне. Связался я и с Гельсингфорсом, с Ригой… В Петербурге создан Объединенный комитет студенческих большевистских групп; есть там у них боевая молодежь. Одним словом, дела у нас идут! Теперь рассказывай о себе.

– О себе… Для нас на фронте сейчас самое главное – литература.

– С литературой – туго.

– Как ни туго, но имей в виду: каждая листовка, попав к нам, увеличивается тиражом в сотни раз; идет из окопа в окоп, из рук в руки. Придется тебе, Арвид, раскошелиться.

– Кое-что дадим. Но немного. Значит, настроение у стрелков неплохое?

– Последнее отступление только подбавило дров в костер. В усадьбах немецких баронов мы нашли замаскированные бетонные площадки для тяжелых орудий. А в имении у Тизенгаузенов весь скотный двор залит бетоном: там и самолет сядет.

– Я помню, – проговорил Арвид, – лет десять назад было даже целое дело поднято… Барон Тизенгаузен очутился на короткое время под домашним арестом. Но тем дело и кончилось: ведь он же верный слуга государев. Такие, как он, – опора трону. Невредимым остался!

– Зато в первые месяцы войны усердно вешали в приграничной полосе местечковых жителей – тех, кого настоящий-то шпион из титулованных и на порог к себе не пускал.

– Прогнила монархия… Трупным запахом несет! Ну, а как шпионаж баронов подействовал на латышских националистов? Ведь их не так уж мало в стрелковых частях, особенно среди офицерства.

– Те рассчитывают твердо, что им отдадут хутора, нарезанные из земель немецких баронов.

– Без хозяина рассчитывают. Скоро придет настоящий хозяин.

– Скажи, Арвид, – проговорил Витол, – как же мне все-таки быть с этим проклятым письмом? Не лежит у меня душа идти к Залиту. Получается, что я связной между этими двумя кандидатами в кулацкие наполеоны, – я говорю о капитане Селенсе и депутате от Прибалтики.

– Ты будешь связным! Только между нашим комитетом и латышскими стрелками. А Селенс с Залитом – это щепки на берегу Даугавы: в половодье их смоет первой волной. Ровно ничего не изменится от того, что ты зайдешь к Залиту… Кстати, он тебе обязательно даст билеты в Государственную думу. Он это любит – покрасоваться перед земляками.

– Я всерьез говорю, Арвид, мне не до шуток.

– Так и я ж всерьез. Без ответа Залита тебе ведь нельзя будет явиться к ротному начальству? А нам надо, чтоб ты вернулся в свою часть. Залит – жалкая марионетка, не больше. А Государственная дума – паноптикум, иначе ее и не назовешь после того, как оттуда удалили подлинных представителей народа. Зайди в паноптикум, зайди, если время позволит. Это ж поучительное зрелище.

Скоро Арвид ушел.

Через некоторое время начал собираться и Витол – ему надо было идти разузнавать насчет медикаментов для полка. Уходя, он строго наказал Яну сидеть дома до его возвращения.

Оставшись один, Ян, всегда скучавший без дела, разыскал хозяйку, попросил у ней утюг, разгладил гимнастерку и шинель – они за дорогу стали как жеваные. Почистил сапоги. Поискал книг, но их в комнате не оказалось.

Он присел к окну, облокотился, стал глядеть на улицу…

Вошла хозяйка квартиры, пожилая латышка с широким, добрым лицом, и пожалела его:

– Молоденький какой! Ах ты, мой птенчик, скучно тебе?

– Скучно.

– Ты б, сынок, пошел погулял.

– Не велели. Боятся, что потеряюсь.

– А я тебя научу. Как выйдешь из ворот, иди прямо, никуда не сворачивай. Только смотри не сворачивай! Иди себе да иди, а как увидишь, что довольно, нагулялся, – ну, тогда поворачивай назад и ступай опять прямо – до самых наших ворот. А ворота-то уж запомни хорошенько: железные, коричневые, а около них на фонаре цифра восемь. Вот и не потеряешься. Я всегда так ходила по улице в первое время, когда приехала сюда. Муж мой поступил на завод Парвиайнена, ну и меня через месяц выписал к себе. Я была деревенская, и видишь – до сих пор не потерялась в таком большом городе.

Ян послушался, надел разглаженную шинель и пошел поглядеть на Питер, о котором столько слышал.

На улице и в самом деле он ни разу не свернул в сторону. И скоро пришел к собору, который заприметил вчера. Кругом сновала публика; разные тут были люди: и офицеры – Ян еле успевал отдавать им честь, – и нарядно одетые барыни, и купцы в поддевках, в сапогах бутылками; проковыляла старуха в лаптях, откуда только взялась она в столице; пропойца с синим лицом, в лохмотьях, приплясывая около соборной паперти, бубнил глухо: «Не откажите бывшему служителю муз… с Шаляпиным пел». Глубоко о чем-то задумавшись, глядя поверх прохожих, прошел высокий студент. Ян приостановился: вот так, высоко подняв голову, ходил по улицам уездного города друг его детства Грегор Шумов; за это многие считали его не в меру гордым.

– Ворон ловишь, болван? – растягивая слова, произнес кто-то возле него, и Ян привычно вытянулся: перед ним, грозно нахмурившись, стоял кавалерийский офицер.

– Дэложишь своему ротному командиру: за неотдание чести офицеру – под винтовку на два часа с пэлной выкладкой. Ступай!

Кавалерист ушел, гремя длинным палашом.

Ян побежал догонять студента – может быть, это все-таки был Грегор Шумов…

Но студент, должно быть, не придерживался правила ходить по улице, никуда не сворачивая, – его и след простыл.

Огорченный Ян Редаль подошел к витрине необычного магазина – за стеклом стояло чучело лошади в походном снаряжении – с седлом, уздечкой, стременами… Заглядевшись, он чуть не прозевал стать во фронт перед проходившим мимо генералом. Лучше укрыться от возможной беды за знакомыми железными воротами с цифрой «8». Так будет вернее. Кстати, и Витол скоро вернется и заругается – зачем ушел без спросу.

Но Витол вернулся не скоро. И стал ругаться не на Яна, а на писаря из управления, куда вольноопределяющийся ходил со своими бумагами.

– Мне на взятки денег не отпущено! – сердито говорил Витол. – А этот черт так и не сводит глаз с моих рук. Постой-ка! – Он хлопнул себя по лбу: – Залит! Должно же быть у члена Государственной думы какое-то влияние! Пусть поможет нам получить медикаменты.

При этой мысли Витол повеселел:

– А теперь пойдем купим чего-нибудь поесть. И город посмотрим. Ты не выходил без меня?

– Выходил. Встретил офицера – он приказал мне доложить Селенсу, чтобы тот поставил меня под винтовку на два часа за неотдание чести.

Вольноопределяющийся с серьезным видом сказал:

– Ну, это дело терпит, с этим подождем. А вот есть хочется – терпения нет!

– А когда есть хочется, надо пить кофе из настоящих дубовых желудей, – сказала хозяйка, внося в комнату большой поднос с чашками и блюдом; ах, как заманчиво благоухали на нем ржаные, только что испеченные ватрушки! – Будешь тогда крепким, как дуб.

До чего ж это была славная женщина! Витолу показалось, что он на миг перенесся в родную латгальскую деревню.

Она никуда не пустила солдат, пока не накормила их до отвала. А потом уж сама погнала без церемоний вон: ей надо было убирать комнаты, а этим делом она любила заниматься на просторе, без свидетелей.

Два латышских стрелка бродили долго по улицам Петербурга, пока не оказались у знакомого уже им памятника Александру Третьему.

– Придется путеводитель купить, – сказал Витол, – а то кружим без толку. Трамваем нам с тобой ездить не полагается, на извозчиков денег нет, а пешком ходить – нужен путеводитель, иначе толку не будет.

Но толк все-таки вышел. Приятели побывали и на выставке картин, и в Зоологическом саду, где им печально покивал головой старый слон и на разные лады передразнили юркие мартышки… Успели разыскать и Невский, но это место для солдат было неподходящее: то и дело приходилось тянуться, отдавать честь, становиться во фронт, – в этой части города число офицеров и генералов оказалось просто утомительным.

Домой все-таки вернулись довольными: город был красоты необыкновенной.

На следующий день Витол, порасспросив людей, отправился в Союз земств и городов. Там его принял на этот раз не писарь, а чин повыше – земгусар с одной звездочкой на погонах. Этот уже не смотрел пристально на руки Витола – лишь бросал на него искоса туманный взор. Однако результат был тот же – никаких медикаментов. Чин сказал даже, что командировка вольноопределяющегося вызывает недоумение: что же это будет, если каждая воинская часть начнет слать своих людей в Петроград?

Витол поспешил уйти: похоже, что капитан Селенс действительно состряпал командировку не совсем ладно, – должно быть, ему просто надо было передать через «верные руки» письмо Залиту.

Да, оставалось надеяться на Залита. Только он и мог посодействовать землякам; без медикаментов Витолу все-таки не хотелось возвращаться, – если они и не нужны Селенсу, то солдатам пригодятся.

Квартиру депутата они нашли без особого труда и, как положено нижним чинам, поднялись в нее не с парадного входа, а по черной лестнице.

Им открыла сердитая кухарка, долго не могла понять, что нужно солдатам, но солдаты не уходили, и ей в конце концов пришлось, бросив прощальный взгляд на свои сокровища – ярко начищенные тазы и гору тарелок, – отправиться к хозяину.

Вышел депутат – осанистый, в летах, важный, хмурый… Но сразу просиял, когда Витол вручил ему письмо. Он даже как будто хотел пригласить гостей в комнаты, но, посмотрев на их сапоги, передумал и, велев кухарке накормить их, ушел.

Вернулся он совершенно иным: глаза его блестели, щеки раскраснелись… Не соблаговолит ли господин вольноопределяющийся зайти за ответом дня через два? И почему дорогие земляки ничего не покушали?

– Палдиес,^[5] – ответил Витол, – мы торопимся.

– Чем я могу быть вам полезным?

Витол заговорил о медикаментах, и господин депутат сразу стал кислым.

– Да, да, – сказал он неуверенно, – я постараюсь… Я узнаю… Зайдите через два дня. Одну минуточку! Что вы будете делать эти два дня? Я могу дать вам два билета для посещения Государственной думы. О, лудзу, лудзу,^[6] не стоит благодарности.

Через минуту он действительно принес два билета красивого сиреневого цвета:

– А фамилии вы сами проставьте, я уж вам верю. Заседание назначено на среду. Потом вы мне расскажете о своих впечатлениях. Да, да! Я там тоже буду, конечно. Лудзу, лудзу!

– Зачем он дал нам билеты? – спросил Ян на улице.

– Ну, Арвид же объяснял: покрасоваться хочет перед земляками. Должно быть, сам в этот день будет выступать с парламентской трибуны.

– Нижних чинов туда не пустят.

– Посмотрим. Не пустят – повернем обратно. По нашему званию обижаться нам не приходится. Так и объясним после: не пустили. А самим решить не пойти – Залит-кункс может обидеться. Спросит, как нам понравилась его речь, а мы ее и не слыхали. Неудобно все-таки. Особенно неудобно потому, что медикаменты, скорей всего, придется выцарапывать при его помощи.

34

В среду их не только пустили в думу, но, так как до заседания оставалось еще минут двадцать, благосклонный служитель в синей куртке предложил им пройти пока что в Таврический сад.

Сад был не очень велик, но запущен; над заросшим ряской прудом торчала сухая ветла, поднявшая к небу голые сучья… Дорожки, впрочем, были посыпаны песком, по ним гуляла немногочисленная публика.

– Мы все равно в этой думе ничего не поймем, – в последнюю минуту оробел Ян. – Ну ее! Сходим лучше еще раз в Зоологический сад.

– Поймем! – уверенно сказал Витол. – Мы русский язык знаем.

Через двадцать минут они при содействии того же благосклонного служителя поднялись на галерею. Сверху виден был весь зал: расположенные полукружиями, пока что еще пустые скамьи со спинками – что-то среднее между креслами и школьными партами; проходы между депутатскими местами, покрытые пушистым ковром; высокий помост у стены с креслами, повыше – для председателя и чуть пониже – для двух его товарищей; еще ниже стояла массивная трибуна с вырезанным на ней огромным, распялившим когтистые лапы двуглавым орлом.

Над креслом председателя висел нарисованный красками портрет Николая Второго во весь рост. Царь стоял у белой балюстрады, с гвардейской фуражкой в руке, в парадном мундире, с эполетами и голубой лентой через плечо, в ярко начищенных сапогах; на их блистающие голенища широким напуском спадали шаровары. Прежде всего бросались в глаза именно эти великолепные сапоги; по сравнению с ними лицо императора казалось каким-то невнятным; формой своей оно напоминало котлетку.

– Смотрите, смотрите! – зашептали на галерее.

Ян Редаль глянул вниз. Зал постепенно наполнялся.

Медленно прошел, опираясь на трость, стриженный ежиком депутат; бритый, с тяжелыми складками возле рта, он походил на ксендза.

– Керенский! Ему недавно почку вырезали, – восторженно сказала сидевшая неподалеку от Яна нарядная барышня. – Потому он и с тростью!

Недалеко от председательского кресла остановился и нагло оглядел весь зал человек в расстегнутой поддевке, в шелковой косоворотке – фигура странная в столь торжественном месте. Красоваться бы ему на облучке лихой тройки… И лицо у этого депутата было как у купеческого кучера: жирное, с заплывшими глазками, с пошловато-задорными усиками, с расчесанными на прямой пробор масляными кудрями.

– А этот, я думаю, из простых… – вполголоса сказал Редаль.

– Который? – Витол посмотрел вниз. – Ага, вижу, вижу: физиономия его была изображена в журнале «Сатирикон». Это, кажется, сам Марков-второй, богатейший курский помещик, черносотенец. Его чаще называют «Марков-Валяй».

За Марковым в зал вертлявой, подчеркнуто энергичной походкой вошел – нет, скорее вбежал необычайно подвижной господин в пенсне, с коротенькой бородкой, с плешивой, заостренной кверху головой.

По рядам галереи, уже занятым публикой, сдержанно пробежал смех.

– Чего это они? – спросил Ян.

– Пуришкевич пришел, – ответил Витол и тоже засмеялся. – Ну, его-то сразу можно узнать. Прославленный думский шут, почище Маркова-Валяя.

Депутаты рассаживались по местам.

На одну из скамей – крайнюю слева – устало опустился небольшого роста человек в мешковато сшитом сюртуке, весь какой-то щетинистый, черный с проседью; чем-то он напомнил Яну больную птицу. Рядом с ним сел стройный красавец с выразительными восточными глазами.

– Церетели! Какой интересный! – прошептала соседка Яна.

Большинство депутатов были в штатском, несколько человек – в кителях и френчах земгусаров, а трое – в рясах, с золотыми наперсными крестами. Батюшки степенно разместились на правых скамьях.

Зазвенел колокольчик, и на председательском месте возник Родзянко, громоздкий, оплывший книзу, с талией шире плеч, тоже довольно массивных; лицо его казалось отекшим, плохо выбритым, седая борода торчала щетиной.

Зал все еще гудел – не все депутаты успели занять свои места.

Родзянко высоко поднял над головой колокольчик и потряс им повелительно.

Напрасно Витол опасался, что Залит поднимется на трибуну, а потом будет спрашивать у них, как понравилась публике его речь.

Нет, депутат от Прибалтики вообще никогда не выступал – он молча отсиживал в думе число положенных заседаний. Исключением был тот день, когда представители всех партий и групп один за другим поднимались на трибуну и декларировали свое отношение к войне. Но это происходило в четырнадцатом году. Тогда оглохший от волнения Залит-кункс прокричал на весь зал, что немцы захлебнутся в латышской крови, а стрелки Прибалтики беззаветно пойдут в бой под могучими крыльями двуглавого орла! Впоследствии на знаменах некоторых латышских батальонов действительно были шелком вышиты императорские орлы. Но только на некоторых. Остальные были фантастичны: на одном раскинулся дуб с радугой поверх кроны; на другом – заря в золотых лучах; на третьем – мало кому известный узор из национального орнамента: крючковатый крест. Кто тогда думал, что через несколько лет возникнет он на другом краю Европы зловещим символом!

Стрелки разглядывали новые знамена с веселым недоумением и особого значения им не придавали. Они не знали, что знамена эти родились на свет в результате довольно тонкой игры. Царское правительство не сразу согласилось на формирование национальных латышских частей: дело казалось чреватым опасностями, от которых и двуглавый орел на знаменах не всегда сможет оградить… Однако было неоспоримо: именно на своей земле латыши будут сражаться против немцев с особой стойкостью – с такой, что, пожалуй, при современной технике боя все они и полягут на родных полях. А мертвые не опасны. Столь здравый расчет и подсказал правительству дать наконец согласие на формирование национальных латышских частей.

У людей, руководимых Залитом, был свой, не менее хитроумный расчет. Большие войны кончаются большими потрясениями… Могут воссиять и великие цели. Во всяком случае, для такой великой цели, как крепкие хутора на баронских землях, можно было решиться на опасную игру, в которой не лишней картой будут штыки и кровь латышских стрелков.

И, наконец, были люди, сразу разглядевшие и звериный замысел русского царизма – списать латышские батальоны целиком на пушечное мясо, – и планы залитов, мечтавших о кулацком рае на берегу Балтийского моря. Как бы то ни было, а Залит-кункс, выполнив свою «историческую» миссию, хранил в думе глубокомысленное молчание. Опасения Витола оказались излишними.

Кто же выступит сегодня?

Родзянко перестал трясти колокольчиком и предоставил слово члену Государственной думы Замысловскому.

Правые скамьи встретили его овацией.

Зямысловский налил в стакан воды из графина и, гримасничая, заявил, что сегодня он снова коснется тех, о ком и говорить спокойно он не может.

И он обрушился с площадной бранью на изменников, на жителей приграничной полосы, которые думают вовсе не о куске хлеба насущного, а единственно – о шпионаже.

С левых скамей послышались протестующие голоса, и Замысловский крикнул визгливо:

– А вы спросите лучше своего же единомышленника! Депутат Стемповский, вы согласны с моими словами?

– Да! – послышалось в ответ, и полный человек в военном кителе встал и тут же почему-то поспешно вышел из зала.

– С каких это пор он стал нашим единомышленником? – послышался возглас с крайней левой скамьи.

– Вы все одним миром мазаны! – нагло бросил Замысловский и снова налил воды в стакан. – Об этом я не могу говорить спокойно.

– Хулиган! – К трибуне подскочил маленький щетинистый депутат, тот, что показался Яну похожим на больную птицу. – Хулиган!

– Браво, Чхеидзе! – послышалось с галереи.

И Родзянко, подняв голову, свирепо затряс колокольчиком:

– При повторении подобных возгласов я прикажу немедленно очистить помещение думы от публики!

Через минуту на трибуне стоял уже другой депутат. Голосом глубоким, проникновенным он начал:

– Безумие! Безумие в дни войны натравливать одну часть населения на другую; депутат Замысловский ошибается, если думает, что его слова – речь патриота. Нет, такие речи вредят стране, которая в жестокой борьбе истекает кровью. Такие речи сеют раздор…

Голос у оратора был необычайно красивого тембра.

Его слушали молча, не прерывая.

Барышня, соседка Яна, вздохнула:

– Все-таки хорошо говорит Шингарев! – Потом положила в рот шоколадку и, поймав взгляд Яна, сконфузилась.

Выступил еще один депутат.

Другой, выйдя после него, возражал ему сердито.

Все это скоро стало неинтересным.

Когда объявили перерыв, стрелки вслед за всеми пошли в буфет. Чего только там не было! И ветчина, и пирожные, и бутерброды с семгой… Витол начал было приглядываться к мраморной стойке, соображая, хватит ли денег, но в это время военный с погонами полковника сказал им удивленно:

– А вы, красавцы, что тут делаете?

«Красавцы» опомнились: в думу они еще имели право попасть, но в буфет – ни в коем случае.

Витол вдруг рассердился, что с ним бывало очень редко.

– Ну их всех к черту! – сказал он по-латышски. – Пойдем, Ян, отсюда. Ты правду сказал: лучше уж еще раз пойти в Зоологический сад.

Но в Зоосад идти было поздно: Витол условился с Арвидом встретиться вечером – узнать окончательно о литературе для латышских солдат.

Ян по дороге домой попробовал разобраться в своих впечатлениях:

– Арвид говорил, что дума – это паноптикум. Но вот тот, что говорил: нельзя натравливать одну часть населения на другую, – это человек с убеждениями.

– Шингарев, что ли? Он тоже восковая фигура, только в другую маску выкрашен: Замысловский с Пуришкевичем – черной масти, а этот – желтой.

– Но он говорил от души.

– Есть люди, которые от души считают, что без капитала вся жизнь захиреет.

– Да ведь этот депутат… как ты его назвал? Шингарев, – он совсем не защищал капитализм, он стоял за то, чтобы одних не натравливать на других.

– И он же стоит за то, чтобы один народ воевал с другим. Он за то, чтобы русские отобрали у турок Дарданеллы. Эх, Янис, совсем мальчик ты еще! Тебе бы читать да читать… А литературу нам еще то ли дадут, то ли нет.

Витол задумался и вдруг проворчал:

– Вот скот!

– Кто?

– Да полковник в буфете. На бутерброды у нас все-таки хватило бы денег.