Текст книги "Верное сердце"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)

8

К празднику начали готовиться за неделю. На опушке леса выстроили высоченные качели – в три человеческих роста. Слышно было, что в Пеньяны привезли бочки со смолой: будут их жечь в ночь на берегу озера. Праздник назывался по-латышски «лиго», по-русски – Иван Купала. Гриша спросил у Яна, что значит слово «лиго». Тот долго подыскивал слова, потом начал объяснять по-латышски:

– Ну, это когда на качелях качаются – туда и назад. И солнце тоже играет, раскачивается, – взад, вперед, с утра к полудню, потом вниз – к вечеру… Летом качели у солнца самые длинные… Тогда люди радуются, это и есть праздник «лиго». Понял?

Гриша не все понял, но совсем ясно увидел солнечные качели в длинных, как стрелы, золотых лучах. И потом уж целый день думал о них.

Редаль в канун праздника принес из лесу дубовых веток, украсил ими свежевыбеленные стены избы, а земляной пол устлал зеленой травой так густо, что нога утопала в ней по щиколотку.

Тэкля и Золя сидели вечером на завалинке у Редалевой избы, плели из полевых цветов венки и вполголоса пели протяжные песни, в которых каждая строка начиналась и кончалась словом «лиго».

А отец Гриши принес из лесу березок. Этими деревцами, застенчивыми и горделивыми, он украсил углы крыльца, горницу. На следующий день они стояли еще во всей своей красе, не успев увянуть. И их дыханием начался для Гриши праздник. Много событий предстояло увидеть ему в этот день… Готовился зеленый бал! Зеленый бал и хороводы в Пеньянах… И вечерние костры!

Но прежде всего он увидел Ивана-солдата. Иван был заозерский, он приехал к родным на побывку.

На одном плече солдат нес небрежно накинутую шинель с красными погонами, новенькая его бескозырка была сдвинута на левое ухо. Он прохаживался за колодцем, подальше от господского дома, и глядел на крыльцо Перфильевны. А у изгороди, за углом, глядел на солдата Кирилл Комлев и, неизвестно почему, помирал со смеху, сгибался, хлопал себя по коленям.

На крыльце показалась черноглазая Тэкля и пошла с пустыми ведрами к колодцу. Солдат, выпрямившись, прошелся мимо; головки его начищенных сапог сверкали. Кирюшка, взмахнув обеими руками, повалился за изгородью в траву. Гриша скорей побежал к нему:

– Дядя Кирюша, там стрекава, обожжешься!

Комлев только хохотал, отмахиваясь от Гриши. Потом утих, вытер мокрые глаза и спросил страшным шепотом:

– Видал героя?

– Видал. Он вправду герой?

– А как же. Герой! – И Кирюшка опять обмяк от смеха. – Видел, какую крепость осаждать взялся?

– Какую?

– Тэклю.

Гриша обиделся:

– Ты как маленький, дядя Кирюша! Тебе б только баловаться! – И пошел от Комлева к Ивану-солдату.

Солдат прохаживался по усадьбе, а Гриша стал ходить следом, любуясь на него издали.

Наконец решился, подошел ближе. И спросил:

– А где твоя сабля?

– Мы в пехоте, – ответил Иван, не сводя тревожных глаз с Тэкли.

Ответ был непонятный, но дальше спрашивать Гриша не решился.

Тэкля не спеша вытащила из колодца полные ведра. Огнистые студеные капли брызнули на землю и стали на ней мутными шариками, быстро обрастая пылью и соринками. Тэкля начала прилаживать к ведрам коромысло… потом поглядела на Ивана – и опрокинула ведра. Может быть, она сделала это и не нарочно. Может быть. Вода широкой струей хлынула на дорогу и на бегу разделилась на тонкие, как веревочки, ручейки.

Солдат подскочил к ведру:

– Дозвольте подсобить.

Придерживая шинель, он расторопно схватил пустое ведро, надел на крюк, и колодезный журавель с курлыканьем и скрипом понес ведро вниз, в воду.

Тэкля опустила глаза и до того покраснела, что щеки у нее стали даже как будто влажными – заблестели, как алый шелк.

А на крыльце уже стояла и приглядывалась к происходившему Перфильевна.

– Эй ты, невеста непросватанная! – раздался ее зычный голос.

И Тэкля, споткнувшись, чуть снова не разлила ведро, которое только что подал ей Иван-солдат.

Потом схватилась за коромысло и легко вскинула тяжелую ношу себе на плечи.

Солдат, потупясь, пошел к изгороди, где сидел за кустом крапивы Кирилл Комлев. Гриша направился было туда же, но другое событие привлекло его внимание. У сажалки, сидя на сосновом обрубке, готовился бриться по случаю «лиго» Август Редаль. Ян держал перед ним наготове чистый рушник, а за Яном стояли зрители: Катя, Минай в праздничной рубахе и одна из дочек Перфильевны. Редаль точил на камне обломок ножа. Потом он долго мылил, жесткую, как проволока, бороду. И вдруг, зверски скосив глаза, начал со скрипом скоблить щеки.

Гриша подошел ближе. Лесник быстро и бесстрашно водил по лицу острым ножом. Когда он наконец вытерся рушником, зрителям открылся голый его подбородок, неожиданно белый и маленький, как детская пятка. Это походило на фокус: ни одной царапины не было на лице лесника.

– Вот теперь можно и на кирмаш, – сказал он вставая.

Да, кирмаш! Кирмаш – это сельская ярмарка, гулянье по случаю дня «лиго». Латыши устраивают в этот день зеленый бал – с оркестром в танцами, русские водят хороводы.

Гриша на кирмаше не был ни разу. Вот где, должно быть, весело!

Редаль спросил:

– А ты, Грегор, пойдешь на зеленый бал? – Он оглядел Гришу, покачал головой. – Нет, тебе нельзя.

– Почему? – спросил Гриша.

– Нельзя. Мне тоже нельзя.

– Ну почему ж?

– Нам обоим нельзя: тебе еще рано, мне уже поздно.

И, довольный своей шуткой, Август Редаль принялся смеяться.

Мимо шла Тэкля. Лесник и ей закричал по-латышски, что вот Грегору Шумову рано, а Августу Редалю поздно ходить на зеленые балы.

Грише было не до смеха.

– Я – не плясать, я поглядеть только, – сказал он жалобно.

– Поглядеть? Ну, если только поглядеть… Что ж, тогда можно?

– И Яну можно?

Лесник мельком посмотрел на сына. И промолчал. Ян начал пыхтеть от обиды.

Помолчав, Редаль сказал:

– Ну что ж, можно и Яну.

9

…Зеленый бал еще не начинался. Оказалось – его откроют, когда кончат службу в церкви. Такой уж порядок.

По берегу Певьянского озера были раскинуты шатры, стояли бочки, украшенные дубовыми ветками, желтели шершавыми досками сколоченные в ночь будки; на их прилавках уже лежали груды рожков, пряников – мятных круглых и четырехугольных медовых, – стояли стеклянные банки с ядовито-яркими леденцами – красными, зелеными, желтыми.

Поближе к лесу разбили табор цыгане. В крытых повозках сидели глазастые женщины с коричневыми полуголыми ребятами.

Старый цыган, гнедой от загара, стоял возле залатанного со всех сторон шатра; он глядел желтыми круглыми глазами на усатого человека в жокейском картузике и говорил гортанно:

– Эх, панок, разве ж теперь есть цыганы! Теперь цыгану двадцать лет, а он еще ни одного коня не добыл с барской конюшни. Удали не стало, панок: цыганы ведра чинят, кастрюли лудят… Эх, панок!

Человек в картузике повернул голову, и Гриша узнал Викентия.

Викентий, пренебрежительно усмехаясь (похоже, что он и разговаривал-то с цыганом от скуки), сказал старику:

– Ты лучше расскажи, как это цыган в Ребенишках повесился. Украл барскую тройку, а потом повесился… Совесть заела, что ли?

– Ну, разве ж цыган может за тройку кобыл повеситься? Не сам он повесился. Задавили цыгана баронские холуи!

– Но-но-но! Ты полегче! – заорал Викентий угрожающе.

Но в это время на дороге показалась пара золотисто-рыжих коней, и рессорный экипаж, блистая лакированными спицами колес, проследовал к церкви… Это Тизенгаузены приехали к обедне. Гриша узнал Альфреда. На нем была все та же зеленая шляпа с пером. А рядом с Альфредом сидел прямо – аршин проглотил – седой барин в котелке, с кроваво-кирпичным румянцем во все лицо – от бровей до самого кадыка, подпертого крахмальным, тугим воротничком.

Викентий скинул картузик и побежал на носках к экипажу.

Цыганка в пышных цветастых юбках, заметавших за нею пыль и мелкий мусор, с серебряными серьгами в ушах, большими, как полумесяцы, шла к рядам торговых будок и смотрела перед собой непонятными глазами.

А из лесу уже показались девушки и парни. Девушки были украшены венками из колокольчиков, ромашек, жасмина; у парней венки сплетены были из дубовых веток. Среди парней Гриша увидел и Кирюшку с Иваном-солдатом.

Девушки пошли к озеру – пускать венки на воду. Парни, перешучиваясь, остановились поодаль: невежливо глядеть, чей венок потонет. Гриша с Яном знали это и тоже не стали смотреть на девушек. Лучше идти к торговым будкам; вдвоем они располагали капиталом в три копейки. Капитал немалый, но и соблазнов было много. Они подошли к самой большой будке. Перед ними лежали на прилавке замечательные конфеты. Каждая была длиной ровно с ребячью ладонь. И каждая была завернута в белую с золотом бумагу; по краям бумага закручивалась бахромой так хитро, что белый цвет пропадал, а золото сверкало и переливалось на солнце. На такую конфетку глядеть почти так же занятно, как и сосать ее. А сосать можно хоть целый день одну! Можно было сосать ее без конца, если только не соблазнишься, не раскусишь ее сразу. Ну, а когда уж раскусил эту сладкую окаменелость, она расползется по всему языку мучнистопаточным нектаром, и через секунду, буквально через секунду, на языке останется только розовый след… да жгучее раскаяние в душе: не удержался, поспешил.

Пять таких великолепных конфет купили мальчики на свой капитал и больше уже не смотрели ни на мятные пряники, засиженные мухами, ни на турецкие рожки цвета сапожного голенища, ни на липкие маковники.

Впереди было еще много удовольствий.

– Пойдем в церковь, поглядим, – предложил Ян, – а то там кончится скоро.

– Нас оттуда прогонят.

– Не прогонят.

– Ну ладно, пойдем.

Они попали в церковь, когда туда уже трудно было протолкнуться. По одну сторону стояли девушки, пожилые женщины, старухи с букетами цветов, с венками. Справа толпились мужчины. Было душно – и от дыхания сотен людей и от запаха цветов. Многие принесли сюда целые венки из болотных цветов, будто сотканных из желтоватого кружева; цветы эти пахнут нежно, пока не увянут, а потом начинают источать сладкую отраву, от них болит голова.

Гриша быстро оглядел церковь, задрал голову вверх. Он в первый раз увидел хоры – у самого потолка; и там, на хорах, у самого потолка, густо стояли люди – молодые латышские парни. На потолке висела, подрагивая хрустальными подвесками, красивая люстра.

Мальчики стали осторожно пробираться вперед. На них сердито шипели.

Где-то барон со своим Альфредом? Их не видно сейчас. Ах, вот почему их не видать: впереди стояли скамьи – верно, для тех, кто был побогаче, им можно было молиться сидя, чтобы ноги не заныли. Потому их и не видать за спинами стоящих. А вот и длинный Викентий. Ну конечно, где-то недалеко от него и Альфред.

Когда мальчики пробрались поближе к первым рядам, они увидели впереди возвышение, убранное цветами и дубовыми ветками.

– Канцеле, – объяснил Ян.

Гриша не понял этого слова, но не стал переспрашивать.

Торжественно играл орган, и вся служба была непонятной. Потом орган затих. На возвышение – канцеле – поднялся по ступенькам пастор в длинном черном сюртуке, в золотых очках. Он поднял глаза к потолку – начал проповедь.

Говорил он громко и властно, ударяя ладонью по краю канцеле в такт словам: он даже смял рукой венок из ромашек, которым был украшен угол канцеле.

Гриша слушал невнимательно. Он увидел, как Викентий нырнул головой вперед, будто поклонился торопливо кому-то. И за его наклонившейся головой Гриша заметил кирпичные щеки сидевшего на дубовой скамье старого Тизенгаузена. Потом Викентий выпрямился и снова закрыл собою барона.

В это время поднялся кругом неясный говор, а в церкви, хоть и нерусской, это не полагается. Гриша вертел головой во все стороны и никак не мог разобраться, что случилось. Пастор, повысив голос, почти закричал про царя – многая ему лета, императору всероссийскому. И тогда раздался такой шум и грохот, что, казалось, обвалились хоры. Молодые латыши стучали наверху по перилам и кричали без передышки одно и то же:

– Долой! Долой!! Долой!!!

Они кричали это по-русски и по-латышски.

Пастор, иссиня-бледный, беззвучно разевал рот – его не было слышно.

Вдруг к канцеле подошел высокий латыш с длинными волосами, в синей рубашке и отстранил рукой пастора.

Кейнин! Гриша сразу его узнал. Шум утих.

– Твоя проповедь кончилась, – сказал Кейнин.

Пастор помедлил, отыскал кого-то глазами – барона? – и, пожав плечами, начал спускаться по ступенькам вниз.

Два совсем юных латыша стали возле канцеле и развернули над своими головами широкое красное знамя.

– Долой самодержавие! – крикнул чей-то сорвавшийся голос.

И десятки других голосов подхватили:

– Долой! Долой!! Долой!!!

Кейнин начал говорить по-латышски. Не все остались в церкви. Многие, тревожно переговариваясь, пошли к выходу. Гриша видел, как Викентий снова наклонился к барону и потом быстро зашагал из церкви. А барон остался. Гриша теперь ясно видел его: народу в церкви осталось не так много. Рядом со старым Тизенгаузеном стоял его сын Альфред. Без шляпы он казался не столь гордым, как в лесу.

Кейнин говорил про мир, залитый слезами и кровью, про народ, который рано или поздно сокрушит своих врагов. Он говорил о революции! Слово это опять сверкнуло перед Гришей, светлое и грозное, как молния… Красное знамя, чуть вздрагивая, возвышалось над головой Кейнина.

И вдруг душный воздух будто раскололся с оглушительным грохотом.

Барон Тизенгаузен держал в руке пистолет.

Два латыша подскочили к барону, один ударил его по руке…

И снова в церкви прогремел выстрел. Стекла в узких фигурных окнах ответили пронзительно-тонким стоном, жалобно зазвенела на потолке хрустальная люстра. Латышей оттолкнули от барона хорошо одетые люди; это, видно, были немцы.

– Охранники! – неистово крикнул кто-то.

Молодые латыши с яростными лицами хлынули с хоров вниз и смяли охрану барона. Мелькнуло кирпичное лицо Тизенгаузена и сгинуло. Кейнин кричал с высоты канцеле, протягивая руку: уговаривал. Его голоса теперь не было слышно. Тогда он перестал кричать, молча вытер пот с разгоряченного лица. Из угла, где кончалась уже свалка, подошел к нему коренастый латыш с простовато-лукавым лицом и поднес ему на ладонях четыре револьвера.

У Гриши холодок прошел по спине: латыш улыбнулся! Вот какие это были люди!

– Всех обезоружили. Теперь выбьем их из церкви – и на митинг!

Кейнин, качая головой, посмотрел на револьверы – видно, стычка в церкви ему не понравилась, – потом, глядя на смеющегося парня, тоже улыбнулся и сказал что-то негромко.

Латыши вывели немецкую охрану на паперть. Каждого немца держали за вывернутые локти. Избитого барона пронесли на руках. За ним вели Альфреда… С паперти было видно, как вскочил на коня Викентий и поскакал по дороге.

Заплывший от огромного синяка глаз Тизенгаузена оживился. Стоявший возле него латыш кинул ему с недоброй усмешкой:

– Рано радуешься: телеграфные провода перерезаны еще рано утром. Драгуны не прискачут!

– На осину барона! – закричал кто-то.

Гриша увидел Кирюшку. Он пробивался сквозь толпу латышей.

– На осину!

Кейнин поднял руку:

– Нас не интересует отдельный барон. Пусть отдельный барон едет пока что к себе домой…

Кейнина слушались.

Сухопарый молодой немец из обезоруженной охраны посадил барона в экипаж, растерянный кучер подобрал вожжи, рядом со старым Тизенгаузеном сел Альфред с белым, как бумага, лицом; он испуганно озирался… и вдруг увидел Гришу.

Одно мгновение они разглядывали друг друга… Потом кучер тронул вожжи, и коляска медленно поехала по дороге сквозь строй крестьян, смотревших на барона с угрюмой ненавистью.

А потом у самой церкви собрались под красным знаменем крестьяне – латыши и русские.

Снова говорил Кейнин. Он говорил громко, голос его разносился далеко и гулко отдавался в лесу эхом.

Лица окружавших его крестьян словно посветлели. Гриша увидел широко раскрытые соколиные глаза Комлева, подавшегося вперед Ивана-солдата, увидел латышей, запомнившихся ему после памятных похорон в лесу. Вот и знакомая седая латышка; она не отрываясь глядит на Кейнина – видно, боится пропустить хоть одно слово. А вот и Август Редаль. Откуда он-то взялся? И старый Винца тут!

Кейнин звал всех – и Гришу Шумова тоже – верить беззаветно в победу. Народ будет биться за свою долю, и он победит! Поднялся народ-богатырь, и никому его теперь не осилить – ни черным баронам, ни царским жандармам, никому! Наступит день – и всей землей будет владеть народ-труженик, одолевший своих вечных врагов. Этот день придет, уже недолго осталось ждать его. Придет час победы!

Кейнин кончил говорить, и все, не сговариваясь, запели песню – ее Гриша слышал впервые:

Смело, товарищи, в ногу!

Десятка два молодых парней окружили Кейнина и ушли вместе с ним, размахивая на прощанье шапками.

А через минуту, как будто ровно ничего не случилось, открылся зеленый бал. На опушке леса разом заиграли флейтист и скрипач, над весело забурлившей толпой понеслись прыгающие звуки польки.

На лужайке у лесной опушки расчистили круг, молодой парень – тот самый, что вручил Кейнину четыре револьвера – схватил румяную девушку и прошелся с ней первым по кругу.

Скоро бал был в разгаре.

Расторопный торговец прикатил на лужайку бочку пива, его подручный тащил некрашеный стол.

По озеру плыли девичьи венки – их было много; может быть, сегодня ни один из них не потонул.

Хорошо было Грише и Яну в веселой толпе! Бессмысленные лица пьяных попадались еще редко, а все остальные казались друзьями в этот день. И слышалось среди мужиков хорошее новое слово: «товарищ». Хорошо было Грише с Яном… пока не увидели они сердитое лицо Августа Редаля.

10

Лесник закричал сыну – и не понять было, сердится он или шутит:

– Полайдны! Ступай домой, негодник!

Он схватил за руку Яна. Тот не удержался, сказал отцу по-латышски:

– Ты же позволил…

– Я позволил! Я не знал, что тут стрелять будут!

– А я знал?

Этот ответ будто и в самом деле рассердил Редаля. Он схватил сына за руку, и они оба быстро пошли к лесу; лесник шагал огромными шагами, а Ян бежал рысцой рядом с ним. Гриша побежал за ними. Лес дышал влажной прохладой, лучи солнца еле пробивались сквозь листья берез и осин. Так хорошо было в этом зеленом мире, что Редаль незаметно сбавил шаг. Он обернулся к Грише и после минутного раздумья спросил:

– Кто ж там стрелял все-таки? Я-то сам в церковь не попал…

– Барон Тизенгаузен.

– В кого?

– Не знаю.

– Негодяй! – закричал лесник.

Гриша с удивлением поглядел на него: рыжие брови Августа Редаля были сдвинуты, голубые глаза, такие спокойные обычно, сверкали. Но это продолжалось не больше секунды. Редаль опустил глаза.

– Негодник! – закричал он сыну. – Ты как с отцом разговаривал?

– Он не виноват, – сказал Гриша.

Редаль некоторое время шел молча. Потом сказал:

– Ну, вы оба будьте умниками и не болтайте о том, что видели в Пеньянах. И кого видели – не говорить! Ладно?

– Ладно, – сказал Гриша.

Про кого закричал Редаль «негодяй» в первый раз? Ох, любят большие хитрить с ребятами!

– Там слышно было несколько выстрелов, – проговорил Август Редаль.

– Два!

– Ну, пусть два; значит, стрелял не один барон.

– Нет, это он стрелял.

– А кроме него кто?

– Не знаю. Стрелял барон. А потом у него отобрали револьвер…

– Кто? Кто отобрал?

– Не знаю… – растерянно ответил Гриша.

– Ничего ты не знаешь! – пробормотал Редаль. – И мой дурень ничего не знает! А раз не знаете – молчите. Оба! Слышите?

– Слышим, – ответил Гриша за себя и за Яна.

– Не то я с тебя шкуру спущу! – Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез. – Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!

– Мой батя с меня шкуру не спустит, – убежденно ответил Гриша.

– Ну, мать спустит. Она спустит, я-то ее знаю.

Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она и спустит с него шкуру.

– А ты не говори ей, дядя Август.

– Ишь, умник какой!

Гриша промолчал. Он сам знал про себя, что он умный.

– Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода… Чтобы на чердаке ветер не гулял.

Но ребята уже видели, что Редаль шутит. Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.

Редаль сказал мальчикам:

– Ну ладно! Будем все втроем молчать. А проговоритесь – заставлю спеть голосянку.

Голосянку Гриша знал. Кто-нибудь говорил первый: «Ванька, Ванька, спой голосянку, кто не дотянет, тому уши драть!» И тогда все голосили – кричали в одну ноту – и каждый старался сберечь дыхание как можно дольше. У кого дыхания не хватало и он останавливался первый, тому драли уши. Драли крепко, на совесть. Голосянка часто кончалась слезами.

Взрослые в голосянку всегда выигрывали у ребят – у них дыхание длинней. Так что играть в эту игру с Редалем – значит наверняка быть выдранным за уши.

Так и не увидел в тот день Гриша ни костров, ни хороводов, ни пылающих на берегу озера смоляных бочек.

Но зато словно шире и дальше увидел он окружавший его мир.

Каких людей узнал он сегодня! Крепких и смелых, словно добывших уже волшебную воду Железного ручья…

Есть на свете и черные злодеи. Есть черные бароны. Есть черная сотня – слышно, совсем недавно громила она и грабила дома беззащитных.

Но есть на земле люди, которые бьются против черного зла, за народ, вместе с народом, бьются до конца, будут биться до победы, не щадя ни своей, ни вражьей жизни!