Текст книги "Избранные киносценарии 1949—1950 гг."

Автор книги: Александр Попов

Соавторы: Лев Шейнин,Владимир Крепс,Борис Горбатов,Петр Павленко,Владимир Алексеев,Михаил Маклярский,Фрицис Рокпелнис,Константин Исаев,Михаил Чиаурели,Михаил Папава
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Лететь через фронт – это безумие, дорогой сенатор!

– Я должен быть в Лондоне завтра утром, – Хейвуд с трудом сдерживается.

– Можно лететь через Цюрих, – Шелленберг принял очень озабоченный вид, – через Стокгольм…

– На круговой полет у меня нет времени. Отвечайте прямо: есть у вас американский летчик?

– Летчик будет. Их очень много в наших лагерях, – мягко, с еле заметной иронией ответил Шелленберг, – но…

– Давайте его сюда!

Прошло около часа, и к чугунной ограде виллы подкатил открытый автомобиль. Из него вышла Марта Ширке, открыла дверцу и жестом приказала американскому летчику выйти из автомобиля.

Коротким движением она сняла с него наручники. Затем небрежно помахивая пистолетом, повела его перед собой вверх по лестнице.

В маленькой гостиной их ждали Хейвуд, Шелленберг и Гарви. Хейвуд пошел навстречу летчику.

– Алло, мальчик! – воскликнул он с наигранной веселостью.

Летчик удивлен.

– Американец?.. – Он никак не может понять это необъяснимое зрелище: улыбающийся американец, к которому почтительно относятся все окружающие, здесь, в Берлине, в центре вражеского лагеря во время войны. Действительно, было чему удивляться.

– Конечно, американец, во имя господа, – Хейвуд продолжал улыбаться, – чистокровный американец.

– Американец, который мог бы быть твоим дядюшкой, – вставил Гарви.

Летчик нахмурился:

– Должен сознаться, я ничего не понимаю… Может быть, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

Гарви выступил вперед, потирая худые руки.

– Из какого вы штата, друг мой? – обратился он к летчику.

– Миннесота.

– Приятно, – Гарви продолжал потирать руки. – Мы, оказывается, земляки. Кто отец?

– Фермер.

Летчик внимательно рассматривал этого улыбающего земляка.

– С какого года в армии? – мягко, но настойчиво продолжал допрашивать Гарви.

– С тридцать девятого.

– Как попали в плен?

– Меня подбили! – Теперь летчик начал волноваться. – Я старался тянуть самолет как можно дальше. Но до линии фронта было слишком далеко. Попался… – Летчик сокрушенно опустил голову.

– Понятно. Есть награды? – спросил Гарви.

– «Пурпуровое сердце».

– Немало! – Гарви взглянул на Хейвуда. – Если к тому же он умеет держать язык за зубами…

Шелленберг посмотрел на Марту, и она, повинуясь немому приказу, сообщила обычным равнодушным голосом:

– В лагере опросили десятки людей. Отличный пилот. Политикой не интересуется. В газетах читает спортивный отдел.

– Отлично, отлично! – добродушно сказал Хейвуд. – Полетишь с нами, мальчик?

– Куда, сэр?

– Вопросов задавать не надо! – с ласковой укоризной сказал Гарви.

Летчик пожал плечами.

– Что ж, просто полетим вверх?

– В Лондон! – веско сказал Хейвуд. – По окончании работы получишь пять тысяч долларов и свободу!

– Разумеется, – вставил Гарви, – если язык будет плотно сидеть за зубами.

– Само собой разумеется, – сказал Хейвуд.

Постепенно летчик начал соображать, к чему клонится дело.

– Надо понимать, германские батареи нас не обстреляют? – спросил он.

– Ни в коем случае! – заверил его Гарви.

– А что будет, – теперь летчик в упор рассматривал Шелленберга, – когда мы полетим над французской или английской территорией?

Шелленберг собрался ответить, но Гарви снова поспешно вмешался:

– Вас встретят, как родных братьев.

– Забавно, – сказал летчик. – А дальше что?

– Потом вы вернетесь обратно, – в голосе Гарви был просто восторг от перспективы, открывавшейся перед летчиком. – Набьете карманы хорошими зелеными бумажками и отправитесь в Штаты или… Париж.

– Не так плохо?.. – Хейвуд подмигнул летчику.

– Не так плохо… – Интонация летчика была неопределенной.

– Значит, по рукам? – спросил Гарви.

– Еще один вопрос, – летчик заложил руки за спину и плотно сплел пальцы. – Каким образом вы, два американца, очутились здесь, у наших заклятых врагов?

Хейвуд усмехнулся, подошел к летчику поближе, отечески положил руку ему на плечо:

– Послушай, мальчик, – сказал он, – когда у тебя обсохнет молоко на губах, ты поймешь, что у нас есть только одни враги – красные! Это наши враги на всю жизнь, а с остальными у нас бывают короткие размолвки…

По выражению лица летчика трудно было что-нибудь определить. Летчик задумчиво смотрел на Хейвуда.

– Значит, русские ребята, которые заправляли мою машину под Полтавой, когда я садился у них, мои враги?

– Конечно, мальчик! – сказал Хейвуд. – Это истинная правда, как то, что есть господь на небесах.

– Я довольно долго болтался в небесах, – все так же задумчиво сказал летчик, – и не заметил этого…

Затянувшийся разговор начал раздражать Хейвуда.

– Ну вот что, дружок, – резко сказал он. – Довольно разговоров. Да или нет?

– Надо ответить? – медлительно спросил летчик.

– Немедленно! – сказал Хейвуд. – Должен сознаться, ты мне надоел.

– Хорошо, – еще медленнее протянул летчик.

И раньше, чем кто-нибудь успел опомниться, он коротким, точным движением выбросил руку вперед, и сенатор во весь рост растянулся на полу. Все напускное равнодушие слетело с летчика. Он бросился вперед, но наткнулся на пистолет Марты.

– Спокойно, – прозвучал равнодушный голос. – Подними руки… Подними руки, говорят тебе. Стреляю.

Столько убедительности было в этом равнодушии, что летчик опомнился. Медленно, нехотя он поднял руки, потом резко отвернулся.

– Так-то лучше, – одобрительно сказала Марта. – Теперь опусти руки за спину.

Щелкнули наручники.

Когда летчик стал безопасен, все присутствующие приблизились к сенатору, помогая ему встать.

– Прошу прощения, – Марта обращалась к сенатору, но смотрела на Шелленберга, – я не предполагала, что он взбесится.

– Откуда вы привезли этого идиота? – плачущим голосом спросил Хейвуд. Челюсть его очень болела.

– Уберите его! – резко сказал Шелленберг Марте. Она показала летчику на дверь. – Обратно. В лагерь, – прибавил Шелленберг.

Летчик медленно двинулся к выходу. Марта последовала за ним.

– Позаботьтесь о том, – Хейвуд говорил с трудом, – чтобы немедленно был найден другой американский пилот.

– Ужасно неприятное происшествие…

– Я надеюсь, – мягко спросил Гарви, – летчик не сможет поделиться в лагере своими впечатлениями?..

– Он уже ни с кем не будет делиться никакими впечатлениями, – так же мягко ответил Шелленберг. – Мы позаботимся об этом.

– Он умрет? – притворное удивление и злость отразились на заплывшем лице Хейвуда.

Маленькая открытая машина с бешеной скоростью мчится по шоссе. Летчик беспомощно трясется рядом с Мартой. Время от времени они поглядывают друг на друга.

Город остался позади. Встречные машины, мотоциклисты, прохожие попадаются все реже и реже.

Дорога становится пустынной. Промелькнул лесок.

Машина поднялась на пригорок и внезапно остановилась возле нескольких одиноко растущих деревьев.

Марта выходит из машины, обходит ее и открывает дверцу со стороны летчика.

– Вылезайте! – приказывает она.

– Приехали?

Летчик выходит, стараясь сохранить хладнокровие. Он жадно смотрит на мир, хоть и неприветливый, но все же живой, на хмурое небо, побуревшие стволы деревьев.

– Идите вперед, – тем же тоном говорит Марта.

Летчик делает несколько шагов вперед, затем поворачивается и смотрит на идущую следом Марту.

– Повернитесь спиной!

Летчик поднимает голову:

– Я предпочел бы стоять лицом.

– Повернитесь, говорят вам, – в ее голосе сквозит раздражение.

Летчик поворачивается.

Раньше, чем летчик успевает опомниться, Марта снимает с него наручники.

– Видите лесок? – спрашивает она.

Мысли человека, приговоренного к смерти, с трудом возвращаются к обычным понятиям. Проходит несколько секунд. Летчик резко поворачивается и смотрит прямо в глаза Марты.

– Что это значит?

– Не теряйте времени, не задавайте вопросов, – голос Марты звучит необычно ласково.

У летчика появляется надежда:

– Вижу…

– Дождетесь здесь ночи, – говорит она, – и пойдете на восток. Все время на восток. Если не убьют, – доберетесь до друзей…

Летчик пристально смотрит на Марту, лицо которой несколько часов подряд вызывало в нем отвращение и злобу. Он начинает о чем-то догадываться.

– Вы не немка? – спрашивает он.

– Не будьте дураком! Я вас отпускаю потому, что вы дали по морде вашему сенатору: у меня с ним личные счеты.

Марта направляется к машине.

– Слушайте… – останавливает ее летчик.

Марта оборачивается:

– Постарайтесь не попасться! Вам придется плохо, а мне – еще хуже…

– Эй! Послушайте!..

Но летчик не успевает досказать. Машина разворачивается и стремительно уносится по шоссе. Через несколько секунд автомобиль становится маленькой точкой на горизонте и пропадает из виду.

Летчик долго смотрит вслед машине, в глазах блестят слезы. Потом колени его подгибаются, с задумчивой улыбкой он опускается на землю.

Поздний вечер. Воздух на аэродроме Темпельгоф наполнен шумом прогреваемых моторов. По краям огромного бетонированного поля вспыхивают сигнальные огни.

По взлетной дорожке бежит новенький трофейный американский бомбардировщик. Моторы ревут. Бомбардировщик плавно отрывается от земли и уходит в воздух.

На взлетной дорожке в сгущающемся мраке смутно выделяются фигуры Шелленберга, Гарви и Марты, провожающих сенатора Хейвуда.

– Как с вашим летчиком? – спрашивает Шелленберг Марту.

– Убит при попытке к бегству, – спокойно отвечает она.

– Вот как? – довольным голосом произносит Шелленберг.

Гарви спокойно реагирует:

– Ну что же, тем лучше.

Шелленберг усмехается. Птичье веко Гарви вздрагивает.

Марта чиркает зажигалкой, закуривает сигарету. Огонек освещает ее бледное лицо.

Снова, медленно поворачиваясь, плывет в мировом пространстве земной шар.

Европа… Англия… Темносиняя полоса Темзы… Аэродром близ Лондона.

Американский бомбардировщик идет на посадку.

На одной из тихих улиц Лондона есть небольшой, но очень дорогой отель, рассчитанный на мультимиллионеров. Полутемные коридоры выстланы толстыми матами. Служащие в черных фраках бесшумно скользят по коридорам. Лакей вводит сенатора Хейвуда в приемную, обставленную с показной, бьющей в глаза роскошью.

В приемной сенатора ждут два человека: Диллон – розовый, упитанный, тяжело дышащий, с склеротическим блеском в выпуклых глаза, и Вандеркорн – прямая противоположность ему: болезненно худой, с большими отвисшими мешками под черными, лишенными ресниц, проницательными глазами; желчный, беспрерывно морщащийся от мучительной изжоги. На полированном столе перед ними два бокала: прозрачная жидкость у Диллона и молоко у Вандеркорна.

Хейвуд подобострастно кланяется.

– Добрый день, мистер Диллон! Добрый день, мистер Вандеркорн! – Хейвуд бодро откашливается. – Не мог представить себе вас за пределами деловых кварталов Нью-Йорка. Значит, киты плывут в Европу. Варево закипает.

Диллон молча указывает сенатору на кресло. Хейвуд садится. Наступает длительная пауза. Диллон с усмешкой наблюдает за Хейвудом и неожиданно говорит:

– Мы вами очень недовольны, Хейвуд.

Хейвуд выпрямляется.

– Неужели, мистер Диллон?..

Он не успевает закончить. Его перебивает резкий, как карканье ворона, голос Вандеркорна:

– Вы вели себя, как дурак!

Настолько непререкаемо для Хейвуда могущество сидящего перед ним злобного худого человека, что ему и не приходит в голову противоречить. Он растерянно выдавливает из себя:

– Мистер Вандеркорн…

Но Вандеркорн уже отвернулся, поднял бокал с молоком и с отвращением отхлебнул из него.

– Вы просидели три недели в Германии, – Диллон улыбается, но голос его звучит резко. – Чего вы добились?

– Я старался открыть дорогу Эйзенхауэру и помешать русским… – бормочет сенатор.

– Но вы не помешали русским, – Вандеркорн с отвращением полощет молоком рот, – и не открыли дорогу Эйзенхауэру. Русские наступают! – Лицо Вандеркорна искажает страдальческая гримаса. – Почему вы не заставили немцев сосредоточить все усилия, чтобы задержать русских? Это разрушает наши планы. Вы понимаете, чем это грозит?

– Я сделал все, что было в моих силах, – старается оправдаться Хейвуд. – Я предупредил Черчилля, но он…

Его перебивает Вандеркорн:

– Черчилль! Черчилль надувает вас, он за вашей спиной ведет переговоры с Герингом и Борманом!

Диллон издает коротенькое восклицание и предостерегающе поднимает палец:

– Тише… тише… нас могут подслушивать. Тут наверняка установлены микрофоны.

– Микрофоны? – Вандеркорн со звоном ставит бокал на стол. Он явно обрадован. – Очень хорошо! Я давно собираюсь высказать англичанам то, что я о них думаю… Англия мешает нам… У нее слишком большой аппетит…

Диллон был прав. Их подслушивали.

Маленькая комната в помещении английской секретной службы оборудована специальной аппаратурой подслушивания.

Англичанки с наушниками торопливо стенографируют. Гнусавый голос Вандеркорна звучит довольно явственно.

– Черчилль – старая, жирная, коварная свинья. Он старается открыть английским армиям дорогу в промышленные районы Германии, которые нужны нам!..

Карандаши стенографисток торопливо бегут по бумаге. Но девушки не могут удержаться от того, чтобы не переглянуться.

Гостиная отеля. Слышен смешок Диллона, искренне забавляющегося выходками Вандеркорна.

Но Хейвуду сейчас не до смеха. Мозг его деятельно работает, изобретая наиболее благополучный выход. Он явно попал в немилость. Это не годится. Люди, сидящие перед ним, слишком могущественны и очень богаты.

– Я немедленно займусь английской проблемой, – говорит Хейвуд.

– Никто вас об этом не просит! – Диллон качает головой. – Англичанами мы займемся без вас. – Затем он внезапно обращается к Вандеркорну: – Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит от этого.

– Хотел бы я, чтобы у вас была такая изжога! – огрызается Вандеркорн.

Диллон поворачивается к Хейвуду:

– Ваше дело – германская промышленность…

– И патенты, – скрипит Вандеркорн.

Хейвуд грустно опускает голову.

– Обстановка довольно сложная, мистер Вандеркорн. Очень сложная, мистер Диллон. Я уже занялся патентами…

– Ну и что же? – перебивает Диллон.

– Но приходится преодолевать сопротивление… – Голова Хейвуда продолжает грустно покачиваться. – Например, Мюнцель. Он отказался переуступить патенты. Я поручил убрать Мюнцеля, но…

– Вы что, собираетесь посвящать нас в ваши грязные дела? – возмущенно завизжал Вандеркорн. – Какое нам дело до того, какими способами попадут патенты в наши руки?!

– Европа вредно влияет на вас, – добавил Диллон.

Хейвуд сидел в своем кресле, как затравленный волк, которого со всех сторон обступили собаки.

– Извините, мистер Диллон… Ради бога… Я только хотел…

– Хорошо, хорошо! – Диллон небрежно махнул рукой. – Оставим это! Вы были у Круппа?

– Я собирался…

Диллон снова перебил его:

– С этого надо было начинать.

– Будьте энергичнее, Хейвуд!.. – Изжога на одно мгновение оставила Вандеркорна в покое. – Сегодня мы еще доверяем вам…

– И подумайте о том, – с усмешкой добавил Диллон, – что с вами станется, если завтра мы перестанем вам доверять…

Хейвуд приподнялся. Его лицо от страха покрылось испариной.

Черчилль сидит, утонув в кресле, перекатывая сигару в мятых, старческих губах. В руках у него стенограмма службы подслушивания, которую он перечитывает с угрюмой усмешкой.

– Приятно знать, что о тебе думают. «Черчилль – старая, жирная, коварная свинья… Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит»… Так, так, так… У этих заокеанских дельцов очаровательная детская непосредственность казармы, – бормочет он.

– Боюсь, они доставят нам больше хлопот, чем мы думаем, сэр, – сочувственно кивает седоголовый человек из британской разведки.

Черчилль с глубоким вздохом откладывает стенограмму в сторону, взгляд его следит за подымающимся кверху дымом сигары.

– Что ж, – говорит он, – все это для нас не ново. То, что они хотят проглотить Англию, мы знаем давно. Да и они знают, что мы это знаем. И все-таки, мой старый друг, мы должны держаться за них, и только за них. У нас нет другого выхода. Я готов принести любые жертвы, если Америка займется уничтожением большевистской России. Двадцать семь лет моей жизни я посвятил этому.

Голова его опустилась на грудь. Седоголовый человек смотрел на него с грустью.

– Какую трагическую ошибку, – сказал он, – мы совершили двадцать семь лет назад, не задушив большевизм в его колыбели. Это ваши собственные слова, сэр!

– Знаю, друг мой, знаю… Но не меньше ошибок мы совершили и в этой войне. – Он со злостью бросил сигару. – Вот почему я смотрю сквозь пальцы на эти американские маневры в Берлине. Сколько бы зла мы ни желали друг другу, цель у нас одна: уничтожение России.

Берлин. Темпельгофский аэродром. Ночь. Снижается американский самолет. Мелькают сигнальные огоньки. Так же, как и в первый раз, вытянулась охрана, когда мимо нее прошли Гарви и Шелленберг.

Огромный черный «Майбах» стоит в стороне. Марта сидит на его крыле. Светится огонек сигареты. Хейвуд выходит из самолета и вместе с Гарви и Шелленбергом усаживается в машину.

Снова мимо стекол «Майбаха» бегут улицы полуразрушенного Берлина. Встречные люди торопливо пробегают по тротуарам. Беженцы тащат и катят свой скарб. Кое-где начинают строить уличные укрепления. Маршируют отряды фольксштурма.

Как всегда, Марта ведет машину быстро. Шелленберг наклоняется к Хейвуду, стараясь заглянуть ему в лицо.

– Хорошо съездили, сэр? – Тон Шелленберга стал еще любезнее.

– Великолепно! – отрывисто роняет Хейвуд. – Лучше не может быть! – Он внезапно поворачивается к Шелленбергу и злобно смотрит на него. – Послушайте, Шелленберг, в самое ближайшее время мне нужно повидать нескольких господ…

– Их имена?

– Прежде всего Крупп и Шахт!.. – Хейвуд смотрит на прилизанную голову Шелленберга. – Кроме того, Квандт, Феглер, Абс… Пока этих. Потом назову других.

– Я сделаю все, что будет в моих силах, господин сенатор. – На одну секунду Шелленберг замялся. – Ведь этим господам трудно приказывать…

– Не беспокойтесь, – Хейвуд усмехнулся, – они захотят увидеться со мной. – Он взял в рот пепсиновую лепешку и начал энергично сосать ее. – Скажите Гиммлеру, что он нужен мне немедленно.

– Рейхсминистр будет счастлив! – Шелленберг улыбался. – Мы сейчас очень нуждаемся в дружеской помощи.

– Помогать вам бесполезно. Вы ничего не можете сделать… с помощью или без нее. Два года мы не открывали второго фронта! Какая еще помощь вам нужна! Воевать вместо вас с русскими? Сегодня еще не можем!.. Мы два года обманывали союзников, обманывали русских ради вас. А вы? Как вы использовали эту помощь? Позволили русским пройти Балканы и вторгнуться в Германию…

Марта невозмутимо сидит за рулем. Машина летит по разрушенным улицам Берлина.

Свидание Хейвуда с Генрихом Гиммлером состоялось в тот же лень.

Они стояли очень близко друг к другу, возле окна, за которым видны были аккуратные шары подстриженного кустарника, чисто подметенные, посыпанные желтым песком дорожки.

– Почти все боеспособные части, господин сенатор, – негромко говорит Гиммлер, – убраны нами с Западного фронта.

Хейвуд исподлобья смотрит на Гиммлера:

– Наконец-то.

– 5-я и 6-я танковые армии переброшены на Восток.

– И тем не менее русские не останавливаются!..

– Они будут остановлены, господин сенатор! – Гиммлер снимает пенсне. Глаза его без стекол кажутся голыми. Он многозначительно смотрит на Хейвуда. – Именно для этого мы почти полностью обнажили Западный фронт…

– Почти? – недовольным тоном спрашивает сенатор.

– Ваши войска могут продвигаться беспрепятственно, – улыбаясь, отвечает Гиммлер. – Наши гарнизоны будут сдаваться, даже если в город прикатят три велосипедиста… пьяных или безоружных – безразлично.

ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

Под звуки бравурного марша по землям западной Германии, почти нетронутым войной, бодро катились американские и английские машины. Гитлеровские части складывали оружие я поднимали руки.

Длинные колонны пленных немцев с белыми флажками в руках без сопровождения охраны двигались навстречу американским танкам.

Так выглядело «наступление» англо-американских войск на Западном фронте в феврале 1945 года.

ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

На Восточном фронте шли упорные, тяжелые бои. Артиллерия била беспрерывно. Подбитые танки пылали, как костры. Тяжелые снаряды взметали землю. Снаряды гвардейских минометов освещали ночное небо. Пикирующие бомбардировщики с ревом неслись к земле.

Снова и снова поднимались в атаку советские пехотинцы, бежали, падали, продвигались, зарывались в землю. Доты укрепленной немецкой полосы изрыгали пламя. Советские гранатометчики подползали к самому жерлу огня, забрасывали щели гранатами, гибли, но войска продвигались вперед. Смерч огня сменялся смерчем атак.

В феврале советские войска, форсировав реки Вислу и Одер, взломав крупнейшие оборонительные узлы противника, вторглись в Силезию, Померанию и Бранденбург. Германские армии отступали по всему фронту.

Весенний ветер колебал занавеси, затеняющие окна кабинета Мартина Бормана. Огромный стол стоял к глубине кабинета. Над столом портрет Адольфа Гитлера.

Бормана манила власть. Каждого человека, который стоял близко к Гитлеру, Борман рассматривал как своего личного врага. Тех, кого можно было уничтожить, он уничтожал немедленно, предпочитая при этом действовать исподтишка.

В кабинете находились рейхсминистр Генрих Гиммлер, начальник «СД» (Служба безопасности) Эрнст Кальтенбруннер и Мартин Борман.

Обстоятельства складывались для них неблагоприятно. Именно этим и объяснялось то, что сейчас собрались вместе три человека, очень редко встречавшиеся в последнее время. Они ненавидели друг друга. Теперь, связанные одной цепью преступлений, они сидели в кабинете Бормана, запершись, говоря тихими голосами.

– Дело плохо, – Борман смотрит поочередно на Гиммлера и Кальтенбруннера. – Не стоит скрывать: русское наступление катастрофично… Мы проиграли. Пора подумать о нашем будущем.

Кальтенбруннер вскакивает:

– Кое-кто понял это давно, – он яростно смотрит на Гиммлера, – и пытается спасти шкуру в одиночку!

Гиммлер молчит. Его лицо ничего не выражает. Маленькая рука снимает пенсне и тщательно его протирает. Молчит и Борман. Он сидит в кресле, наклонив голову. Вывороченные ноздри вздрагивают, под торчащими скулами перекатываются желваки. Когда он поднимает голову, выражение жестокости и хитрости на его лице становится еще отчетливее.

– Спокойно, спокойно, – говорит он. – Не нужно ссориться, ведь мы все здесь друзья! – Он пристально смотрит на Гиммлера. – Генрих не зря возится с этими американцами. Сейчас он расскажет нам все. Не правда ли, Генрих?

– Не понимаю, о чем идет речь! – В голосе Гиммлера звучит недоумение. – Какие американцы?

– Те самые американцы, – Кальтенбруннер охрип от волнения, – с которыми ты договорился об открытии Западного фронта.

– Первый раз слышу, – Гиммлер пожимает плачами. – Разве Западный фронт открыт?

Во взгляде и голосе Кальтенбруннера издевательство:

– Разумеется, ты, как всегда, в стороне. В крайнем случае, изменником и предателем окажется один Рундштедт!

Гиммлер резко поворачивается к Кальтенбруннеру:

– Как?..

Борман снимает трубку мегафона:

– Генерал-майор Шитте здесь?

– Уже больше часа, господин рейхслейтер, – почтительно отвечает сидящий в его приемной адъютант.

Борман продолжает улыбаться.

– Очень нервничает? – спрашивает он.

– Колоссально, господин рейхслейтер, – отвечает адъютант.

– Попросите его сюда.

– Слушаюсь!

Вниз по бетонной лестнице спускается генерал-майор Шитте.

Шитте крайне взволнован. Его лицо с крупным картофелеобразным носом и обвислыми щеками дергается от нервного тика. Он рывком открывает дверь в кабинет Бормана.

– Хайль Гитлер! – хрипло выкрикивает генерал, входя в кабинет.

– Хайль! – хором отвечают Гиммлер, Кальтенбруннер и Борман.

Борман протягивает Шитте бокал можжевеловой водки.

– Пей, пей, дорогой. Ты чем-то взволнован? Говори откровенно.

Шитте ставит бокал на стол:

– На фронте происходит предательство!

– Что ты! Опомнись, – успокаивающе говорит Борман.

– Мы могли держать Западный фронт не менее года! – еще более раздраженно выкрикивает Шитте. – Я утверждаю, что Рундштедт предатель. Я утверждаю, что его поддерживали предатели здесь. Я утверждаю, что Гальдер и Гудериан продались американцам. Мюнстер был занят ротой пьяных американских солдат, в то время как там стояла вполне боеспособная дивизия. Белый флаг на ратуше Висбадена провисел два дня, и только после этого американцы подошли к городу. Американцы даже и не собирались итти на Висбаден!

Борман успокаивающе поднял руку:

– Не надо так волноваться, – он обращался к Шитте, но испытующе смотрел на Гиммлера.

Но Шитте продолжал кричать:

– Здесь все продают ради себя, и только ради себя!.. – Он задохнулся.

– Зачем же, мой милый, – ласково и вкрадчиво проговорил Борман, наливая вино, – ты переходишь на личности. Если кто-нибудь и занят собой, то во всяком случае не мы… клянусь тебе. Ты испортил себе нервы на фронте. Тебе всюду мерещится измена. Хорошо было бы тебе отдохнуть.

– Отставка? – отрывисто спросил Шитте.

Борман взглянул на Гиммлера.

– Нет! – Гиммлер сказал это быстро и многозначительно.

Борман его понял.

– Ни в коем случае! – Борман укоризненно посмотрел на Шитте. – Тебе предстоит выполнить очень важное поручение фюрера. – Он повернулся к Кальтенбруннеру. – Кальтенбруннер, позаботьтесь о том, чтобы генерал-майор Шитте был немедленно доставлен к месту своего нового назначения.

Шитте хмуро огляделся.

– Куда это? – подозрительно спросил он.

– Ты узнаешь. Иди, дорогой, – Борман поднялся, провожая Шитте до дверей. – Скоро ты оценишь мои заботы о тебе.

Шитте хмуро оглядел всех присутствующих.

Кальтенбруннер и Шитте вышли из кабинета. Захлопнулась тяжелая дверь.

Борман подошел к двери, запер ее на ключ. Улыбаясь, вернулся к Гиммлеру.

– Благодарю! – коротко сказал Гиммлер.

– Не за что… – Борман добродушно кивнул. – Надеюсь, ты не забудешь об этой маленькой услуге? – Он сел рядом с Гиммлером. – Теперь мы можем поговорить без помех.

– Я слушаю.

За поблескивающими стеклами пенсне глаз Гиммлера нельзя было разглядеть.

Борман придвинулся ближе.

Кальтенбруннер и Шитте, миновав приемную, длинный коридор, вошли в помещение охраны Бормана.

– Шарфюрер Берг! – отрывисто пролаял Кальтенбруннер.

Этот окрик заставил вскочить удобно расположившегося в кресле белесого блондина.

– Шарфюрер! – Кальтенбруннер кивком указал на стоящего рядом с ним Шитте. – Вы доставите генерал-майора Шитте на моей машине в пункт номер восемь!

– Слушаюсь, господин обергруппенфюрер! – Окруженные белесыми ресницами глаза сузились. – Прошу вас, господин генерал-майор.

Кальтенбруннер, поглядев им вслед, поворачивается и идет обратно. Спускаясь по лестнице, он ударяется головой о свод и со злостью плюет. Подойдя к стальной двери кабинета Бормана, хочет открыть ее, но дверь заперта.

Борман сидел так близко к Гиммлеру, что их колени почти соприкасались. Он говорил совсем тихо:

– Мы кончены, милый…

– Возможно, – Гиммлер настороженно посмотрел на Бормана.

Страх, который владеет загнанными в угол крысами, невидимо присутствовал в этой комнате. Гнетущая атмосфера сгущалась.

– Ты абсолютно прав, цепляясь за этих американцев. – Борман короткими движениями потирал пальцы рук. – Я понимаю тебя. Но ты не продумал все до конца. – Он угрожающе осклабился. – Нельзя так просто сбрасывать со счетов Мартина Бормана!..

– А я попробую, – в голосе Гиммлера появились шипящие моты.

Этот разговор без свидетелей позволял немножко распоясаться. В этом было какое-то облегчение. Они оба были вне себя и все-таки говорили тихо.

– Подумай еще раз, – шептал Борман, – это очень, очень серьезное предложение. Зачем нам сговариваться с американцами порознь. Мы прекрасно пойдем в упряжке… Борман и Гиммлер…

Он выжидательно смотрел на Гиммлера, но тот оставался совершенно безучастным. Взгляд его был устремлен в пространство, челюсти крепко сжаты, нос обострился, мертво поблескивали стекла пенсне.

– Мы разделим власть, – Борман старался быть как можно более убедительным. – Я останусь главой партии, ты будешь преемником Гитлера – главой империи…

– Бессмыслица! – Гиммлер покачал головой. – В твоем предложении нет и крупицы разумного… Одно только желание не утонуть. На твоем месте я продолжал бы рассчитывать на Англию.

Ему явно хотелось вызвать взрыв, но Бормана не так-то легко было раздразнить, когда он этого не хотел.

– Значит, нет? – улыбаясь, спросил он.

– Нет! – жестко отрезал Гиммлер.

Борман встал и сделал неопределенный жест пальцами.

– Разговора не было. Он растворился в воздухе. Прошу, дорогой, – Борман подошел к двери и открыл ее.

За дверью стоял Кальтенбруннер. Гиммлер прошел мимо него. Борман остался в дверях. К нему подошел Кальтенбруннер.

– Значит, – спросил он с расстановкой, сдавленно и хрипло, – я хорош только тогда, когда требуется убрать какого-нибудь Шитте?

Борман успокоительно похлопал его по плечу.

Личная машина Кальтенбруннера мчится по автостраде, виляя между противотанковыми рвами и надолбами. Рядом с шофером шарфюрер Берг. Его белые ресницы помаргивают. На заднем сидении, согнувшись и опустив голову, сидит генерал-майор Шитте.

Навстречу машине мчатся маленькие островерхие домики, негустые, ровно подстриженные аллеи.

Углубившись в пригородный лес, машина останавливается возле узенькой, бегущей между деревьями дорожки.

Берг торопливо выскакивает и почтительно распахивает дверцу:

– Пожалуйста, господин генерал.

Шитте выходит и с недоумением оглядывается.

– Что это? – спрашивает он.

– Это пункт номер восемь. – Берг почтительно наклоняет голову и показывает на дорожку. – Прошу вас, господин генерал!..

Шитте хмурится, засовывает руки в карманы и идет в указанном направлении. Через несколько шагов он снова забывает, обо всем окружающем. Голова его опускается на грудь. Он шагает машинально. Берг мягко идет за ним.

Когда поворот тропинки скрывает шоссе, Берг вытаскивает из кармана пистолет, неторопливо прицеливается и стреляет генералу в затылок. Тот падает. Берг подходит ближе и стреляет еще раз. Убедившись, что генерал мертв, он поворачивается и идет обратно к машине.

Борман уже забыл об этой маленькой любезности, которой он хотел подкупить Гиммлера. В конце концов, какое это могло иметь значение для Бормана: смерть одного или нескольких генералов, смерть десяти, двадцати, ста тысяч рядовых немцев. На карте стояла его, Бормана, собственная жизнь и карьера. И Борман напряженно размышлял об этом. Кальтенбруннер следил за каждым его движением.

– С Гиммлером необходимо покончить!.. – Этот вывод у Бормана созрел давно, но теперь, наконец, он решил сказать об этом Кальтенбруннеру. – Тогда останусь я… и ты… Американцы вынуждены будут договариваться с нами.

Кальтенбруннер снова яростно зашагал по кабинету. Потом остановился и посмотрел на Бормана налитыми кровью глазами.

– Надо вырвать у Гиммлера списки нашей агентуры в Восточной Европе. Он собирается продать их американской разведке.