Текст книги "Избранные киносценарии 1949—1950 гг."

Автор книги: Александр Попов

Наташа, выступив вперед, кричит:

– Друзья мои! Друзья мои! Настал час! Не будем ждать смерти. Идем на них!

Призыв Наташи подхватывают заключенные. Один из них, бросаясь на немцев, кричит:

– Вперед! Итальянец Эмилио, за мной!

– Вперед!

– Не стрелять! Я американец! Вы с ума сошли. Я американец! – в исступлении кричит пожилой человек в форме американской армии и, обращаясь к человеку в берете, говорит: – Джонсон, скажите им.

– Я не умею разговаривать со зверями.

Крики расстреливаемых, очереди автоматов, лай собак.

Между тем советские танки с всем идут вперед. Вместе с танками бегут советские бойцы. Группа бойцов подбегает к лагерным воротам.

Со сторожевой вышки эсэсовец открывает стрельбу. Падают бойцы.

Один из бойцов дает очередь из автомата по охраннику и подбегает к лагерным воротам. Это Иванов.

Алексей слышит крики, автоматные очереди за стеной. Ему показалось, что он слышит голос Наташи. Схватившись за решетку, он хочет сломать ее.

– Наташа! Наташа! По-моему, там Наташа! – кричит он в исступлении Юсупову и Зайченко.

Кто-то кричит:

– Наши танки!

Танк врезается в лагерные ворота и прорывается внутрь лагеря. Бойцы бегут за ним.

Разбегаются немецкие охранники. Оставшиеся в живых заключенные бросаются с радостными криками к советским бойцам. Плача от радости, они обнимают их и целуют.

Русская девушка Катя, плача, кричит:

– Наши танки! Наташа! Наташа!

И Наташа, обессилевшая от напряженной борьбы, падает без сознания на руки Кати.

Измученные люди, ожидавшие смерти, обнимают и целуют наших бойцов.

Болгарин запевает:

 
Шуми, Марица, окровавлена…
 

Чех громко запел свой гимн. Итальянец распахнул куртку и заплясал от радости.

Звуки гарибальдийского гимна влились в общий напев, в котором слышатся «Интернационал», «Марсельеза», Гимн Советского Союза.

Обнимают Иванова, качают Юсупова, целуют Зайченко.

Наташа почти рядом с Алексеем, но в общей сутолоке не видит его. Схватив ломы и железные прутья, пленные рука об руку с освободившими их бойцами выходят на горящую улицу, в огонь и грохот рукопашной схватки.

Гимн Советского Союза вобрал в себя все напевы и победоносно гремит, все ширясь, все усиливаясь.

Возникает песня:

 
Услышал Сталин стон своих детей,
Своих солдат послал за нами.
И, жизни не щадя своей,
Они прошли сквозь пламя.
 
 
Братья, спасители, камрады,
Друже, товарищи солдаты!
Никогда не забудем мы вас,
Тех, кто нас и всю землю спас.
 
 
Товарищ Сталин нас от смерти спас.
Пришли товарищи родные.
Мы не забудем этот час
И подвиги России.
 

А Иванов ищет Наташу. Он осматривает убитых, раненых.

К нему подходят Зайченко и Юсупов.

– Нет, нет. И нигде ее нет. Ни среди мертвых, ни среди живых нет.

Горит Берлин. Огонь, дым, взрывы.

Мы видим Геббельса перед микрофоном, он исступленно произносит речь:

– На сегодня Берлин стоит. Стоит для всего западноевропейского мира. Стоит для Германии. К нам на помощь идут новые силы. Большевистское наступление должно быть разбито и будет разбито в Берлине!

Гитлер стоит в огромном кабинете. Гиммлер и Борман – позади. Руки Гитлера дрожат, голова сильно склонилась влево, глаза неестественно блестят, точно стеклянные.

На совещании присутствуют военные, Геринг, Геббельс. Генерал Кребс развернул на письменном столе карту военных действий.

– Мой фюрер, положение угрожающее: русские прорвали нашу оборону на Зееловских высотах, – говорит он без предисловий, – необходимо принятие экстраординарных мер…

– Вы, я вижу, полагаете, что война уже закончена? – иронически спрашивает его Гитлер. – Вы близоруки, Кребс. Никогда еще за всю войну обстановка не складывалась для нас столь благоприятно… – произносит он, глядя поверх голов.

Оглушительный грохот прерывает его. Задрожала люстра, с чернильницы свалилась крышка.

Наступило молчание.

Стопятидесятимиллиметровое орудие заряжено. Два артиллериста, его обслуживающие, падают ранеными.

Подбегают Иванов, Зайченко и Юсупов. Иванов дергает шнур. Выстрел.

Сильный удар потрясает здание рейхстага, и с потолка кабинета сыплется штукатурка.

Г е б б е л ь с. Пройдемте в бомбоубежище, мой фюрер!

Это не самое глубокое из подземных помещений. Оно обставлено весьма комфортабельно и красиво, освещено лампами, скрытыми в стенах.

Кребс снова раскладывает свою карту и начинает:

– Берлину угрожает окружение…

Но Гитлер пренебрежительно отмахивается от него. Он не намерен заглядывать в карту.

– Господа! – говорит он, глядя вверх. – Берлину не угрожает опасность! Сделанные мной распоряжения и новое оружие меняют обстановку…

Стоит брошенное своим орудийным расчетом немецкое орудие. Ствол его направлен на север. Иванов, Юсупов, Зайченко подползают к орудию, поворачивают ствол на юг, заряжают.

Иванов дергает шнур.

Выстрел.

Глухой обвал опять доносится до слуха присутствующих в бомбоубежище. Замигал и погас свет.

В темноте раздается голос Геббельса:

– Придется пройти в ваш бункер, фюрер…

– Горячие дни! Но ничего, ничего. У меня есть кое-что в запасе, – говорит Гитлер.

Толкаясь, тяжело отдуваясь, Гитлер, Геббельс и сопровождающие их генералы спускаются вниз.

Комнаты маленькие, тесные. Узел связи. Электростанция. Овчарка со щенятами в какой-то буфетной. Ящики с винами и всевозможной провизией в коридора.

– А-а, Блонди! – ласково зовет Гитлер собаку и треплет ее по шее.

Кабинет. Рядом маленькая, скупо обставленная спальня. Ева Браун сидит на диване, подобрав под себя ноги. Гитлер как бы невзначай спрашивает Бормана:

– Ну, а здесь спокойно, по крайней мере? Где мы находимся?

Он делает вид, что понятия не имеет о своем личном бункере.

Борман вынимает карандаш и на чистом листке бумаги чертит расположение бункера.

– Над нами восемь метров железобетона, – хвастливо докладывает он, – чудесная вентиляция, связь с фронтами. Здесь, мой фюрер, вы не услышите ни одного звука…

– Ни одного звука жизни, – на ухо говорит Кребс Кейтелю, и тот пугливо отстраняется от неосторожного.

Кребс в третий раз раскладывает карту.

– Положение угрожающее… – решительно говорит он. – В Берлине будет решаться судьба Германии…

Но Гитлер опять останавливает его:

– Как только речь заходит о русских, вас начинает знобить. Это травма сорок первого года!.. Я принял сейчас окончательное решение, господа. Кейтель и Иодль улетают к Деницу, Геринг займется подготовкой Альпийского плацдарма, Гиммлер берет на себя западные области. Берлин буду оборонять я. Геббельс и Борман остаются со мной. В Берлине я столкну Сталина с его союзниками и выиграю войну. – Он кричит и брызжет слюной в лицо Кребса: – Вы увидите, что значит быть твердым, уверенным в своей силе!..

Кребс закрывает глаза.

– Уговорите его оставить город, – тихо говорит Кребс Иодлю, – тогда Берлин будет спокоен. Вы же знаете, он приносит только несчастье.

– О чем вы говорите? Уже поздно что-либо предпринимать… Поздно… – беспомощно разводит руками Иодль.

Штаб Кребса. Адъютант Кребса у телефона:

– А? Пропустить, Август!

Он спешит к двери, в которую двое немцев вводят раненого.

Р а н е н ы й. Русские танки прорвались в Люненвальде.

А д ъ ю т а н т. Что?

Р а н е н ы й. Русские танки прорвались в Люненвальде.

Появляется Кребс. Слышит последние слова раненого.

К р е б с. Не может быть! Не может быть!

Раненого уводят.

Кребс у телефона:

– Говорит Кребс, русские танки стремительно прорвались с юга на Берлин, окружают его, берут в клещи. Сообщите как-нибудь об этом фюреру. – Кребс кладет трубку. – Это конец!

Геринг, без мундира, в подтяжках, толстый, неповоротливый, руководит упаковкой фарфора, золота, картин…

Комната напоминает разгромленный комиссионный магазин. Из приемника доносится голос Геббельса:

– Берлин был и останется немецким. Фюрер не покинет Берлина. Советские танки будут остановлены новым оружием, которое еще не вступало в действие. Это оружие непобедимо. Фюрер бережет его для последнего удара.

Г е р и н г. Фюрер наш только и ждет, когда бы удрать на юг, в Баварию. Новое оружие!.. Этот Геббельс думает, что его язык такое уж новое оружие… Но этим оружием даже меня не остановишь, не только русских. (Собирает какие-то бумаги в ящичек с драгоценными камнями, говорит своему камердинеру.) А это храните на Курфюрстенштрассе, у Мюллера. Он связан с американцами, и все будет в целости.

Звонок. Геринг нехотя берет трубку.

Приемная Гитлера. Адъютант говорит в телефон:

– Господин Геринг?

– Я, – отвечает Геринг.

А д ъ ю т а н т. Вы не уехали, как предполагали?

Г е р и н г. Нет еще. Тысячи ответственных дел.

А д ъ ю т а н т. Фюрер просит вас к себе.

Г е р и н г. Буду. Сейчас.

Положив трубку, Геринг задумывается.

– Подать парадный костюм? – спрашивает камердинер.

Геринг испуганно машет руками:

– В наши дни в парадных костюмах только в гроб ложатся… Интересно, вручат ли они ему мой ультиматум или скроют от него?

Еле волоча ноги, Гитлер бесцельно бродит по бункеру, держа в дрожащих руках засаленную, измятую карту Берлина. Затем, расстелив карту на столе, он начинает лихорадочно расставлять на ней пуговицы, которые срывает со своего пиджака. Вот он присел возле Евы Браун, которая полирует ногти. Она проводит рукой по его волосам.

В комнату влетает Геббельс.

– Негодяй! – кричит он.

Гитлер растерянно спрашивает:

– Кто?

– Геринг, мой фюрер. Произошло то, чего мы все ожидали. Геринг изменил, – и он подает Гитлеру телеграмму.

Глазами загнанного волка оглядывает Гитлер свой бункер и не берет, а вырывает телеграмму из рук Геббельса. Лицо его дергается в нервном тике. Он хохочет.

– Геринг дает мне отставку! – кричит он Еве, хотя та сидит рядом. – Ты только послушай: если я сегодня до двадцати двух часов не передам ему верховной власти, он возьмет ее сам. Свинья!.. Фальшивомонетчик! Ему – верховную власть!.. Чтобы этот вонючий боров руководил Германией?! Я прикажу публично расстрелять его!..

– Все твои генералы – свиньи, Адольф, – жестко произносит Браун, рассматривая свои ногти. – Все тебя бросили, предали.

– Да, кажется, мне пора уйти… Завещание, скорей завещание! Христианс, – зовет он секретаршу.

– Но прежде я должна стать твоей женой, Адольф. По́шло уходить на тот свет любовницей, – говорит Ева, маня рукой секретаршу Христианс с пишущей машинкой.

– Ах, да, да! Мы повенчаемся, Геббельс! Мы повенчаемся!

Секретарша, присев на корточки, ждет приказаний.

Гитлер бормочет:

– Скорей зовите американцев… ах… Сталин! Всех поставил на колени. Но еще, может быть, не все кончено. Я не поддамся! Да, надежда есть…

– Фюрер, все это писать? – спрашивает Христианс.

Гитлер безнадежно машет рукой:

– Что писать? Поздно… Меня, друг мой, скоро будут показывать в паноптикуме, возить по деревням с ручными медведями… Я – жертва, мне суждена голгофа.

Он замолкает, погаснув. Последний луч сознания покидает его лицо, и губы бормочут что-то неясное.

– Что, фюрер? – переспрашивает секретарша.

– Когда я венчаюсь, вы не знаете?

– О какой свадьбе вы говорите, фюрер? Русские в тысяче метрах от нас. Бои идут в метро.

– Пустите в метро воды Шпрее, затопите метро!

– Фюрер, там наши раненые. Их тысячи.

– Это не имеет значения. Сейчас ничто не имеет значения, кроме моей жизни!

Секретарша бросается перед Гитлером на колени:

– Мой фюрер, там десятки тысяч честных немцев, там мои братья…

Г и т л е р. Пустите в метро воды Шпрее… Затопите метро!

С е к р е т а р ш а. Майн гот, майн гот, майн гот!..

В узкие и темные тоннели берлинского метро вливаются потоки Шпрее. Визжа, бегут стаями крысы и прыгают на раненых, тысячами лежащих на рельсах, на перроне, на лестницах. Люди ковыляют на костылях, ползут на руках, стреляются или в ужасе закрывают лица.

– Что такое?.. Что это? – кричат они, захлебываясь.

Кто-то вбегает сверху.

– Кругом вода!.. Будь ты проклят, Гитлер!

– Гитлер? Почему Гитлер?..

– Только что наши саперы взорвали плотину… Говорят – приказ фюрера.

– Будь проклят!.. Сумасшедшая собака!

– Будь проклят!.. Будь трижды проклят!

Крики сливаются в сплошной вой.

Крысы осатанело прыгают на стены, прыгают и падают в воду, прыгают и падают в воду.

На пороге бункера генерал Кребс. Он входит запросто, без доклада, не вынимая изо рта сигары, чего не посмел бы сделать еще неделю назад, и без приглашения садится в кресло, ногой оттолкнув в сторону Блонди, любимую собаку Гитлера.

Г и т л е р. Ага! Кребс сейчас расскажет все новости. Где, наконец, армия этого проклятого Венка? Чего он медлит? Вы сообщили ему мои директивы?

К р е б с (не вставая с места). Сообщил.

Г и т л е р. Ну?

К р е б с. Ответа нет.

Г и т л е р. Ну, ясно. Его армия на марше. А вы не находите, что ему пора бы уж включиться в дело?

По тону ответов Кребса все чувствуют, что Кребс о чем-то умалчивает, что-то обходит, но они еще ни о чем не догадываются.

Между тем Гитлер сосредоточенно глядит на карту и начинает передвигать по ней пуговицы, изредка бросая отрывистые замечания:

– Мешок!.. Петля!.. Через два дня я затяну петлю на шее русских! Где эти проклятые американцы? Кребс, помогайте им всеми силами скорее добраться до Берлина!.. Мы их тут всех столкнем лбами. Я вырву у русских их успех руками американцев. Поняли? Я заставлю их грызться на моих глазах… Слышите?

В это время в комнату врывается Борман. Весь вид его говорит о крайнем волнении и возмущении.

– Мой фюрер! Ужасное известие! Мы перехватили американское радио, они сообщают, что Гиммлер предлагает им мир на любых условиях. В то время, как вы героически защищаете Берлин, Гиммлер ведет переговоры, изменник!

Гитлер остолбенел. Лицо его наливается кровью, голова трясется, он тяжело дышит, потом выкрикивает сквозь слезы:

– Ультиматум? Мне?.. От Гиммлера, от этого недоноска, которого я сделал человеком?.. Ничто меня не миновало, нет таких измен, которые бы не коснулись меня. Это конец!

С автоматами в руках показались на улице Иванов, Зайченко и Юсупов.

Иванов кричит:

– Костя! Какая это улица?

– Унтер ден Линден! – отвечает Зайченко, увидев надпись на стене.

– Эй, мать!.. – Иванов поднимает немку с земли. – Тут тебе не место… домой надо… Нах хаузе… ферштейн?

– Нет у меня ничего – ни дома нет, ни сына нет, ничего нет… – Она встает, вздымая вверх руки: – Будь ты проклят, шут несчастный! Верни мне мою Германию, отдай мне моих сыновей!. Отдай мне моего Ганса! Будь ты проклят, Гитлер!

Берлин горит. В тоннелях подземки захлебываются люди.

ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО АПРЕЛЯ ВОЙСКА I БЕЛОРУССКОГО ФРОНТА СОЕДИНИЛИСЬ ЗАПАДНЕЕ ПОТСДАМА С ВОЙСКАМИ I УКРАИНСКОГО ФРОНТА И ТАКИМ ОБРАЗОМ ЗАВЕРШИЛИ ПОЛНОЕ ОКРУЖЕНИЕ БЕРЛИНА.

В подземном кабинете Гитлера накрыт стол. Вино, цветы, фрукты. Из комнаты Евы Браун слышно бормотание пастора, а в кабинете, у стола, развалившись в креслах, сидят генералы Кребс и Вейдлинг.

К р е б с (прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате). Сейчас бракосочетание закончится, и они выйдут. Я вас представлю, и вы скажете ему все, что вам взбредет в голову.

В е й д л и н г. Я восьмой комендант Берлина за последние трое суток. Это кабак! Слышите, Ганс? Я говорю – это кабак!

В это время в панике врывается в комнату солдат:

– Русские в двухстах метрах от рейхсканцелярии!!

К р е б с. Уходите. Сейчас не до этого – фюрер венчается.

С о л д а т. Что делает, простите?

К р е б с. Венчается.

У солдата расширяются глаза, и он начинает дико хохотать.

– Тихо, вы, идиот, – шепчет Кребс и выталкивает его за дверь. Кребс и Вейдлинг дремлют, вытянув ноги в запыленных сапогах, будто находятся в деревенской пивной.

В это время дверь из комнаты Евы Браун открывается, и она выходит под руку с Гитлером; оба со свечами в руках. За ними, чинно шествуют Борман и Геббельс.

Генералы дремлют.

Гитлер осторожно переступает через ноги Кребса и Вейдлинга. Ева Браун сердито ударяет генералов перчатками по плечам.

Вскочив, они поздравляют новобрачных. Садятся за стол.

Гитлер сразу заговорил:

– Я принял решение покинуть вас. В данный момент Германия должна иметь руки свободными. – И Гитлер поднимает бокал.

– За здоровье новобрачных! – провозглашает Геббельс.

Затем наступает молчание. Гитлер погас. Он безучастно глядит перед собой пустыми глазами и машинально крутит шарики из хлеба. Иной раз рука его безотчетно пытается расставить их на тарелке в виде треугольников и ромбов.

Ева Браун обращается к адъютанту:

– Мой дорогой Линге, я не вижу нашего доктора…

Линге показывает жестом, что тот покинул бункер.

– Он ничего не оставил для нас?

– Оставил, фрау Ева, – отвечает Линге и подает ей коробочку.

Ева осторожно раскрывает ее. Там шесть ампул.

– Это надежно? – спрашивает она.

Линге пожимает плечами. Тогда Браун закатывает ампулу в бутерброд и дает Блонди. Собака тотчас падает мертвой.

– Хорошо, это надежное средство, – говорит Браун.

Все молча соглашаются. Они сидят, жуют и не глядят друг на друга. На их лицах безнадежность.

Бункер вздрагивает, свет медленно гаснет.

Перед полковником Зинченко в подвале дома на Королевской площади стоят сержант Егоров, младший сержант Кантария и старший сержант Иванов.

Полковник Зинченко держит в руках большое красное знамя, он взволнован.

– Дорогие товарищи! – говорит он, запинаясь от волнения. – Нам доверена великая честь – водрузить по приказу товарища Сталина знамя Победы над Берлином. От имени Родины я поручаю это знамя вам.

Кусок стены в это время треснул от немецкого снаряда и обвалился, осколки кирпичей разлетаются по комнате, и все трое бросаются к знамени.

– Идите, сынки… И… чтоб все в порядке… – говорит полковник.

Егоров принимает знамя. Полковник обнимает и целует всех троих. Все подходят к знамени, целуют край его. Кантария и Егоров, поцеловав знамя, сворачивают его, покрывают чехлом.

– Сердце мое с вами, – говорит Зинченко и кивает на рейхстаг. – Там увидимся.

Стрелки пулей вылетают из дома и, пригибаясь, бегут к площади.

Генерал-полковник Чуйков вздремнул, сидя за своим рабочим столом в пустом, полуразбитом доме. Накинутая на плечи шинель свалилась на пол, в разбитое окно дует ветер.

На закусочном столике дребезжат стаканы и чашки, будто комната на колесах и ее то и дело бросает по ухабам.

Адъютант подходит к командарму на цыпочках, набрасывает на его плечи шинель. Звонит телефон.

Еще как следует не проснувшись, Чуйков берет трубку и, не раскрывая глаз, произносит:

– У аппарата Чуйков. – И тотчас откашлялся и протер глаза. – Помалу двигаемся. Ясно, к празднику хорошо бы. Есть. Нажмем. Есть, есть… будет сделано.

Задребезжал второй телефон.

Чуйков берет вторую трубку:

– Чуйков слушает. – Потом прикладывает обе трубки к ушам и сразу лицо его веселеет и оживляется. – Парламентеров прислали, – говорит он в первую трубку, – начальник генштаба генерал Кребс с важным сообщением. Так. Жду вас, товарищ генерал армии. – Положив обе трубки на место, говорит адъютанту: – Сейчас будет генерал армии Соколовский. Тогда зови парламентеров.

– Переводчик нужен? – спрашивает адъютант.

– Им такое скажут, что и переводить незачем, – отвечает Чуйков.

Входит генерал Кребс, в сером мундире, при всех орденах, с моноклем в правом глазу. Подполковник фон Дувинг и переводчик-майор следуют за ним. Но они не так нарядны, как их начальник.

Кребс сдержанно кланяется и, следуя молчаливому приглашению генерала армии Соколовского, садится в кресло у стола.

Переводчик Кребса говорит, испуганно вытаращив глаза:

– Начальник генерального штаба сухопутных сил Германии генерал пехоты Кребс уполномочен передать вождю советского народа заявление решающей важности.

– Я уполномочен выслушать вас, – отвечает Соколовский.

Кабинет товарища Сталина. В кабинете товарищи Сталин, Молотов, Калинин, Маленков, Берия, Ворошилов, Булганин, Каганович, Микоян. Генерал Антонов принимает по телефону важное сообщение и вслух передает его:

– Генерал Кребс передал письмо Геббельса и Бормана… «Сообщаю вождю советского народа, как первому из не-немцев, что сегодня, тридцатого апреля, в пятнадцать пятьдесят Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством».

Сталин встает и делает несколько медленных шагов.

– Как гангстер, как проигравшийся игрок, скрылся от суда народов, – говорит Сталин. – Причины самоубийства?

– Военное поражение, – отвечает генерал Антонов.

– Окончательное банкротство, значит… Еще что?

– Власть передана Деницу, Геббельс – имперский канцлер… Хотят установить непосредственный контакт с вождем советского народа.

– Безоговорочная капитуляция! Только на этих условиях мы можем с ними разговаривать, – говорит Сталин. – Обеспечить доставку Деница к нам. А если будут колебаться, – поторопите их.

Соколовский говорит:

– Полная, безоговорочная капитуляция!

Кребс, вскочив, удрученно прижимает руки к груди:

– Катастрофа, полная катастрофа, – бормочет он. – Главное – прекратить эту войну. Но я не уполномочен это решать. Господин генерал, я предлагаю паузу боя. Прошу вас.

– Слушайте, капитулируйте, а то ведь всех к чертям перебьем, – говорит Чуйков. Он встает, подходит к окну и поднимает штору. – Что за чорт, рассветает!

За окном движется самоходное орудие, украшенное цветами.

– Первое мая… – горько улыбается Кребс. – У вас в Москве большой праздник…

– Ничего, он у нас и в Берлине неплохо получится, – отвечает Чуйков.

Кребс в отчаянии выходит.

Бой за рейхстаг разгорается. То и дело падают раненые. Стоит такой грохот, что не слышно ни стонов, ни команд. Егоров, Кантария и Иванов подбегают к левой балюстраде лестницы. В здание еще нельзя пробиться.

Иванов бросает гранату в дубовую, окованную медью дверь, следом за ней вторую и третью – дверь разлетается; перед тем как вскочить в пробоину, он на мгновенье оборачивается. За ним справа и слева бегут и ползут люди, полные боевого самозабвения. Они кричат, машут руками. Они бегут, истекая кровью и не обращая внимания на свои раны. Они отмахиваются от санитаров.

Посредине лестницы Зайченко падает, схватившись за грудь, и рука его становится красной.

– Беда!.. – кричит он. – Беда!.. Не дойду!..

– Что с тобой? – подбегает к нему Юсупов.

Зайченко отвечает, глядя на рейхстаг:

– Вот вин, проклятый, здесь вин, но всей жизни нехватит, щоб до нього дойти. – Слабеющей рукой он вынимает носовой платок и, смочив его своей кровью, протягивает Юсупову: – Брат, дотянись до рейхстага, водрузи мой флаг там. За меня водрузи!.. Мертвый, а все равно там хочу быть.

Юсупов берет окровавленный платок и, сжав зубы, мчится вперед.

Егоров и Кантария вбегают со знаменем внутрь здания. Сверху что-то грузное свалилось им под ноги. Они поднимают головы.

Из окон второго и третьего этажей, завернувшись в тюфяки и матрацы, прыгают вниз обезумевшие немцы.

Бросив несколько гранат, Иванов уже вломился в двустворчатый круглый вестибюль второго этажа. С верхних балконов немцы бьют чем попало, стреляют из автоматов, бросают тяжелые обломки стен, швыряют гранаты. Только вбежал Иванов, как от потолка оторвалась громадная люстра и, ударившись, ахнула, как разорвавшийся снаряд. Вестибюль тряхнуло. Иванов оглянулся – у входа Егоров и Кантария со знаменем в руках.

– В обход! В обход! Идите дальше! Прикрою! – кричит Иванов и отползает в угол, в нишу, под защиту статуи какого-то германского императора. – Ну-ка, фриц, прикрой на минутку! – хлопнул он по статуе и, прислонясь к ней, метнул гранату.

Немцы, что были вблизи, отхлынули. Егоров и Кантария промчались дальше.

Узкими темными лестницами поднимаются Кантария и Егоров наверх. Всюду дерутся. Сгребая ворох бумаг, немцы поджигают их, дым понесся по узким коридорам, валя с ног. На какой-то узкой лестничной клетке Егоров и Кантария останавливаются, чтобы передохнуть и определить обстановку.

Над ними дерутся, опрокидывая шкафы, бросая мебель. Под ними дерутся, поджигают бумагу и солому.

– Вперед? – спрашивает Егоров товарища.

– Обязательно вперед! – отвечает Кантария.

И они продолжают взбираться наверх.

А Иванов тем временем прижался к стене, зажав в руке гранату, и слышит, как за углом, в двух шагах от него, притаился и тяжело дышит немец.

Оба выжидают, как охотники. Вдруг Иванов ринулся плашмя наземь, немецкая граната разорвалась позади, а он метнул свою точно и ползет дальше, не глядя, что осталось от немца.

Тем временем Егоров и Кантария взобрались на крышу здания, к бронзовым коням. Они бегут, едва дыша, пригибаясь от осколков. Рядом с бронзовыми конями лежит, раскинув руки, Юсупов. Маленький окровавленный платок Зайченко торчит на спине бронзового коня.

Егоров и Кантария водружают знамя в пробоину в бронзовом коне, рядом с флажком Зайченко, и глядят с крыши на площадь.

Подбегает Иванов и, увидя лежащего Юсупова, бросается к нему, поднимает на руки:

– Юсуп, милый, что ты! Смотри – Берлин наш! Смотри, где мы!

Юсупов не отзывается. Иванов бережно кладет его тело и смотрит вниз, на площадь.

– Ура! – разносится по всей Королевской площади и Тиргартену, от Шпрее до Бранденбургских ворот.

Тысячи бойцов издалека увидели алое знамя Победы над рейхстагом. Иванов утирает слезу.

В большом зале рейхстага еще что-то горит, клубится дым, ползут и стонут раненые, но уже сотни советских бойцов заполняют зал, пишут свои имена на стенах и с интересом оглядывают последнее поле сражения за Берлин.

Молодая певица из фронтового ансамбля, сбросив ватник и шинель и оказавшись в длинном концертном платье, поднялась на поверженную мраморную фигуру и запела «Песнь о Сталине». Сотни голосов подхватили песню, и грозно взвилась она среди огня и дыма только что закончившегося боя.

А на площади перед рейхстагом уже пляшут. Солдат-туркмен вынул из сумки заветный, давно припасенный халат и, накинув его поверх гимнастерки, пустился в пляс. Кантария перехватил его танец лезгинкой, и площадь захлопала в ладоши. На касках и котелках бойцов пестрят надписи: «Владивосток – Берлин», «Тбилиси – Берлин», «Сталинград – Берлин».

– Вот черти! Поесть как следует не дадут, – с усмешкой произносит русский солдат, отставляя банку консервов, и вступает в плясовой круг:

– Я из Сталинграда! Победа!

За ним вбегает другой, третий, четвертый… десятый…

– Я из Орла! Победа!

– Я с Урала!

– Я из Еревана! Победа!

– Я из Москвы!

– Я из Ленинграда!

– Я из Баку! Победа!

– Я из Киева!

Среди ликующей толпы круглолицый боец:

– А мы рязанские!

В круг вбегает освобожденная из плена девушка, за ней другая.

В то время как площадь поет и танцует, десятки людей взбираются на стены рейхстага и пишут мелом или выцарапывают ножами надписи. Боец, взобравшись на плечи товарища, пишет то, что ему диктуют, – это, очевидно, очень смешно, все хохочут, подсказывают…

В стороне запели украинцы. Запел и Алексей. Он стоит на широкой гранитной, нисходящей к площади, лестнице рейхстага и видит перед собой тысячи родных лиц. Глаза Алексея в слезах. Он думает о Наташе, и радость великой победы подернута печалью. Наташи нет, и может быть, никогда уже он не увидит ее.

А она стоит тут же, на огромной площади перед рейхстагом, среди тысяч и тысяч советских людей, и из ее глаз льются слезы счастья. В эту минуту она тоже думает об Алексее, и был момент, когда ей показалось, что где-то рядом звучит его голос и даже послышалась его любимая песня «Эх ты, Ваня!» Она начинает искать его, но найти кого-нибудь в этой толпе невозможно.

Под сенью Бранденбургских ворот стоят в это время два генерала, два Василия Ивановича – Кузнецов, командарм третьей ударной, и Чуйков, командарм восьмой гвардейской.

– С рейхстагом тебя, Василий Иванович, – говорит Чуйков.

– С рейхсканцелярией тебя, Василий Иванович, – говорит Кузнецов.

Они стоят, смотрят на танец бойцов и слушают разноголосый хор песни.

Вся Унтер ден Линден и ближайшая часть Шарлоттенбургского шоссе вплотную заставлены танками, пушками, обозами, самоходками, «катюшами». Даже сталинградский верблюд здесь, он лениво жует что-то, удивленно озираясь на шум и музыку.

Люди все прибывают и прибывают. На мотоциклах, велосипедах, грузовиках, тачанках, верхом советские бойцы подъезжают к рейхстагу со знаменами и флагами и, едва отыскав свободное местечко в стене, втыкают их.

– Здорово молодежь наша танцует, – радостно, но с ноткой зависти в голосе говорит Кузнецов.

– А что им не танцевать? – говорит Чуйков. – Войну закончили, по домам поедут… А вот мы с тобой, Василий Иванович, безработные, – произносит он улыбаясь.

– Да, похоже на то, – отвечает Кузнецов.

И, взглянув друг на друга, они весело смеются. Им радостно, что война кончилась.

Самолет делает круг над горящим Берлином. Из тысяч уст вырывается одно слово: Сталин. Вереницы машин, толпы солдат и освобожденных из плена стремятся к месту посадки самолета, приветствуя с земли того, с кем связана их судьба, их счастье. Тут русские и чехи, французы и поляки, англичане и американцы. Все с нашитыми флагами своих стран. Несется песня:

 
Сталину слава! Навеки он верен
Той клятве, которую Ленину дал.
Наш друг и учитель в народе уверен,
Он вместе с народом всегда побеждал.
 
 
Великий вождь! Желаем вам
Здоровья, сил на много лет.
За вами к светлым временам
Идем путем побед.
 
 
Сталину слава! Сквозь пламя сражений
Бесстрашно провел он советский народ.
Прошли мы, как буря, как ветер весенний.
Берлинской победой закончив поход.
 
 
Великий вождь! Желаем вам
Здоровья, сил на много лет.
За вами к светлым временам
Идем путем побед.
 
 
Сталину слава! Советским знаменам
И ленинской партии нашей хвала.
Идем к коммунизму путем непреклонным,
И вождь нас ведет на большие дела.
 

Алексей Иванов в числе первых, пробравшихся к аэродрому. Нервы его напряжены до крайности.

Наташа идет в компании с русскими девушками.

На аэродроме народ стоит плечом к плечу и глядит в небо: должен появиться самолет Сталина. Наконец, огромная стальная птица с яркокрасными крыльями проносится низко над головами. Все бросаются за ней, обгоняя друг друга. Каждый хочет увидеть Сталина первым.

Алексей в двух шагах от Наташи, но она в этот момент и не думает о нем.

Все мысли ее сейчас о Сталине. Увидеть и услышать Сталина – значит почувствовать собственную победу, осознать собственную силу и пережить огромное счастье, которое, может быть, случается раз в жизни.

Она бежит, расталкивая своими худыми и слабыми руками всех, кто впереди, и слезы выступают у нее на глазах, когда более ловкие оттирают ее в сторону.

Между тем Сталин уже вышел из кабины и, окруженный народом, улыбается и аплодирует победителям. Народ расступается, образуя узкий проход.

Увидев Рокоссовского, Конева и Чуйкова, Сталин подходит к ним:

– Здравствуйте, товарищ Чуйков! Здравствуйте, товарищ Конев! Здравствуйте, товарищ Рокоссовский! Примите мою благодарность за замечательно проведенную операцию по окружению Берлина.

Возникает мощное «ура». Бежит ликующий народ.

Алексей и Наташа, приближаясь к Сталину, очутились почти рядом.

Сталин обращается к народу:

– Товарищи! Сегодня мы празднуем великую победу над германским фашизмом. Дорогой ценой приобретена эта победа. Не забывайте принесенных вами жертв. Отныне история открывает перед народами, любящими свободу, широкий путь. Каждый народ должен бороться за мир во всем мире, за счастье простых людей всех стран, всех народов. И только тогда можно будет сказать, что наши жертвы не пропали даром, что каждый из нас сможет твердо смотреть в свое будущее.