Текст книги "Избранные киносценарии 1949—1950 гг."

Автор книги: Александр Попов

Соавторы: Лев Шейнин,Владимир Крепс,Борис Горбатов,Петр Павленко,Владимир Алексеев,Михаил Маклярский,Фрицис Рокпелнис,Константин Исаев,Михаил Чиаурели,Михаил Папава
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Н и к о д и м. У них денег на снаряды не было! Голыми руками воевали. Да вот ногами. (Махнув рукой, проходит, стуча деревяжкой.)

П а в л о в. Хорошо, я поеду сам. То английские церемонии, теперь вот подрядчиком заделаюсь. Где уж тут работать? (Он выходит, хлопнув дверью.)

Министерские коридоры, переходы, приемные.

Встают секретари.

– К его превосходительству!

– К его превосходительству!

Быстрыми широкими шагами идет Павлов. Отворяются двери. Одна, вторая, третья…

И вот, наконец, кабинет. И кто бы вы думали, его превосходительство? Наш старый знакомец – Петрищев. Форменный сюртук обтягивает его тучную фигуру. Топорщатся эполеты. Павлов останавливается в изумлении. Петрищев выходит из-за стола, пожимает руки Павлову, усаживает его в кресло.

П е т р и щ е в. Иван, как я рад! Ты разве не знал, ну как же! Назначили вот… Ковер несколько не в тон. Ну, поздравляю, поздравляю. Доктор гонорис кауза. Еще один лавровый венок.

П а в л о в (сухо). Год назад мною подана докладная записка о необходимости «башен молчания» и денег на их постройку.

П е т р и щ е в. Сразу о делах. Обижаешь просто. Потом ты ведь получил субсидию у купцов в Москве, в Леденцовском обществе.

П а в л о в. Меня интересует, почему молчит министерство? И почему в Российском государстве наука должна клянчить деньги у купцов?

П е т р и щ е в (испуганно машет на него руками). Тс… только не горячись, ты все такой же. (Улыбнувшись, приложив руки к груди.) Я бы все сделал для тебя, если б мог. Но не могу. (Разводя руками.) Ведь против тебя все.

П а в л о в. Кто же эти все?

П е т р и щ е в (загибая пальцы). Военное министерство – ты ведь не в ладах с директором Военно-медицинской. Министерства народного просвещения – ты ведь изволил назвать министра куроцапом и вообще подаешь какие-то особые мнения. Общество покровительства животным, а оно близко ко двору. Наконец, в Обществе врачей, там ведь тоже оппозиция. Скоро баллотировка, и я хочу тебя дружески предупредить. У тебя просто шатается почва под ногами. Конечно, ты академик и прочее. Но пойми, что против них я бессилен.

П а в л о в. Значит, министерство денег не даст? А от дружеских излияний ты меня избавь.

П е т р и щ е в. Нехорошо, Иван, не заслужил. Ты просто наивный человек. Какие уж тут башни? В России поднимается новая волна. Снова пахнет пятым годом. Нечто грядет. А ты – башни.

П а в л о в. Ничего не понимаю. Я ведь не террорист, кажется.

П е т р и щ е в. Хуже. Они считают твои новые работы подрывающими устои. Еще немного – и тебе грозит участь Сеченова. Подумай об этом. И во всяком случае не шуми. Ты ведь даже, кажется, в Англии что-то нагрубил? Тебя интересует истина? Очень хорошо. Но ведь с истиной можно быть и один на один. Понимаешь, не время. Ну, носи ее пока с собой в кармане!

Павлов вскакивает. Ярость в глазах, белеют губы. Руки, опущенные вниз, сжаты в кулаки. Таким мы его видели в юности.

Глянув на Павлова, Петрищев наливает воду в стакан и торопливо пьет.

П а в л о в. Позвольте вас пригласить, ваше превосходительство, на публичную демонстрацию моих опытов.

Растерянное лицо Петрищева.

Павлов идет к двери, останавливается у связки дров, лежащей подле камина, пнув их ногой.

П а в л о в (презрительно). Достиг.

Он выходит, хлопнув дверью.

Хлопают вслед за Павловым вторая, третья, четвертая двери.

Недоумевающие лица чиновников.

Низкий, протяжный заводской гудок. Заводские ворота. Пикеты забастовщиков у входа.

По мосту над вечерней сияющей огнями Невой проносятся казаки. Удаляется сухой, зловещий цокот копыт.

Павлов глядит им вслед…

Вот он стоит у какого-то подъезда. «Литературно-философское общество» – сияет над дверьми славянская вязь.

Афиша: «Дух и душа». Доклад проф. Званцева. Выступления поэтов Ф. Сологуба, Д. Мережковского и З. Гиппиус. Ответы на записки… Вход три рубля».

Из дверей, сопровождаемый толпой почитательниц, выходит Званцев. Он элегантен, во фраке, подписывает на ходу автографы. Увидев Павлова, как-то сникает, съеживается, торопится к фаэтону.

– Браво, Глеб Михайлович! – бросает ему вслед Павлов.

Он еще раз перечитывает афишу и, усмехнувшись, входит в подъезд.

Вот он стоит в дверях зала, где собрались томные поэты, тучные адвокаты, светские барыни.

На эстраде упитанный коротенький Сологуб скандирует свои стихи:

 
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает, словно плетью,
Уплетенной туго сетью
Возле каждой головы.
 

Павлов стоит в дверях, покачиваясь с носков на каблуки, засунув руки в карманы. Брезгливая улыбка на лице.

Гремят аплодисменты, и, когда они утихают, слышится вдруг реплика Павлова:

– Да ведь это же бред, каталепсия! Утрата рефлекса цели. Да вас лечить надо! – Пожимает плечами. – Нет, уж лучше с собачками!

Публика вскакивает с мест.

– Кто это?

– Павлов!

Но Павлова уже нет…

Павлов на трибуне Петербургского общества врачей:

– В самом начале наших работ, еще на Мадридском конгрессе, мы заявили, что вся так называемая душевная деятельность может быть объяснена материальным нервным процессом. Сегодня мы покажем вам, господа, как протекает этот процесс во времени и пространстве.

Взрыв аплодисментов части публики. Особенно восторженно аплодирует студенческая галерка.

Группа маститых скептиков в зале. В центре их Званцев. Рядом с ним дама в мехах.

Кто-то оборачивается к галерке:

– Тише, господа, вы ведь не в театре.

– Это уж слишком, ваше превосходительство, – слышится где-то реплика над ухом Петрищева, сидящего в кресле первого ряда. Говорящий привстает, изогнувшись, шепчет:

– Тимирязев лишил растения души. Ну, это еще так-сяк… А ведь Павлов отрицает одушевленность животных… Что ж будет дальше?

Петрищев сокрушенно качает головой.

Дама, сидящая со Званцевым, кокетливо машет веером:

– Это ужасно! Мы ведь, в конце концов, тоже животные… Так ведь? Значит, и у меня нет души. Вы находите, господа?

Званцев взглядывает на нее так, что дама вдруг сникает, шепчет ему на ухо:

– Я не понимаю, почему ты сердишься, Глеб? Ведь ты же сам говоришь это в своих лекциях…

Постукивая деревяжкой, Никодим выкатывает на трибуну собаку в станке. Собака спокойно взирает на зал.

П а в л о в. Особа, как видите, бывалая. С помощью условных рефлексов, привитых собаке, вы сможете как бы увидеть некоторые процессы, происходящие в мозгу у этой собаки.

Ироническая реплика в группе скептиков:

– Вечер чудес?

П а в л о в. Если хотите, господа! Но это чудеса нашего научного метода. Опыт покажет доктор Иванова.

Павлов спускается вниз, где в первом ряду сидят все сотрудники лаборатории. Здесь и Забелин и Варвара Антоновна.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Может быть, Лев Захарыч? (Она кивает на Забелина.)

П а в л о в. Извольте итти.

В а р в а р а  А н т о н о в н а (поднимаясь на трибуну). В этом опыте мы использовали чувствительность кожных покровов. Кожа собаки – это как бы экран, каждая точка которого соединена нервными путями с различными клетками мозга. Любое раздражение кожи передается в мозг и вызывает там реакцию. Перед вами три механических касалки. Мы закрепляем их на ноге собаки… (Прикрепляет одну у стопы.) Вот эта верхняя и средняя касалки пускались в ход всегда с подкреплением их едой. Они стали условными возбудителями слюнной железы. Вы можете в этом убедиться.

Варвара Антоновна пускает в ход верхнюю касалку. Касалка прикасается к коже. Из фистулы собаки капает слюна.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Такое же действие производит и наша вторая касалка.

Напряженное внимание зала.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Но вот эту третью, нижнюю, касалку мы никогда не сочетали с едой. Она стала тормозом для слюнной железы.

Перешептывание в группе, окружающей Званцева.

1-й  с к е п т и к. Еще бы, собака помнит, она ожидает еду и, естественно, отделяет слюну. Она знает, что при третьей касалке еды не будет. Не нужна и слюна. Это понятно любому психологу без рефлексов.

2-й  с к е п т и к. Это простейшее объяснение. Однако под ним подпишется любой из нас, зоопсихологов.

П а в л о в (вскочив с места). Очень хорошо, господа. Я ждал именно этого вашего простейшего объяснения. Но вот, сейчас… (Ивановой.) Впрочем, продолжайте… извините…

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Мы пускаем в ход эту третью, тормозную касалку. Как видите, слюны ни капли. Но любопытно, что сейчас и эта средняя перестала работать.

Она включает среднюю касалку, и та не дает ни капли слюны.

Изумление в зале.

– А вот эта, верхняя, продолжает еще работать. – Иванова включает касалку, и из фистулы автоматически выделяется слюна.

П а в л о в. Через пятнадцать секунд и эта перестанет работать. Возьмите часы, господа.

Многие, улыбаясь, вынимают часы. Секундная стрелка обегает циферблат.

П а в л о в. Включите.

Варвара Антоновна включает верхнюю касалку, и, действительно, слюны ни капли. Она, улыбаясь, оглядывает зал:

– Мы можем сказать больше. Через двадцать секунд она снова будет действовать.

Многие, не выдержав, вскакивают с мест и толпятся подле самой трибуны. Проходит двадцать секунд.

П а в л о в (с часами в руках). Включите.

И касалка снова гонит слюну, точно подчиняясь приказу Павлова.

Совершенное изумление в зале. Волнение в группе скептиков. Павлов взбегает на трибуну, пожимает руку Варваре Антоновне.

П а в л о в (торжествуя). Ну что ж, господа, я жду объяснения.

Молчание оцепеневшего зала.

П а в л о в (группе Званцева). И рыцарь и латник безмолвно сидят? А мы, физиологи, можем это объяснить. Возбуждение и торможение – эти два процесса составляют основу деятельности мозга. Они во взаимной борьбе – непрерывной и постоянной. Они стремятся занять пространства клеток. Третьей касалкой мы вызываем торможение. Оно растеклось по коре. На это нужно время. Оно захватило дальние участки, и потому не работала даже самая высокая касалка. Возбуждение было подавлено. И вот волна торможения отступает назад. По секундам. Вы это видели, господа. И снова освобождаются очаги привычного возбуждения. Никаких чудес, как видите.

Аплодисменты. Особенно неистовствует студенческая галерка и трое студентов впереди. Один, с торчащим хохлом на голове, в увлечении почти перевесился через барьер.

1-й  с к е п т и к. Не убеждает. (И, как бы чувствуя недостаточность своего аргумента, он повторяет строго и внушительно.) Не убеждает.

2-й  с к е п т и к. А кто поручится, что вы не употребляете плети? Простая дрессировка, наконец.

Какой-то седовласый вскакивает в возмущении, кричит скептикам:

– Стыдитесь, господа! Позор! Это блестящий эксперимент!

З в а н ц е в (вскочив с места). Ну и что же? Ну и что же? (В сильнейшем возбуждении.) Что из этого следует? Элементарная механика, и к тому же собачья! А ваше утверждение, что все сводится к материальному процессу, оно просто оскорбительно!

П а в л о в. Оскорбительно, что мы нащупали два рычага, управляющие деятельностью мозга? Что, действуя ими, мы, может быть, поймем, что такое усталость и сон? Оскорбительно, что мы пытаемся найти для человечества новые пути, пути вмешательства в собственную природу? Я смею утверждать, что когда-нибудь мы будем лечить человека, воздействуя на его мозг, лишив его усталости, разумно используя величайшее творение природы – мозг человека. Это оскорбительно? Нет, сударь мой, оскорбительно другое – что вы были когда-то в науке!

Званцев демонстративно идет к выходу, и, поддерживая его, уходит часть публики.

Степенно проходит Петрищев, окруженный свитой.

Оставшиеся окружают Павлова. Мелькают студенческие куртки, бороды седовласых ученых. Возникает овация…

Как занавес интермедии, предваряя следующую сцену, наплывает газетный лист:

„РУССКИЕ ВЕДОМОСТИ“

Строки заголовков:

«Всегреческое движение против Турции».

«Усмирение Албании».

«Студенческие забастовки».

«Арцыбашев о самоубийстве».

«Забаллотировка Павлова».

«Вчера в Петербургском обществе врачей был забаллотирован академик Павлов. Двенадцать лет он был бессменным председателем Общества. Факт забаллотировки крупнейшего русского ученого не может не остановить нашего внимания…»

Сад института. Трое студентов, которых мы видели на галерке Общества врачей, идут к подъезду. Впереди долговязый, вихрастый Семенов.

– Слушай, Семенов, – говорит один из них, – а может быть, все-таки, неудобно? Знаешь ведь он какой.

– Нет уж, решили – менять нечего, – отвечает Семенов.

Лаборатория. Группа сотрудников. У всех мрачные лица. Ходит по рукам злополучная газета с сообщением о забаллотировании Павлова.

З а б е л и н (входя, Варваре Антоновне). Там студенты пришли. Как вы думаете, удобно?

Кто-то из сотрудников машет руками:

– Что вы, что вы! Он в кабинете, просил никого не пускать. Очки снял. Сами знаете – полчаса протирает…

В а р в а р а  А н т о н о в н а (решительно). Дайте-ка блюдечко.

Она берет со стола, где пили чай, блюдечко.

Подходит к кабинету Павлова, заглядывает в щелку.

Павлов сидит мрачный, протирает очки.

За Варварой Антоновной на цыпочках следует несколько сотрудников. Она решительно открывает дверь.

П а в л о в (раздраженно). Я же сказал!..

Варвара Антоновна вдруг с размаху бросает блюдечко на пол. Оно разбивается вдребезги.

П а в л о в. Что? Что такое?

В а р в а р а  А н т о н о в н а (невозмутимо). У вас задержался тормозный процесс. Ну и вот – неожиданный раздражитель.

Она указывает на осколки блюдечка. Павлов изумленно смотрит на Варвару Антоновну и вдруг хохочет, хохочет до слез, машет руками:

– Фу, какая чепушная женщина.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Иван Петрович, там делегация от студенчества.

П а в л о в. Какая еще делегация? Меня нет.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Но им сказали, что вы здесь.

П а в л о в (раздраженно). Кто? Кто сказал?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Я. Мне кажется, что…

П а в л о в (смягчившись). Всегда вам что-нибудь кажется (выходит в вестибюль).

В вестибюле трое юношей. Двое из них в студенческих куртках, третий – Семенов, в косоворотке, вихрастый, большеголовый.

П а в л о в (сухо). Чем могу служить, господа?

Некоторое замешательство. Прием не очень-то любезный.

С е м е н о в (срывающимся голосом). Мы, Иван Петрович, от имени студенчества. Мы знаем, что вы строите лабораторию. Ну, и что У вас… в общем, нехватает средств. Мы провели подписку, и вот тут акт и…

Семенов не решается почему-то сказать, деньги, и протягивает папку.

П а в л о в (грозно). Вот как? А кто же вас, милостивые государи, на это уполномочил?

С е м е н о в (смутившись). Никто. Мы сами. Денег ведь вам все равно не дадут. В общем, мы все понимаем. Вот! (Протягивает папку.)

П а в л о в. Спасибо, господа. (Откашливается, точно что-то перехватило ему горло.) Душевное вам спасибо. Но только денег я взять не могу. Я знаю, что такое студенческие деньги. А вот подписные листы мне пришлите. Это мне дорогая грамота будет.

С е м е н о в. Нам так хотелось… принять участие.

П а в л о в (улыбнувшись). Вы что ж, медик?

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. Ну вот и хорошо. Кончите – милости просим. Наши двери открыты.

Он протягивает руку, прощаясь, смотрит им вслед, и сосредоточенное его лицо смягчается.

Варвара Антоновна с улыбкой наблюдает за ним.

П а в л о в. А? Каковы? Жаль, господина Петрищева здесь не было.

В кабинете.

П а в л о в. Иногда мне кажется, что мы одиноки, что наша лаборатория только островок в чужом мире. Душно стало в России, душно! Павлова забаллотировали? Превосходно! А у юродивого, у братца Иванушки, две тысячи посетителей на Крестовском. Это же бред… Но вот сегодня эта молодежь… Вы молодец, что привели их ко мне. (Задумчиво.) А однажды, может быть, и вы уйдете и будете писать статьи в газетишки.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Никогда!

И это звучит у нее с такой силой и искренностью, что Павлов изумленно всматривается в лицо смутившейся почему-то Варвары Антоновны.

П а в л о в. Ну, ну, не зарекайтесь.

Н и к о д и м (входя). Доктор Званцев вас спрашивает.

П а в л о в (изумленно). Что? Званцев? Что ему нужно?

Н и к о д и м. А этого уж не знаю. Только они самые.

П а в л о в (усмехнувшись). Ну, что ж, проси!

Входит Званцев. Увидев Варвару Антоновну, останавливается у порога.

З в а н ц е в. Я хотел бы видеть вас одного…

Павлов удивленно пожимает плечами. Варвара Антоновна выходит. Званцев садится у стола и сидит, уставившись в какую-то одному ему видимую точку. Павлов удивленно наблюдает за ним:

– Простите, но я занят…

З в а н ц е в (как бы очнувшись). Да, да, я не осмелился бы беспокоить вас, если бы это не было для меня так важно… Все эти годы меня ведь тянуло к вам… Да, да, вы меня преследовали… своими лекциями, опытами. Ну что ж… они превосходны.

П а в л о в. Не понимаю… Не так давно вы болтали там какую-то чепуху.

З в а н ц е в (махнув рукой). Это пустое. (Коротко смеется.) Это был последний спор с самим собою. Многолетний спор. Я цеплялся за иллюзии. И вы переспорили. Ты победил, галилеянин! Согласен! Хаос мира, и в нем человек – пустое собрание клеток, так ведь? Но ведь тогда неважно, ученый вы или крадете серебряные ложки. Чепуха! Двуногая машина – не больше. Это трудно, но я понял вас…

П а в л о в. Ни черта вы не поняли, Глеб Михайлович. Человек – это великолепный организм, равного которому не создавала природа. Это высочайшая точка развития жизни. И он бессмертен, если хотите, как бессмертна жизнь. Он бессмертен в делах, в человечестве… Ну, а вы можете красть серебряные ложки. Это ваше дело.

З в а н ц е в (вскочив). Человечество? Вздор! Сентиментальная идейка. Кто пустил в ход это дурацкое слово? За ним пустота! Да ведь вы и сами не верите… Но боитесь признаться. Человечества нет. Есть один человек. И он всегда один – от рождения и до смерти. И всегда несчастлив. Человечество?! Ведь вот вас забаллотировали недавно. Вас – великого ученого! (Нервно хохочет.) А вы говорите – человечество. Толпа! И вы тоже одиноки… И тоже несчастливы. Мне вы можете открыться. Толпа и одинокие умы – вот к чему я пришел… И я первый протягиваю дам руку!

Павлов, заложив руки за спину, оглядывает Званцева:

– Как же это вы дошли до такого… величия, Глеб Михайлович? Запутались и тащите за собой мир в болото… Чепуха! Мир ясен и прям… Это у вас расстройство координации. В сверхчеловека играете? Несерьезно и неинтересно. Плохая литература. И, к тому же, у немцев одолженная.

З в а н ц е в. Несерьезно? Посмотрим… Постараюсь вам доказать. Может, это вас убедит!.. Я докажу, что значит свободная воля!

Павлов остается один у стола, оглядывается. В комнате стоит дым. Званцев курил. Павлов подходит к двери, распахивает ее настежь. Раскрывает окно, выходящее в сад, и в это время из сада доносится сухой и короткий звук револьверного выстрела. Изумление на лице Павлова… Не ослышался ли он? Вдали видны люди, бегущие к беседке.

Сухим и брезгливым становится лицо Павлова. Он медленно закрывает окно.

В дверях появляется испуганный Никодим.

– Беда, Иван Петрович. Званцев-то…

Павлов проходит коридором мимо лабораторий. При его приближении смолкают разговоры, взволнованные и тревожные взгляды сотрудников провожают его. А он все идет и идет, и только непривычно замкнуто и сухо его лицо.

Камера. Варвара Антоновна накладывает баллон на фистулу собаки, стоящей в станке. Испуганно и тревожно всматривается в лицо Павлова.

П а в л о в (сухо). Ну как у вас, готово?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Да, можно начинать.

Павлов молчит. Варвара Антоновна оборачивается к нему.

П а в л о в (тихо). Какой негодяй? Всей его скудной жизни хватило только на то, чтобы, уходя, хлопнуть дверью. Отомстить! Кому и за что? Глупец! Нет, судари мои, мы все равно пойдем дальше. Пойдем! А слабые пусть уходят!

Павлов пристально и гневно смотрит на Варвару Антоновну, точно ожидая увидеть в ней признаки этой слабости. Та понимает этот безмолвный вопрос.

– Можно начинать? – только спрашивает она. И этого достаточно.

П а в л о в (облегченно). Да. Включите шкалу.

И он склоняется к глазку перископа.

Квартира Павлова на Васильевском острове. Открыты окна. За окнами Нева и дым буксирного парохода. Павлов раскладывает пасьянс. Рядом Серафима Васильевна:

– Ваня, ты опять не ту карту положил.

Павлов резким движением смешивает карты, отбрасывает их в сторону.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Что у тебя случилось?

П а в л о в (устало). Ничего не случилось, дорогая! Ничего особенного.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Я уже все знаю, Иван.

П а в л о в. Это был запутавшийся, озлобленный человек. Неужели человеку так страшно остаться наедине с собой, со своим разумом? Да, ему было страшно. Он цеплялся за себя, как за центр мира. Ну и вот…

Павлов встает и проходит в соседнюю комнату. Серафима Васильевна идет за ним. Павлов стоит, повернувшись к окну. Серафима Васильевна подходит, обнимает его:

– Ты честен, ты добр, Иван. Я знаю, ты хочешь счастья людям.

П а в л о в. Ты пойми. Этот несчастный, он, видите ли, плевать хотел на человечество. Так и нам, человечеству, наплевать на его бесплодную жизнь.

Он отодвигает кресло, садится у стола, разбирает бумаги.

Серафима Васильевна стоит позади. Но Павлов не оборачивается больше.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Как ты жесток, Иван.

Серафима Васильевна идет к двери.

П а в л о в. Сима!

Но уже хлопнула дверь. Павлов, наклонясь над столом, машинально перебирает бумаги. Задумчиво шепчет:

– Истина убивает слабых. Так где же сильные, кому нужна будет моя наука? И мои знания?

И точно в ответ Павлову грохочут залпы.

Нева. Боевой корабль ведет огонь. В коротких вспышках орудийных залпов мы читаем на борту: «Аврора». Фигуры матросов, заряжающих пушки.

Темная громада Зимнего. Потухшие окна дворца вспыхивают на мгновенье отблесками выстрелов.

А в лабораториях Павлова, как всегда, загораются сигналы. И еда в кормушках. И собака в станке.

Опыт не удается. Павлов нервничает. За окнами слышна артиллерийская канонада. Забелин, сидящий за пультом, оборачивается:

– Это моя лучшая собака, Иван Петрович, но вы ведь слышите?

Взволнованная Варвара Антоновна врывается в лабораторию:

– Господа, в городе восстание!

П а в л о в (сухо). Снимите шляпу.

Стоит, прислушиваясь. Глухие залпы доносятся сквозь стены лаборатории. Иногда чуть позванивают стекла.

П а в л о в (отчеканивая каждое слово). Для меня это лишь непредвиденные раздражители, мешающие нашему опыту.

Он стоит, скрестив руки на груди, и может показаться, что он действительно мечтает укрыться от жизни в своих недостроенных башнях. С тревожным недоумением смотрят на него Забелин и Иванова.

И вот из уст Павлова вырывается поток торопливых и яростных слов:

– Восстание? Сбросят Керенского? Туда ему и дорога! Развалил фронт. Позер и адвокатишка! Но ведь немцы наступают. Разорвут Россию на клочки. И что это за большевики? Не знаю, не знаю… откуда они? Россию-то любят? Без России не мыслю себя… и вас. Извольте продолжать опыт…

По Лопухинской идет отряд. Перемешались матросские бескозырки и кепки рабочих. Штатские пальто и какой-то горец в бурке.

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!..
 

Идут солдаты революции. Идут в сапогах, в обмотках, в городских полуботинках. Осенняя грязь под ногами.

Колышатся ряды винтовок, и гремит песня, как клятва:

 
И, как один, умрем
В борьбе за это.
 

Идущий последним в отряде оборачивается, смотрит на сад и на здание института, виднеющиеся вдали. Это Семенов, тог самый вихрастый студент, что когда-то приносил Павлову деньги на башни.

М а т р о с. На что загляделся, Семенов? Уж не любовь ли тут проживает?

С е м е н о в (усмехнувшись). Вроде…

Чайник, в носик которого вставлен фитиль. Тускло горит этот импровизированный светоч.

Холодно в лаборатории. Мороз затянул окна изнутри. Забелин и Варвара Антоновна в пальто. В станках тощие, исхудалые собаки. Но экспериментаторы мужественно продолжают опыты. Павлов в халате, наброшенном поверх пальто, что-то записывает за столом. Поднимает голову:

– Ну, как у вас?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Опять спят.

Павлов встает, подходит к собаке; та спит, обвиснув в станке. Заглядывает в кормушку:

– Сколько частей мяса?

З а б е л и н. Почти одни сухари.

П а в л о в. Ничего удивительного. Голодают животные. Кора ослабла. И вот сон. Охранительное торможение.

Резкий продолжительный звонок. Входит Никодим.

Н и к о д и м. Вас спрашивают.

П а в л о в. Кто еще там?

Н и к о д и м (усмехнувшись). А вот извольте поглядеть.

Он открывает дверь в приемную.

Там, в пустой и холодной приемной института, тускло освещенной коптилкой, стоит похудевший Петрищев. Павлов, подойдя, не сразу узнает его.

П а в л о в (изумленно). Ты? Вы здесь? Что вам угодно, ваше превосходительство?

П е т р и щ е в (опасливо оглянувшись). Я надеюсь, что ты… и вообще не время для споров. Я пришел к тебе, я пришел к вам, как друг. И мы не одни.

Незамеченный до сих пор, появляется человек в широком пальто с тростью и шляпой в руках. Он отвешивает почтительный поклон и протягивает Павлову свою визитную карточку: «Джордж Хикс – представитель американских медицинских обществ в России».

П а в л о в. Чему обязан?

Х и к с. Моему восхищению перед вашим гением, сэр.

П а в л о в. Покорнейше благодарю. Однако…

Х и к с. Я люблю вашу страну, но немного знаю ее историю. Это будет страшнее татарского нашествия. Цивилизация отступает назад. Мы считаем своим долгом спасти все нетленные ценности России. Мы будем счастливы спасти вас для человечества.

П а в л о в. Вы что же, скупаете за бесценок русское добро, а заодно уж и русских ученых? (Шагнув к Петрищеву.) А вы, вы, значит, теперь торгуете родиной?

П е т р и щ е в. Родиной? Была родина, да вся вышла, и глупо упорствовать.

П а в л о в (Хиксу). А Исаакиевский собор вам не предлагали? Памятник Петру вас не интересует по дешевке?

Х и к с. Поймите, это единственная возможность. Вы сможете работать в любом из институтов мира.

П е т р и щ е в. Мы должны уехать, пока не поздно.

Х и к с. Я деловой человек. Я имею эти возможности. Наконец, для человечества неважно, где вы будете работать.

Никодим, стоящий в глубине, с волнением слушает этот разговор.

П а в л о в. Неважно? Нет, сударь мой, важно. Наука имеет отечество! И ученый обязан его иметь. Я, сударь мой, – русский! И мое отечество здесь, что бы с ним ни было. Я, знаете, не крыса. А корабль-то и не потонет. Нет! Не верю!

Довольное лицо Никодима.

Х и к с. Я хотел бы, чтобы вы подумали.

П е т р и щ е в. Пустыня. Одичание. Вот что ожидает тебя здесь. И вши, вши, вши…

Х и к с (застегивая пальто). Вы пожалеете, но будет поздно.

П а в л о в. Никодим! Проводи благодетелей!

Н и к о д и м. Пожалуйте, пожалуйте, господа хорошие.

Очень довольный, он широко открывает дверь. Выходя, Хикс сует ему бумажку на чай. Никодим швыряет ему деньги вслед.

Ветер, подхватив бумажку, несет ее по панели. Это доллар. Ветер прижимает его к афишной тумбе, на которой наклеен старинный анонс: «Куплетист Володя Смехов. Спешите видеть. Дрессированные собаки. Гипноз и разрезание женщины».

Идет снег. Он засыпает бумажку…

Тает снег. Распускаются листья у дерева. На афишной тумбе воззвание Ленина об обороне Питера.

Никодим выводит из вестибюля велосипед.

П а в л о в. Я буду в больнице.

Н и к о д и м. Без малого ведь шестнадцать верст.

Но Павлов уже нажал на педали… Восседая на седле старинной высокой машины, проезжает Павлов по встревоженному Питеру девятнадцатого года.

Отряды моряков и вооруженных рабочих маршируют у заставы. Очереди у хлебного магазина.

Вот и окраины. Женщины, копающие картофель на своих огородах. И всюду отряды, отряды идут к заставам.

Высокий забор. Павлов слезает у проходной будки. Щупает свой пульс.

Человек в военной шинели, с выцветшей буденовкой на голове, звонит у подъезда института.

Выходит Никодим.

С е м е н о в. Я хотел бы видеть Ивана Петровича.

Н и к о д и м (неодобрительно). Ивана Петровича? В друзьях, значит, состоите? Академика Павлова нет. Уехал.

С е м е н о в (растерянно). Уехал? Как? Куда?

Н и к о д и м. В сумасшедший дом.

С е м е н о в (облегченно вздохнув). А-а? Далеко вы, значит, подвинулись.

Н и к о д и м (подозрительно). Это с какого ж места?

С е м е н о в. Давно я здесь был. В двенадцатом году.

Н и к о д и м (недоверчиво). Что-то я вас не припомню.

С е м е н о в (улыбнувшись). Мы тут со студентами приходили. Башни тогда строили.

Н и к о д и м. Так, так. Рассказывал мне Иван Петрович. Так вот с тех пор и не достроили.

С е м е н о в. Достроим. Теперь уж обязательно достроим.

Н и к о д и м. Да вы проходите, что же вы?

Сидят в приемной.

С е м е н о в. Курить разрешите? Только у меня махорка.

Н и к о д и м (милостиво). Ну и что ж. Самый военный табак. Я ведь вот тоже воевал… (Стукнул себя по деревяжке.) А было это под Ляводаном…

Приемная. Проходит Павлов, сопровождаемый Никодимом.

П а в л о в. Кто накурил?

Н и к о д и м. Человек тут один дожидается. Толковый человек. У меня ведь глаз наметанный.

Войдя в кабинет, Павлов изумленно останавливается, увидев военного.

П а в л о в (сухо). Чему обязан?

С е м е н о в. Я врач. Демобилизован по ранению. Хотел бы работать в вашей лаборатории. Я прислан Окрздравом. (Протягивает бумагу.)

П а в л о в. Кем, кем? Я ведь этого птичьего языка не понимаю.

С е м е н о в. Окружной отдел здравоохранения направил меня в вашу лабораторию.

П а в л о в. Вот как? Без моего разрешения?

С е м е н о в (улыбнувшись). Мне не нужно это разрешение, Иван Петрович.

П а в л о в. Что? Я здесь хозяин, а не этот ваш «здрав». Безобразие! Я буду писать правительству.

С е м е н о в. Мне не нужно ваше разрешение, Иван Петрович, только потому, что я его имею.

П а в л о в (изумленно). А, может быть, у вас травма?

С е м е н о в. Если припомните, в двенадцатом году три студента приносили вам деньги. Денег вы не взяли, но сказали, что двери для нас открыты. И вот я пришел.

П а в л о в. Так, так, припоминаю. Вы что же, коммунист?

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. В комиссары прислали? Не нуждаюсь! В комиссарах не нуждаюсь!

С е м е н о в (невозмутимо). Очевидно, я должен был скрыть свои убеждения, Иван Петрович? Мне кажется, вы никогда этого не делали.

Озадаченное лицо Павлова. Бормочет про себя:

– Ишь ты, прыткий какой!

Зимние сумерки. Пустынный темный Петроград. Метет поземка. Иногда ветер, точно озлившись на отсутствие людей, дунет в спину единственного прохожего, подгоняя его высокую сутулую фигуру.

Г о р ь к и й (усмехнувшись, бормочет сквозь усы). Ветер, ветер на всем божьем свете.

Остановившись, он сопротивляется ветру, придерживая рукой шляпу. Перед ним на противоположном берегу Невы высокие и темные корпуса заводов. Ни один дымок не вырвется из их труб.

Павлов оперирует. В операционной так холодно, что пар идет изо рта. Халаты ассистентов натянуты поверх пальто, и потому все кажутся бочкообразными. Двое держат в руках коптилки. Один из них Семенов.