Текст книги "Избранные киносценарии 1949—1950 гг."

Автор книги: Александр Попов

Соавторы: Лев Шейнин,Владимир Крепс,Борис Горбатов,Петр Павленко,Владимир Алексеев,Михаил Маклярский,Фрицис Рокпелнис,Константин Исаев,Михаил Чиаурели,Михаил Папава
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Мощное «ура». Алексей и Наташа рукоплещут, никого не видя, кроме любимого и родного лица Сталина.

Но радость не любит быть одинокой. Она хочет переливаться из сердца в сердце, и Наташа оглядывается на того, кто стоит с ней рядом, чтобы поделиться своим восторгом. Она оглядывается мельком, сначала не обратив внимания на соседа, но затем взглянула еще раз и, забыв обо всем, бросилась на шею Алексею.

Он не сразу понял, в чем дело. Последние дни его обнимали и целовали сотни освобожденных девушек, и сейчас это даже показалось ему неуместным. Но вот до его слуха доносится ее, Наташин, незабываемо милый голос. Алексей отпрянул и потом, ничего уже не соображая, схватил ее своими черными, обожженными солнцем и войной руками и прижал к себе.

Сталин в нескольких шагах от них, он останавливается, ласково глядя на встречу двух душ, потерявших друг друга в водовороте войны. Он смотрит и отечески улыбается, точно скрепляет своим присутствием и благословляет своей улыбкой их жизнь.

Наташа подходит к нему и, смело взглянув в глаза, говорит:

– Можно мне вас поцеловать, товарищ Сталин, за все, за все, что вы сделали для нашего народа, для нас!

Сталин, несколько смущенный неожиданным вопросом, разводит руками. Наташа подходит к нему и прижимается губами к его плечу.

Возникает мощное «ура». Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина.

– Да здравствует Сталин!

– Пусть живет вечно наш Сталин!

– Слава Советской Армии!

– Слава великому Сталину! – несется на всех языках мира.

Возникает песня:

 
Великий вождь! Желаем вам
Здоровья, сил на много лет.
За вами к светлым временам
Идем путем побед.
 

Сталин вновь обращается к народу – все замолкают.

– Будем же беречь мир во имя будущего! Мира и счастья всем вам, друзья мои.

К. Исаев, M. Маклярский
СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ

В серо-голубом просторе плывет, медленно поворачиваясь, земной шар. Дым и пламя стоят над Европой.

Это не будет рассказ о войне, хотя действие развертывалось зимой 1945 года, когда ваши окна выли затемнены, и дети, которым исполнилось четыре года, еще ни разу не видели освещенных вечерних улиц. В эти дни советские войска, освободив Румынию, Болгарию, почти всю Венгрию, вели бои в Будапеште, в Карпатах, на Висле. На Западном фронте американские и английские армии отступали под натиском германских танковых дивизий. Они отступали уже третью неделю.

5 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА.

В этот день из Нью-Йорка, держа курс на Лиссабон, вылетел самолет. На борту его было два пассажира…

Серо-голубой простор неба и свинцовый океан под ним. Тяжелая океанская волна.

Над волной, почти сливаясь с ней, идет пассажирский самолет. В кабине два человека.

Один из них сенатор Соединенных Штатов Америки Гэмфри Дж. Хейвуд, со старческим, обрюзгшим лицом, с тяжелыми, отвислыми щеками и рытвинами морщин, которые прямыми линиями спускаются от крыльев носа к опущенным углам губ. Больше тридцати лет занимается он политическими и экономическими авантюрами, десятками грязных и полугрязных дел. Хейвуд уже стар. Дальние полеты утомляют его. Но что поделаешь? Ему верят хозяева – и выбирать не приходится. Нужно делать деньги. Это привычка, от которой трудно отказаться. Деньги, деньги, деньги…

Другой пассажир – худенький человечек, с острым птичьим профилем и бескровными губами. Это Гарви из Бюро стратегической информации[1]1
  Название американской разведки во время второй мировой войны.


[Закрыть].

Сенатор время от времени косится в сторону своего спутника. Каждое движение Гарви вяло, медленно. Этот человечек все делает словно неохотно. Прозрачные глаза полуприкрыты тонкой пленкой век, которые изредка вздрагивают, совсем как у птиц. На лице часто появляется презрительная улыбка.

Самолет идет в прозрачном серо-голубом небе. Ревут моторы.

В этот же день премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль принял одного из руководителей английской разведки.

Прием происходит в загородном доме. Голые ветви вязов раскачиваются за узким окном. В кабинете полутемно, тепло, но собеседник Черчилля все время короткими нервными движениями потирает руки.

Черчилль, как всегда, беспрестанно жует, перекатывая из угла в угол рта толстую черную сигару.

– Так, так, – произносит он, покачивая головой. – Значит, американцы все-таки решились на эту поездку. Вы уверены в том, что они вылетели именно сегодня?

Седая голова склонилась:

– Они вылетели из Нью-Йорка сегодня. В составе миссии два человека. Маршрут: Лиссабон, разумеется, Цюрих, инструкции у Аллена Даллеса, и, наконец, Берлин.

– Вы как будто недовольны, Роджерс?

– Они наделают нам хлопот в Берлине, – сухо отвечает Роджерс.

– В конце концов, – Черчилль улыбается, – американцы будут добиваться в Берлине того же, что и мы. Меня очень тревожит другое – положение в Арденнах. Я разговаривал с Эйзенхауером. Американские и английские войска отступают по всем дорогам. Скажем прямо: они бегут.

– Можно ли рассчитывать на перелом в ближайшее время?

– Не думаю… От Арденн до Ламанша не так далеко. Дело пахнет новым Дюнкерком.

– Сидя в Берлине, американцы должны будут заняться и этой проблемой. – Собеседник Черчилля говорит нерешительно.

– Несомненно. И я прощу им много грехов, если они убедят немцев приостановить наступление. Но рассчитывать только на это я не могу. Если положение в Арденнах не улучшится, я напишу письмо Сталину.

Черчилль исподлобья наблюдает реакцию собеседника на свои слова.

Забыв приличие, Роджерс порывисто вскакивает и, недоуменно смотря на Черчилля, почти кричит:

– Сталину?!

– Да. Придется взывать о помощи.

– Вы хотите вызвать русское наступление? – Роджерс взволнован, обычная корректная сдержанность покинула его. – Русские стоят на пороге Германии! Вы хотите, чтобы они ворвались в Германию раньше, чем мы?!

Черчилль поднял пухлую старческую руку и успокоительно помахал ею в воздухе.

– Друг мой! Начать наступление на Германию и ворваться в Германию совсем не одно и то же. Взгляните… – Он кряхтя подымается и подходит к большой карте, висящей на стене. – Вот оборонительные рубежи немцев между Вислой и Одером. Пятьсот километров в глубину. Семь рубежей, и каждый из них необходимо штурмовать. Это не выдержит никакая армия, даже русская.

– После Сталинграда я ни во что не верю!..

– Другого выхода у нас нет. – Старческое брюзгливое недовольство все больше проступает на лице Черчилля. – Если русские нам не помогут – новый Дюнкерк неизбежен. Но я рассчитываю, что они завязнут! Очень рассчитываю… Во всяком случае русское наступление заставит немцев перебросить свои войска с Западного фронта на Восток… И тогда мы начнем…

– И все-таки я не стал бы писать Сталину, – упорствует Роджерс.

– Если положение улучшится, – не напишу…

ПОЛОЖЕНИЕ НЕ УЛУЧШИЛОСЬ

Торопливое отступление английских и американских войск в Арденнах продолжалось.

На дорогах валялись брошенные орудия. В придорожных кюветах лежали опрокинутые машины. Потупив головы, двигались длинные колонны пленных англичан и американцев. Бои шли беспрестанно.

В штабе Эйзенхауэра полная растерянность.

– У вас вдвое больше дивизий, чем у немцев, – кричит в телефонную трубку Эйзенхауэр слушающему его на другом конце провода Монтгомери. – Это позор!

Но Монтгомери уже нельзя убедить. Страх овладел всем его существом.

– Выручать американцев не собираюсь. Ну их к дьяволу! – вопит он в ответ. – Пусть бегут!

Бредли еще более растерян. Он решительно не знает, что ответить своему главнокомандующему…

– Я не могу удержать бегущих. Не могу…

Его перебивает истерический голос Монтгомери:

– Передайте этому ослу Бредли, что я приказал своим войскам отступать!.. Отступать!

Стремительно несутся штабные машины. На них впрыгивают удирающие английские офицеры.

Шестого января Уинстон Черчилль обратился к Иосифу Виссарионовичу Сталину со следующим посланием:

«На Западе идут очень тяжелые бои… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы… Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным… Черчилль».

7 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

Товарищ Сталин в своем ответе Черчиллю писал: «…Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января…»

Спасая англо-американские войска от разгрома, верное своему союзническому долгу, Советское Верховное Главнокомандование начало стягивать войска к берегам Вислы.

Лесные дороги, поваленные стволы деревьев, через которые переползают тяжелые танки.

По глубокому снегу движутся артиллерийские механизированные части, гвардейские минометы. Грохочут гусеницы самоходных орудий.

Идут советские войска. Кажется, не будет конца этому потоку.

Берлин. Свист летящей бомбы и сразу же оглушительный грохот разрыва.

Красное от пожаров ночное небо. Угрюмые громады разрушенных домов. Мгновенно вырванные из мрака зияющие раны улиц. И снова нарастающий визг, грохот, вспышки. Щупальцы прожекторов натыкаются на крылья огромных машин, проносящихся над Берлином.

Отбой. Отовсюду начинают появляться люди – растерянные, с блуждающими глазами, наспех одетые.

Отупевшие от бессонницы, они оглядываются с робкой злобой. Люди вылезают из каких-то тротуарных щелей, из подворотен, из подвалов и выстраиваются, несмотря на ночь, в очередь возле хлебной лавки.

В очереди много женщин, но есть и мужчины. Почти каждый из них с каким-нибудь увечьем. В самом хвосте очереди стоит пара – он без ноги, с изуродованной правой половиной лица, она – маленькая, невероятно худая, в черной шали, накрест повязанной на груди.

– Скорей бы все кончилось, – тихо говорит женщина.

– Потише! Ты! – Мужчина пугливо озирается.

Женщина смотрит на него. Ее нервы уже никуда не годятся, но она пытается сдержаться.

– Чего ты еще боишься? Пусть меня убьют сразу! Или пусть поставят эту шлюху, любовницу фюрера, на мое…

Мужчина хватает ее за голову, зажимает рот. Стоящие около них люди отодвигаются, но молчат. Остальные не обращают внимания. Слишком велика усталость. Такие ли картины приходилось видеть берлинцам!

Просторный кабинет. За письменным столом, украшенным бюстом Наполеона, – Черчилль, напротив него Роджерс.

– Я получил ответ от Сталина, – говорит Черчилль, вынимая из папки письмо и передавая его Роджерсу.

Роджерс углубляется в чтение.

Черчилль поднимается с кресла, делает несколько маленьких шагов по кабинету и, подойдя к Роджерсу со спины, тычет пальцем в письмо.

– Они должны завязнуть. Должны!

– Меня вам не трудно убедить, сэр…

Черчилль берет у него письмо, кладет обратно в папку и медленно произносит:

– Не позже второй половины января…

– А что вы ответили Сталину?

– Я ответил: «Весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание, я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача!» Я убежден, что русские завязнут!

Черчилль неторопливо снимает очки и идет в глубь кабинета.

– Мы увидим это не позже второй половины января, сэр, – бесстрастно замечает Роджерс.

Черчилль подходит к Роджерсу:

– Кстати, я хотел бы, чтоб американцам в Берлине стал известен этот срок… В конце концов они наши союзники… – Он возвращается к столу. – Ну, а что они сделают с этой информацией, – нас не касается.

10 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

В это утро в Берлине на аэродроме Темпельгоф приземлился прибывший из Цюриха самолет. В нем два пассажира с португальскими паспортами. На аэродроме их встретил начальник германской заграничной разведки группенфюрер «СС» Вальтер Шелленберг.

Свежевыбритое лицо Шелленберга сияет улыбкой.

Первым появляется Хейвуд. Следом за ним идет Гарви. Ироническая улыбка блуждает на его бесцветном лице.

Они спускаются по лесенке навстречу почтительно кланяющемуся Шелленбергу.

– Я бесконечно рад приветствовать вас в сердце Германии, господин сенатор, – торжественно говорит Шелленберг. – Ваш приезд в Берлин мы расцениваем как величайшую дату в истории человечества.

– Меня мало интересует человечество, – хмуро обрывает Хейвуд.

– Это знаменательный день для Германии, – не сдается Шелленберг.

– Меня очень мало интересует Германия.

Шелленберг несколько теряется.

– Великая цель вашей миссии…

– Вот о моей миссии мы поговорим потом! Пока вам следует только запомнить, что она совершенно секретна.

– О, конечно, конечно…

Хейвуд недовольно оглядывается на вытянувшиеся около самолета фигуры людей в штатском.

– А это что за люди?

– А это не люди, – отвечает Шелленберг и жестом приглашает Хейвуда последовать за ним к стоящей неподалеку машине – огромному черному «Майбаху», за рулем которого сидит женщина.

Шелленберг открывает дверцу, и Хейвуд тяжело опускается на заднее сиденье. Гарви усаживается рядом с шофером. Захлопываются дверцы, машина трогается.

Автомобиль мчится с бешеной скоростью. Над рулем бледное лицо Марты Ширке с вечно дымящейся сигаретой в углу рта. За зеркальными стеклами «Майбаха» мелькают разрушенные бомбежками предместья Берлина. Машина мчится мимо развалин, пустырей, разбитых труб фабричных строений, разорванного бетона, скрюченных остовов железных конструкций.

Дождь. Слякоть.

Мимо машины проносятся пустые витрины магазинов, очереди. Очереди возле каждой маленькой лавки.

«Майбах» мчится по центральной улице Берлина, но и здесь – зияющие воронки и разбитые громады домов.

– Чорт знает что! – сенатор ежится. – Чорт знает, что сделали из города!..

Марта прибавляет скорость. Рокот мотора переходит в рев. Брови Гарви приподнимаются:

– И часто вы ездите с такой скоростью по этим развалинам?

Марта кивает:

– Всегда…

Шелленберг наклоняется к Гарви и успокаивающе говорит:

– Можете быть вполне спокойны. Марте поручено не только возить вас. Она отвечает за вашу безопасность. Можете доверять ей… но, конечно, не слишком…

– Что вы скажете на это? – спрашивает Гарви Марту.

– Говорить не входит в мои обязанности. – Она не отрывает взгляда от убегающей ленты шоссе.

– Марта неразговорчива, – улыбается Шелленберг. – Но вы ее оцените. Марта, я еще раз поручаю вам этих португальских джентльменов. Они должны чувствовать себя хорошо.

– На каком языке предпочитают объясняться португальские джентльмены? – спрашивает Марта, не поворачивая головы.

– На английском, конечно. Глупый вопрос! – надменно произносит сенатор.

Уголки губ Марты вздрагивают, она прибавляет скорость. Гарви невольно цепляется рукой за дверцу машины.

Большой Берлин. Тихие улички Ванзее. Спокойное голубое озеро. Решетчатые ограды, за которыми видны подстриженные кусты букса. Белые, желтые, светлосиние виллы, прячущиеся в тени старых деревьев.

Ванзее – прибежище богатых людей. С 1933 года – излюбленное место отдыха нацистских бонз гитлеровской империи. Здесь царствует порядок и чистота. Следов бомбежек не видно. Мерно шагает полицейский патруль. Редкие прохожие выглядят сытыми и спокойными.

«Майбах» тормозит у решетчатых ворот, украшенных золотой лирой. Ворота медленно открываются, «Майбах» проезжает по усыпанной гравием дорожке и останавливается у сводчатых дверей виллы.

Два гестаповца подбегают к «Майбаху», открывают дверцы.

Приехавшие вылезают из машины, входят в дом и неторопливо поднимаются по покрытой толстым ковром широкой лестнице.

Маленькая гостиная обставлена с большой претензией на уют, но несмотря на это производит мрачное впечатление. Не помогают и ковры, лежащие на полу. Аляповатые картины на стенах выдают дурной вкус декоратора.

– Уютный домик, – недовольно бурчит сенатор. – Даже решетки на окнах.

– Мы сделали все, – почтительно улыбается Шелленберг, – чтобы вы чувствовали себя как дома.

– Не беспокойтесь, мы всюду чувствуем себя как дома.

Даже Вальтер Шелленберг, привыкший ко многому и не считающий зазорным согнуть лишний раз спину, оскорблен. По лицу его пробегает судорожная гримаса.

– Было время, дорогой сенатор, когда и мы себя так чувствовали… Простите.

Коротко поклонившись, он отходит к окну. Гарви пользуется этим случаем, чтобы наклониться к уху сенатора:

– Полегче, сенатор! Вы разговариваете так, как будто Германия уже упакована и ее осталось только перевязать.

– Чепуха! Чем раньше начнут привыкать, тем лучше.

Сенатор начал снимать пальто, но его остановил сигнал воздушной тревоги.

– Что это?

Подбежал Шелленберг. На лице его снова играет любезнейшая улыбка:

– Это воздушная тревога. Вероятно, американская авиация. В это время обычно бомбят американцы.

– Американцы? Очень странно… – Сенатор оборачивается и подозрительно оглядывает всех, в особенности неожиданно появившуюся в комнате Марту Ширке.

– Джентльменам лучше пройти в бомбоубежище, – спокойно говорит Марта.

– Верная мысль, – торопливо соглашается сенатор, схватившись за шляпу. – Где Гарви?

Голос Гарви доносится из-за двери:

– Я уже на лестнице…

– Вот это человек действия. – Сенатор ухмыляется.

Гарви быстро спускается по лестнице, его обгоняет сенатор. За ними идет Шелленберг, и позади всех неторопливо следует Марта.

Деревянная лестница сменяется каменной узенькой винтовой. Бомбоубежище виллы не успели еще обставить комфортабельно. Это сырой подвал, в котором, очевидно, хранились раньше провизия и вино. В углу две огромные бочки, подле них стоит кровать и ночной столик с лампочкой под розовым абажуром. У противоположной стены – садовая скамья. Но тяжелые своды подвала действуют успокаивающе.

В узком луче света медленно кружится пыль. Хейвуд чувствует себя неуютно. Хоть и далекий, но все же неприятный визг летящей бомбы заставляет его ежиться.

Взгляд Гарви обращен к потолку, потом он возвращается к лицу сенатора. Вялая язвительность, обычно присущая его голосу, проступает резче.

– Интересно, что сказали бы наши летчики, – Гарви плотнее закутывается в пальто, – если бы знали, что могут угодить в своего сенатора.

– Не болтайте глупостей… О чем мы говорили? – спрашивает Хейвуд и сердито смотрит на Гарви.

– Вы говорили о том, что американцы всюду чувствуют себя как дома, – спокойным голосом отвечает Гарви.

Снова грохот далекого разрыва, и все трое невольно пригибают головы.

Хейвуд вытирает платком лицо.

– Настало время помочь нам, господин сенатор! – торжественно произносит Шелленберг. – Как раз то самое время, о котором говорил господин Трумэн. Если выигрывать будет Германия, сказал он, следует помогать России…

Гарви, улыбаясь, перебивает его:

– А если выигрывать будет Россия, следует помогать Германии. И пусть убивают как можно больше. Так?

– Совершенно верно! – говорит Шелленберг.

– Зачем повторять? – Сенатор окончательно рассержен. – Об этой фразе достаточно уже трубили во всех газетах мира. Есть вещи, которые следует делать, но о которых не следует говорить.

– Да… Но эти слова произнес нынешний вице-президент Соединенных Штатов, – любезно улыбается Шелленберг.

– Нынешний вице-президент Соединенных Штатов болтун! – Хейвуд сжимает кулак и ударяет себя по колену. – У нас еще будет немало хлопот с этой фразой!..

– И тем не менее, – Шелленберг старается быть как можно более убедительным, – настало время помочь нам, господа. Россия выигрывает!

– Вы тоже болтун! – Хейвуд резко отворачивается от Шелленберга. – Как по-вашему, для чего мы здесь находимся? – Презрительно усмехнувшись, он отходит в сторону, показывая, что разговор окончен.

Москва. Просторный кабинет. На стене географическая карта.

За письменным столом сидит немолодой человек в штатском. У него усталое лицо, под глазами синие круги, говорящие о бессонных ночах; небольшой, плотно сжатый рот придает лицу сухое выражение. Но когда губы разжимаются и на них появляется улыбка, лицо совершенно преображается.

Он держит в руках фотографию сенатора Хейвуда и внимательно рассматривает ее. Усталые глаза щурятся. Затем он обращается к стоящему перед ним генерал-майору:

– Справка на него готова?

Генерал протягивает бумагу:

– Готова.

Человек в штатском медленно читает:

– «Сенатор… с 1928 года… республиканец… Национальная Ассоциация промышленников»… Так! Есть личные интересы в Германии?

Генерал-майор усмехается:

– Крупный держатель акций «И. Г. Фарбениндустри».

– Безусловно связан с Даллесом. – Человек в штатском бросает фотографию на стол: – Кто второй?

– А это Гарви.

Человек в штатском морщится, словно припоминая что-то, и переспрашивает:

– Кто?

– Не узнали, Иван Васильевич? – в глазах генерал-майора мелькают веселые искорки. – Гарви, из Бюро стратегической информации.

– Ах, Гарви! Смотрите, действительно не узнал.

Человек в штатском кладет обе фотографии на стол перед собой и, откинувшись, внимательно смотрит на них. Лоб прорезает глубокая вертикальная морщина. Взгляд словно хочет прочесть что-то в безжизненных кусках картона, лежащих перед ним.

– Так что же затевают наши союзники в Берлине?

Это сказано в форме вопроса, но генерал-майор понимает, что это не вопрос. Просто мысль, следуя определенным логическим путем, устанавливает для самой себя исходные точки для анализа.

– Дементьеву удалось еще раз встретиться с Н-11. Н-11 утверждает, что американцы прилетели десятого с португальскими паспортами. Можно верить, – говорит генерал.

– Да… Н-11… Поручите Дементьеву заняться этим делом.

– Есть!

– Но пусть не торопит Н-11, пусть ведут себя осторожнее…

Человек в штатском кивком головы отпускает генерала. Тот выходит, тихо притворяя за собой дверь.

– Так что же затевают наши союзники в Берлине? Именно сейчас? – тихо повторяет Иван Васильевич и закрывает глаза. Кажется, что он спит, но глубокая вертикальная морщина, прорезавшая лоб, не разглаживается.

11 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

Бетонированные стены. Бетонный потолок, бетонный пол. Массивная стальная дверь, за которой видна бетонная лестница, полуоткрыта. Подземный кабинет рейхсминистра внутренних дел гитлеровской Германии Генриха Гиммлера. Письменный стол, над которым висит портрет Гитлера, пуст; за столом никого нет. В стороне, в глубоких мягких креслах вокруг низкого круглого стола сидят четыре человека: два генерал-полковника войск «СС», сенатор Хейвуд и Генрих Гиммлер в зеленой форме «Ваффен СС». Маленькие, почти женские руки, которыми Гиммлер гордится, ежеминутно поправляют пенсне.

Гиммлер внимательно слушает отрывистые фразы, которые с плохо скрываемым самодовольством роняет Хейвуд:

– Господа, я пересек океан не для того, чтобы говорить сладкие слова. Я не дипломат. Я даже не военный. Я купец – деловой человек. Поэтому я скажу прямо: Германия проиграла эту войну!

Хейвуд видит нетерпеливое движение участников совещания.

– Да! Да! Германия проиграла войну независимо от того, нравится вам это или нет. Можете ли вы – я говорю о присутствующих здесь – осуществить совершенно секретную… – он делает маленькую паузу, – капитуляцию на Западе?

Генерал-полковник вскакивает, но Гиммлер останавливает его мягким жестом:

– Прошу сидеть! – Он любезно улыбается Хейвуду: – Продолжайте.

– Поверьте мне, господа, – Хейвуд старается смягчить свой резкий голос. – Я взываю к голосу благоразумия каждого из вас: нам всем – подчеркиваю – нам всем необходимо, чтобы англо-американские войска беспрепятственно прошли через Германию и заняли Польшу, Чехословакию, Австрию, Венгрию раньше русских. Если не секрет, сколько дивизий вы держите против нас?

– Это действительно секрет, – говорит возмущенный генерал-полковник.

– Тем не менее, – Гиммлер пристально глядит на генерала, – отвечайте.

Генерал-полковник пожимает плечами с видом человека, снимающего с себя всякую ответственность:

– Шестьдесят пять.

– А против русских? – наклоняясь, спрашивает Хейвуд.

– Ну, говорите, говорите… – подбадривающе кивает Гиммлер.

– Двести шестнадцать, – раздраженно отвечает генерал-полковник.

– Против России должно быть триста. Это простая арифметика, но от этой арифметики зависит жизнь каждого из вас. Вы должны снять войска с Западного фронта и в глубочайшей тайне перебросить их на восток.

– Сегодня, когда наши войска стоят в Польше, Чехословакии, Австрии, Дании, Норвегии, – голос генерал-полковника звучит резко и вызывающе, – когда Монтгомери и Эйзенхауэр отступают…

– Бегут как зайцы, – не выдерживает второй генерал.

– …когда русское наступление остановлено на берегах Вислы, – как хотите, господа, но тайная капитуляция – позор!

– Разумнее обсудить вопрос о сепаратном мире, – снова вставляет второй генерал.

– Вот именно! – Гиммлеру показалось, что он нашел лазейку. – Сепаратный мир. Ведь у нас с вами нет расхождений по существу. Так давайте говорить об открытом, честном сепаратном мире с Англией и Америкой. Союз западной цивилизации против восточных варваров… Это мечта всей моей жизни!

– Ни о каком открытом сепаратном мире не может быть и речи! – резко произносит сенатор. – Ни одно правительство мира не может даже заговорить об этом, не рискуя быть растерзанным толпой. Я повторяю: секретная капитуляция, капитуляция в глубочайшей тайне.

– Это немыслимо! – восклицает генерал.

– Я вижу, вы забываете о русских, – в голосе Хейвуда зазвучали угрожающие нотки.

Гиммлер сделал успокоительный жест:

– Перед русскими стоит непроходимая стена…

– Оборонительный вал глубиной в пятьсот километров. – Генерал-полковник привскочил. – Штатский человек даже представить себе не можете, что это такое!

– Ну, вот что, господа. – Сенатор встал. – То, что я вам сейчас сообщу, абсолютная истина. Мне очень тяжело это говорить, я изменяю своему союзническому долгу, но… – он ханжески поднял глаза к небу, – господь простит меня! – Затем медленно и раздельно произнес: – Не позже второй половины января русские начнут наступление по всему Центральному фронту.

Наступила тягостная пауза. Гиммлер взглянул на генерал-полковника, генерал-полковник – на другого генерала. Они колебались: конечно, верить американцу не стоило, но все-таки… Если бы еще речь шла не о русских. Но уже столько было неожиданностей за последнее время…

Генерал-полковник встал.

– Не позже второй половины января? – недоверчиво переспросил он.

В голосе его было столько сомнения, что Хейвуд сначала нахмурился, потом усмехнулся, и усмешка эта убедила больше, чем любой довод.

– Сегодня одиннадцатое… Если даже верить вам, то в нашем распоряжении остается еще две недели, – вымолвил Гиммлер, пристально глядя на сенатора.

– Две недели, если русские начнут наступление двадцать пятого, но они могут начать двадцатого.

Второй генерал поднял голову:

– Тогда остается девять дней!

Гиммлер вскочил.

– Всего девять дней?!

Генерал-полковник повернулся к Гиммлеру:

– Так это или не так, но я должен немедленно известить главную квартиру…

Гиммлер кивнул головой:

– Сообщите.

– За девять дней, – Хейвуд усилил нажим, – можно сделать много! Но если вы не используете этих дней, – увы, – мы ничем не сможем помочь вам.

Морозная январская ночь. Дальнобойные орудия бьют без перерыва, заставляя вздрагивать землю. Тяжелые бомбардировщики, пробивая сплошную серую пелену облаков, несутся над самой землей.

От грохота орудий, от рева тысяч моторов, от лязга танковых гусениц глохнут и сходят с ума солдаты в немецких окопах.

В эту ночь, ночь с 11 на 12 января, опередив предполагаемый срок на восемь дней, советские войска начали неслыханное в истории войн наступление. Пришел в движение фронт, простиравшийся от Балтики до Карпатских гор. Все оборонительные районы противника были прорваны за четверо суток. Наступление германских войск в Арденнах немедленно прекратилось. Немецкие танковые армии, действовавшие на Западе, были переброшены на Восток. Но наши войска продолжали стремительно продвигаться вперед, освобождая братскую Польшу.

Мощные советские бомбардировщики проносятся над полями сражений, над траншеями советских войск, устремляясь на позиции врага. Тяжелая артиллерия сотрясает землю гулкими раскатами залпов сотен орудий.

Цепь за цепью встают в атаку советские бойцы.

– За Родину! За Сталина!

Маленькая гостиная виллы в Ванзее обставлена хрупкой мебелью. Низенькие кресла на тонких ножках, пуфы, коврик перед камином.

Американский сенатор расхаживает по гостиной без пиджака, раздраженно щелкая шелковыми подтяжками.

В одном из кресел, не касаясь его спинки, сидит Шелленберг. Последние тревожные дни наложили отпечаток на его лицо. Следы строптивости окончательно исчезли.

Шелленберг прекрасно понимал, что если что-либо и может спасти его в настоящий момент, то это только послушание. Это понимал и Хейвуд, понимал настолько, что не давал себе труда соблюдать даже условную вежливость.

– За последние десять дней, – сенатор отшвырнул подвернувшийся под ногу пуф, – русские продвинулись на триста пятьдесят километров! Вы поэты, господа немцы! Вы мечтатели! Вы надеялись на Варшавский узел обороны, а он лопнул под русским сапогом, как тухлое яйцо.

Хейвуд остановился перед Шелленбергом, широко расставив ноги.

– Господин сенатор!.. – пытается возразить Шелленберг.

Но тот не слушает:

– Где ваш непреодолимый вал, господин поэт?!

– Господин сенатор, неужели вы допустите, чтобы большевики заняли Германию!

– Господь видит, – Хейвуд набожно поднял глаза к потолку, – я хотел быть вам полезным… Господь заповедал нам милосердие. Но гордыня привела вас к бедствию.

– Господин сенатор!..

Вторичная попытка перебить его приводит Хейвуда в ярость:

– Русские делают по тридцать километров в день! Они подходят к вашим границам! И в это время вы ведете себя так, как будто у вас впереди годы жизни… А я не знаю, осталось ли вам три месяца…

Сенатор выходит, хлопнув дверью.

Шелленберг, сдерживая бешенство, тихо произносит:

– Абсолютный хам…

Соседняя с гостиной комната обставлена под кабинет. В углу пристроен портативный радиопередатчик, за которым сидит Гарви. Его пальцы лежат на ключе, на ушах наушники. Гарви что-то передает в эфир.

– Ну, что у вас? – спрашивает Хейвуд.

На лице Гарви злорадная усмешка:

– Хозяева ждут вас завтра в двенадцать в Лондоне!

– Завтра к двенадцати? Что ж, прикажете мне лететь через фронт? – злоба охватывает Хейвуда, но он вспоминает, о ком идет речь, и сдерживается. – Вы напомнили им, что дело происходит во время войны?

– Это вы им сами напомните, – невозмутимо отвечает Гарви. – Я не собираюсь вступать в пререкания с Вандеркорном. Он сказал, что хочет видеть вас завтра в Лондоне, в двенадцать. Подробности его не интересуют.

– В Лондоне, в двенадцать?.. – растерянно бормочет Хейвуд, выходя из комнаты.

Шелленберг ожидает его в гостиной, стоя у окна.

– Мне нужен американский самолет и американский летчик, – отрывисто говорит Хейвуд. – Завтра утром я должен быть в Лондоне.

Шелленберг смотрит на него с изумлением. Он ожидал всего, только не этого.