Текст книги "Избранные киносценарии 1949—1950 гг."

Автор книги: Александр Попов

Соавторы: Лев Шейнин,Владимир Крепс,Борис Горбатов,Петр Павленко,Владимир Алексеев,Михаил Маклярский,Фрицис Рокпелнис,Константин Исаев,Михаил Чиаурели,Михаил Папава
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Длинной цепью тянутся вдали вершины терриконов, напоминая таинственные древние пирамиды.

Поля, заводы, шахты, ажурные копры, стройные скрубера, похожие на гармошку коксовые батареи, домны, освещенные заревом плавок, города, серебряные меловые горы, и, как нити из клубка, пути-дороги во все концы мира.

Министр и встретившие его начальник и главный инженер комбината направляются к легковой машине.

– Завтракать будем? – спрашивает между прочим плотный высокий начальник комбината.

– Нет!

Министр усаживается рядом с шофером.

– Значит, прямо в комбинат?

– Нет!

Начальник озабоченно замечает:

– А у нас много неотложных дел.

– Самые неотложные дела сейчас на шахте «четыре-бис»!

И тотчас же – шахта. По коренному штреку движется большая группа людей. Впереди в шахтерском костюме – министр» по бокам его – Кравцов и Сидор Трофимович, а дальше идут Андреев, парторг, начальник и главный инженер комбината, директор завода имени Кирова.

В высоком штреке с металлическим креплением светло и просторно. Люди идут в рост, не сгибая головы. Внезапно издали раздается гудок и врывается столб света – навстречу мчится электровоз.

Министр и сопровождающие его люди сходят с пути, прижимаются к стенкам штрека. Гремя вагончиками, проносится огромный состав с углем. Пропустив его вперед, министр снова отправляется в путь, но снова сигнал – и снова все жмутся к стенке, пропуская второй состав вагонеток.

– Идет у тебя уголек? – деловито спрашивает министр.

У Сидора Трофимовича счастливое лицо:

– А это со «Второй западной», товарищ министр ! За день работы два дня сделали!

– А чья бригада?

– Нашего почетного! Его рук дело!

Министр останавливается:

– Степана Павловича? Я хочу поздороваться со стариком. Зайдем в лаву.

Лава «Вторая западная». В полдневном свете люминесцентных ламп сразу открывается вся картина организованного шахтерского труда.

Вгрызаясь в уголь, ползет врубовая машина.

Ловко работают крепильщики – стойки так и растут у них под руками, словно колонны подземного дворца.

Еще ниже, вдоль скользящего конвейера, расположились навалоотбойщики. Полуголые, черные от угольной пыли, они четко и быстро бросают уголь на решетки конвейера. Никто не спешит, никто не суетится, но ощущение быстроты невольно создается от ритмичных взмахов широкими лопатами.

Широко, радостно улыбается Вася. Черные его руки, блестящие от пота, как мощные рычаги, безустали движутся вверх и вниз.

– Красивая работа! – не может скрыть восхищения министр. Он очень хорошо знает, какими усилиями, каким огромным трудом рождается такая красота. – Красивая работа! – повторяет он. – Но все-таки… лопата! – и он показывает на навалоотбойщиков, – всю красоту лопата портит!

Он подходит к врубмашинисту, протягивает руку:

– Ну, как здоровье, Степан Павлович?

Старик усмехается:

– Боюсь, что плохое, товарищ министр. В один голос все про здоровье спрашивают, даже забеспокоился… Лучше бы не спрашивали!

– Ну, не буду! – усмехается министр. – И без того вижу: работать ты здоров! С комбайном соревнуешься?

– Нет. Выручаем комбайн, – просто отвечает старик.

– Хорошее дело! Потом и он вас выручит!

– Я на это и надеюсь, товарищ министр! – серьезно отвечает Степан Павлович и показывает на врубовку: – Поверите? Мне вот эта машина двадцать лет жизни прибавила, а комбайн, думаю, к еще десяточек лет работать дозволит!

– А ты видел уже, как комбайн рубает? Пойдем, посмотрим!

– Задолжали мы уголек, рассчитаться надо! Потом уже посмотрю, товарищ министр… Извините!

– Ну, не будем мешать! Пошли, товарищи.

И сразу возникает грохот работающей машины.

Прислушиваясь к шуму, министр живо спрашивает:

– Комбайн?

Кравцов молча кивает головой.

Вся группа подходит к входу в лаву.

Здоровая, с квадратными плечами, «люковая» быстро управляется со своей работой.

Неиссякаемой струей течет с конвейера уголь, заполняя пустые вагонетки.

Постояв несколько секунд на месте, министр почему-то смотрит на свои часы, а затем решительно поднимается наверх, в шумную лаву.

Музыкальная симфония – симфония умного человеческого труда.

Словно железная челюсть, вгрызается бар комбайна в толщу антрацитного пласта. Диски перемалывают уголь и подают его на ленту «грузчика». Отсюда он мощным потоком выливается на скользящий конвейер.

Присев на корточки, пятится впереди комбайна молодой машинист. А рядом с ним, тоже по-шахтерски на корточках, – министр. В своей спецовке, с лампочкой, чумазый от угольной пыли, он сейчас совсем на министра не похож – такой же, как и все в этой лаве, – шахтер. За комбайном идут два опытных крепильщика. Точны и ловки взмахи их топоров, стойки как бы сами вырастают между кровлей и почвой.

Медленно, но неотвратимо движется вперед комбайн.

Помощник машиниста Постойко переносит вслед за его движением светящийся столбик лампочки.

А комбайн идет да идет вперед, не останавливаясь, и кажется, что этому движению конца не будет!

Это и есть те великие минуты полного счастья, триумфа, ради которых и жить, и работать стоит! Конструктор не может, да и не хочет скрыть своего восторга: великолепно работает умная машина – плод его бессонных ночей, тревог, надежд и мук!

И Сидор Трофимович счастлив. Вот, сбылось! На его знаменитой шахте впервые заработала эта знаменитая машина! Как ребенок подле игрушки, суетится вокруг комбайна этот большой старый добрый человек. Он то гладит его рукой, то крепко похлопывает ладонью, как взмыленного коня на скаку, то вдруг по локоть запускает руку в угольную реку конвейера и перетряхивает жирный уголек, любуясь и радуясь.

– Красота, а? Кра-сота! – то и дело восклицает он. – Я же говорил: машина!

И Кравцов, и Андреев, и парторг Павел Недоля, и начальник комбината, и все люди в лаве тоже горды и счастливы: и их доля тут есть, и они приложили руку к тому, чтобы пошла в свой великий путь эта машина-революционер!

Только министр молчит и не улыбается… Он ползет рядом с машинистом, пятясь перед наступающим на них комбайном, внимательно прислушивается, присматривается, и непонятно, нравится ли ему эта машина или он недоволен ею.

Вдруг резким движением поворачивает машинист рукоятку. Вздрогнув, останавливается комбайн. Оглушительная тишина обрывает музыкальную симфонию.

– Все! – кратко говорит машинист и сплевывает наземь.

– Что случилось? – встревоженно восклицает Кравцов. – Поломка?

– Нет! – зло отвечает Постойко. – Перекурка…

Все недоуменно оборачиваются к Сидору Трофимовичу. Тот смущен.

– Я ж тридцать вагончиков подготовил… – бормочет он. – Тридцать вагонов!

– Что этому зверю тридцать вагончиков? – усмехается Трофименко. – Семечки! Двадцать минут работы…

– И больше порожняку нет? – спрашивает, все поняв, начальник комбината.

– Так это ж испытание, испытание машины только… – бормочет начальник шахты. – Машина-то ведь действует…

– Она-то действует, – усмехается Кравцов, – а бездействует кто же?..

– От так, как видите! – сплюнув опять, говорит Постойко. – Та будь оно трижды проклято… – И вдруг, спохватившись, добавляет: – Извиняюсь, товарищ министр!..

Но министр молчит.

И все вокруг него смолкают, даже Сидор Трофимович, для которого недавний триумф вдруг обернулся полным скандалом.

Неловкое, томительное молчание. Министр медленно, словно про себя, читает наименование машины:

– ГУК.

– Горно-угольный комбайн, товарищ министр, сокращенно – ГУК! – спешит с объяснением директор завода.

– Незавидное название. Трофименко невесело усмехается:

– У нас тут даже пословицу пустили: «Кому гуки, а кому муки!»

– Д-да… – медленно произносит министр. – ГУК. Это не имя даже… это… кличка собачья!.. – И вдруг обращается к машинисту: – А окрестить машину надо, а? Ты как думаешь, машинист?

– Машина без имени, как человек без паспорта! – отвечает машинист.

– Правильно! А в паспорте всегда указано: кто, чей, откуда родом, – уже улыбается министр и обращается ко всем: – Я предлагаю, товарищи, дать этой машине почетное название «Донбасс». А?..

– Лучше не придумаешь! – подхватывает Кравцов. – А как же мы будем величать водителя такой машины? Машинист? Так ведь машинистов у нас много: на электровозе, у подъемника, на врубовке… А это ведь небывалый машинист во всей горняцкой истории!

– Верно! – восклицает министр. – Он даже и не машинист, а скорее механик!

Кравцов приподнято и громко объявляет:

– Машинист-механик комбайна! Здорово звучит!

– Так и решили! – весело подтверждает министр.

– Так вам, значит, понравилась машина? – нерешительно спрашивает конструктор.

– Понравилась?! Не то слово, Дмитрий Иванович! Машина – не девушка. Я ей в любви объясняться не буду. А… поверил я в вашу машину, товарищ конструктор. Поверил! И думаю – не ошибся.

– А порожняк? – спрашивает вдруг Постойко.

– И порожняк будет! – отвечает министр. – А не будет, – вдруг озорно блеснул он глазами, как бывало, когда коногонил в шахте, – а не будет, так начальник комбината сядет на электровоз, главный инженер станет десятником откатки, а я… я сдам министерство кому-нибудь более толковому, а сам пойду к тебе учиться на комбайнера…

– Ясно! – негромко говорит начальник комбината.

– И ничего вам не ясно! Ничего! – говорит министр уже в кабинете Сидора Трофимовича.

– Так машина ж выдержала испытание.

– А шахта не выдержала!

– С порожняком мы дело наладим, товарищ министр. Вы же меня не первый день знаете…

– Да разве только в порожняке дело? Раз комбайн так жрет ваш порожняк, так, значит, и весь подземный транспорт надо перестраивать. Пути перестилать. Двухколейные штреки строить. Диспетчерскую службу наладить. А когда комбайны в полную силу войдут, так у вас горные работы начнут отставать, лимитировать…

– Да… – почесал затылок Сидор Трофимович. – Не было у бабы хлопот, так купила порося…

Все рассмеялись.

– Тебя одно порося уже в мыло вогнало… – усмехнулся министр. – А как их будет пять или шесть на шахте? Что тогда? У тебя ствол задохнется от такого изобилия угля!

– Ох, дал бы только бог такое положение! – засмеялся Сидор Трофимович.

– Даст, должно быть!

– Ну, это еще не скоро… – утешает Горового директор завода. – Машина должна пройти еще испытание… проверку временем… в разных горных условиях…

– Правильно! – подтвердил министр. – Сколько вы предполагаете, Дмитрий Иванович, запустить образцов в этом году?

– Мечтаю, товарищ министр, – застенчиво отвечает Трофименко, – испробовать еще… две машины.

– Всего, значит, три? – спокойно уточняет министр. – А начальник комбината что думает?

Снисходительно посмеиваясь, начальник комбината замечает:

– У нашего конструктора домашние масштабы.

– А как вы размахнетесь?

– В три раза больше! Восемь-девять комбайнов!

– Вы б еще сказали – десять-двенадцать! – возмущается директор завода. – Не вам же их делать, а мне!

– Что? Много? – сочувствует министр.

Почувствовав поддержку, директор завода быстро отвечает:

– Хотел бы, конечно, побольше, товарищ министр, но… пять машин я обещаю твердо!

Усмехнувшись, министр загибает пальцы, подсчитывая: – Легко на пальцах подсчитать – три, потом пять и, как предел мечтаний, девять! Так? – И вдруг неожиданно для всех резко заканчивает: – А надо пятьдесят! И еще до конца этого года!

Присутствующие ошеломлены названной цифрой и молчат, один только директор вскакивает с места:

– Пятьдесят?! Но вы забыли, товарищ министр, что у нас сентябрь на дворе?!

– А вы забыли, что есть еще октябрь, ноябрь, декабрь? – вспыхивает министр, и в глазах его зажигается непреклонная воля. – Вы забыли, что завод имени Кирова недаром у нас зовется шахтерским арсеналом! Пятьдесят комбайнов тридцать первого декабря должны быть на шахтах Донбасса!

Директор растерян:

– А испытание? – бормочет он.

– Вот это и будет вашим испытанием!

Вечер в поселке. В домах загораются огни.

Осень. Кружась в воздухе, падают желтые листья.

В вечерней тишине особенно явственно слышатся звонкие голоса откатчиц и лязг вагонеток на эстакаде.

Легкий ветер раскачивает на терриконе цепочку желтых электрических огней.

Задумавшись, идут по улице министр и секретарь обкома Кравцов. Где-то далеко-далеко раздается пронзительный мальчишеский свист.

Министр вдруг останавливается, прислушивается. Кравцов, улыбаясь, спрашивает:

– Молодость вспомнил? А можешь ты сейчас так свистнуть?

– Не знаю… Давно не приходилось.

– А ты попробуй.

– Коногону можно было, министру неудобно.

Падают, падают листья… Далекий паровозный гудок, сигнальные звонки у клети…

– Каждый раз, как побываю на шахте, – вдруг растроганно говорит министр, – так, поверишь, сразу вижу себя молодым и веселым…

– Лихой был танцор! – вспоминает Кравцов.

– А ты? Любимец всех шахтерских девушек, Алеша-баянист.

– Я и сейчас балуюсь на баяне, времени только нехватает.

Из-за угла появляется группа девушек, шагающих в обнимку по мостовой.

Крайняя справа бойко запевает частушку:

 
Что мне муж с молотком
Иль с лопатой за плечом?
А пойду я замуж скоро
За шахтера-комбайнера!
 

Вслед за ней весело подхватывает другая девушка:

 
Мой миленок теперь
Все равно, что инженер.
Потому что комбайнер —
Это тоже ИТР!
 

– Слышишь! – радостно шепчет министр. – Поют уже!

– Раз в Донбассе запели, значит, пойдет комбайн!

И они молча продолжают прогулку, каждый улыбаясь своим собственным мыслям.

– А ты не удивился цифре «пятьдесят»? – неожиданно спрашивает министр.

– Я сейчас об этом думаю.

– По-твоему, я перегнул?

Кравцов отвечает не сразу:

– Нет… Но будет трудно!

– Знаю! Но я умышленно на это пошел!

– И это понятно. Надо кончать с кустарным испытанием комбайна и смело пускать его в жизнь! Так?

– Совершенно верно! Все равно каждая новая шахта, каждый новый пласт будут новым испытанием и для комбайна, и для людей!

– А будет комбайн, появится и необходимость его быстрее освоить! Так?

– Так! Хорошо мне с тобой разговаривать!

– Мне тоже приятно, но только холодно, брат! – Кравцов поднимает воротник плаща. – Все-таки сентябрь.

Министр опять останавливается:

– Сентябрь! Закрой глаза, Алексей!

– Чего ты?

– Закрой на секунду глаза, и давай вспомним… Осень сорок первого года…

Кабинет товарища Сталина. Перед письменным столом вождя стоят Кравцов и министр.

– Вы понимаете, что вам сейчас нужно делать? – спрашивает товарищ Сталин.

Обдумывая каждое слово, Кравцов тихо, но взволнованно отвечает:

– Понимаем, товарищ Сталин! В Кузбассе и Караганде давать столько добычи, чтобы возместить потерянный донбасский уголь!

– Это очень важно! – подчеркивает Сталин и выходит из-за стола. Пройдясь по кабинету, он останавливается и спокойно продолжает: – Но уже сегодня надо заняться вопросом восстановления Донбасса!

– Но там же… немцы?! – взволнованно вырывается у изумленного министра.

Сталин не спеша набивает табаком свою трубку и, как само собой разумеющееся, объясняет:

– Да, пока немцы там, а мы здесь, следует подготовить мощные насосы, моторы и другое необходимое оборудование, чтобы с первого же дня освобождения приступить к откачке воды из затопленных шахт. Мы уже разместили ряд заказов на уральских заводах, а вам нужно будет направиться в Америку.

– Слушаю, товарищ Сталин, – четко, по-военному, отвечает министр.

Закурив трубку, Сталин иронически замечает:

– Поезжайте, но не очень обольщайтесь. Вряд ли в Америке пойдут навстречу нашим заказам. В их расчеты входит совсем другое. Они хотели бы долгие годы видеть наш Донбасс затопленным и в развалинах!.. Предложите им доллары. А надеяться будем только на свои силы. Поэтому вам, – обращается Сталин к Кравцову, – я советую полететь в Ленинград. Расскажите ленинградцам, что нам предстоит выкачать из шахт Донбасса миллионы кубических метров воды – целый подземный океан! Рабочие поймут вас и сделают все, несмотря на блокаду!

– Слушаю, товарищ Сталин! – отвечает Кравцов.

Аэродром. Серый вечер. Осенняя изморозь.

Друзья крепко пожимают друг другу руки. Не узнать министра в модном, элегантном пальто и широкополой шляпе и Кравцова в военной шинели, с наганом. В рокоте сильных моторов не слышно и прощальных слов.

Взмахнув рукой, министр подымается по трапу пассажирского самолета.

Кравцов скрывается в кабине тяжелого бомбардировщика.

Отрываясь от бетонной дорожки, взмывает на юг пассажирский самолет.

Тяжелый бомбардировщик в сопровождении двух истребителей берет курс на север.

И тотчас же из океанской волны выплывает город небоскребов. Огромные, подавляющие своей холодной неприступностью здания Нью-Йорка.

За длинным овальным столом восседают промышленные короли и магнаты Америки, и среди них, рядом с председателем, наш министр.

Говорит долговязый старик в просторном, мешковатом пиджаке, с юношеским румянцем на щеках:

– Мы с удовольствием готовы принять ваши заказы на вертикальные насосы. Но к чему такая поспешность в сроках исполнения? Позволительно спросить: о каком восстановлении Донецкого бассейна говорит господин советский представитель, если немецкие армии стоят у стен Москвы?!

Улыбки на лицах слушателей… Оратор эффектно заканчивает свою речь:

– Это может вызвать только грустную улыбку на устах серьезных, деловых людей.

Тогда подымается другой – маленький, с квадратной челюстью.

– Бассейн Па-де-Кале после первой войны восстанавливался десять лет, а, как известно, Па-де-Кале намного меньше Донецкого бассейна! Да и разрушения сейчас абсолютно несравнимы!

Председатель собрания вежливо улыбается в сторону гостя:

– Мы, господин советский представитель, к сожалению, не поэты, а деловые люди и более склонны к скучной житейской прозе. В результате современной войны будут разрушены не только Донецкий бассейн, но и Па-де-Кале, и британские угольные месторождения, и Рур, и Силезия! Не лучше ли пока создать единый план помощи всем пострадавшим бассейнам, план сроком, скажем, на десять-пятнадцать лет, и в этом плане учесть все ваши заказы?

Глаза «джентльменов» за наружным спокойствием скрывают острое любопытство: что скажет на это гость?

Министр подымается и спокойно, но уверенно произносит:

– Я очень внимательно выслушал деловые соображения и должен, господа, заявить вам следующее: мы намерены платить доллары не за любезное ваше предложение включить Донбасс в общий план послевоенного восстановления Европы. Мы будем платить доллары только за реальные насосы, изготовленные в нужные нам сроки! Можете вы их поставить? Нет?

…Прерывистые, хватающие за душу гудки воздушной тревоги.

Ленинград. Невский.

Останавливается трамвай, испуганные пассажиры бегут в подворотню. Над пустынной, безлюдной улицей подымаются в небо аэростаты воздушного заграждения.

Где-то близко разрываются бомбы и захлебываются от частой стрельбы зенитки.

По сборочному цеху завода «Электросила» идут товарищ Жданов и Кравцов.

Резкий ветер гонит сквозь разбитые окна холодную снежную крупу.

Они проходят мимо длинного ряда уже готовых, окрашенных в серый цвет электромоторов. Худые девушки замерзшими пальцами выводят надписи: «Донбассу. Сделано в Ленинграде в дни блокады!»

Грохот взрыва сотрясает здание цеха. Вспыхнувшее в глубине пламя на миг освещает станки и лица изможденных голодом рабочих. Никто не бежит в укрытие, все остаются на местах, хмурыми взглядами провожая носилки с пострадавшими товарищами.

Жданов поворачивается к Кравцову и с волнением говорит:

– Расскажите об этом донбасским шахтерам!

В глазах Кравцова стоят слезы и, заметив их, Жданов сурово напоминает:

– В Ленинграде не плачут!

– Простите, товарищ Жданов, – едва слышно произносит Кравцов.

– … А сейчас мы уже мечтаем не о восстановлении, а о новом техническом подъеме Донбасса! – взволнованно произносит министр.

Кравцов все еще весь во власти воспоминаний… Но вот он улыбнулся.

– А когда-нибудь мы и этот вечер вспомним!

Держась за сердце, подбегает запыхавшийся Сидор Трофимович. Он тяжело дышит.

– Сердце, да? В Кисловодск выгоню! – строго замечает министр.

– Срочная телефонограмма! – задыхаясь, говорит Горовой. – Вас вызывают в Москву… в правительство!

Спасская башня. Шесть часов вечера. Музыкальный звон кремлевских курантов, гулкий звон ударов.

И снова кабинет в Кремле.

За длинным столом сидят товарищ Сталин и его боевые соратники – товарищи Молотов, Маленков, Берия, Ворошилов.

Перед ними министр, молча ожидая вопросов.

С т а л и н. Таким образом, наши расчеты оправдали себя? Горный комбайн, как мы и предполагали, намного увеличивает добычу угля? Так?

М и н и с т р. Да, товарищ Сталин.

С т а л и н. Это хорошо! Вы лично убедились, что горный комбайн облегчает условия труда наших шахтеров? Значит, наше стремление устранить на шахте профессии, связанные с тяжелым физическим трудом, становится сегодня реальным делом? Так?

М и н и с т р. Так, товарищ Сталин! В связи с появлением комбайна на шахте исчезнут навсегда профессии навалоотбойщика, бурильщика и запальщика.

С т а л и н. А это совсем уж хорошо! Но далее. Работа на горном комбайне потребует повышения технических знаний шахтеров, потребует высококвалифицированных рабочих, и таким образом решится вопрос постоянных кадров в Донбассе? Так?

М и н и с т р. Совершенно верно, товарищ Сталин!

С т а л и н. И это очень важно! И, наконец, сокращая количество рабочих в лаве, горный комбайн тем самым резко увеличит производительность труда на каждого подземного рабочего? Так?

М и н и с т р. Так, товарищ Сталин! Производительность труда повысится почти в два раза!

С т а л и н. Какие же выводы? Облегчение условий труда наших шахтеров и устранение ряда профессий, связанных с тяжелой ручной работой на шахте. Это – первое. Второе – повышается техническая культура шахтерского труда. Третье – создаются постоянные кадры высококвалифицированных рабочих в Донбассе. И, наконец, увеличение добычи угля и резкое повышение производительности труда каждого подземного рабочего. Вот, товарищи, что означает горный комбайн!

М о л о т о в. Это еще один шаг к коммунизму!

С т а л и н. Совершенно верно! А что говорят в Донбассе о комбайне?

М и н и с т р. Не только говорят, товарищ Сталин, но даже песни уже поют.

С т а л и н. Очень интересно! А вы случайно не вспомните хоть одну?

М и н и с т р (смущенно). Девушки пели…

 
Что мне муж с молотком
Иль с лопатой за плечом?
А пойду я замуж скоро
За шахтера-комбайнера!
 

С т а л и н. И правильно сделает! Дальновидная девица!

Все весело смеются.

В о р о ш и л о в. Узнаю Донбасс!

Б е р и я. Года через два его уже не узнать.

М о л о т о в. А в тридцатом году такие же песни складывали об отбойном молотке. Работают люди хорошо, потому и поют.

М а л е н к о в. Донецкие рабочие всегда были инициаторами великих дел.

С т а л и н. Молодежь, конечно, за машину, это закономерно. А что думают старые шахтеры? Кадровики?

М и н и с т р. Запомнилась мне одна фраза, товарищ Сталин, ее сказал старый шахтер: «Врубовая машина мне двадцать лет жизни прибавила, а комбайн, рассчитываю, еще десяток лет позволит трудиться на шахте!»

С т а л и н. Очень хорошо сказал! Очень глубоко понял основное: механизация даст нашему рабочему возможность как можно дольше жить полнокровной трудовой жизнью! Кто сказал эту фразу?

Б е р и я. Почетный шахтер «четыре-бис» товарищ Недоля.

Повернувшись к Ворошилову, Сталин, вспоминая, спрашивает:

– Недоля?!

– Он! Степан Павлович! – улыбаясь, подтверждает Ворошилов.

Сталин улыбается и довольно разглаживает усы.

– Вы говорите, он уже почетный шахтер? Очень приятно слышать! Ну что ж, комбайн приветствуют, как говорится, и стар и млад. Сколько же вы предполагаете на первых порах внедрить комбайнов на шахты?

Министр отвечает не сразу. Он вспоминает цифру «пятьдесят», о которой только вчера договорились с Кравцовым: «Тяжело будет? Ничего, сделаем!»

Его ответа ждут… И он совершенно неожиданно для себя отвечает:

– Сто пятьдесят комбайнов, товарищ Сталин!

Товарищ Берия лукаво усмехается: он знает, что министр хотел сказать «пятьдесят».

Сталин обращается к Молотову, Маленкову, Берия и Ворошилову:

– Сто пятьдесят комбайнов? Это выходит меньше, чем по одному комбайну на шахту. Так? – Он покачал головой. – Нет, одна ласточка весны не делает. Я думаю, будет более правильно, если для начала мы внедрим триста комбайнов! Триста! А? Это возможно?

Просторный кабинет директора завода угольного машиностроения.

За длинным столом с моделями врубовок, вентиляторов и других образцов заводской продукции сидят вызванные на совещание инженеры и руководители цехов.

Рядом с уже знакомым нам директором завода и конструктором Трофименко сидит секретарь обкома Кравцов. Они внимательно слушают выступление инженера Акимова – высокого человека в рабочей спецовке, но с идеально белыми и выглаженными углами шелкового воротничка. У Акимова приятный, ласкающий ухо тембр голоса:

– Создание такой машины, безусловно, огромная заслуга ее автора – конструктора Трофименко. Многие до него пытались решить эту задачу, но безуспешно. А сейчас нашему заводу поручено выпустить серию в пятьдесят машин. Хорошее дело, нужное, – кто смеет возражать? Но между искренним желанием, желанием выполнить задание, и готовыми пятьюдесятью комбайнами к концу этого года лежит еще область, именуемая реальными возможностями. Нам, инженерам-конструкторам, неразрывно связанным с производственной жизнью завода, полагается считаться с таким серьезным фактором, как реальность намечаемых планов, и именно поэтому мы все и должны здесь честно заявить руководству, что не видим никаких возможностей для реализации поставленной задачи.

Неожиданный вывод Акимова вызывает сначала удивление, а затем и гнев директора завода:

– Вы уполномочены выступать от имени всех конструкторов завода?

– Нет, нет! – раздаются в кабинете возмущенные восклицания.

Акимов спокойно пожимает плечами:

– Я лично говорю от своего имени. Как мне известно, выпуск пятидесяти комбайнов не освобождает наш завод от обязательств по производству тяжелых врубовок, вентиляторов и другой продукции по годовой программе, утвержденной правительством по нашему пятилетнему плану. Задание это является, очевидно, сверхплановым. А после испытания на шахте в комбайн нужно внести еще много чисто авторских коррективов и изменений, нужно заново составить рабочие чертежи, изготовить сложную оснастку, разработать технологию производства и т. д. и т. п., что, по-моему, невозможно в столь короткие сроки. Конечно, Дмитрию Ивановичу Трофименко, не работающему у нас на заводе, легко обойти эти вопросы, ибо не ему за это дело отвечать… Да и любой на его месте рассуждал бы, наверно, так же: в конце концов, он автор этой машины, и это его личный успех!

Трофименко вскакивает с места, лицо его пылает от стыда и возмущения:

– Да как вам не стыдно? Разве дело тут в личном успехе? Разве я кого-нибудь заставляю?

– Подожди, Дмитрий Иванович, это я отвечу вместо тебя, – вмешивается директор завода.

Тогда подымается Кравцов и строго замечает:

– Зачем вы зажимаете человеку рот? Товарищ Акимов самостоятельно мыслящий человек, инженер, к тому же и сам конструктор. Он, безусловно, имеет право на собственное суждение в таком серьезном деле!

Сидящие в кабинете люди с удивлением посмотрели на секретаря обкома. Кравцов вежливо предлагает:

– Продолжайте, товарищ Акимов, мы вас внимательно слушаем.

Торжествующе посмотрев на своих соседей, Акимов солидно отвечает:

– Спасибо, я уже сказал все.

Директор завода снова вспыхивает:

– Я тоже инженер, и у меня тоже есть право на собственное суждение, и поэтому я вам отвечу!

Предупреждая спор, Кравцов настойчиво повышает голос:

– Разрешите мне всего два слова!

Выждав паузу, он спрашивает у собравшихся:

– Это совещание посвящено вопросу о выпуске вашим заводом пятидесяти комбайнов. Верно? Я не ошибся?

– Конечно.

– Но я должен сообщить вам, что партия и правительство оказали нам: не пятьдесят, а триста комбайнов! И триста комбайнов – только для начала! Так сказал товарищ Сталин. Внедрение такой машины на наших шахтах есть еще один шаг нашего народа в коммунизм! Так сегодня стоит вопрос! Теперь вы знаете все! Прошу продолжать обсуждение.

Секунда молчания обрывается шумом стихийно вспыхнувшей овации. Взволнованные известием, инженеры вскакивают с мест и громко аплодируют.

Перекрывая шум аплодисментов, громко призывает парторг завода:

– Товарищи! Об этом немедленно должен узнать весь завод! Все рабочие цехов!

– Вы только подумайте, товарищи, кто дал нам это задание? – звонким голосом спрашивает оратор.

Заполнив все свободное пространство между станками, рабочие механического цеха слушают выступление молодого стахановца.

– И мы, рабочие механического цеха – токари, механики, слесари и фрезеровщики, ответим так: «Дорогой товарищ Сталин! Дело будет сделано! Триста комбайнов будут на шахтах Донбасса!»

И как бы продолжая эту мысль, в кузнечном цехе уверенно и спокойно выступает старый рабочий:

– Слово кузнецов твердое! Обещание наше такое: ни одной бракованной детали, все выполнить в срок и, как полагается, первым сортом!

На импровизированной трибуне стоит девушка. Озаренные светом расплавленного металла, рабочие литейного цеха слушают ее взволнованный и высокий голос:

– Лучшие бригады нашего литейного цеха, лучшие стахановцы и передовики социалистического соревнования подпишут письме великому Сталину!

Митинг во дворе завода.

Возвышаясь над многочисленной толпой, парторг завода читает письмо товарищу Сталину, громко произнося каждое слово:

– «Дорогой товарищ Сталин!

Рабочие, работницы, техники и инженеры завода имени Кирова заверяют Вас, что мы приложим все свои силы, всю свою энергию и весь накопленный опыт, чтобы с любовью выполнить Ваше задание – дать всесоюзной кочегарке Донбассу горные комбайны!

В 1930 году наш завод отбойными молотками и врубовыми машинами вооружил советских шахтеров в борьбе за построение бесклассового социалистического общества. В годы Великой Отечественной войны на Урале мы ковали оружие для победы над немецко-фашистскими захватчиками.

В этом году мы перевооружим Донбасс мощными комбайнами, которые еще на шаг приблизят нас к коммунизму!»

Последние слова письма покрываются громом аплодисментов. Тут же на митинге рабочие подписывают письмо вождю народов.

– Смотрите! Тысячи людей… а я один! – не смея поднять глаза на директора завода, тихо произносит инженер Акимов.

Вид у него сейчас растерянный и жалкий, но директор не щадит его самолюбия:

– Раньше вы видели только одного себя!

– Значит, мне нельзя подписать?

– Тот, кто хочет работать честно, имеет на это право!

Акимов еще ниже склоняет голову:

– Стыдно подойти к столу.

Один за другим наклоняются рабочие к столу, чтобы старательно подписать свое имя под клятвенным обещанием вождю, и среди сотен людей, с волнением ожидающих этой чести, мы видим и инженера Акимова.

Шумит, гудит, вьюжит донбасская зима.

Декабрьский степной ветер свистит в радиаторах грузовиков, выезжающих из ворот завода.