Текст книги "Мёртвая зыбь"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

– То был другой Литвинов, да и мы другие.

– Но он невольно заглянул в “Слои Грядущего”.

– Выходит, прав народ в поговорках: “Что кому на роду написано, то и сбудется”…

– Народ всегда прав.

– Значит, Саша, ты – фаталист?

– Ни в коей мере. Фаталист считает, что все предопределено и опускает руки. А я борюсь, и счастлив тем, что ничего не знаю, что нас впереди ждет. И тот же народ говорит: “На Бога надейся, а сам не плошай”. Словом, хоть все начертано, но добивайся своего.

– Борец-то ты борец. Об этом всем известно.

– Простите, я спрошу… – подал голос Литвинов. – Что ж общего у Нострадамуса с параллельными мирами, и с нами, кто грешит предчувствием?

– Здесь, Саша, образы нужны, чтобы понятней было.

– Скажу вам по-иному чем парижанке. Попробую найти и образ. Конечно, это упрощенно. На самом деле все сложней. Представьте: камень брошен в воду. По ней пошли круги. Во всем подобные друг другу, разбегаясь они проходят “Слои Времени” с интервалом, и в своем движении становятся другими. У нас, у каждого есть внутреннее зрение, мы можем заглянуть информационным лучом” в еще не пройденные нашим миром “Слои Времени”, увидеть в них, что ждет нас впереди, узнать каков был неомир тогда, а миру, где мы живем, каким предстоит стать. Ведь наше будущее для них давно прошло и теперь – их далекая древность.

– И ты считаешь, Саша, что способность эта есть у всех? Не даром ты спрашивал нас о предчувствии.

– Как всякая способность – у большинства людей в зародыше, у редких – вылилась в талант пророков, оракулов, гадалок, а гении в любой области бессмертны. В Болгарии живет с детства незрячая Ванга, а видит больше, чем любой другой глазами. Вот гением внутреннего зрения был, как я себе представил, Нострадамус.

– Любопытно, – восхищенно воскликнул Захарченко. – Клянусь, друзья, нам повезло!

– Но видел он не будущее наше, – продолжал Званцев, – а, как вы, надеюсь, поняли, лишь историю неомира, запечатленную в “Слоях Времени”. Ее нам вновь придется пережить, о чем предупреждал в катренах прорицатель, как бы припоминая прожитое будто им самим.

– Тебя я понял, Саша. Не знаю, как наш комментатор. Сумеет он по радио твою премудрость разъяснить.

– Я все прослушаю не раз, и постараюсь. Это не овчинка, что выделки не стоит, а руно! – заверил Литвинов.

– Тогда наш Саша – аргонавт! И пусть не остановится на полпути, а, как Геракл в мифе, закончив повесть, берется за новый подвиг, за роман.

– А ты понимаешь, Вася, что я обязан историю поднять за четыре сотни лет, куда заглядывал провидец, показать галерею исторических героев. Даже дальше унестись вперед на тысячелетия к предсказанному им Концу Света, который, по его словам, будет началом новой эры существования человечества.

– Задача дьявольски трудна! Я, не спорю. Остается пожелать тебе успеха.

– Радиослушатели того же вам желают и с нетерпением будут ждать эту книгу, – добавил Литвинов.

Вместе с Захарченко Званцев вышел на улицу Довженко, где за воротами микроавтобус ждал радиобригаду.

– А здорово ты, Саша, закрутил. Теперь, брат, выпутываться надо. Жаль по радио все выдал, журналу не сберег. А статью с приветствием для “ЧП” давай.

Уже отойдя, Вася обернулся, и помахал рукой:

– Привет Нострадамусу!

Глава шестая. Пропавшая грамота

Жить хоть сложно,

Но по слухам:

Падать можно,

Но не духом. Весна Закатова (по Сократу)

Воскресным утром, ничем не выдавая своего подавленного состояния, Званцев встал, как обычно, с дивана в своем московском рабочем кабинете и, с невольной горечью вспоминая летнюю Переделкинскую встречу и свое с Васей радиоинтервью, накинув халат, прошел в ванную принять холодный душ и сделать гимнастику по Миллеру, как привык с детства.

Холодная струя на миг перехватила дыхание, потом вселила бодрость. Выключив воду, стал тоже по Миллеру растираться мохнатым полотенцем до ощущения тепла. Затем – массаж.

Пока он занимался гимнастикой, встала жена Танюша, и вошла в ванную.

По ее настоянию он не запирался изнутри, однажды там упал и еле поднялся сам.

Жена посмотрела на мужа и вскрикнула:

– Что это у тебя? На пояснице.

– Да ничего. Немного чешется.

– Какое там “немного”. Это же лишай! Где ты подхватил?

– Понятия не имею.

– Ты только посмотри.

– Зеркало высоко. В него не видно.

– А я-то вижу хорошо. Сейчас же вызову врача.

– Сегодня воскресение, я завтра съезжу сам.

– Ни в коем случае. Ты не молод. Я позвоню Анатолию Исаевичу домой. Он живет близко. Запускать нельзя. Кто знает, что это такое?

Званцев пожал плечами и стал одеваться.

Как всегда по воскресениям приехали Никита с Мариной.

Обедали вместе. Подавая десерт, Танюша спросила:

– Может быть не надо кофе? А если это связано с давлением?

– Если Анатолий Исаевич запретит, не буду. А пока налей.

– Никита, ты не знаешь, где мог папа подхватить лишай? Он мне не признается. Вы не ходили с ним в баню?

– Я думаю, ему не в чем признаваться. Он моется в ванной.

– Ну не знаю… Это ведь заразно… А вот и Анатолий Исаевич, – прервала себя Танюша, услышав дверной звонок.

Званцев прошел в кабинет и встретил там врача.

– Вы уж нас простите за беспокойство. Я думаю, ложная тревога.

– А мы сейчас посмотрим. Татьяна Михайловна права. В вашем возрасте предосторожность никогда не помешает.

– Ты слышишь, что Анатолий Исаевич говорит? У мужа лишай на пояснице. Это не симптом чего-нибудь серьезного.

– Проверим, – пообещал врач, осматривая пациента. – Ну, что ж картина мне ясна. Опоясывающий лишай. На нервной почве. И никаких других причин. Очевидно, у Александра Петровича был нервный стресс.

– Как стресс? А я ничего не знаю!

– Цените, Татьяна Михайловна, он вас бережет.

– Никита, Никита! Поди сюда. Какой у папы был стресс? – спросил мать у вошедшего в комнату сына.

– А он не рассказал? Не хотел меня выдать. Это я виноват.

– Час от часу не легче! Что-нибудь у тебя?

– Нет. У папы.

– Да будет вам! – запротестовал Званцев. – Еще Сократ две тысячи лет назад пережил такой лишай. И я переживу.

– Откуда у вас такие сведения о Сократе? – заинтересовался Бурштейн.

– Иначе он не выдумал бы свой афоризм для тех, кто готов пасть духом.

– Насчет Сократа вы меня просветили, – говорил врач, прощаясь.

Когда вернулись в кабинет, Танюша потребовала:

– Так что это за причина, от которой можно падать духом? Раз папа молчит, говори ты, Никита.

Сын начал неохотно:

– Я уже сказал, что виноват. Папину повесть о Нострадамусе приняли в журнале “Молодая Гвардия”. Попросили продолжения. Он написал, как вторую часть романа “Озарения Нострадамуса”. Ее напечатали “из-под пера”, вернее с машинки, с которой он выдавал оригинал в одном экземпляре, и без конца его правил.

– Да уж знаю. Этими черновиками завалено полкабинета.

– В таком же виде была и третья часть. Требовалось отдавать ее перепечатать машинисткам. Вместо этого я предложил набрать ее на компьютере и выдать чистый красивый экземпляр. Взял рукопись, положил в сумку и поехал с Мариной домой. По дороге заглянули в продовольственный магазин. И пока мы там были, дверцу машины вскрыли, и сумку с рукописью с заднего сидения украли…

– Так в чем твоя вина? – вступилась за сына мать. – В том, что тебя обокрали?

– Вина моя в том, что я до сих пор не перевел папу на компьютер. В нем всегда остается резервная копия. Мы условились тебя не волновать, а он взялся писать часть сызнова.

– У меня резервная копия в голове, – вступил Званцев. – Ведь человек вроде компьютера, пусть медленнее, но умнее.

– Спасибо, что поберегли, – с иронией сказала мама. – Медведь пустынника тоже уберегал от мух, когда одну из них камнем смаху раздавил у него на лбу…

– Ну, это ты, Танек, уж чересчур, – запротестовал Званцев. – Такова писательская участь.

Трагедия добавила Званцеву седых волос. А Никита собрал отцу компьютер с увеличенным экраном, чтобы лучше папе видеть.

Третья часть романа была опубликована по вине Званцева с отрывом на четыре месяца, а заключительная и того больше, в конце 1995 года уже по воле главного редактора журнала Кротова.

Но в следующем году он выпустил роман отдельной книгой, как приложение к журналу. Хорошей рецензией о ней отозвался журнал “Гороскоп”.

Полный энтузиазма, Званцев пишет второй роман о предсказаниях провидца “Ступени Нострадамуса”.

И здесь его ждал новый удар похлеще кражи одной части. Он не сразу его почувствовал. Поначалу Кротов непонятно долго держал у себя первую часть с экскурсом в Историю, к таким персонажам, как Александр Македонский, Петр I, Наполеон, Гитлер, Сталин. Болея за будущее человечества, автор, через пришельца из “неомира”, старца Наза Веца, искал среди исторических личностей, в свое время завоевавших мир, способного теперь его возглавить, чтобы предотвратить грядущую экологическую катастрофу с Концом Cвета. Такого Героя, способного на будущий подвиг, не нашлось. Все они готовы были завоевывать мир, но не спасать.

Эта первая часть была опубликована частично в журнале ”Свет” и полностью в журнале “НИВА” в Акмоле, объявленной столицей Казахстана. Родившегося там Званцева избрали почетным гражданином города. А саму Акмолу переименовали в Астану.

А Кротов все тянул, ссылаясь, что нет подходящего по составу номера журнала, где можно начать публикацию романа.

А дальше грянул гром…

Когда Званцев принес остальные части романа, Кротов его огорошил:

– Редакция приняла решение отказаться от крупных вещей с продолжениями, – и совершенно нелогично добавил: – Но это не меняет отношения к вам, Александр Петрович, как к классику. Это общее решение.

Оно напоминало позицию некоторых толстых журналов, сразу заявлявших, что журнал отныне фантастику не печатает. А прошлые свои публикации считает ошибкой.

Бедные Свифт и Гоголь, не говоря уже о Жюле Верне и Уэллсе!..

Никита с тревогой выслушивал отца, страшась последствий нового стресса.

– Не бойся, – сказал отец. – Истинная литература выше конъюнктуры, а литератор, подобен дамасской стали, проходя закалку. Ты – мой творческий наследник. Но требуется научиться ждать! И нам предстоит совместная работа над романом, который я задумал.

– Какой роман? Я о нем ничего не знаю.

– Я введу тебя в курс дела. Я прожил весь ХХ век, прошел огонь и воды. Все, что необходимо для закалки, приобрел, “опоясывающий лишай” получал… Разве что пояс придется затянуть потуже. Ведь все мои сбережения за 60 лет литературной работы поспешные реформы превратили в прах, перенеся меня если не на другую планету, то в мир жалкого капитализма, которому бы развиваться сотни лет, а его подстегивают, чтоб “завершился”, как сталинские пятилетки, в четыре года, а то и в 300–500 дней. И по примеру страны, распавшейся не на “содружество”, а едва ли не на “совражество” независимых государств, как эпидемия, пошло дробление всего, что можно и нельзя расчленить. На нежизненные обломки распались производственные объединения, комбинаты, издательства или крупные заводы, где цеха и типографии требовали свободы. Вот и журналы завоевали “свободу”.

– Но, ведь, свобода – общечеловеческая ценность.

– Ее превратили в произвол, скажем, тех же редакций, не знающих контроля. “Куда хочу, туда и ворочу”. Мы возвращаемся к ситуации 20-х годов, когда наследием НЭПа были карликовые писательские группы вокруг журналов, где печатали своих. Лишь Горький на I съезде писателей смог всех объединить, а теперь его Союз распадается на “писательские осколки“… Толку будет мало. Хорошего не жди.

– Однако, Кротов, вроде, перевел тебя, папа, в оппозицию ко всему, что происходит.

– Дело не в Кротове. Став главным редактором и вытеснив Иванова на престижный пост генерального директора объединения неизвестно чего, Кротов метался, стремясь создать журнал, ни на кого, как он говорил, не похожий, богатый и читаемый. Кидался из края в край. Вернется неизбежно и к большой форме. Крупные книги учат жить. И привлекают. Мелкие по величине и глубине лишь развлекают.

Ни одно издательство не отважилось на “Ступени Нострадамуса.” И лишь вмешательство еще существовавшей Роскомечати во главе с И. Д. Лаптевым, позволило “Современнику” издать оба романа вместе, как дилогию “Звезда Нострадамуса”, включив ее в еще не ликвидированную федеральную программу изданий…

И Нострадамус в подаче Званцева увидел Свет.

Глава седьмая. Жизнь ещё раз

“И каждый раз я сызнова живу

Минувшее проходит предо мною…” А.С. Пушкин

В последний день 1999 года, на рубеже завершающегося двадцатого столетия прекрасно изданная “Современником” книга “ЗВЕЗДА НОСТРАДАМУСА”, дилогия романов-гипотез, лежала на письменном столе. Это был чудесный праздничный подарок!

Званцев без конца разглядывал красочную обложку. С нее смотрели Герои, предсказанные прорицателем и высвеченные романом во тьме веков: загадочный пришелец из “Неомира”, столетний Наза Вец, будто автор всех новеллы. На фоне его седобородой фигуры: Петр I, Наполеон, Николай II, Ленин, Гитлер, Сталин… Художник еще добавил Екатерину II и Павла I, которых Нострадамус предсказал, а Наза Вец в новеллах не затронул. Горбачева и Ельцина художник “в эту историческую компанию не пожелал включить”.

На оборотной стороне обложки затопленная по Носрадамусу Северная столица. Знакомая игла Адмиралтейства и волны, бушующие на Невском проспекте…

На очереди был задуманный Званцевым мнемонический роман воспоминаний “Фантаст – Очевидец ХХ века” о прожитом им бурном столетии, о чем он уже говорил Никите, и что написать завещал перед своей кончиной Костя Куликов.

Век двадцать первый приближался.

Но незадолго до конца столетия коварно подстерегла писателя, невозвратимая утрата.

Он потерял жену, подругу пятидесяти пяти лет счастливой жизни.

Часами он сидел недвижно у постели больной. Она искала его ладонь. И он держал слабеющую руку своей Нимфы, врачами обреченную, о чем не знали лишь она и он. Родные берегли… Как будто можно уберечь от беспощадности рока!

Порой она его все ж отпускала, чтобы писал свои воспоминания. Но только он садился за компьютер, который она ненавидела всей душой за то, что мужа отнимал, бедняжка, превозмогая слабость, пробиралась по стенкам в коридоре, и тенью появлялась в дверях кабинета. И, бросая все, спешил отвести ее обратно.

И он не жил, а вместе с нею умирал…

Но умерла она одна, хотя он старше на пятнадцать лет. Он безутешен был в горе без меры…

Стоял подолгу “У ПОРТРЕТА”, и шептал, словно та услышит, ей посвященный грустный сонет:

Ты смотришь с портрета с улыбкой

И хочешь оттуда сказать,

Не падал чтоб в жизни я зыбкой…

И душит мне горло слеза.

Весной мне – была жизнь с тобою,

И злою зимой – без тебя!

Дождями печали не смою,

Горюя, горю я, любя.

Но песня о счастье пропета.

Пройдёт и мой жизненный срок.

Застынет улыбка с портрета

И всё что я сделать не смог…

Всегда красивая, всегда сердечна,

Ушла любимая в цветах навечно…

Последние две строчки стали эпитафией, выбитой золотом на мраморном могильном камне его Тани, прелестной, незабвенной Нимфы…

Жизнь беспощадна и к мертвым, и к живым, и она продолжается.

Остался позади век пара и электричества, великий век Пушкина, Толстого, Байрона и Бальзака, Достоевского, Чайковского, Бетховена, Шопена, Иоганна Штрауса, "Могучей кучки", Брюллова, Репина и передвижников. Знаменитых ученых, таких как Фарадей, Попов, Максвелл и Менделеев; или артистов, появившихся на сцене: Шаляпина, Карузо, Виардо и Патти. Не перечислить всех, кто заложил европейскую культуру, полученную в наследство Двадцатым столетием. Ее пытались тщетно подменить нарко-потной истерией, перенятой у шаманов диких африканских племен или у русских “сектантов-трясунов”, но заглушить не удалось.

Писатель на рубеже нового века остался жив, и не писать не мог. Решил закончить мнемонический роман воспоминаний Очевидца, начатый при жизни своей Тани. И бросил мысленный взгляд очевидца на уходящий Двадцатый век, увидел рядом Свет и Мрак. Век революций, самых кровопролитных войн, бывших на земле, и век небывалых достижений, век радио и авиации, кино, телевидения, автомобилей, компьютеров, атомной энергии, начала завоевания Космоса…

Каким же стал наукой оснащенный, певцами прошлого обогащенный Двадцатый уходящий век?

Да, это был век невообразимых прежде преступлений! Двух мировых войн. Их неисчислимых жертв, с атомным уничтоженьем мирных городов, японских "Содома и Гоморры". Появлением фашизма, концлагерей, и сталинских репрессий, организованной преступности, заказных убийств и терроризма, слепого фанатизма и попытки возрождения нравов средневековья. И вместе с тем он стал веком технического комфорта, грозящего уничтожением самой Земли, и подпиливания сука, на чем зиждется цивилизация. Он видел, как Вершины Ума вместо Добра служили Злу.

Все это знал и помнил Очевидец, но полностью отразить в воспоминаниях не мог… “Не объять необъятного”, как говорил Козьма Прудков. И решил показать свой век на примере частной жизни простого человека из купеческой семьи, самостоятельно, не состоя ни в партии, ни в комсомоле, ставшего видным инженером и нашедшего путь в литературе, обретя известность, как фантаст, чьи двадцать четыре романа переведены на двадцать пять языков, а научно-фантастические гипотезы вызывали в науке споры и организацию научных и самодеятельных экспедиций.

Вся жизнь его прошла на фоне противоречий того времени и, порою, вопреки им.

Он стал писать только о том, что пережил и чему был сам свидетелем. И встречался вновь с людьми, кого давно уж нет. Это оказалось самым трудным…

Одно дело писать о Сирано де Бержераке, которого воображал, другое – “воскрешать” людей близких и любимых, переживать с ними вновь, что пережил однажды. “Жить сызнова, когда минувшее проходит пред тобою…” И сознавать невозвратимую утрату…

Вставали острые вопросы о жизни и смерти, о смысле Бытия…

И вспомнились его стихи, написанные на музыку этюда № 2 Скрябина:

ПАМЯТЬ  СЕРДЦА

Грустный мир воспоминаний

Все они, как в море камни,

Зыбкой тенью в глубине

Лежат во мне,

На самом дне…

Память сердца – злая память.

Миражами душу манит,

В даль ушедшую зовет

Под вечный лёд,

Забвенья лёд…

            Если б жить сначала,

            Чтоб всё прежним стало,

            Чтобы с тобою вместе

            Пели б мы наши песни.

            Сердце ведь не остыло

            Будет всё, так как было!

                        Будет ли, так как было?

Горький плод моих стараний

Может только больно ранить

Я вернусь к своей весне,

Но лишь во сне,

В последнем сне…

            В руке холодной тонет

            Тепло твоей ладони.

            Счастья касалась память

            Явью, казалось, станет,

            Но, оказалось, канет

            В тень на дно…

Ах, в сердце ночь, в душе темно…

            Но ты со мной.

            Всегда со мной!..

Как нельзя более точно отражали они его теперешнее состояние, когда ожившие воспоминания превращались в мучительную “жизнь еще раз” и горечь утраты.

И тут он понял, что переоценил свои силы, задуманного ему не поднять, и готов был опустить руки, хоть это не в характере его.

Тогда и пришел на помощь младший сын Никита, чтоб помочь отцу завершить непосильный труд.

И оказался не только отменным инженером, но и другом-редактором от рожденья, каких отец и не встречал. Он в каждой строчке принимал участие, отцовские нелегкие переживания пропускал через себя. Порою ставил перед ним столь трудную задачу, что тот взмолился было. Но сын его обескуражил:

– Для тебя невозможного на свете нет!

Так верил он в отца, а тот поверил в сына. И сын связал его реалистичностью повествования, чего фантаст в прежних произведениях не знал. И строгой документальностью, как неусыпный контролер.

Порой отец сопротивлялся:

– Это же роман, не летопись, пойми! И я совсем не Пимен!

Но сын и соглашался, но чаще гнул свое.

Век бы долгий, жизнь бурной. Роман вылился в двухтомник по 30 авторских листов. Первый том приняли и в Роскомпечати и в издательстве Современник, и он пошел там в производство.

Чтоб завершить второй том, Званцев отправился к себе на писательскую дачу в Переделкино, где написал не один роман и где из-за болезни жены не был шесть лет.

На летние месяцы жена Никиты Марина взяла его там под опеку, оформив отпуск. Она работала инженером в институте электромеханики имени Иосифьяна, созданном Иосифьяном и Званцевым с ним совместно в дни войны.

И вот он снова, как и прежде, сидел в кресле у своего кабинетика, построенного ему меж деревьев, поодаль от дачи, и наслаждался воздухом и ароматом жасмина. Он сам посадил этот куст лет двадцать назад.

Над дачей в синем небе виднелась растущая за пределом дачи береза. Она покачивала верхушкой на ветру.

И в кабинете на установленном Никитой взамен пишущей машинки компьютере записал не очередные страницы романа, а сонет:

БЕРЁЗА

Верхушкой кланялась берёза,

Лениво наклонялась вбок.

И словно погрузилась в грёзы,

Что навевал ей ветерок.

Над нею – в глубине небесной,

Синеет чистая эмаль,

А в бездне жуткой, неизвестной

“Кто выше?”– спорят Высь и Даль?

Ужели даже там не могут

Не затевать боярский спор?

Природа пусть им скажет строго,

Чтоб вымели земной свой сор.

Иль Сущность Бытия, везде —

В  противоборстве и вражде?

С утра он работал за компьютером, заново проходя всю последнюю часть, выполняя соавторские всегда точные и важные пожелания сына, и без конца исправляя и правя рукопись, словно не проза это, а стихи, требующие “тысячи тонн словесной руды”. И стихи, конечно, тоже сами собой ложились там, естественным выражением замысла, украшая и дополняя прозу. Окончательно обработанную форму придаст Никита на своем компьютере.

Но каждая глава отдавалась у отца потрясением, сердечной болью, горем и напряжением ума, когда провалы памяти восполнялись воображением.

И вот утром, сев на воздухе в любимое кресло и потрепав по шее подбежавших собак, Званцев прочел “своей наперснице”, березе, новый, кровью сердца написанный сонет:

ТЕРЗАНИЯ

Решил он честно рассказать

Про волны яростные века,

Что видели его глаза,

Глаза простого человека.

Прожить чтобы былое вновь

Людей он вызвал из могилы,

Для осуждения нет слов!

Ведь сам-то жив! Откуда силы?

Чтоб повторился жизни круг,

Не прибегал он к силам ада

Средь неживых, друзей, подруг

Страданье – адская награда…

Они все здесь. Ему близки.

А сердце рвётся на куски…

Никита возвращался с работы к вечеру, и тогда начиналась общая работа. Прочтя сонет, он похвалил его, но сказал:

– А не пора ли, папа, завершить роман не с ушедшими людьми, а с живыми? Твои близкие, ведь, будут приезжать сюда. Пусть они и отразятся на последних страницах романа.

Это был мудрый совет, перенесший Званцева из прошлого в сегодняшний день.

По утрам он привычно садился в кресло, продумать предстоящие странницы. Тотчас подходили три пса. Приветственно тыкались в него мордами, и ложились перед ним на асфальтовой дорожке от прозрачных ворот, из штакетника, к даче.

Мохнатой горкой высился огромный черный водолаз “Склони”, (по-английски что-то вроде европейского “Прозит!”). Другой пес Джек, довольно ценной породы “Миттельшнауцер”, очевидно, потерявшись, сам явился на дачу и сумел объяснить, как его зовут – из десятка обращенных к нему кличек встрепенулся только от одной. Третий пес Персей, той же породы, что и Джек, но моложе, любимец Марины, приехал с нею из Москвы, непоседа, внешне походя на собрата, по характеру – его антипод. Между собой они дрались редко. Друг с другом все трое ладили, хоть и были одного пола. Старший и более мудрый Джек уступал и неугомонному Персею, и огромному “щенку” Сколни, даже место у миски. Кошку и людей любили.

С дружным лаем бросались они все, если кто-то проходил мимо их крайней от леса дачи, особенно когда с собакой.

На колени Званцеву вспрыгнула кошка Таисья – золотистое творение редкого изящества и красоты. В кошачьем обличье “Таис Афинская”, прославленная Ефремовым гетера, сердца что покоряла, попирая царские венцы и поджигая величественные храмы…

Званцев, поглаживая кошку, вспомнил, что еще вчера вечером после приезда видел ее, уютно устроившейся на кудрявой шкуре спящего Сколни. Кошка с собаками, вопреки обычным представлениям, очень дружили. Глядя на традиционно враждебных животных, думал Званцев о прожитом веке бурь, где редки такие отношения между людьми…

Конечно, первой на дачу к деду приехала внучка Катя, в сопровождении двух сыновей, его взрослых правнуков.

Были они непохожи и своеобразны.

Младший правнук Саша, в раннем детстве, казался обиженным Судьбой, был косолап и неуклюж, а вырос – любимец девушек, художник, доказавший, что умеет добиваться цели. Его иллюстрации к роману прадеда публиковались в “Книжном обозрении”. Упорный и самобытный, он со второй попытки, но поступил в художественное училище имени 1905 года. К тому же страстный лошадник, активист знаменитого Раменского ипподрома, он в конкуре выигрывал призы на любимой, ухоженной им лошади. Ради нее он в 6 часов утра ехал из Жуковского в Раменское на конюшни и оттуда уж в Москву, в училище. И не существовало для него ни времени, ни расстояний…

Совсем другим был его старший брат Сережа, “без пяти минут бакалавр”, заканчивающий Московский энергетический институт. Уже подменял мать-инженера, работая по компьютерному обслуживанию разных фирм.

В компании, двух правнуков и внучки Кати, Званцев прогулялся по улице Довженко.

Одному ему бывало здесь грустно, Не осталось за пропущенные им шесть лет былых друзей-соседей. Нет ни Васи Захарченко, ни сына его Геннадия, ни Александра Крона, ни поэта Михаила Львова. И даже дача их сгорела до тла… На ее месте, окруженное не прозрачным, как прежде, а высоким непроницаемым забором, виднелся второй этаж уже не писательской дачи, а построенной на коммерческих началах. И так по всей улице!.. За глухими заборами в незнакомых дачах живут незнакомые люди вместо Сергея Смирнова, Анатолия Рыбакова, Маргариты Алигер, Левы Ошанина, академика Куницина, Марка Ефетова, летчика, Героя Советского Союза Гофмана, всех-всех, с кем он дружил, с кем гулял, с кем в шахматы играл.

Молодое окружение защитило Званцева от грустных мыслей

Собаки Джек и Сколни увязались за гуляющими и даже вместе с кошкой, считающей себя не “чьей-нибудь”, а “собачьей”.

Она с независимым видом шла по обочине, задрав флагштоком прямой хвост с шевелящимся кончиком.

– Вот, ребятки, а говорят “живут, как собаки с кошкой”. Люди бы так жили! На них глядя, я афоризм написал:

“В битве  врагов побеждает сильнейший,

В споре друзей уступает мудрейший”

– Это не только про четырехлапых, это и про нас с братом тоже, – отозвался Саша. – Мы маленькими дрались. Он, старший, верх брал. Я даже вольной борьбой занялся, чтобы выстоять…

– А потом выросли, – продолжил Сережа. – Спорить стали. Упремся лбами и ни туда, и ни сюда…

– Мудрости не хватило? – с улыбкой спросил дед.

– Мудреца рисовать непременно старым надо, – глубокомысленно заключил Саша.

– Если в юности живешь без мудрости, то молодым ума-то можно набраться, чтобы уступить? – вмешалась Катя.

– Да-а! – протянул Сережа, – а если он не прав?..

– Не будем спорить, ребятки, – вмешался Званцев. – Для того все вы и получаете образование, чтобы ума набраться. Но есть тут одна закавыка, без которой образование ничего не будет стоить.

– Что это за закавыка такая? – заинтересовался Сережа.

– Это – колесо.

– Колесо? – изумились все, каждый произнеся это слово по-своему.

– Вот, слушайте:

Воспитание – это ось,

Образование – колес сила.

Но без оси его  ты брось —

И колесо заколесило.

– Колесо заколесило, это здорово! – восхитились братья-соперники.

– Дело здесь не в игре слов, а в том, что без фундамента воспитания не выстоять зданию самого престижного образования. И мудрость берет начало в воспитании.

За разговором, незаметно они вернулись к даче, где собаки уже ждали их.

Общение с молодежью вселяло в Званцева силы, словно он сам молодел.

Когда по возвращении с прогулки Званцев сел за компьютер, Золотистая Гетера вспрыгнув к нему на колени, бесцеремонно перебиралась на стол и царственно пройдясь по клавиатуре, вызвав тем “электронный переполох”, грациозно улеглась на нее нежиться под настольной лампой, и была очень недовольна, когда Званцев сдвинул ее с клавиатуры.

В другой раз его сопровождал на прогулку приехавшие девочки. Внучка Ксюша, ее десятилетняя сестренка Алина и две ее подруги, сверстницы, дочь Марины, провозглашенная седьмой внучкой деда и неразлучная с нею Ира, тоненькая, как тростинка, девушка, старающаяся во всем идти в ногу с Леной, отличницей, кончающей институт инженеров связи.

– Дедушка, ты меня прости. Но нам всем будет интересно. Я тайком заглянула в твою “книгу мудрости”…

– Какая книга мудрости? – удивился Званцев. – У меня такой нет.

– Это я так назвала твою записную книжку, куда ты записываешь все пришедшие в голову мысли и стихотворные строчки.

– Зачем же мои черновики? Есть солидный том афоризмов всех времен и чудесная книга “В мире мудрых мыслей”, откуда я заимствовал немало эпиграфов.

– Нет, нет! Это все чужое, другим известное. А здесь твое… и про нас…

– Вот не думал…

– А ты переписала? – спросила Лена.

– Нет. Я запомнила.

– Тогда ты будешь нашей записной книжкой! – Решила Лена. – Открывай страничку.

И Ксюша послушно процитировала:

“Лучше быть “мало обещающим”,

Чем “малобещающим”

– Ой! Это, если не о нас, то для всех нас! – воскликнула тоненькая Ира.

– И для меня? – спросила смышленая Алиночка.

– Конечно, и для тебя, – заверила идущая с ней рядом Лена.

– Это, чтобы не задаваться, – по своему расшифровала Алина и побежала по дорожке за ушедшим вперед Сколни.

Джек, считавший себя здесь за старшего, помчался следом за нею.

Кошка Таисья гулять не вышла.

– А что на следующей странице? – спросила Лена

– А я больше не запомнила. Мы спросим у дедушки. Он-то помнит!

– Недавно здесь Катиным мальчикам прочитал.

– А мы все тоже в брюках, – пошутила Лена.

– Тогда без шуток, – сказал Званцев и прочел про образование и воспитание.

– Я почувствовала, – первой отозвалась Ксюша.

– Что же ты почувствовала, Ксюшенька? Заколесило?

– Нет. Сомнение…

– Сомнение? – удивился дед.

– Да, дедушка, подумала о выборе образования. Я, воспитанная в среде служителей искусства, уже пройдя творческий конкурс в Литературный институт, как бы, предала поэзию и перешла в институт рекламы.

– Реклама – тоже искусство, и не чуждое поэзии. Достаточно вспомнить две строчки Маяковского, которые горели в московском небе и остались образцом выразительной краткости до сих пор:

Нигде кроме,

Как в Моссельпроме.

И еще дедушка Крылов со своими баснями твой активный помощник.

– Как так? – поразилась Ксюша.

– Например, броская надпись над рисунком сапога: “СУДИ, МОЙ ДРУГ, НЕ ВЫШЕ САПОГА”! И рядом: “Потому что ничто не может быть выше качества наших сапог, выпускаемых фирмой такой-то”.