Текст книги "Мёртвая зыбь"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

– Это лживая, замазывающая действительность фантастика. Далекими от реальной жизни идеями она пытается убаюкать читателя, не давая ему мыслить, гася в нем собственное “я” и стремление к свободе.

Парнова слушали с недоумением, хотя нашлись и такие, кто похлопал ему.

Сосед Инессы Федоровны Авраменко, из числа, как и она, гостей Конгресса, удивленно спросил ее:

– Как это может быть? Ведь они оба из одной советской делегации!

Авраменко нашлась и ответила:

– Напрасно думают, что у нас в Советском Союзе все мыслят по одному шаблону, и что нет у нас никакой свободы слова. Как видите, мы не боимся вынести наши разногласия на международный форум.

Она рассказала об этом Званцеву, когда вечером они сидели рядом в этом же зале, где теперь демонстрировался первичный вариант фильма “Воспоминание о будущем”.

Званцев болезненно ощущал устраненные им в советской версии огрехи. Авраменко их не замечала:

– Это поразительно интересно! Но почему вы отдали все это немцам вместо того, чтобы публиковать в нашем советском молодежном издательстве.

– Десять лет двери его были закрыты для меня. Там силу забрали Парновы и иже с ними.

– Для всех место найдется. И для вас в первую очередь.

– Я приду с книгой, как обещал.

На следующий день Конгресс заканчивал свою работу. Весь состав президиума покинул свои места, предложив любым участникам Конгресса занять их, а председательствовать попросили Званцева.

Ему была вручена поощрительная международная премия Еврокона.

Более высокая “Золотые крылья”, была присуждена Парнову.

Но Званцева это нисколько не задело.

Значительно больше тронуло его, что по выходе из зала его ждала румынская делегация, чтобы поздравить фантаста Званцева с наступающим его семидесятилетием. Дело обошлось без ресторанных тостов и юбилейных речей. Просто сердечно относящиеся к нему люди пожали ему руку, пожелали здоровья на многие годы и вручили его рассказ “Взрыв”, изданный отдельной книжечкой на румынском языке.

Глава третья. Тореадор в кресле

Не бык был вызван на арену, А только “Час быка”.

Министр культуры и кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Демичев, инженер по образованию и обещающий политик, поручил референту представить ему досье на писателя Ивана Ефремова, которого он намеревался пригласить для “отеческой беседы”.

Референт старательно выполнил поручение и подобострастно докладывал шефу:

– Профессор Иван Антонович Ефремов, 1907-го года рождения, награжден Сталинской премией, как ученый, создавший новую науку палеонтологов – тофономию о закономерностях залегании останков доисторических обитателей Земли.

– И что дает эта модная наука? Какую пользу?

– Он знал где искать доисторические кости, и возглавляя палеонтологическую экспедицию Академии Наук СССР, открыл в пустыне Гоби кладбище динозавров, живших свыше 70 миллиона лет назад.

– С кем он там встречался, за границей?

– Такими сведениями не располагаю, Петр Нилович.

– А надо располагать. Почему его после таких научных успехов потянуло на литературу? По чьему совету или поручению?

– Не могу знать. Видимо, больное сердце заставило его отказаться от таких экспедиций, и он посвятил себя научной фантастике, сразу встав в авангарде советских фантастов.

– Больное сердце! – усмехнулся Демичев. – У нас половина академиков старики с больным сердцем. Так что им всем бульварными романами заняться?

– Академик Обручев два романа написал.

– Так он о доисторических животных писал, а Ефремов о своих динозаврах только один рассказик написал, и то о тени их. А романы о чем?

– Есть о древнем Египте. Есть о будущем обществе. “Туманность Андромеды”, например, о коммунизме. Или “Лезвие бритвы” – занимательно, вроде о наших днях.

– А “Час быка”?

– Не читал, Петр Нилович.

– Надо прочесть. И мне передать с вашими замечаниями. Писателя будем к нам приглашать для беседы.

– На ковер, значит?

– На арену. И “шпагу” мне приготовьте. Бык, говорят, опасный, – с улыбкой закончил Демичев.

Но референт за шутку это не принял.

И Ефремов свое приглашение к министру культуры за шутку тоже не принял. Он догадывался, что предстоит серьезный бой за право фантаста рисовать будущее, как он его себе представляет.

– В отношении землян, как вы знаете, Александр Петрович, – говорил он Званцеву, советуясь по поводу предстоящей встречи, – я безукоризнен. Члены земного общества встречаются у меня с колонией землян, много веков живущих на другой планете в условиях тоталитарного режима.

– Вот тут то вам и придется ответить, какой современный режим вы имели в виду.

– Китай, великого кормчего Мао-Цзедуна.

– Вас могут обвинить, в том, что это может вызвать нежелательные ассоциации. – Защищайтесь, нападая. Потребуйте засекречивания стенограмм двадцатого съезда, вызывающих “нежелательные ассоциации”. Захватите с собой Великую Сталинскую конституцию. И заложите вкладкой гарантию свободы слова. Спросите министра к чему, по его мнению, призывает роман: к устоям свободного коммунистического общества или к угнетению людей силой? Что в нем выглядит уродством?

– Мне будет не хватать там вас, Александр Петрович. Мне легче было написать роман с этих позиций, чем доказывать, что я не верблюд.

– А вы скажите, что вы не верблюд, а бык, и не боитесь даже шпаги тореадора.

На этой шутке, не подозревая, что она уже прозвучала в кабинете министра, друзья-фантасты расстались.

Но около Ефремова вертелись другие “соратники”, явно радуясь, что флагман фантастики наступил на муравейник, вызвав там переполох.

Кабинет министра культуры СССР ничем не напоминал ни муравейник, ни арену для корриды, где сидели тысячи людей, жаждущих кровавого зрелища игры со смертью смельчака в ярком наряде.

Все тихо и спокойно было в приемной, где никто не ждал приема.

Иван Антонович, большей, могучий, вошел туда, ощущая неловкость от своей громоздкости.

Маленький, по сравнению с ним, референт поздоровался и суетливо нырнул в кабинет, пообещав, что доложит министру о приходе профессора.

Через минуту он открыл дверь и пригласил писателя войти, пропуская его мимо себя.

Демичев встал из-за стола и вышел Ефремову навстречу:

– Рад приветствовать в вашем лице, Иван Антонович, первого нашего фантаста и выдающегося ученого с мировым именем. Я с восхищением прочел ваш последний роман “Час быка” и хотел бы поделиться с вами своими впечатлениями. Прошу вас, садитесь на диван, а я сяду на стул перед вами.

– Я признателен вам, Петр Нилович, за готовность побеседовать со мной.

– Это я никогда не забуду общения с таким гигантом мысли и тонким художником, как вы, с неподражаемым полетом фантазии, мечты и провидения.

– Вы несколько преувеличиваете, Петр Нилович.

– Нисколько. Я просто хочу, чтобы вы почувствовали вес и значимость каждого написанного вами слова. Вы, наверное, ждали, что я буду нападать на вас, упрекать за невольно вызванные ассоциации не так давно пережитых нами дней, осужденных нашей партией. Я не стану этого делать, а хочу просить вас служить нашему делу построения коммунизма, как мирного общинного строя. Именно вы, ваш авторитет, ваш талант, как никогда важны в этом святом деле. Нашей партии нужны такие богатыри, как вы, бойцы-философы, способные овладеть сердцами миллионов людей, воодушевив их на великие свершения. Посмотрите с этих позиций на свой, обсуждаемый роман. Все ли в нем отвечает задачам, о которых я говорю. Думаю, что у вас найдется больше претензий к нему, чем я мог бы высказать.

– Я никогда не считаю достигнутое конечным.

– Слова не мальчика, а мужа, не пустослова, а мыслителя, к кому прислушиваются миллионы людей, о которых я говорил. И я хочу, чтобы вы, уходя отсюда, почувствовали особую свою ответственность перед ними за все, что в состоянии сделать. Я благодарю вас за все сделанное и жду решающего прорыва в вашем творчестве. Если вы не возражаете, то мой шофер отвезет вас домой. Желаю вам здоровья и успеха в вашем столь значимом творчестве. Мы верим вам. Мы уверены в вас.

Ефремов уходил, если не окрыленный, то взволнованный, думая, что он сделал и что надо еще успеть сделать.

Проводив маститого гостя, министр вызвал референта:

– Позаботьтесь, чтобы из издательских планов и библиотечных рекомендательных списков был изъят роман “Час быка”, – хмуро сказал он.

Это был страшный для Званцева телефонный звонок.

Оргсекретарь Московского отделения Союза писателей Виктор Николаевич Ильин, бывший генерал КГБ, позвал к телефону жену Званцева и попросил подготовить мужа к известию о кончине Ефремова.

– Ты знаешь, Саша. С Ефремовым плохо, – отводя глаза, – начала она.

– Почему об этом звонит Ильин, а не Тася, жена Ивана Антоновича? Он умер? – холодея, догадался Званцев.

И он помчался на квартиру Ефремова. Застал в слезах Таисью Иосифовну и по-мужски спокойного сына Ивана Антоновича Аллана.

На поминках за накрытом в кабинете Ефремова столом Званцеву выдалось сидеть рядом с Еремеем Парновым, который не скупился на похвалы в адрес покойного.

Через месяцы, Званцев вспомнит об этом, когда тот же Парнов откажется за недостатком времени от участия в комиссии по литературному наследию Ефремова. Другие его поклонники, присутствовавшие на похоронах, позже проявили себя по иному.

Ефремов был мечтателем, увлеченным романтикой Востока. Он написал несколько романов об Индии, которые не публиковал, но давал читать Званцеву. И перед кончиной завещал жене, чтобы прах его после сожжения тела, развеять над Гангом, где он никогда не был.

Таисья Иосифовна не могла отказать себе в праве посещать могилу любимого мужа, и она сочла возможным выполнить его завещание частично: прах его похоронить не в Москве, чего он не хотел, а в Ленинграде, на Карельском перешейке в Комарово, где Дом творчества писателей.

Выполнив через несколько дней после кончины мужа эту печальную миссию, она вернулась в Москву, где ее ждал нежданный удар.

Открыв на звонок дверь и с облегчением подумав, что кто-то пришел из друзей, будет с кем перекинуться словом, ошеломленно застыла на пороге.

Перед нею стоял офицер КГБ, а за ним несколько человек в такой же форме.

– Из Комитета госбезопасности. Вы будете гражданка Ефремова Таисья Иосифовна?

– Да, я. А что такое?

– Третий день сюда приходим. Хоть розыск объявляй.

– Я в Ленинграде мужа хоронила.

– Не путайте, гражданка. Госбезопасности известно, что он в Москве умер.

– Он так завещал.

– С завещанием разберемся, когда обыск у вас произведем. Посторонитесь, пожалуйста.

– Этого не может быть!

– Еще как может, – усмехнулся офицер, пропуская в квартиру помощников.

С ужасом смотрела она, как принялись они за свое мрачное дело, переворачивая вверх дном священный для нее кабинет великого, как она считала, писателя и ученого.

– Почему? За что? – в отчаянии обращалась она к скуластому, узкоглазому офицеру. – Он же лауреат Сталинской премии, дважды кавалер Ордена трудового Красного знамени, профессор! Кроме того, умер.

– Раз умер, брать не будем. Вас, если понадобится, допросят. Звания и регалии во внимание не принимаются.

Сотрудники госбезопасности брали с полок от пола до потолка книги, перелистывали их, вытрясали, убеждаясь нет ли чего между страниц и бросали на пол.

Рукописи и Ефремовские, и переданные для рецензирования, не читая складывали, чтобы забрать с собой.

Ящики стола выворачивали, содержимое высыпая на стол или тоже на пол. Заинтересовались сигнальной лампочкой от лифта, завалившейся между инструментами.

– Так! – многозначительно протянул офицер. – А рацию где прячете? Не запирайтесь. Все равно найдем.

– Это же от лифта. Иван Антонович купил и не успел в домоуправление передать.

– А кому надо по рации успел передать?

– Я вас не понимаю.

– И понимать нечего. Дача где?

– Да нет у нас дачи!

– Раз нет, здесь искать будем.

Разгромив кабинет, перешли в другие комнаты, и только к вечеру, забрав несколько книг, рукописи и, оставив телефон следователя, уехали.

Таисья Иосифовна была в полной растерянности, подавленная, растоптанная.

Приехал сын Ивана Антоновича мужественный, весь в отца, Аллан и они вдвоем старались привести в порядок кабинет. На помощь им пришел ученик Ефремова и друг их дома Петр Константинович Чудинов, палеонтолог, доктор наук, только что вернувшийся из экспедиции.

И больше никого ни на другой, ни в последующие дни не появлялось в словно зачумленной квартире.

Исключение составил лишь Званцев, с возмущением узнав о горьком событии.

– Никого из писателей, друзей или учеников, – жаловалась Тася приехавшему Званцеву, – ни Аркадия Натановича Стругацкого, ни Еремея Иудовича Парнова и других, кто без малого у Ивана Антоновича каждый день бывал, можно сказать, дневал и ночевал, теперь не видно. Все, как отрезали.

– Я этого так не оставлю, – пообещал Званцев.

– Что можно сделать, Александр Петрович? Как остановить летящий на тебя паровоз? Под колеса броситься?

– Нет, Таисья Иосифовна. Есть еще правда на свете!

И, вернувшись домой, сел за письмо в Политбюро о недопустимом надругательстве над наследием выдающегося писателя, единственного, кто написал роман о коммунистическом обществе, только что скончавшегося, но чья память растоптана никем не санкционированной враждебной советскому обществу акцией. Она приведет к лишению читателя произведений яркого, уносящего в желанные дали писателя, если произведения его окажутся под запретом. И это тогда, когда он не может сказать ни слова в свое оправдание и слова его заключены только в том, что он написал. Долг Партии защитить пропагандиста ее идеалов и одернуть проводников былых, осужденных ею методов.

Написав обращение в Политбюро, он решил посоветоваться с Ильиным, с которым был в хороших отношениях. Бывший генералу КГБ, отсидев в одиночке восемь лет в пору репрессий, мог бы отредактировать письмо.

– Виктор Николаевич, я не хочу думать, что плюю против ветра. Ведь вышли же вы на свободу. Значит, все-таки есть правда на свете!

Ильин внимательно прочел письмо:

– Александр Петрович, я ни в коем случае не советую вам отправлять такое обращение. Постарайтесь быть подальше и не вмешивайтесь. Уж я-то это знаю.

Но как раз этого-то Званцев не хотел. Словом, сделал по Корану: посоветовался (правда, не с женщиной), и поступил наоборот.

Он не отнес письмо в экспедицию Приемной ЦК, где оно могло попасть равнодушному функционеру, который предпочтет, по Ильину, с КГБ не связываться.

Званцев просто отправил письмо по почте, казалось бы, наивно рассчитывая, что, по якобы существующей традиции, оно будет зачитано на заседании. И члены Политбюро поймут, что имеют дело с вредной провокацией, когда, даже после смерти, писатель, неоправданно преследуется.

Страстное письмо Званцева произвело даже неожиданное для него действие. Раздался телефонный звонок:

– Александр Петрович, с вами говорит заведующий административным отделом ЦК, на котором сходятся КГБ, суды и прокуратура. Мне поручено передать вам, что ваше письмо зачитано на заседании Политбюро, и его члены согласились с вашими аргументами и оценкой произошедшего. КГБ дано указание не повторять подобных ошибок, министерству культуры – сохранить в планах издательств издание произведений Ефремова и не допустить изъятия его книг из библиотек. В отношении же того, что обыск был проведен без формального права, скажу вам, что передо мной лежит прокурорский ордер на проведение обыска с собственноручной распиской на нем жены Ефремова. Видимо, находясь в шоке, она не поняла на чем ставит подпись. В заключение передаю вам благодарность Политбюро за вашу инициативу. Можете при надобности звонить мне, – и он назвал номер телефона.

Известие об удаче обращения Званцева в защиту Ефремова сразу стало известно в издательствах и в первую очередь в “Молодой Гвардии”.

Когда он пришел туда к заместителю главного редактора Инессе Федоровне Авраменко, которой перед тем, как пообещал в Познани, подарил свой роман “Сильнее времени”, она встретила его словами:

– Приветствую бесстрашного рыцаря Справедливости. И, прежде всего, хочу сказать, что прочитала ваш роман и решила, что вы – наш. И нелепость – не издавать вас. И, чтобы загладить нашу вину, договорилась с директором Юрием Николаевичем Ганичевым об издании вашего трехтомника. Директор просил вас зайти к нему.

Опять не ждал Званцев такой удачи. О собрании своих сочинений он не помышлял и собирался бороться за собрание Ефремова. И показал Авраменко свой новый сонет:

ФАНТАСТ

памяти Ивана Ефремова

Он был всегда мечтателем.

Высок его полёт,

Бойцом, правдоискателем,

И ненавидел гнёт.

Сквозь тьму тысячелетия

Он мыслью проникал,

И прошлое высвечивал,

Как будто там бывал.

Заглядывал в грядущее,

В далёкие века

Мечтою всемогущею,

Бурлящей, как река.

Писал отменно хорошо!

И полный силы, вдруг ушёл…

Авраменко прочла сонет и тяжело вздохнула.

– Рад возвращению блудного сына в вашем лице, – сказал вместо приветствия Ганичев. – В борьбе за Ефремова вы показали, кто вы есть. А мне говорили, что вы сволочь. Авраменко предложила издать ваш трехтомник. Я согласен, но вы сами перебили себе дорогу. Для собрания сочинений у нас, так сказать, одноколейный путь, и после ваших усилий вверху, пустим по нему раньше вас пятитомное собрание Ефремова, а потом ваше пойдет.

– Если бы я это раньше знал, я так же поступил бы.

– Не сомневаюсь. Но это не мешает предложить нам ваше новое произведение.

– Я подумаю, – пообещал Званцев.

– Вы не возражаете, если мы введем вас в редакционный совет издательства?

– Готов работать с вами.

– Добро! – закончил директор.

Глава четвертая. Неистовый златоуст

Был он характером неистов,

Горячей речью увлекал.

Любил Шопена, Баха, Листа,

Вёл интереснейший журнал.

Званцев помнил высокого роста капитана в военной шинели, появившегося в журнале “Техника – молодежи” в роли заместителя главного редактора. Это был поэт Вася Захарченко, с которым свяжет Званцева многолетняя дружба.

Владимир Иванович Орлов, главный редактор "Техники – молодежи", поднимающийся по номенклатурной лестнице, вскоре был назначен на пост на пост главного редактора газеты “Культура и жизнь”, а Василий Дмитриевич Захарченко стал вместо него главным редактором журнала. Во главе его он пробыл тридцать лет, сделав журнал любимейшим чтением молодежи.

Журнал преобразился и внешне и внутренне. Именно в нем впервые печаталась “Туманность Андромеды” Ефремова и “Визитные карточки с других планет” с гипотезами Званцева.

Василий Захарченко, человек увлеченный, много взял от своего отца, видного инженера, соратника изобретателя лампочки накаливания – Ладыгина, с кем вместе они запускали первый Петербургский трамвай. В этой семье Вася свободно овладел французским языком и знал английский. Это позволило ему с пользой бывать за границей, всемерно обогащая материалом свой журнал.

Во время пребывания в Индии он, добился поездки на Цейлон в Шри-Ланка, чтобы встретиться с живущим там прославленным английским фантастом Артуром Кларком, автором нашумевшего фильма “Космическая Одиссея”.

Просоветски настроенный англичанин был рад русскому редактору, предлагавшему ему страницы своего журнала.

Кларк высоко чтил подвиг Гагарина и увлекался “Космическим лифтом”, прочтя в журнале Захарченко о предложении советского инженера, отразив это в своем новом романе.

Захарченко же обещал печатать перевод этого романа, приглашая Кларка приехать в Москву.

Артур Кларк принял это приглашение, и Званцеву привелось увидеться с ним на встрече Артура Кларка с московскими писателями.

– Я разделяю с русскими коллегами, – говорил он, – их стремление высказать в научно-фантастическом произведении ценные и осуществимые идеи, как делал ваш Циолковский. Я горжусь, что, следуя его примеру, показал в своем романе впервые осуществленный спутник связи, то есть искусственный спутник, удаленный от Земли на тридцатьтысяч тысяч километров, когда он обегает Земной шар точно за один его оборот, за сутки. Практически, все время находится над одной его точкой, как бы, стоя на месте. А это и нужно для спутников связи. Ныне они уже летают в космосе. Им принадлежит будущее. В новом романе я использую идею одного вашего инженера, предложившего “Космический лифт”, действующий за счет земной тяжести и центробежных сил от вращения Земного шара. У меня он решает проблему общения с орбитальными станциями, откуда стартует звездолет “Гагарин”. Мне помогают в моей работе ваши журналы и наша электронно-вычислительная машина, которую мы называем “Компьютер”, – и он показал слушателям рулон перфорированной бумаги, испещренный печатными знаками. – Это очень умная машина. Она не только записывает то, что я набираю на клавиатуре, но и подсказывает мне, сколько раз на странице я употребил слово “который”, где повторился, словом, редактирует меня. Я передаю этот рулон моему другу мистеру Захарченко и сожалею, что не имел для своего компьютера программы перевода на русский язык.

Василий Дмитриевич Захарченко, отвечал ему по-русски, а приглашенный переводчик переводил Кларку на английский язык:

– Я благодарю нашего друга Артура от имени советских читателей за бесценный подарок, который мы переведем и напечатаем в самое ближайшее время.

Кларк дружески распрощался с советскими, как он называл их, друзьями, и уехал в Шри-Ланка на принадлежащую ему туристическую подводную базу, где он организовал для энтузиастов подводные экскурсии над дном тропического моря.

Его роман появился на страницах “Техника – молодежи”.

Захарченко позвонил Званцеву:

– Саша! Беда! Роман Кларка напечатали за рубежом.

– Какая ж в том, Вася, беда? Право первой ночи ты использовал.

– Мне не до шуток, Саша. Вызывают на ковер. В большое ЦК. Главных редакторов всех изданий.

– Так если всех, то безопасно.

– Напротив. Подозреваю образцово-показательный разгром.

– Так за что? За границей тебя перепечатали. Ну и что?

– А то, что Артур посвятил свой роман академику Сахарову. Я это посвящение снял, а за рубежом крупным шрифтом выделили. Говорят, Зимянин рвет и мечет. Ты знаешь его?

– Когда он был редактором “Правды”, а я свою первую статью о космосе там публиковал, меня ему представили. Низенький и невзрачный.

– Такие всегда опасны. Однако, этого знакомства для заступничества маловато.

– Повод ничтожный, но для того, чтобы на твоей шее въехать в рай по случаю своего назначения на высокий пост секретаря ЦК, достаточный.

– Моя вина, что я не отговорил Артура. Он, может, удружить хотел. Нашему трижды Герою, отцу водородной бомбы и ядерного щита роман посвящал, не задумываясь, что Сахаров стал символом зреющих перемен…

– Как всегда, Вася, ты преувеличиваешь одну сторону. Думаю, что Кларк именно символу наших зреющих перемен и посвящал свой роман, думая таким способом воздействовать на молодые умы твоих читателей.

– Ну, не знаю… – протянул Захарченко.

Совещание главных редакторов состоялось у Зимянина в ЦК КПСС. И он в назидательно разгромной речи гневно указал на серьезную политическую ошибку главного редактора “Техника – молодежи”, напечатавшего чужое нам произведение, посвященное первому диссиденту Союза.

Тотчас ЦК Комсомола освободил Захарченко от обязанностей главного редактора “Техника – молодежи”, которые он блестяще выполнял тридцать лет.

Для Зачарченко это было, хоть и ожидаемым, но страшным ударом. Ведь не весь напечатанный роман был идеологически порочен, а только неизвестное большинству читателей посвящение, в журнале неопубликованное. Инцидент был крайне раздут, очевидно, в узких личных целях.

Званцев понимал, что для Захарченко это глубокая трагедия, когда его, отдавшего все силы и энергию половины зрелой жизни становлению журнала, выбрасывают пинком в зад по надуманному поводу.

А главное, журнал, которому бы катиться по наезженному пути, сразу, если не потерял лицо, то потускнел, завилял, как потерявший рулевого.

Званцев негодовал, готовый обратиться с протестом в Политбюро, доказать, что принцип, которым, очевидно, руководствовался Зимянин, порочен.

И, прежде всего, опровергнуть в таком письме появившееся в Сталинское время утверждение, будто “незаменимых людей нет”. Оно придумано в годы репрессий в их оправдание! Ведь хватали первых людей государства. А во все времена оказывались незаменимые люди. Жизнь продолжалась, но уже не так, как при них. Кто заменил Пушкина, который и столетие спустя питает творческую мысль своей страны? Кто заменил Петра Первого в России? Как низменно выглядят его наследники! Кто для Франции заменил Наполеона? Или в древней Греции Александра Македонского, мечтавшего не просто о завоеваниях, а об Империи Света, основанной на высшей морали, чего не понял даже его учитель Аристотель?.. Кто и как, наконец, заменил Ленина?

“Конечно, мне можно возразить, – рассуждал Званцев, размышляя над возможным письмом. – Неправомерно, дескать, сравнивать Захарченко с великими людьми. Но первая цель – опровергнуть лживую формулу “незаменимых – нет”, противопоставить ей – “все живущие – незаменимы”. Незаменима каждая родная мама для своего ребенка. В редких случаях мачеха окажется на высоте, и все равно будет не такой, как была бы мама родная. Незаменимы были и Ломоносов, и Кулибин, незаменимы ушедшие артисты. Любого руководителя можно сменить, но не заменить его “я” и тот след, который он оставил бы в жизни или на своем посту. Заменить или сменить совсем не одно и то же. Жизнь во всех случаях продолжится, но пойдет уже иным путем. Как всегда, крайние формулы “незаменимых – нет” и “незаменимы – все” не верны.

Нет нужды в конкретном случае равнять Захарченко ни с Пушкиным, ни с Александром Македонским. Надо рассмотреть его на своем месте. Какая польза в его снятии? Нагнать страху на всех главных, убедить их, что пройденный путь ничего не значит, если ты споткнулся? Ведь одного взгляда на вышедшие без Захарченко журналы достаточно, чтобы понять близорукость такого подхода! И что на своем месте Захарченко был незаменим”.

Но прежде, чем написать обо всем этом письмо в Политбюро, Званцев хотел встретиться с Васей, и боялся увидеть его раздавленного случившимся.

И он позвонил ему, готовый приехать к нему, но Вася ответил:

– Я сам к тебе приеду. Дело есть.

Какое может быть дело у отставного, уничтоженного редактора? Или есть еще порох в пороховнице?

И Захарченко, как обещал, приехал:

– Ну, Саша, ты как в воду глядел. Выспался на мне Зимянин, как новый руководитель идеологического фронта, и угодливые комсомольские вожаки поспешили убрать меня ко всем чертям. И теперь я свободный художник, вроде тебя.

– За книгу стихов засядешь?

– Этого мне мало. Я ведь к тебе не плакаться пришел, а за твоей приветственной статьей в связи с выходом в свет нового журнала “Мир приключений”.

– Думаешь пробить? У меня, даже с помощью Леонида Соболева ничего не получилось. Явочным порядком ежегодный альманах “Мир приключений” стали выпускать.

– Вот он у меня под ногами и болтается. Журнал дают, а против названия издательство “Детская литература” протестует. И я решил его назвать “Чудеса и приключения” – “ЧП”. Союз писателей у себя во дворе в былых конюшнях помещение дает.

Званцев смотрел на него и узнавал прежнего неистового Васю Захарченко, не скисшего, не поникшего, не упавшего духом после потери кресла, а ринувшегося в бой за новое издание. Протестующего письма в Политбюро не требовалось.

В короткий срок он создал журнал “ЧП”, собрал коллектив энтузиастов, находил сенсационный материал, завоевал читателей.

И как прежде был незаменимым оратором, порой упиваясь собственной речью, не слыша и не видя ничего вокруг. Но говорил всегда пылко, содержательно, незаменимый “рыцарь крылатой мечты”.

Глава пятая. Пан-профессор

Не все на свете удается,

Сбываются не все мечты.

И примириться нам придётся

С приходом ночью темноты.

Пульс у Танюши упал до 40 в минуту. Чувствовала она себя скверно, еле двигалась, задыхалась.

Заботливый, всегда внимательный врач Литфонда Анатолий Исаевич печально констатировал:

– Блокада сердца. Сигнал мозга попадает в предсердие, но до желудочка не доходит, идет в обход по клеткам мышц и задерживается. Потому замедленный ритм. Мы ничего сделать не можем.

Это был страшный приговор.

Началось хождение по медицинским светилам. Одним из них был профессор Сыркин, к которому с направлением на консультацию из Поликлиники Литфонда и явились супруги Званцевы. Они всегда ходили к врачам вместе.

Профессор, знаток проблем нарушения ритма сердечной деятельности, был очень внимателен, но особых надежд не вселил.

Тем не менее, Званцев решил отблагодарить его.

Узнав его адрес, он отнес ему на квартиру одну из своих книг с авторской надписью, вложив в нее купюру в пятьсот рублей.

Со стыдом он получил эти деньги по почте обратно с запиской Сыркина:

“Такой договоренности не было. Я консультировал больную по просьбе Литфонда, а за книгу спасибо”.

Званцевы узнали, что в институте под руководством профессора Бураковского есть доктор Григоров, специально занимающийся блокадой сердца.

Попали к нему на прием по рекомендации доктора Люде, работающего там же.

– Ну, вы еще ничего. Своим ходом, не на носилках прибыли, – ободрил профессор пациентку. – Тут или гормональное лечение, или операция на сердце с подключением к нему электрического стимулятора. В приемной сидит в прошлом худощавый молодой человек, он прошел курс лечения. Посмотрите на него. И скажете мне ваше решение.

Выйдя из кабинета профессора, Званцевы поняли Григорова. При одном взгляде на молодого человека Таня пришла в ужас, представив себя в таком состоянии.

Молодой парень превратился в груду мяса и жира. Несколько подбородков подпирали голову, распухшие руки и ноги не вмещались в рукавах и штанинах, выпирая из них. Былая ладная одежда лопалась на нем.

Званцевы вернулись в кабинет.

– Я не могу стать таким чудищем. Согласна на любую операцию, – сказала Таня.

– Побочное действие гормонального лечения. Я потому и попросил вас взглянуть на пациента. Значит, поставим вам кардиостимулятор, – пообещал профессор.

И Таня легла в клинику. Она занимала боковой корпус старинной Первой Градской больницы, куда Саша попал после первого припадка эпилепсии.

Но операцию назначали не сразу. Проводили предварительные исследования. Тревожно тянулись дни ожидания.

Званцев бывал у жены каждый день. Он не мог иначе.

Да и она нуждалась в нем, хотя и была поразительно стойкой, не раз удивляя врачей. Так, при двух родах акушерки и доктора вместо крика роженицы, слышали от нее шутки и слова ободрения, хотя, казалось бы, страдалица сама нуждалась в этом…

Супруги сидели в холле, рассказывая друг другу, он о скучных издательских делах, а она о том, чем была взволнована.

– Не могу забыть прелестной девушки из нашей палаты. У нее был врожденный порок сердца. Должны были поставить искусственный сердечный клапан. Она все прихорашивалась перед операцией, словно в театр собралась, попросила у меня губную помаду, свою в волнении не могла найти. И такую красивую повезли на каталке в операционную. А оттуда в такой же каталке – в морг. У нас вся палата была в шоке. До сих пор в себя прийти не можем.