Текст книги "Мёртвая зыбь"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

Хрущев: А теперь перейдем к кадровым вопросам. Надо заменить в профсоюзах Шверника. Я не вижу более подходящей кандидатуры, кроме Шелепина. До недавнего времени комсомольский вождь, болеет за нужды народа. Пусть защищает интересы трудящихся, как председатель ВЦСПС.

Микоян: А как же государственная безопасность?

Хрущев: Зачем ею заниматься такому человеку, как Шелепин, разведкой, слежкой, заговоры раскрывать? Пусть трудящихся оберегает, на страже Кодекса законов о труде, о здоровье людей заботится, путевки в санатории, дома отдыха, пионерские лагеря детям.

Фурцева: Разрешите, Никита Сергеевич?

Хрущев: Прошу, Екатерина Алексеевна.

Фурцева: У Никиты Сергеевича глаз – алмаз. Он человека насквозь видит. И нет лучшей кандидатуры на пост председателя ВЦСПС, чем товарищ Шелепин.

Брежнев: Если позволите, я присоединюсь к одобрению Никиты Сергеевича товарищем Фурцевой.

Хрущев: Ставлю на голосование. Кто за?

Происходит голосование. Все поднимают руки, кроме Шелепина и Семичасного

Хрущев: Все за, кроме вчерашних комсомольцев. Какие мотивы?

Шелепин: Меня никто даже не спросил.

Семичачсный: Я, как он.

Хрущев: Коммунист Шелепин. Тебя партия направляет на один из высших постов социалистического государства. Ты сам недавно направлял комсомольцев на Великие стройки коммунизма. Прояви себя на новой работе, как ребята на Днепрострое.

Семичасный (посмотрел в окно на памятник героям Плевны. Не увидел того, что хотел. Неохотно поднимает руку): Я за!

С той же неохотой поднимает руку и Шелепин.)

Хрущев: Принято единогласно. Заседание закрывается.

Занавес

Загорянский закрыл папку с рукописью и выжидательно посмотрел на Званцева:

– Что скажешь, мой первый слушатель?

– Ты просил придумать название для твоей тайной пьесы.

– Неужели придумал?

– “В Л А С Т Е Х В А Т Ы”.

– Быть по сему!

Уходил Званцев под впечатлением услышанного.

“Неужели все так и происходило? Хоть Женя сам себя назвал Пименом, но его пьеса отнюдь не летопись. Насколько точна информация его “карточного источника”? И какова вольность драматурга? Впрочем, главное в основных событиях, которые происходили и с бывшими соратниками Сталина, и с отставкой в усть-каменогорскую ссылку Маленкова, и с переходом Шелепина в органы контроля – общеизвестные события. Так же как и газетная шумиха и негодование по поводу антипартийной группировки Молотова и Кагановича. Забегая вперед, скажем: дожившие до глубокой старости, они переводили партийные взносы по почте в адрес ЦК КПСС. А девяностошестилетний Вячеслав Михайлович Молотов (Скрябин) в 1984-м году будет восстановлен в КПСС.

Лишь дожив до конца века, услышал Званцев признание старика Семичасного о предложении ему в молодости Брежневым убить Хрущева. И спустя много десятилетий после смерти Загорянского, скончавшегося, как и его предки, в пятьдесят лет, Званцев поверил, что пьеса его покойного друга в основном достоверна…

Глава четвертая. Гости из Космоса

Открылась бездна звезд полна.

Звездам нет счета, бездне дна. Михаил Ломоносов

– Хорошо, что протезист задержал тебя в Москве, Костя, – сказал Званцев пришедшему к нему другу. – Я хотел бы проверить на тебе, куда меня заносит.

– Это, старче, мне более, чем интересно!

– Ты, конечно, слышал о массовом увлечении наблюдениями неопознанных летающих объектов, НЛО, летающих тарелок, возможно, космических кораблей?

– Еще бы, старче! Думаю, что это ничто иное, как раскаты твоего “Взрыва”, где впервые обоснованно было сказано, что на Землю пытались прилететь гости из Космоса. Так что в психозе ожидания таких гостей ты виновен, никто другой.

– Не снимаю с себя такой вины, но хочу оперировать лишь материальными доказательствами былых космических контактов, которые, судя по письменным источникам, несомненно были.

– Какие источники ты имеешь в виду?

– Начиная с “книги книг” Библии, где в Ветхом завете прямо говорится, что “Сыны Неба сходили на Землю. Видели, что дочери людей красивы и брали их себе в жены. Входили к ним и те приносили им детей. И пошло племя гигантов”. Небо, как известно, это – Космос. И древнее сказание теперь звучит так. “Гости из Космоса спускались на Землю, женились на земных красавицах и те рожали детей, которые, по своему развитию, становились “гигантами”, по сравнению с остальными людьми.” Это перевода с языка символов Священного писания на обычный, как и библейское сказание об Иове, “три дня пробывшего во “чреве кита” и вернувшегося невредимым. Ясно, что говорится не о трехсуточном пребывании человека в желудке животного, а о чем-то другом. И, скорее всего, кит здесь символизирует некий огромный, величиной с кита, космический корабль, внутрь которого, пробыв там три дня, и попал Иов. И еще Енох, взятый на небо живым. Утверждать это “с его слов” можно лишь в случае его благополучного возвращения на Землю.

– Конечно, я знал про это, но мне не приходило в голову связать это с пришельцами из Космоса. Впервые сталкиваюсь с таким толкованием Библии.

– Но есть, Костя, еще более ранние источники, чем Библия. Клинописные письмена древнейшей шумерской цивилизации. Она развилась скачком, когда у полудиких скотоводческих племен появился некий пришелец “из воды” (опять символ безбрежного, скорее всего, небесного океана). Звали его Ооанн, на нем была серебристая рыбья чешуя (видимо, скафандр), и научил он шумеров письменности, зодчеству и орошаемому земледелию. И на тысячелетия раньше библейского Еноха поднимался в небо шумерский герой, который видел “Землю с овчинку и солнце в огненной короне”, как говорят клинописные таблички, наблюдать все это можно только из Космоса. Так что задолго до Иова и Еноха побывали в инопланетных кораблях и поднимались “на Небе” в глубокой древности избранные гостями из Космоса люди.

– Это чертовски интересно, старче. Ты неистощимый выдумщик.

– Но я, друже, в этом вопросе, как и в тунгусской катастрофе, ничего выдумывать не хочу.

– Свежо предание, но верится с трудом.

– И потому, чтобы всех неверящих, вроде тебя, Фомы неверующего, загнать в матовую сеть, я решил добывать материальные доказательства того, что гости из Космоса когда-то побывали на Земле. Я собрал фотографии реально существующих аномалий, не находивших обычных объяснении, и написал очерк с такими иллюстрациями, назвав их следами инозвездных пришельцев из космоса. Собственно, эту крамольную идею высказывает у меня якобы некий доцент, под которым я подразумевал своего друга и соратника в тунгусском споре доцента Феликса Зигеля.

– И тебе удалось эти заумные выводы где-то опубликовать? Таким редакторам надо прижизненные памятники ставить.

– Нашелся такой циничный и насмешливый, Сажин. Кстати, саженного роста. Он заявил, что ничему этому не верит, но читателя сенсация увлечет и потому он, ведавший научным отделом журнала “Смена”, уговорит главного редактора Никонова опубликовать это творение “ересеиарха”, как он меня назвал. И очередная моя, после тунгусской гипотезы, ересь увидела свет. И, конечно, вызвала у ретроградов бурю негодования.

– Но ты же сказал, что подбирал неопровержимые доказательства.

– Поэтому критиканы и шли на все тяжкие, чтобы создать видимость опровержения. Я привел фото наскального изображения существа в скафандре. Оно обнаружено на плоскогорье Тассили, граничащим с Сахарой, французским археологом Анри Лотом. Сделано оно по меньшей мере пять тысяч лет назад. На нем просматривается герметический шлем и ниспадающее непроницаемое одеяние, не характерное для местного жаркого климата. Это позволило ученому с французским остроумием назвать древнейшее изображение “Великим богом марсиан”.

Званцев встал и достал толстую книгу на французском языке, в яркой желтой суперобложке с цветными фотоиллюстрациями.

– Вот, Костя, посмотри сам, – показал Саша раскрытую им страницу.

– Да, похоже, – согласился Куликов. – Недаром француз его марсианином назвал. Должно быть наша атмосфера им не очень подходит и им, как нашим водолазам, в скафандры залезать приходится. И понятно, почему француз не просто марсианином, а “богом марсиан” назвал. Чувствуется в этой скупо очерченной фигуре внутренняя мощь.

– Пожалуй, ты прав, поэт. Что-то такое передал в своем наскальном творении древний художник. Да и сам рисунок побольше двух метров. Но это не помешало нашим горе-скептикам утверждать, что это якобы охотник, надевший тыкву на голову, чтобы не спугнуть дичь.

– Это уже больное воображение.

– Я высмеял этих неумелых выдумщиков, приведя фотографию вот этой ископаемой статуэтки в своей статье “Шлем или тыква”, помещенной в журнале “Огонек”.

– Что это за скульптура? Откуда она у тебя?

– Это статуэтка “догу”, что означает одеяние, закрывающее с головой. По нашему говоря, “скафандр”. Она найдена японскими археологами на острове Хонсю и относится к периоду “джеман”, и ей четыре тысячи шестьсот лет. Она из обоженной глины. Примитивная керамика.

– Как определили ее возраст? – спросил Костя, поправляя очки и благоговейно рассматривая переданную ему в руки скульптуру.

– Она сделана, наряду с такими же копиями, предками айнов, людей славянского племени, похожих на наших мужичков девятнадцатого века. Они обитали на японских островах до появления там японцев. Такие статуэтки были у них языческими “божками”. Им поклонялись в первобытных храмах. Существовал обряд захоронения такого божка в могилку, прикрытую деревянной доской. Это и позволило методом радиоактивного углерода ученым определить возраст доски и покоящейся под нею фигурки. Но, главное, обрати внимание ведь перед тобой существо в скафандре, послужившее первому айну-ваятелю натурой, чтобы слепить с него бога, какими считали космических пришельцев простодушные айны. И космический “натурщик” стоял перед ваятелем в непроницаемом скафандре в герметическим шлеме с парализационными щелевидными очками и люком с крепежными винтами для осмотра, а главное, с дырчатым фильтром для дыхания. Надутые рукава и штанины показывают…, что давление внутри скафандра было выше наружного, свет же у нас для них был слишком ярок, а земная тяжесть непомерно велика.

– Значит, пришельцы были не с Марса, – заключил Костя. – Но откуда у тебя такое сокровище?

– Первую статуэтку мне прислали через Советское посольство в Токио японские ученые, создавшие международное общество “Интернациональное космическое братство”, исследующее загадки Космоса. Мои выступления в “Смене” и “Огоньке” были замечены в Японии и оценены, как признание приоритета космического посещения Японии. И меня там зауважали. Председатель “Космического братства” Иесуке Матсумура, директор одной из японских авиакомпаний, вступил в дружескую переписку со мной и прислал мне с самолетным рейсом коробку с целой коллекцией статуэток “догу”. Меня вызвали во Внуковский аэропорт, в таможню. Там в моем присутствии коробку раскрыли и стали вынимать из стружки бережно уложенные статуэтки. Рослый таможенник с усами запорожца спросил, кто я и что это за фигурки? Я назвался, сказав, что их прислали мои японские читатели, как доказательства моей правоты в споре о появлении 5 000 лет назад космических гостей в Японии.

Таможенник погладил свои казацкие усы:

"– Я с интересом читал ваши статьи, а также и ваши фантастические книги. И я ваш сторонник. Но как нам быть с этой исторической посылкой? Если это счесть произведениями искусства, то вам придется оплатить огромную пошлину.

– Боюсь, что тогда это доброхотное приношение японских “космических братьев” не дойдет до “возмутителя спокойствия”.

– Да что мы! Хуже японцев что ли? Их подарок обратно отошлем? Из чего сделаны эти штуки?

– Из обоженной глины.

– Ими пользовались?

– Конечно. Еще айны до японцев.

– Тогда так и запишем: глиняные изделия, бывшие в употреблении. И платить ничего не надо."

– Вот что значит, старче, заслужить благодарность читателей и у себя дома и на краю света? Но откуда они прилетели?

– На звездном небе, друже, которым ты, как поэт, не раз любовался, по подсчетам академика Фесенкова только в одной нашей Галактике по меньшей мере два миллиона солнцеподобных звезд и у каждой своя планетная система с планетой, возможно, похожей на Землю. Фридрих Энгельс считал, что “жизнь появится всюду, где условия позволят это, а развиваясь увенчается Разумом”. Так что во Вселенной невероятное множество очагов разума, откуда можно ждать инопланетных гостей.

– Чур меня! Чур! Чем больше я узнаю тебя, тем больше дивлюсь. И даже начинаю бояться. Толи дело, когда мы с тобой влюблялись не в чудо-девушку, а в грохочущий завод. И стихи писали и о девушках, и об огненной струе металла, льющейся в ковш.

– Не отрекаюсь от этих тем, но увлечен и такими масштабными поэтическими замыслами, как предостережение людям, способным превратить свою Землю в кольцо обломков, вращающихся на ее былой орбите вокруг Солнца.

– Если написал про это, прошу прочти.

– Изволь:

КОЛЬЦО АСТЕРОИДОВ

сонет

В Космосе страшную тайну

Звёздная проседь хранит

О жутком злодействе бескрайнем,

В пыль превратившем гранит.

Бывшей планеты обломки,

Кружат могильным кольцом.

Знали б  о предках  потомки —

Атом как стал их  концом!

Ядерный взрыв океанов

Ждёт объясненья наук

Грохот межзвёздных органов

Слился в космический звук:

“Землю спасти – ей не дать

Кольцом астероидов стать!”

– Это впечатляет, старче. Но ничтожно мало по сравнению с глыбой, которую затронул. То, что ты прочитал, всего лишь эпиграф к большому роману, который ты обязан написать.

– Я не думал об этом. У меня совсем другие планы.

– И прекрасно! Я – плановик, и знаю, что не может быть плана без продолжения. Предусмотри в своей писательской пятилетке такой роман. – Спасибо, Костя. Я подумаю. Боюсь, не скоро возьмусь за такую гору.

– Надо показать до чего, владея атомом, можно докатиться по наклонной плоскости, по которой человечество уже скользит! Надо “не дать Земле кольцом астероидов стать!”

– Принято. Мне это по душе.

Глава пятая. Оттепель

И засветило снова солнце,

Как будто легче стало жить.

В стене проделали оконце,

Взглянуть чтоб на иную жизнь. Весна Закатова

Куда делись русские зимы с лихими тройками, январскими морозами, когда “Раз в Крещенский вечерок девушки гадали, за ворота башмачок, сняв с ноги бросали”, а “Боярин Грязной завертывал девицу в соболью шубу, заваливался с ней в сани – и пошел!”?

Куда запропастилась зима-союзница в двух Отечественных войнах? А как помогала она Кутузову и лихим его казакам гнать жалкие закутанные от холода во что придется остатки наполеоновских полчищ! А как сибиряки, кому любой мороз нипочем, вместе с беззаветными Жуковскими бойцами, преградили путь мерзнущим гитлеровцам, тщетно рвущимся к Москве провести там парад своей Победы.

Теперь зима стояла мокрая, слякотная, ненастоящая, как “Хрущевская оттепель”.

После двадцатого и девятнадцатого съездов партии писателям показалось, что политический климат изменился: люди, незаконно репрессированные, возвращались из лагерей Прокатилась волна реабилитации. Илья Эренбург написал свою “Оттепель”.

Все надеялись на общее потепление.

Женя Загорянский, не состоя сам в Союзе писателей, болезненно отзывался на все сражения на культурном фронте, считая, что потому он и называется фронтом, что идут там непрестанные бои.

– Как я слышал, Никита Сергеевич несколько раз собирал за городом писательскую элиту. Ты в курсе, о чем там шла речь? – спрашивал он Сашу Званцева за обычной для них шахматной партией.

– Хотел сделать “инженеров человеческих душ” верными помощниками партии.

– И что для этого требуется?

– Писать о современности, о построении коммунизма в нашей стране еще при теперешнем поколении.

– О современности? – усмехнулся Загорянский, – читал я их творения о неком лакированном лубочном крае, якобы отражающих нашу действительность.

Надо сказать, что Женя знал все, что происходило в литературе, используя свой дар молниеносного чтения и проглатывая все толстые журналы, приходящие по подписке, жадно приобретал все книжные новинки. Они постепенно заполняли его огромный, во всю стену, книжный шкаф, где все было им прочитано.

– А почему тебя не приглашают на эти приемы? Ведь в Союзе писателей ты не на последнем месте, не раз избирался членом бюро прозаиков. Даже замещал именитых председателей – Леонида Соболева, Константина Паустовского.

– Но сам-то я не отличился в отражении действительности, – ответил Саша.

– В ее приукрашивании?

– В ее искажении, – уточнил Званцев.

– Ты же две книги написал о сельском хозяйстве. “Машины полей коммунизма” и “Богатыри полей”.

– Я отразил только продукцию сельскохозяйственного машиностроения, ничего не приукрашивая. Она попадала на машино-тракторные станции в умелые руки специалистов. А когда такие станции бездумно ликвидировали, я решил сельским хозяйством в литературе больше не заниматься.

– А как же с отражением современности?

– Я не хочу, Женя, угоднически лгать, преподнося читателю сусальную неправду, продвигающую тебя в элиту. Я лучше буду звать молодежь на великие свершения, рисуя возможное будущее, веря, что “Это может быть, это должно быть, это будет!”.

– Хороший эпиграф для твоего следующего романа. Только будет “это” не при нашем поколении. А что за совещание по научной фантастике ты проводил?

– Ну, не я. Мой только обзорный доклад этой литературы был, совместный с Иваном Ефремовым, который из-за заикания не выступает.

– Ефремов – глыба, мыслитель со своим видением мира.

– Мы с ним представляем научное крыло фантастки. Нам противостоит другое, фантасмагорическое, не признающее никаких ограничений для вымысла. Американцы называют эти направления твердой и легкой фантастикой. А их общее английское название “Сайнс фикшен” можно перевести как “псевдонаучное”.

– И до чего же вы договорились?

– Трудно сказать. Одни доказывали, что понятия “научная” и “художественная” несовместимы. И что раз научная, значит антихудожественная. И что, скажем, я со своими научно-обоснованными романами вовсе не писатель. Другие – что художник не должен быть связан какими-либо условиями.

– Ты что, не понимаешь, что не литературный это диспут, а возня у корыта.

– Я, Женя, предпочитаю на нападки в свой адрес отвечать книгами. Но тебе за шахматной доской открою свою позицию, в шахматах именуемую крепостью. Из множества дебютов нет ни одного проигрывающего. Приверженный к твердой научной фантастике, как к любимому дебюту, я могу и проиграть, то есть написать плохую книгу, а могу и выиграть, если книга будет художественной. Противник мой, склонный к фантасмагорическому крылу литературы, в этом, образно говоря, дебюте тоже может и выиграть, и проиграть. Как писать будет. Мы знаем великолепные партии или книги в таком жанре, хотя бы “Саламандры” Карела Чапека, о разумных, но безнравственных амфибиях, фашисткой волной захлестывающих весь мир, или продолжающий мыслить герой рассказа Кафки, внезапно ставший насекомым. В первом случае это политический памфлет, во втором – литературный прием психологической прозы. Короче говоря, все дебюты хороши для сильного игрока. И все жанры приемлемы для истинного художника, способного создать прекрасную книгу. И я, решаясь уподобить себя верблюду в караване, идущему, несмотря на собачий лай, хотел бы быть Крыловским котом-Васькой, который слушает да есть, то есть пишет, уверенный в своей правоте. Не надо думать, что все у меня сверхотлично. И чемпионы мира проигрывают. Но судить произведение надо не по отвлеченным понятиям художественности, а по законам жанра. Нельзя требовать от остросюжетного произведения психоанализа героев, образ которых рисуется не проникновениями в психику, а их действиями.

– Любопытные ты шахматные образы привел. Выходит, крепость себе из слоновой кости сделал, вроде шахматной туры.

– Крепость моя – в моем литературном кредо, в достоверности и правдоподобии любой моей глобальной выдумки, которую я пытаюсь обосновать реальными достижениями науки. Читатель должен мне верить. Недаром после публикации “Арктического моста” и “Мола Северного” я получал от молодых читателей наивные письма. Меня простодушно спрашивали, как попасть на эти стройки, чтобы принять в них участие. Едва ли у Свифта читатели добивались, как найти острова лилипутов или разумных лошадей. И Свифт, и я, делали каждый свое дело. Он высмеивал дворцовые порядки и причину развязывания войн из-за того с какого конца разбивать яйцо (или как молиться Богу – в строгих молельнях или в роскошных храмах, или креститься двумя или тремя пальцами?). А я пытаюсь увлечь молодежь исканиями и пусть радужной мечтой. Любое направление в литературе равноценно. Была бы книга хорошей, интересной, оставляющей в сердце след.

– Ты считаешь, все жанры хороши, кроме скучного, А радетели единственности собственного пути тебе простить не могут, что тебя печатают, а их нет.

– Нет, почему же! Братьев Струтгацких издают не меньше, чем меня.

– Я тебе открою секрет их читательского успеха. Для них фантастика – Эзопов язык. Перенесут обстановку нашей страны на другую планету и ну поносить наши порядки, выставлять их на посмешище. И тем угождают многим читателям. А поскольку тебя издают с твоим призывом к светлому будущему, объявляют это служением режиму.

– Сказать это никто не решился.

– А сказать хотелось, будь уверен. Вот затеяли в Москве сбросить ярмо редактирования. И для бравых ребят от поэзии, вроде Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Маргариты Алигер, или авторов остроугольных романов Юрия Трифонова или Дудинцева создали альманах “свободы слова”, без редакторских ножниц —“МетрОполь”. А что из этого вышло?

– Не учли, что Главлит остался Главлитом и без его визы ничто не может выйти в свет.

– А у него негласная сеть политредакторов, похлеще былых “держиморд”. Так что гарантия “свободы слова” Великой Сталинской конституции напечатана на бумаге и на ней и остается. Ловкачи служения верхам объясняют, что имеется в виду “свобода слова в защите социалистических принципов”.

– Однако, циничен ты, Женя!

– А мне, Саша, нечего терять. Ты же знаешь, что в моем роде мужчины уходили из жизни пятидесяти лет, а мне столько в прошлом году стукнуло. Так что пора. И завещаю я тебе незавершенную пьесу с придуманным тобой названием “Властехваты” с тем, чтобы ты закончил ее, когда свершится неизбежный финал преследования главного героя, который хотел счастья народу, а скатывается к тому, что отрицал. И еще оставляю тебе шахматы, в которые мы с тобой играли. Но тебе их передадут после, а рукопись забирай сейчас и будь с ней осторожен. Взрывоопасна, – и Женя вынул из открытого ключом ящика стола испещренные его каракулями листы.

Званцев унес к себе тайную рукопись друга.

Тяжелым был для Званцева этот год…

До последнего своего дня продолжала работать его мать Магдалина Казимировна. Никакой необходимости в этом не было. Шурик полностью содержал мать и нанял ей помогающую ей по дому тетю Шуру. Старая учительница, садясь в вагон переполненной электрички, попала от старческой неловкости между вагоном и платформой. Чудом осталась жива. Но ногу сломала. И все-таки, перенеся травму, возобновила свою беготню с палкой на негнущейся ноге по частным урокам, кладя заработанные деньги в сберкассу, трогательно завещав их сыновьям и внучке Аленушке.

Была им мать и бабушка примером неотступного служения любимому делу и неиссякаемой родительской любви.

Навещал ее “младшенький”, всегда остающийся для нее таким, бородатый Шурик не только по средам. Дежурил у больничной ее койки, возил по врачам, не догадываясь о висящем над нею раковом Дамокловом мече. А она всячески скрывала то, что знала сама, и врачей упросила сыну не проговориться. Стойкости была необычайной.

В конце февраля, в традиционную среду приехал Шурик с женой и маленьким Никитиком проведать бабу Му.

А она совсем ослабла, тяжко страдая от болей, вызванных метастазой, по-прежнему радушная, все хлопотала, как получше угостить сына с невесткой, ласкала Никиточку, которого на даче еще недавно учила ходить.

И через несколько дней в начале марта скончалась, поразив сына в самое сердце. Ее заботой не знал он, что у мамы рак…

Магдалину Казимировну, заслуженную учительницу, кавалера Ордена Ленина, как и ее Петечку, хоронили с оркестром, а соседки тайно отслужили по ней в церкви панихиду.

Гроб выносили два сына, соседи и любимая семнадцатилетняя внучка Аленушка.

А на следующий день убитого горем Званцева вызвали в партком, грозя партийным взысканием за опоздание с некрологом на его соратника и друга, соседа по подъезду, прозаика Бориса Вадецкого. И только кончина матери Званцева смирила гнев партруководства. Так мать из гроба еще раз помогла любимому сыну. Полагающийся некролог был написан другим писателем.

А через полгода исполнилось предсказание о собственной кончине Жени Загорянского. В конце сентября – сердечный приступ и его не стало. Накануне назначенной встречи с Сашей и с бывшей женой Леной, фронтовым Сашиным другом, военврачом, а на гражданке заместителем главного врача четвертой клинической градской больницы.

Ничто не помогло, ни усилия жены-врача, доктора наук Валентины Александровны, ни вызванная скорая помощь.

И полное тело покойника возвышалось в гробу на столе в столовой, где так часто играли они с Сашей в шахматы. Валя, исполняя желание мужа, передала их комплект Саше. А у него дома лежала под замком неоконченная Женина пьеса…

Через неделю после похорон Жени Званцеву позвонил по телефону незнакомый человек:

– Моя фамилия ничего не скажет вам, Александр Петрович. Я назовусь просто карточным партнером покойного Евгения Александровича Загорянского. И хотел бы сдержать данное ему слово и повидаться с вами наедине.

– Буду рад случаю вспомнить моего большого друга, – согласился Званцев.

Встреча с Жениным партнером состоялась в кабинете Саши, когда семья его была еще на даче.

Войдя к Званцеву в кабинет, он первым делом подошел к телефону, повернул до отказа наборный диск и закрепил его вынутой из кармана шариковой ручкой.

– Не удивляйтесь моему приходу и этой отнюдь не лишней предосторожностью. Нам не нужны чужие уши.

– Разве через мой телефон можно подслушивать?

– Не будьте наивным, Александр Петрович. В наше время все возможно. Но перейду к делу. Я знаю, что покойный Евгений Александрович Загорянский передал вам написанные, так сказать, с моей подачи, фрагменты незаконченной пьесы. Не завершилась еще в жизни драма главного героя Никиты Сергеевича Хрущева. Слишком он отважный разоблачитель и неудачный пока отец народа, тщетно старающийся всех накормить, пригреть, сделать счастливыми. Я принес вам заключительную часть пьесы о событиях, еще не произошедших, но которые автор предвидел.

– Невероятно! – поразился Званцев. – Почему же Женя мне ничего не сказал. Он скептически свысока относился к прогнозам фантастов. А выходит дело, сам согрешил…

– Может быть, именно поэтому этот фрагмент он передал мне. Почерк у него неразборчивый, и я с трудом сам перепечатал его рукопись на пишущей машинке в одном экземпляре, а оригинал, из предосторожности сжег.

– Признаться, удивляете вы меня, не знаю вашего имени, отчества.

– И не надо знать. Я ведь могу представиться кем угодно. У вас уже есть компрометирующий меня материал. А я вам принес еще хлеще. Как вы заметили, я за предосторожность.

– Благодарю за недоверчивое доверие, – пошутил Званцев.

– Если бы я полностью не доверял вам, я не принес бы этой рукописи. Но рассказывая Евгению Александровичу о тщательно скрываемых наверху событиях, я рассчитывал через него передать людям то, что знал, Так же и предвидение конца власти Хрущева, о котором можно сказать “Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову ложить.” Евгений Александрович надеялся, что вы допишите пьесу. Вот я и принес ее окончание.

– Хорошо, оставьте рукопись мне, осторожный незнакомец. Рад был вместе с вами вспомнить моего друга Женю.

Посетитель, передав Званцеву машинописные листы, откланялся.

Званцев в окошко наблюдал как, он подтянутый, с явно военной выправкой, шел по двору. Так кто он такой этот все знающий Женин партнер, мучимый желанием поведать людям ему тайно известное. И куда он вхож вверху?

Сверкнула молнией внезапная мысль: “Так это же никто иной, как тот загадочный “Третий”. Потому и знал он никому неведомые события, что сам в них участвовал!”

И с возросшим интересом прочитал Званцев принесенный конец пьесы и задумался. Кто же написал такую концовку? Непохоже на Загорянского, так стремившегося к достоверности. И написанные им страницы якобы сожжены. Неужели не он, а этот осторожный “Третий”?

И Званцев перечитал финал пьесы снова.

“ ВЛАСТЕХВАТЫ “

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Кабинет Первого секретаря Президиума ЦК КПСС. За столом Никита Сергеевич Хрущев. Входит Третий.

Хрущев: (недовольно) Что вас снова занесло ко мне?

Третий: Только тревога за вас, Никита Сергеевич.

Хрущев: Опять своих сообщников нового заговора выдать хочешь?

Третий: Да нет, Никита Сергеевич! На этот раз они куда выше меня по положению. В долю не возьмут.

Хрущев: (насмешливо) Что? И в захудалые министеришки не берут?

Третий: И не предлагают, а сами вместе с вами в Президиуме сидят. А вы в отпуск собираетесь.

Хрущев: Каждый гражданин Советского Союза имеет право на отдых.

Третий: Я вас предупредил, зная вашу сердечную доброту и заботу о людях. Умоляю, приготовьтесь, примите меры, чтобы не получилось так, как с маршалом Жуковым. Пока министр обороны в заграничной командировке был, его, истинного победителя Гитлера, в заштатным военный округ отослали.

Хрущев: Хочешь сказать, что меня моим же обухом по голове ударят?

Третий: Что вы, Никита Сергеевич! Вы просто большинству в Президиуме тогда подчинились. А теперь против этого большинства я вас и предупреждаю.

Хрущев: Спасибо, товарищ, за заботу. Можете идти.

Третий: Приятного вам отдыха, Никита Сергеевич.

Третий уходит. Хрущев раздумывает. Потом берет трубку красного телефона. Набирает номер.

Хрущев: Здорово, генерал! Как жизнь? Как дочь? Да ну! Внука подарила? Вот молодчина! Поздравляю! Подрастет сынок, вместе с нами, пенсионерами, на рыбалку будет ездить. Почему только ты один на пенсию выйдешь? И меня выйдут. Сегодня сигнал получил. Не позволишь, говоришь? Войско свое под ружье поставишь? Это какой же ценой? Ну, смотри, как бы они у тебя за это партбилет не отняли. Не боишься? На то ты и военный, чтобы не бояться. Да нет, я в преданности твоей не сомневаюсь. Вовсе не проверку тебе устраивал, а всерьез говорил. А пока что в отпуск уезжаю, а там побачимо. Здоровеньки булы.

Вешает трубку.

Занавес

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

Тот же кабинет. Заседание Президиума ЦК КПСС. На председательском месте Брежнев. Сидят: Суслов, Микоян и другие члены Президиума. Входит Хрущев. Брежнев не уступает ему место, а указывает на свободный стул за длинным столом.