Текст книги "Мёртвая зыбь"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

– Разве Григоров занимается и клапанами?

– Нет. Из шести коек палаты только две за ним. Я и мясник с рынка.

– Мясник? У вас же женская палата.

– Женщина-мясник. Здоровенная такая. Ей мясо рубить надо, и блокада сердца для нее – катастрофа. На Григорова вся надежда.

– И для нас тоже.

– Ты знаешь, – со смехом перевела Таня разговор, – здесь нравы более, чем свободные.

– Как тебя понять?

– Разговорились мы с одним больным из мужской палаты. Вечером. Идем по коридору. Из дверей процедурной выскользнула сестра, а за нею вышел дежурный врач, и при виде нас, приглашает: “Можете заходить. Кушетка освободилась”. Я рассмеялась и говорю: “Спасибо. Это не для нас!”

– А что твой спутник?

– А он на полном серьезе: “А почему? Ведь операции у нас у обоих будут на сердце…” Остальное я понять была должна. Я поняла, и пожелала ему спокойной ночи.

– Вряд ли он спал спокойно.

– Я тоже плохо спала. Все чудилась мне девушка с накрашенными губами на операционном столе.

Пребывание Танюши в клинике задерживалось.

– Григоров сказал мне, – объясняла она, – что поставит мне один из шести, посланных ему из-за границы аппаратов типа “Деманд”, поскольку блокада у меня неполная, и сердце порой начинает само биться нормально, а эти аппараты при этом сами выключаются.

Но высланные самолетом умные аппараты где-то застряли, и заинтересованные родственники ждущих операцию пациентов, предпринимали отчаянные поиски пропавших в пути стимуляторов.

Званцев по-прежнему ежедневно приезжал на свидание в клинику. Танюша тяжело переносила бесплодное ожидание. Выписаться домой было нельзя. Потеряешь место в палате, и обратно не попадешь. Сашины посещения скрашивали больничные будни.

На беду началась эпидемия гриппа, и в клинике объявили карантин.

Но Званцев не привык отступать.

Недавно с ним произошел курьезный случай, который подсказал ему необычный план действий.

По телевидению регулярно шла популярная юмористическая передача “Кабачок тринадцать стульев”, и один из актеров, играющий роль “Пана профессора”, гримировался прямо под Званцева. Та же бородка, те же очки, и лицом схож.

И вот однажды при спуске по метромосту Званцева обгоняет автомашина ГАИ и делает знак остановиться. Удивленный, ничего не нарушивший Званцев, съехав с моста, затормозил у Лужников.

Машина ГАИ остановилась впереди. Из нее вышел инспектор и подошел к открывшему окно Званцеву. Взял под козырек, отрекомендовался:

– Я давно за вами еду, все жду, когда вы что-нибудь нарушите. Ан нет! Образцовое соблюдение правил! Скрупулезное! Даже не верилось. Захотел посмотреть, что за водитель такой собранный? Перегоняю, гляжу, а за рулем сам “Пан-профессор” сидит. Ну, я не выдержал, решил остановить. Благодарность Пану-профессору объявить за образцовую езду.

– Я вовсе не Пан-профессор. Это актер под меня гримировался. Я писатель Александр Званцев, фантаст.

– Так это еще лучше! – восхищенно воскликнул инспектор. – Скажите, как дела с тунгусским метеоритом? Очень вы меня своей гипотезой заинтересовали.

– Пока только она объясняет все аномалии тунгусского взрыва.

– Вот это здорово! Попрошусь туда, в экспедицию. Спасибо, товарищ профессор. Спасибо, товарищ Званцев.

И теперь Саша вспомнил этот забавный эпизод и с былым мальчишеским озорством решил использовать свой профессорский облик, чтобы не прерывать свиданий с изнемогающей в ожидании женой.

В доме были белый халат и белая операционная шапочка. И он облачился в это одеяние, надев на шею еще и фонендоскоп от прибора для измерения давления.

В таком виде сел в машину и поехал в Институт Бураковского. На площади Гагарина, объезжая стоящие перед светофором машины, заехал колесом за разделяющую полосу. Инспектор на этот раз за ним не ехал, а стоял на посту. Раздался свисток. Званцев, как был в халате, с фоноскопом на груди, вышел из машины и направился к строгому стражу дорог. Тот при виде его, издали закричал:

– Можете ехать, товарищ профессор.

Так он прошел первую проверку.

В вестибюле, где по случаю карантина задерживали всех посетителей, он спокойно прошел мимо них, бросив на ходу дежурной с повязкой на рукаве:

– На консультацию.

Услышав вслед:

– Проходите, товарищ профессор.

Ладно, хоть “Пан-профессор” не сказала!

И в таком виде предстал перед сидящей в палате на койке женой, никак его не ждавшей.

Ежедневные визиты Званцева в клинику, несмотря на карантин, продолжались.

Ударили морозы. Но это не остановило Званцева. Он надевал пальто поверх халата, и, раздевшись в машине, спокойно проходил привычным путем через вестибюль.

Но, “Сколько бы веревочка не вилась…” И однажды встретились “Пану-профессору” в коридоре два почтенных медика в белых халатах. Они остановили Званцева, и один из них сказал:

– Давайте знакомиться. Это директор института профессор Буракуовский, а я – главный врач.

– Я – писатель Александр Званцев. Только в таком виде могу пройти к жене, которая второй месяц ждет у Григорова стимулятор сердца.

– Так что же не взяли у Григорова постоянный пропуск? – спросил Бураковский.

– Не рискнул к нему обратиться.

– Что-то не похоже на вас, чтобы не рискнуть, – заметил главный врач.

– Направляйтесь сейчас к Григорову, мы идем от него, и передайте ему, что я, как директор института, разрешил выдать вам постоянный пропуск, а мне в следующий раз через него передайте свою книжку с авторской надписью. Может быть, “Фаэты” или что другое.

И Званцев вместо того, чтобы встретиться с Танюшей, явился в кабинет профессора Григорова.

Тот встретил его с удивлением:

– Я помню вас. Вы приходили ко мне на прием с супругой, нашей теперешней пациенткой. Но я не знал, что вы медик.

– Я не медик, Сергей Семенович. Это просто маскарад, чтобы проникнуть к вам при карантине. Я писатель и инженер.

Григоров расхохотался:

– Маскарад! Ну, молодец! И вас за профессора принимали?

– Даже за Пана-профессора. Правда, не все. Только что на Бураковского нарвался, и главного врача.

– Ну и спектакль! Воображаю гнев Бураковского. Он, наверно, операционным столом вам пригрозил с лишением мужского достоинства?

– Нет, попросил зайти к вам и получить у вас постоянный пропуск. Правда, контрибуцию наложил. Книгу с авторской надписью через вас передать.

– А чем я хуже? Пропуск я вам и сам бы дал. Но книга и мне причитается.

– Я к вам и сам собирался, правда, по другому поводу, да наряда своего стеснялся.

– Чтобы его надеть, храбрость надо иметь. А я в войну артиллерийской батареей командовал. И качество такое ценю. Мне сейчас в операционную. Но по другому поводу приглашаю вас зайти. И с книжкой.

– Я не забуду, – пообещал Званцев.

– А какой у вас повод был? – спросил профессор Григоров, когда Званцев принес ему свой роман “Сильнее времени”.

– Инженерный. Узнал я, что стимуляторы вы на срок до двух лет ставите. А там – новая операция.

– Без этого не обойтись. Батарейки истощаются.

– И без батареек, и без повторных операций надо обойтись.

– А ну-ка, ну-ка! Это как же так? – сразу заинтересовался профессор.

– Подкожную электростанцию вместе со стимулятором имплантировать.

– На каком же топливе? Впрыскивать его что ли?

– Бестопливная МЭC, микрогэс. Приводиться в действие будет непроизвольными движениями человека. Как вот в этих часах. Мне в Швейцарии на шахматном Конгрессе подарили. Заводить не надо. Самоподзавод от движения руки, – и Званцев показал свои ручные часы.

– Так ведь стимулятор не под кожу руки, а в грудь имплантируется, поближе к сердцу.

– А под кожей руки тонкий проводок к плечу протянуть можете?

– Это можем. Только не проводок, а электроды, что от стимулятора к сердцу идут. Мы их теперь по вене пропускать будем.

– Зачем электроды? Стимулятор от аккумуляторчика питаться будет. А по проводам подзарядный ток все время поступать станет.

– Вы изобретатель?

– Есть грех.

– У меня тоже авторские свидетельства есть. На электроды. С одним инженером вместе получили.

– Теперь еще получите.

– Для нас наука – первое дело. Только вы, “Пан-профессор”, в следующей раз рисуночек или эскиз мне принесите, а то на пальцах не шибко понятно. А мы, хирурги – самый консервативный народ, новшества не любим. Нам бы все по старинке. Ведь по живому режем. А первая заповедь Гиппократа – “Не повреди”.

Таня поразилась, увидев мужа, выходящим вместе с профессором из его кабинета.

И еще больше удивилась, узнав, чем они были заняты. Ревниво спросила:

– Что ж ты теперь не ради меня сюда приходить будешь?

– Родная моя! Так я ж ради тебя изобретаю!

Так образовался творческий союз Григоров-Званцев. К ним примкнул инженер, соратник Званцева по военному времени в НИИ-627 Зелик Львович Персиц, обладавший редкой пробивной силой. Он загорелся идеей подкожной микроэлектростанции и взялся осуществить в металле опытные образцы на опытном заводе медицинского оборудования.

Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Не так просто оказалось создать крохотную энергостанцию.

Возникло множество препятствий.

Прежде всего, никто не открывал такой темы и не финансировал ее. Все делалось самодеятельно на голом энтузиазме за счет Званцева. Одна за другой появлялись модели, сделанные умельцами, то в Жуковском, то в Истре или в Москве на опытном заводе медоборудования.

И все не выдерживали высоких предъявляемых к ним медицинских требований.

Григоров уже не имел несколько коек в институте Бураковского, а перешел по приглашению академика Чазова в его Кардиологический Центр, получив целое отделение при больнице № 20 в Бабушкинском районе, бывшем городе, Бабушкине, где жили прежде родители Званцева.

Там и сменили Танюше через полтора года, вместо двух, первый заграничный аппарат “Деманд”.

Григоров, только что вернулся из-за границы, где был на медицинском Конгрессе, посвященном электро-стимуляции.

– Что делать будем, Александр Петрович, мудрый вы человек? – говорил Гоигоров при встрече со Званцевым. – Авторских свидетельств на наше устройство мы с вами получили вдоволь. Но вот буржуи на Конгрессе грозились выпускать аппараты с гарантией на 5 лет… А нужные у нас с вами аккумуляторы сколько протянут?

– Пока что заграничный прославленный аппарат у Татьяны Михайловны моей и двух лет не проработал. А у нас с вами аккумуляторы заменим на конденсаторы в сколько-то микрофарад, способные стоять неопределенно долго.

– Счастливый вы человек! У вас все разрешимо. А я вот повздорил с Наполеоном нашим…

– С кем, с кем?

– Да с начальством высшим, с академиком, с Чазовым. Загнали нас к черту на кулички и даже санитарной машины не дают.

– Ну, в этом постараюсь вам помочь. У меня, глядя на ваших больных, давно руки чешутся. Надо вооружить меня, чтобы я мог постучаться в дверь на самом высоком этаже. Ведь это позор, что наша медицинская промышленность не выпускает стимуляторы на современном уровне! Если можно, дайте мне сравнительные цифры спасенных стимуляторами людей в нашей стране и за рубежом, скажем, в США.

Григоров все это знал, и сопоставление числа возвращенных стимуляторами к жизни людей и тех, кто, погиб без них или остался нежизнеспособным. Званцев пришел к ошеломляющему выводу, что это сравнимо с потерями во время Великой Отечественной войны.

Посчитав такой вывод весьма значимым, он решил повторить свое обращение в Политбюро, помня его результат в отношении покойного Ефремова.

Письмо получилось убедительным.

И Званцев, проверяя себя, решил показать его многоопытному Ильину, несмотря на то, что тот пытался отговорить его от заступничества за Ефремова.

И он поднялся в своем подъезде в квартиру Ильина.

Виктор Николаевич радостно встретил его:

– Вот спасибо, что пришли. Я сам собирался к вам зайти. Извиниться за ложный совет, который я вам дал.

– А я к вам за тем же советом. Поднять большое дело хочу через Политбюро.

– Политбюро? И вы не утратили ко мне доверия? Ценю и отплачу откровенностью за это. Отговаривал я вас по обязанности, как оргсекретарь Союза, зная, что акция против Ефремова была согласована с руководством Союза писателей. Могу от себя сказать: правильно вы поступили, что меня не послушали. В Союзе решение принимают комиссию по литературному наследию Ефремова создать и вас ее председателем назначить. А теперь за кого заступиться хотите?

– За советский народ.

– Так уж за весь народ?

Вместо ответа Званцев протянул ему письмо.

Ильин надел очки и углубился в чтение.

Потом, откинувшись на спинку кресла, сказал:

– Совет я вам дам, но с условием, что вы не поступите наоборот.

– Обещаю, что во всех случаях письмо пошлю.

– И правильно сделаете. Я вам так и хотел посоветовать.

И письмо, как и в первый раз, было отправлено по почте.

И через несколько дней прозвучал телефонный звонок:

– Товарищ Званцев? С вами говорит помощник Генерального секретаря Вольский Аркадий Иванович. Не могли бы вы зайти ко мне по поводу вашего письма о кардиостимуляции? Здание ЦК, – и он назвал этаж и номер комнаты.

Договорились о времени. Пропуск Званцеву будет заказан.

– Зачем пропуск члену партии, идущему в свой Центральный комитет? – задорно спросил Званцев.

– Однако, вы с характером. Наверное, вы правы, хотя не каждый об этом скажет.

Точно в назначенное время Званцев стучался в названную ему дверь на лестничной площадке, но никто не отозвался.

Обескураженный Званцев решил подождать в ближнем холле, где можно было сесть.

Напротив кресла, где он устроился, была дверь с табличкой “М. В. Зимянин”.

Невысокий, невзрачный человек с папкой в руке торопливо прошел через холл, подозрительно взглянув на Званцева, и скрылся за этой дверью.

Конечно, секретарь ЦК КПСС не узнал автора темпераментной статьи о космосе, представленного ему в редакторском кабинете “Правды”.

Званцев понял, что он находится на этаже высших руководителей партии.

Следом за Зимяниным в холл почти вбежал коренастый человек с умным озабоченным лицом:

– Званцев, Александр Петрович? Прошу извинить меня. Не в моих правилах заставлять кого-либо ждать меня. Но невозможно было вырваться. Принимали руководителя Никарагуа на высшем уровне. Никак не вырваться. Только что кончилось.

– Да, я видел товарищ Зимянин прошел.

– Вы его знаете? – живо спросил Вольский.

– Виделись в “Правде”, но едва ли он меня помнит.

– Зато я вас хорошо помню. Пойдемте ко мне. В ногах правды нет.

– Разве мы встречались? – на ходу спросил Званцев.

– На страницах “Пылающего острова”. Я всегда хотел познакомиться с автором моего любимого романа. Хотите, я вам наизусть из него прочитаю?

– Я не рискну об этом просить. Я ведь насчет кардиостимуляции.

– Да да, конечно. Садитесь. Я приглашу сейчас заведующего экономическим отделом. Кстати, он тоже коллекционирует ваши книги. И вообще, как и я, фантастику. У меня неплохая библиотека.

– Был бы рад ее пополнить.

– Ловлю на слове. Авторским экземпляром?

– Конечно.

Вошел заведующий экономическим отделом. Вольский познакомил его со Званцевым и сказал:

– А теперь вернемся к нашим баранам. Вы подняли, Александр Петрович, важный вопрос о кардиостимуляции. Мы вынуждены были обратиться к медикам, а те кто в лес, кто по дрова. Одни тянут Кардиостимиуляторный центр в Москву, другие в Каунас, поскольку академик по этой части литовец. Но в части кардиологической промышленности Совет министров готовит постановление. Мы сейчас позвоним премьер-министру Тихонову, поздравим его с восьмидесятилетилетием. И спросим как дела со стимуляторами?

Он набрал номер на красном кремлевском телефоне (вертушке):

– Вольский приветствует и поздравляет от имени Константина Устиновича и всех у меня присутствующих с достижением оптимального делового возраста. Да он, наверное, и сам вас поздравит, но я делаю это по его поручению. У него сегодня трудный был день. Вождя Никарагуанского принимали. Немало обещали. А вам выполнять придется. Да уж не знаю как, вам виднее. На то вы и премьер, по западному говоря. А по-русски – премьер – всем пример. И еще интересуемся мы подготовкой постановления о производстве кардиостимуляторов, чтобы в мирное время нам потери людские, как в войну, не нести. Значит, подготовили? Это хорошо. Константин Устинович вас похвалит.

Вольский повесил трубку:

– Слышали, товарищи? Постановление ЦК я готовлю. Кардиологический центр. создадим. Пока не знаю где. Нет у москвичей единства. Чазов Григорова не жалует, а литовцы тем временем нажимают. Но вас. Александр Петрович, должно удовлетворить, что лед тронулся, движение воды вы вызвали.

И затем разговор перешел на литературную тему, заняв больше времени, чем было посвящено стимуляторам.

Расставшись со своими, захваченными на всякий случай, книгами, подаренными собеседниками, Званцев покинул здание ЦК.

Постановление ЦК и Совета министров CCCР вскоре вышло, одновременно обрадовав и огорчив Григорова. Почему Каунас, а не Москва?

Званцев вырос в его глазах. Тем более, что Вольский выполнил просьбу Званцева и дал указание выделить клинике Григорова санитарную машину.

Но так как Григоровское отделение не было самостоятельным, а входило в Кардиологический центр, то машину забрал Чазов. И Званцев ходил к нему отстаивать интересы Григорова.

Чазов благожелательно принял его, уверяя, что крайне заинтересован разработкой подкожной электростанции, но когда речь зашла о выделенной Григорову санитарной автомашины, пришел в ярость.

– Я могу полсотни таких машин получить для наших нужд. И таких Григоровых у меня человек шестьдесят!

– Я согласен, что вы можете это сделать. У меня меньшие возможности, но мне удалось через ЦК добиться выделения одной санитарной машины для вашего подразделения, возглавляемого Григоровым.

– Я не уверен, что оно останется в составе Кардиологического центра и вряд ли кто возьмет на себя такую обузу.

– Я поговорю об этом в ЦК, – пообещал Званцев.

– Во всяком случае, я желаю успеха в вашей разработке. Мы ценим инженеров в медицине, – говорил Чазов на прощание.

А с разработкой подкожной миниЭС дело обстояло неважно.

Не просто оказалось использовать непроизвольные движения человека, если он болен и лежит без движения.

Пришлось перейти на использование движений грудной клетки при дыхании.

Но самым тяжелым была западная конкуренция.

Если первые заграничные шесть аппаратов были рассчитаны на два года, а у Танюши проработали и того меньше, и ей повторно поставили уже новые с патентованными батарейками на пять лет, то рекламировались уже конкурентные стимуляторы на 7 – 10 лет. И за этот срок состарится вся электронная схема стимулятора, и он уже не будет нуждаться в “самоподзаводе”, как испорченные часы на руке.

Наиболее тяжелым было то, что Званцев в своей творческой группе остался один. Сначала умер бесценный помощник Зелик Львович Персиц, но главное, скончался Григоров, попав пациентом в Кардиологический Центр Чазова. Человек, посвятивший жизнь борьбе с сердечным недугом, сам умер от сердечного приступа.

И никто из медиков не брался заменить его в изобретательстве. А без медицинской стороны продолжать разработку стало бессмысленным.

“Не все на свете удается, не все сбываются мечты”.

Но кардиостимуляторы стали производиться в нашей стране. И уже не в одном-двух центрах их имплантировали, а во многих больницах столиц и городов.

Отделение покойного Григорова заботой Званцева вошло в состав Института хирургии имени Вишневского, и занимало целый этаж в тридцатом корпусе четвертой Градской больницы.

И в кабинете руководителя Московского Центра кардиостимуляции доктора Андрея Михайловича Жданова висел портрет основоположника кардиостимуляции в нашей стране, покойного заслуженного деятеля науки профессора Сергея Семеновича Григорова.

Глава шестая. Ноктюрн

Не развлеченье шахматы, а искра,

Что вызовет пожар ума без риска.

Спустя много лет после первого приезда постаревший Костя Куликов снова был у своего друга Саши Званцева. На этот раз в Москву его привела стенокардия. И после долгой разлуки, верные своей Белорецкой традиции, два старика прежде всего сели за шахматы и сыграли вничью очередную партию. Костя встал и прошелся по кабинету:

– Уф! Тяжко, старче, играть с шахматным композитором. Играешь и ждешь, что он выкинет какой-нибудь сверхъестественный фортель. Вроде, как с шахматным колдуном играешь.

– Если говорить о колдунах и волшебниках, то вот посмотри на этот фотопортрет, что висит на стене ниже Танюшиного.

Костя поправил очки и вплотную подошел к фотографии.

– Тебя вижу с кем-то. Где это вас сняли и по какому поводу?

– В Кремле. В Георгиевском зале во время Всесоюзного съезда изобретателей.

– То, что ты изобретатель, знаю, но про съезд ты ничего не писал.

– Ну, как же! Я ведь один из организаторов Всесоюзного общества изобретателей, бессменный член редколлегии журнала “Изобретатель и рационализатор”. Мы совместно с полярным летчиком Героем Советского Союза Мазуруком написали письмо научных деятелей в правительство и ЦК партии о необходимости создания такого общества.

– Ну, тебя понятно надо было запечатлеть. Но кто, старче, твой собеседник?

– Он, друже, имеет на это право неизмеримо больше, чем я. Это волшебник!

– Шутишь?

– Нисколько. Садись. Я тебе расскажу о нем. И кое-что о шахматах, которые нас с ним сблизили.

Костя уселся поудобнее в кресло и Саша начал свой рассказ:

– Ты извини меня, друже, но я начну по-писательски издалека, “от печки”, с широкой мраморной лестницы Кремлевского дворца. Вступая на нее, вспомнил я, как когда-то поднимались здесь цари в роскошных одеяньях, бояре в собольих шубах, позднее вельможи в седых паричках и золоченых кафтанах. И, конечно, ослепительные дамы, сверкающие оголенными плечами и бесценными драгоценностями. Представил себе и стройных генералов в белоснежных мундирах с эполетами и бриллиантовыми звездами. Может быть, проходя под батальной картиной, висящей над лестницей, кое-кто из них узнавал детали перенесенного ими боя.

Теперь вместе со мной вверх стремилась толпа совсем иных людей в современных пиджаках, многие с колодками государственных наград. Среди них и женщины, скромно причесанные, в строгих костюмах.

Направлялись мы не в красочную Грановитую палату с полукружьями старинных сводов, а заворачивали влево в длинный Большой Кремлевский зал с хорами для музыкантов. Внизу на сияющем паркете под их музыку грациозные пары прежде танцевали котильоны, мазурки, вальсы.

Теперь зал был переделан для больших собраний, съездов. Но оказался для этого крайне неприспособленным. Оратора едва слышали в первых рядах. Пришлось каждое место снабдить радионаушником. И я, делегат Всесоюзного съезда изобретателей, сидел в самом зале, а как бы слушал его трансляцию.

Дошла очередь выступления и до меня. Об очень многом хотелось мне, Костя, сказать. Всплыли в памяти горьковские слова: “Человек – это звучит гордо!” И подумал я, друже, что знали былые посетители этого дворца, скажем, о “Вольтовой дуге”, полученной, кстати сказать, русским ученым Петровым в начале восьмисотых годов, раньше физика Вольта? Или о дуговой электролампе (свече) Яблочкова, положившего начало электросвету современности, или электрической лампочке накаливания Ладыгина, намного опередившего Эдисона? Самолет Можайского с паровым двигателем первым из аппаратов тяжелее воздуха оторвался от земли.

– Первая паровая машина на паровозе наших уральцев, братьев Черепановых, – вставил Костя, – работала в Барнаульской глуши раньше паровой машины Уатта.

Увлеченный Званцев вспомнил о РАДИО, открытом профессором Поповым и тщетно оспариваемое в Международном суде итальянцем Маркони. И радиолокацию, пришедшую с Запада в сороковых годах, а она уже практически применялась на учениях Балтийского флота тем же Поповым на сорок лет раньше.

– Знакомая нам с тобой, Костя, косность невежественного начальства, – завершил Званцев начатый им гневный перечень. – Та же судьба, – продолжил он, – была и у вертокрылой летательной машины, геликоптера Сикорского, импортированного из Америки, с легкой руки романа “Мол Северный” (1951 г.) названная “вертолетом”. Впервые примененное мной слово вошло в русский язык. Горькой традицией России стало пренебреженье русской мыслью. Даже использование ее на Родине называлось многозначительным и досадным словом “внедрение” – то есть преодоление сопротивления, нечто вроде забивания костыля в стену молотком.

– Как же ты выступил с такой высокой трибуны?

– Когда я взошел на нее, знавшую прославленных ораторов, когда увидел световую надпись, предостерегающую о краткости отпущенного мне времени, то понял, что не стоит повторять всем известное о не использовании русского приоритета. И в невольно горячих словах показал всю позорную бессмысленность халатного пренебрежения трудом изобретателей, которые вместо унизительного сгибания спины перед номенклатурщиками могли бы сказать: “Изобретатель – это звучит гордо!”

– И как зал?

– Видимо, задел я делегатов съезда за самое живое и, возвращаясь по проходу между рядами кресел, едва успевал пожимать тянущиеся ко мне руки. Внезапно дорогу мне преградил коренастый человек в усах на мужественном, кавказского типа лице, шепнув:

– В Георгиевском зале. Исключения подтверждают правила…

– Это профессор Илизаров, один из четырех заслуженных изобретателей СССР, – догнав меня, с придыханием сообщил шустрый журналист.

Я слышал об этом примечательном человеке и был рад предстоящей встрече.

Торжественный беломраморный зал. Сверкающие стены его покрыты золотом имен всех Георгиевских кавалеров былого времени Российской империи. Я не удивился бы, прочтя имя Илизарова среди славного перечня, хотя, он, идя на операцию, меча не обнажал, лишь скальпель держал в защищенной перчаткой руке.

Мы сразу нашли в толпе друг друга. Я его – по усам, он меня – по бороде.

Оказалось, что мы заочно знакомы и по фантастике, и по шахматам, но побеседовать нам не удалось. Тот же шустрый репортер притащил фотографа, который снял “двух фантастов”. И вот она, увеличенная до портретных размеров фотография, висит здесь на стене.

– Надеюсь, вы встретились?

– Беседа состоялась у него в номере в гостинице “Россия”. Я сказал ему:

– О вашем удивительном аппарате слух идет. Скажите, как вам это удалось?

– Изобрести или реализовать? – спросил он меня.

– Второе еще поразительнее. Ведь Эдисон говорил, что изобрести – это лишь 2 %, а 98 % – довести до дела, реализовать, распространить, получить выгоду. Или вы – волшебник?

– “Волшебник из деревни”, – усмехнулся в усы Гаврила Абрамович. – Вернее, из села. Был я сельским врачом, когда взбрело это мне это в голову во время обдумывания очередного хода в шахматной партии по переписке. В селе-то партнеров нет – учитель да милиционер. Я очень люблю лошадей, а лучший конь в колхозе сломал себе ногу. Я места себе найти не мог, узнав, что его на живодерню отправляют. Чуть не проиграл, записав ошибочный ход. Ладно, не успел на почту снести. Деревенским партнерам я по ладье вперед давал, а они меня и выручили, вернее коня о трех ногах, – говорил он обо всем этом, как о чем-то забавном.

– Выручили в шахматах? – удивлено переспросил я.

– Да нет! – по-хорошему рассмеялся профессор Илизаров. – Когда я вскрыл конверт с не отправленным письмом, то рядом с записью шахматного хода увидел свой эскиз приспособления из двух обручей, соединенных винтами. Ведь придумывание хода и изобретательство процессы схожие. Вот я, должно быть, раздумывая над ходом, непроизвольно рисовал приспособление для скрепления сломанной кости.

– Без всякого гипса? – удивился я.

– Вот именно! И я сразу побежал к председателю колхоза коня спасать. У него учитель с милиционером по делам сидели. При них я и выпалил свою идею.

– Они ж не медики!

– Да. Боюсь, не слишком меня поняли, но коня всем жалко, да и шахматы объединяют. Вот не медики меня и поддержали. Председатель на большинство голосов любил ссылаться, ну и согласился. Тут я с помощью местного кузнеца Михая потрудился, пока мой пациент на трех ногах прыгал. Потом с ассистентами фельдшером и колхозным конюхом операцию провели. Лошадь усыпили, костный перелом соединили и по обе его стороны на вбитых в здоровую кость гвоздях закрепили два обручи, крепко стянув их винтами. Так и оставили конягу досыпать. А он очнулся и к удивлению нашему на все четыре ноги встал. Лучше здоровой кости обручи с винтами, как в железном сапоге, ногу ему держали. И срослась у него нога скорее, чем загипсованная. Под нагрузкой кровообращение лучше оказалось. Вскоре сняли мы с него кузнечной работы аппарат.

– И что потом?

– Доложил я по медицинской инстанции, но никто мне не поверил, потому что хирургия самая консервативная отрасль медицины. Ведь ножом в тело больного вторгаются. А по Гиппократу “Не повреди!”.

– Но как же признали вас, профессором сделали?

Илизаров усмехнулся:

– Лишился я шахматного партнера. Выдвинули учителя в область очень высоко. И вытащил он меня в областной центр. Вот туда я вас приглашаю приехать, и все там покажу.

– А в Москве нельзя? – робко спросил я.

Профессор снова рассмеялся:

– Только в одной клинике областного подчинения МОНИКИ пошли мои аппараты, уже сверкающие никелем, а в соседних городских больницах – гипс…

– Не только интересно, старче, но и поучительно. Давай дальше, – требовал Костя.

– Я сошел с поезда в Кургане, – продолжал Званцев, – в одном из первых сибирских городов за Уралом.

Профессор Илизаров прислал на вокзал машину. Сам встретил меня на ступеньках подъезда нового многоэтажного здания своего института.

Мы шли операционно чистыми коридорами, поднимаясь с этажа на этаж. Двери в палаты перемежались просторными холлами с мягкой мебелью и телевизорами. В одном из них со столами для игры в пинг-понг он задержался, подошел к ближнему игроку и спросил:

“Ну, как? Проигрываешь?”

“Нет, Гаврила Абрамович, пока удалось выиграть”.

“Небось с ракеткой в левой руке несподручно?”

“Ну, что вы, профессор! Я, как вы наказали, в переломанной ее держу.”

“А ну покажи гостю.”

Игрок положил ракетку и засучил правый рукав пижамы.

Я увидел между локтем и кистью два сверкающих обруча, соединенных золотистыми анодированными винтами.

“Вот вчера привели его с поломанной рукой, мы и укрепили ее браслетами”.

“И уже сегодня в настольный теннис играет?” – удивился я.

“Это не игра, а лечебная процедура”, – строго ответил профессор.

“Ну конечно!” – согласился я, вспомнив колхозного коня.

“Вчера уехал от меня иностранец”.

“Посетитель? Врач?”

“Нет. Знаменитый путешественник, спутник Тура Хейердала на плоту “Кон-тики”. Перед запланированным альпийским походом ногу сломал и примчался сюда, чтобы успеть к восхождению. Даже не успели аппарат снять. Взялся сам это сделать во время подъема”.

Я только головой покачал.

При выходе из холла нам встретился плечистый загорелый мужчина с кубком в руке: