Текст книги "Мёртвая зыбь"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

Способен больно ранить смех,

Но веселит забавой всех

А наутро – водная экскурсия на остров Капри.

Спадавеккиа снова присоединился к Званцеву и Лифшицу.

Усатый и высоченный “работник Метростроя” улучил момент, чтобы озабоченно спросить Званцева.

– Ну как, Александр Петрович, “невозвращенец” не грозился навострить лыжи?

– Да он больше шутит.

– Нет, в таком деле шутки плохи. Вы уж разрешите на Капри быть подле вас, раз он к вам пристал.

– В Риме сбежать было проще, чем со скалистого острова.

– Нет уж, позвольте мне на чутье контрразведчика положиться.

– Разве я вам запрещаю? Желаю вам успеха. На Капри все вместе будем.

– Хорошо бы вместе всем и дальше остаться.

– Надеюсь.

– Хотел бы надеяться. Изнервничался я из-за него.

– Вот это вам не к лицу, Сергей Федорович.

– Дай то Бог, чтобы обошлось. Хоть Бога нет, и не знаю, кого просить…

Небольшой катер доставил туристов на Капри. Причал был в ущелье между двумя скалистыми обрывами. Там приютился маленький ресторанчик, где туристам предстояло пообедать по своим путевкам.

А до этого они могли ознакомиться с достопримечательностями острова, начиная со знаменитой пещеры.

Туда надо было плыть на лодке. Званцев с Лифшицем сели в нее, “работник Метростроя” сел было вместе с ними, но в последнюю минуту, увидев, что Спадавеккиа в лодке нет, выскочил из нее и зашагал к ресторану, о чем-то спрашивая всех встречных туристов.

Лодка подплыла к нависшей над морем скале, где виднелось чуть приподнятое над морем отверстие, через которое лодка едва могла протиснуться.

Лодочник знаками и личным примером предложил всем пригнуться или даже лечь на дно лодки. И она нырнула во мрак. Темнота в пещере после яркого южного солнца казалась особенно густой.

Фонарей или факелов не зажигали. Через несколько минут туристы поняли почему.

Когда глаза немного привыкли к темноте, стало заметно голубое свечение воды под кормой. С кормового весла, когда лодочник приподнимал его над водой, сыпались голубые искры. Людям, казалось, что они попали в волшебный мир.

Объяснить это загадочное явление обычными словами было невозможно, и очутившись снова в ярко освещенном мире моря и неба, туристы уносили с собой ощущение чего-то неведомого, таинственного, исполненного загадочной красоты.

Потом поднимались на скалистую вершину, где сохранилась дворцовая резиденция римских императоров.

Площадка перед нею обрывалась к морю. Оно плескалось в ста метрах внизу.

Проводник, приведший сюда группу туристов, показывая этот обрыв, куда страшно заглянуть, приглушив голос, словно по секрету, сказал:

– Император Тиберий сбрасывал с этого обрыва неугодных ему людей.

Званцев и Лифшиц передернули плечами. Антонио и “работника Метростроя” с ними не было.

Спустившись, направились в ресторан. Пришло обеденное время. Полная хозяйка со многими подбородками встречала у входа:

– Ой, голубчики мои родненькие! До чего же я рада вам. Хоть родным словом перемолвимся. А то, как угнал нас Гитлер в рабство свое, кругом везде чужая речь басурманская. До чего ж я рада вам, сердечные. В лагере немецком я за итальянского коммуниста замуж вышла. Из-за него и сюда попала, а он и оставил меня здесь хозяйничать. Царствие ему небесное.

Званцев с интересом смотрел на седеющую круглолицую женщину, успевшую в нескольких словах рассказать землякам о своей нелегкой жизни.

В уютном зале, умело украшенном женской рукой цветами, стояли несколько столиков. Радушная хозяйка усаживала за них гостей. А те с изумлением смотрели на буфетную стойку, за которой стоял улыбающийся Антонио Спадавеккиа.

“Работник Метростроя” ждал у входа и при появлении Званцева склонился к нему с высоты своего роста и шепнул:

– А я на вас надеялся. Придется сообщить, как вы мне помогли.

Званцев ничего не ответил, только пожал плечами.

Когда все расселись, Антонио обратился к своим спутникам по круизу:

– Дорогие товарищи! Вы не перестанете быть для меня ими, хоть родина предков призвала к себе. Теперь я итальянец с Капри. Синьора Лоренцо Марья Ивановна согласилась выйти за меня замуж, и пока мы не накопим лир на рояль, я буду у нее в услужении. Советских туристов мы с ней будем принимать со скидкой. Передайте привет моей второй родине и все бутте здоровы. Приезжайте к нам на Капри.

“Работник Метростоя” подошел к сидящему за столом Званцеву и, вдвое согнувшись, шепнул:

– Передайте ему, что я застрелюсь в Москве, и кровь моя останется на его совести.

– До Москвы еще много воды останется у нас за кормой, – ответил Званцев.

Туристы обедали, а синьора Лоренцо Марья Ивановна и Антонио, разыгрывающий роль радушного хозяина, разносили блюда. Гости от души смеялись неистощимым шуткам “невозвращенца”.

Катер ждал пассажиров “Победы”. Они были крайне удивлены, увидев встречающего их на судне у трапа Антонио Спадавеккиа, а он, сощурясь, отчего начинал походить на Мао Дзедуна, чем гордился, громко приносил извинения за разыгранный на Капри спектакль, добавляя:

– Римские императоры любили театр, а Нерон, умирая, воскликнул “Какой актер погибает!”

Но история с розыгрышем на этом не закончилась.

Когда “Победа” покинула Аппенинский полуостров и Везувий скрылся за горизонтом, Антонио, улучив момент во время общего обеда, выступил с примечательной речью перед ними. Он раздобыл колокольчик, и его звонок привлек к себе общее внимание:

– Дорогие друзья! Я пошутил над вами и боюсь теперь “страшной мести по Гоголю”. Какая она была на самом деле, я вам сейчас расскажу. Случилось это с “королем розыгрыша”, моим учителем по этой части, замечательным композитором, которого все вы знаете, с Никитой Богословским. Зло подшутив над своими собутыльниками, он погорел, как Герман в игорном доме с пиковой дамой. Они бессовестно напоили его до полной потери сознания, и в состоянии чурки не только доставили в аэропорт, но и долетели с ним до Киева. Там бесчувственное тело довезли до памятника Богдану Хмельницкому и водрузили на пьедестал, очистив его карманы. Не оставили ему, черти, ни денег, ни документов. К утру, когда шутников и след простыл, чурка, словно сделанная папой Карлом очухалась и стала Никитой Богословским. Он-то знал это, но как убедить прохожих, что он не бродяга, у которого нет ни копейки, ни документов, неизвестно где проснувшегося? И тут он узнал бронзового всадника на коне – Богдана Хмельницкого. Киев! Другая республика. Как он сюда попал? Не только документов и ломанного гроша, даже шляпы ему, черти, не оставили. Но он мудро решил: “Ладно, брюки не сняли!” Делать нечего, придется доказывать, что он Никита Богословский и на обратный билет денег собрать. Пошел разыскивать ресторан, где лабухи на рояле вечерами играют. На беду еще милиционер с национальным уклоном к нему привязался и по украинской моде допрашивает: “Кто таков и почему без шапки?” Отпустил, когда ему Никита спел про темную ночь и про степь. Все-таки украинцы музыкальный народ! Нашел он ресторанчик, правда, без рояля, но хоть с расстроенным, но с пианино. Утро было раннее, посетителей мало. Еле толстого администратора с запорожскими усами уговорил позволить ему за инструмент сесть и тарелку для подаяния одолжить. Стал он самые любимые свои песни петь под собственный аккомпанемент. Но доход был мизерный. На паперти больше соберешь. И тут появился милиционер с национальным уклоном вместе с усатым Запорожцем за Дунаем, который письмо турецкому султану писал. А оказался он секретарем Украинского союза композиторов. Его милиционер отыскал, а он Никиту сразу узнал и по песням, и по облику. И купили киевские композиторы ему билет до Москвы и на дорогу мелочь дали, чтобы опять не упился. Я эту байку рассказал, потому что не хочу испытать на себе что-нибудь подобное, а потому решил искупить перед вами свою вину и приглашаю желающих в гостиную, где рояль стоит, прослушать мою оперу “Овод” в авторском исполнении.

Гостиная с роялем набилась людьми до отказу. Сидеть было уже не на чем, кто стоял, а кто уселся на пол, моряки сказали бы, на палубу.

Антонио запел своим сипловатым голосом, виртуозно воспроизводя оркестровую партию на рояле. И как это ни странно, это исполнение производило на слушателей неизгладимое впечатление.

– Перед круизом я специально прочитала роман Войнич “Овод”, – говорила эстрадная артистка Савва, – и теперь, слушая композитора, я вижу живых людей, я переживаю и чувствую вместе с ними, и содрогаюсь от драматического накала. Кем надо быть, чтобы написать такую музыку, прочувствовать сердцем все трагические коллизии оперы?

– Да, глубина омутная, – согласился с женой Борис Ефимов, художник. – А мы его, по наивности, считали только балагуром. А он землю роет и сокровища достает.

– Не только достает, но и щедро дарит их нам с вами, – заметила писательница Мария Павловна Прилежаева.

– А я не могла слезы удержать. И нисколько не стыжусь, – добавила красивая туристка Тамара Янковская, архитектор, автор памятника советским воинам в Дальнем.

– И у меня совершенно так, – подхватила переводчица Евгения Калашникова.

Все эти реплики радостно слушал Званцев и после оперного моноспектакля прошелся с Антонио по палубе.

В небе светили звезды. Море было тихим, как озеро.

– Можешь считать, Тоня, что ты покорил участников круиза. Ты тронул их за сердце.

– У меня у самого сердце прыгает как белка в клетке.

Глава пятая. Пламенный Сирано

Хочу сраженным быть не сталью,

А приоткрытою вуалью. Сирано де Бержерак

Страна римских императоров, Спартака и Овода осталась позади. Остались на дне фонтанных бассейнов серебряные монеты брошенные, в знак желания вернуться. Исчез из виду коварный Везувий.

Простор Средиземного моря заканчивался у Гибралтарского пролива, ключи от которого с давних пор захвачены Англией.

Теплоход “Победа” свободно проходит через него. Справа на скалистом утесе английская крепость Гибралтар с контролирующей пролив артиллерией.

Слева Африка, с манящей к себе экзотикой, египетскими пирамидами и тропической природой, лесами и саваннами, горами и величайшими водопадами.

Корабль огибает Пиренейский полуостров с Испанией и Португалией и входит в Ла-Манш. Остановка во французском порту Гавр. Отсюда туристы экспрессом отправятся в Париж.

Званцев с интересом приглядывался к железной дороге, поезда по ней мчатся со скорость 120 километров в час, причем в вагоне эта бешеная скорость ничем не дает себя знать, только телеграфные столбы торопливо мелькают в окне.

“Все-таки в Европе есть чему поучиться” приходит к выводу Званцев-инженер.

В Париже у Лифшица оказались родственники. Они встретили его на вокзале сан-Лазар и увезли к себе ночевать. Антонио забрали к себе музыканты, полные надежд, что одна из его опер будет поставлена в Гранд-опера. И Званцеву в напарники достался инженер Аджубей, брат знаменитого журналиста и редактора “Известий” Аджубея.

Он с гордостью сказал о нем Званцеву:

– Брат поднял тираж газеты с 18 000 до 2 000 000 экземпляров и создал приложение к “Известиям”, “Неделю”, сразу ставшей популярной.

Их поселили в номере отнюдь не первоклассной гостиницы, где номера разделялись звукопроницаемыми перегородками. Туристы убедились в этом в первую же ночь, когда им выдан был из соседнего номера эротический концерт.

Сначала возгласами “Нет, нет! Никогда!” имитировалось целомудренное сопротивление, которое сменилось женскими стонами, звериным рычанием и задыхающимися требованием “Еще! Еще!”

– Теперь я понял, что мы во Франции и попали в Дом свиданий, – заключил Аджубей.

Утром туристы собрались из разных гостиниц в ресторане, где заказан был на всех завтрак.

Туристы разбились на мелкие группы, отправившиеся по музеям или в прогулку по городу.

У Званцева в Париже были дела. Надо было посетить редакцию газеты “Юманите”, где из номера в номер фельетонами, как когда-то романы Дюма, печатался “Пылающий остров”.

Званцева вызвались сопровождать Владимир Лифшиц и переводчица с французского Евгения Калашникова. В редакции их принял издатель “Юманите” товарищ Фажон.

– Я очень рад видеть в редакции Юманите советских людей и в их числе автора романа “Иль де фе”. Мы публиковали его, как острое идеологическое оружие, направленное против империалистических войн, развязываемых в угоду крупного капитала. Великий французский писатель Виктор Гюго писал, что “Мир – это добродетель цивилизации. Война – ее преступление”. Ваш роман, товарищ Званцев, показывает это и ярко, и увлекательно, и я позволю себе распить с вами по этому поводу бутылку французского шампанского.

И Фажон пошел к шкафу, вынул из него бутылку, достал с полки четыре фужера для себя и гостей и, заправски, сняв с горлышка проволочную оплетку, пустил пробку в потолок, наполняя фужеры рвущимся наружу шипучим вином.

– За мир! И за призыв к нему автора романа “Иль де фе”

Все выпили, правда, верный себе Званцев только пригубил. Фужеры наполнились вновь.

– За Париж! – провозгласил теперь Званцев.

– За социалистический Париж, – поправил Фажон.

Бутылка была осушена.

– Друзья, – сказал издатель. – Наши коммунисты, в их числе переводчики и издатели, не простили бы мне, узнав, кто был у нас в гостьях, если бы я не устроил им встречи с вами. И я беру на себя смелость назначить ее по французским обычаям в ресторане у Елисейских полей.

Это был тот самый ресторан, где уже завтракали туристы. Званцев и его спутники с радостью согласились на такую встречу, оговорив послеобеденное время.

Уходя, они встретились на лестнице с главным редактором “Юманите” Анри Стилом. Узнав, что перед ним автор “Иль де фе”, он горячо пожал руку Званцеву и, не сговариваясь с Фажоном, процитировал Виктора Гюго:

– “Мир – это добродетель цивилизации. Война – ее преступление”. За эту добродетель борются коммунисты и роман “Иль де фе.

Во время обеда Званцев, Лифшиц и Колесникова сидели за одним столиком.

К ним направился высокий худощавый человек.

Женя Колесникова спросила его по-французски:

– Вы ищите кого-нибудь, мсье?

– О да! Господина Званцева. Мне назвали его, как руководителя прибывшей советской группы, – на чистом русском языке сказал подошедший.

– Я к вашим услугам, мсье. Если у вас нет секретов, присаживайтесь за наш стол, – поднялся со своего места Званцев.

– Благодарствуйте, – ответил подошедший, садясь на предложенный стул. – Моя фамилия ничего вам не скажет, но Гучкова вы, несомненно, знаете.

– Издателя черносотенной газеты?

– Ну, не черносотенной, а монархической, – поправил русский француз. – Дело в том, что после Гучкова я являюсь ее редактором. И мне хотелось бы, чтобы вы знали, что газета изменила свое направление и стала не только прорусской, но и просоветской. Ныне все мы в русской колонии получили советские паспорта и проживаем в Париже, как советские граждане. И ждем права на возвращение на Родину, как величайшее счастье.

– Нам приятно слышать это от вас, – сказал Званцев.

– Это все, что я хотел сказать вам, советскому руководителю.

– Я боюсь, что вы преувеличиваете мое значение.

– Ну, конечно, конечно, – с хитрецой понимающе произнес редактор монархической газеты, поднимаясь. Он отошел, высокий, прямой с явно военной выправкой.

К столику подходили на условленную Фажоном встречу французы. Званцев надеялся на перевод Калашниковой. Но первым к ним подошел невысокий лысеющий француз и на превосходном русском языке рекомендовался Жаком Бержье, родом из Одессы.

Званцев знал этого писателя и редактора по его смелым статьям по самым острым вопросам науки, где он не боялся защищать порой экстравагантные гипотезы. Позже он был издателем одного из популярных журналов. Подошли и другие французы. Бержье распорядился, чтобы официанты сдвинули столики и всем бы хватило места. Он познакомил Званцева с молодым человеком, переведшим “Пылающий остров” на французский язык. Словом, недостатка в французах, владеющих русским языком, не было.

Вскоре подошел еще один участник встречи, которому Званцев был обязан тем, что он впоследствии предложит своим читателям. Это был диктор парижского радио Эме Мишель.

По французский через переводчиков он стал рассказывать о книге, над которой работал. Впоследствии он прислал ее Званцеву в Москву.

Это был скрупулезный труд, опирающийся на статистические данные и строго проверенные наблюдения свидетелей полета неопознанных летающих объектов НЛО или УФО по зарубежной терминологии.

Эме Мишель ни словом не обмолвился об инопланетных кораблях или зондах, чем могли оказаться летающие тарелки, основное внимание сосредоточивая на фактах их появления, траекториях полета и изменение под острыми углами их движения со скоростью до 70 000 километров в час. Получалось, что они не подчинялись земным законам инерции.

Разговор вскоре перешел на другую тему, на воспоминания о временах Сопротивления.

Жак Бержье знаком потребовал особого внимания. Достал из внутреннего кармана пиджака завернутый в старую газету сверток и положил его на стол

– Мы хотели бы, – торжественно начал он, – чтобы русские товарищи передали этот пакет в Москву, в Кремль. Здесь документы русского участника французского Сопротивления, бойца Красной армии, бежавшего из гитлеровского концлагеря и героически отдавшего свою жизнь в борьбе с фашизмом здесь во Франции.

Жак Бержье осторожно развернул сверток. В нем были красноармейская книжка и партийный билет коммуниста, погибшего в борьбе с нацизмом, сражаясь рядом с французами здесь в Маки, Иванова Сергея Петровича. Сержем звали его французы.

Званцев и его друзья засыпали Бержье вопросами об этом безвестном русском герое, сражавшимся с нацистами во Франции.

Бержье сказал:

– Я должен огорчить наших советских товарищей, но нам почти ничего не известно об этом замечательном Серже. Нам передали его документы с кратким добавлением, что они принадлежат подлинному герою. Нам не привелось воевать в Маки, хотя каждый из нас посильно помогал Сопротивлению. Что касается меня, то мне удалось чисто математически, зная количество отправляющихся в разные стороны поездов, устанавливать направление гитлеровских военных перевозок, сообщая об этом через подпольную радиостанцию в Россию.

Благоговейно передавали туристы из рук в руки бесценные документы с пятнами застывшей на них крови бойца.

Взгляд Званцева упал на заголовок газеты, в которую они были завернуты: ”Сирано де Бержерак”. Он поднял недоуменный взгляд на Жака Бержье.

– Да, да, – улыбнулся тот. – Сирано де Бержерак. Не удивляйтесь. Символ отваги и чести для многих участников Сопротивления. Подпольная газета называлась его именем.

– Сирано де Бержерак, – повторил Званцев, вспоминая блистательную пьесу Ростана, поставленную в Москве, в театре имени Вахтангова с Рубеном Симоновым в главной роли.

“Романтический герой, поэт с уродливым лицом, передававший слова любви той, которую любил, но не от себя, а от красавчика, ее избранника, ставшего его другом. Она полюбила автора этих пламенных строк, но слишком поздно узнала, кому они принадлежат“.

Словно угадав эти мысли, Жак Бержье сказал:

– Если вы думаете о пьесе нашего Ростана, то не его персонаж вдохновлял бойцов Сопротивления, а совсем иной Сирано де Бержерак. Легендарный человек, полный загадок, философ, ученый и поэт, виртуозно владевший шпагой. Эме Мишель решил собрать о нем безупречные сведения, как собирает о неопознанных летающих объектах. У нас уже есть документы о том, что он действительно одержал победу над ста противниками. Но главное в тех тайных знаниях, которыми он обладал и которые подтверждаются лишь в наше время[3]. И это современник кардинала Ришелье и д’Артаньяна, прославленного романами Дюма.

– Следовательно и Пьера Ферма? – вставил Званцев.

– Конечно! И Рене Декарта тоже.

– Как бы хотелось узнать все, что вам удастся выяснить об этом человеке, имя которого, как воплощение французского патриотизма, взяла подпольная газета Сопротивления.

– Я пришлю вам все, что мне удастся узнать о нем, – пообещал Эме Мишель.

Особенно примечательным оказалась меняющаяся внешность Сирано. Дошедшие до нас портреты сделаны после его военной службы, во время которой он получил при осаде Арраса сабельный удар в лицо, изменивший очертания его знаменитого носа, начинавшегося со лба выше бровей, о чем можно лишь догадаться, но что имело большое значение в его жизни.

Но тогда в парижском ресторане в беседу Званцева с Эме Мишелем вмешался Жак Бержье:

– Да, конечно, Сирано де Бержерак фигура столь же примечательная, как и загадочная. Но ХVII век богат и другими тайнами. Взять хотя бы того же всесильного правителя Франции образованного, коварного и жестокого кардинала Ришелье. Казалось, трудно себе представить более мрачную фигуру, все силы и недюжинный талант свой он отдал укреплению абсолютизма, самодержавия, как говорят у вас в России. Правда, воплощая его в своем лице. Король Людовик ХIII был слаб и циничен. Я сейчас прочту вам его подлинное письмо губернатору Арраса, – он достал из кармана блокнот с записанной там цитатой: “Извольте изворачиваться, пишет король. Грабьте, умея хоронить концы. Поступайте так же, как другие в своих губерниях. Вы можете все в нашей империи. Вам все дозволено.”

– Не этот ли французский король именовал себя Справедливым? – спросил Званцев.

– Вот именно! – рассмеялся Жак Бержье. – Можете поверить, что не во имя Справедливости кардинал Ришелье забрал у короля всю власть. Так вот, представьте себе, что меня, французского коммуниста, заинтересовал и мучает ничем не объяснимый поступок кардинала Ришелье, заклятого врага вольнодумцев, противников угнетения. Живи он в наше время, не было бы злейшего врага коммунизма. И вместе с тем…

– Вместе с тем? – не выдержав паузы, спросил Лифшиц.

– Мрачный кардинал Ришелье, правитель Франции времен Людовика ХIII, угнетатель французского народа добился освобождению приговоренного к пожизненному заключению итальянского монаха Томазо Кампанеллы, автора утопии “Город Солнца”, первого коммуниста-утописта Европы, подготовил ему во Франции убежище, назначив правительственную пенсию.

– Непостижимо! – дружно воскликнули советские туристы.

– Очень странно, – согласился Эме Мишель.

– В этом стоило бы разобраться, как и в загадках Сирано де Бержерака, – заключил Бержье.

Званцев и его спутники сердечно распрощались с новыми французскими друзьями, чувствуя себя обогащенными и заинтригованными.

Как величайшее сокровище взяли они документы погибшего советского героя, чтобы передать их в Москве по назначению. Но газету, старую газету времен французского Сопротивления с именем Сирано де Бержерака, Званцев оставил себе, заменив ее новым конвертом.

Он тогда еще не знал, что этот легендарный герой, считавшийся непревзойденным по храбрости гасконцем, хотя родился не в Гасконе, станет близок ему, и он посвятит ему и Кампанелле два романа спустя много лет после памятной встречи в Париже. Их назовут фантастическими только потому, что слишком фантастичны знания Сирано почти четырехсотлетней давности и слишком невероятными кажутся события его жизни, столь же бурной, как и короткой, поэта, философа, бойца, страстно протестовавшего против окружающей его клокочущей пустоты. Вместе с тем обойденного Природой и тщетно искавшего простого человеческого счастья. Эту его жажду любви выразил Званцев в написанным за Сирано сонете первого дуэлянта Парижа, мечтавшего о дуэли совсем иного рода. Званцев дал сонет в собственном “переводе” с несуществующего оригинала.

ЖЕЛАННЫЙ ЯД

Как я хотел бы для “дуэли”

Противницу себе найти.

И звёздной ночью без дуэньи

С ней вместо шпаг скрестить пути.

И пусть в мучениях до встречи

Волненьем жгучим буду жить.

Змеиный яд болезни лечит,

Желанный яд кровь освежит.

Придёт, как гром, моё мгновенье

Смогу счастливцем страстным стать

И за одно прикосновенье

Полжизни радостно отдать!

Хочу сраженным быть не сталью,

А приоткрытою вуалью.

Теплоход “Победа”, завершая круиз, отплывал из Гавра. Впереди Северное море и “Кельнский канал” через Западную Германию.

Советские туристы покидали Францию, а французы провожали их. Званцев никогда не думал, что на пристани соберется такая толпа. И когда корабль отчаливал, французы запели “Подмосковные вечера”. Это говорило о многом…

Глава шестая. На корабле через поля и веси

Страна всегда передовая,

Бетховен, Эйлер, Гейне, Гёте!..

Но как могла, народ свой предавая,

Дойти до гнусного ты гнёта? Весна Закатова

Теплоход “Победа”, оставив позади пролив Ла-Манш и оказавшись в Северном море, вошел в Кельнский канал. Проложенный через Германию, он выводил судно прямо в Балтийское море.

Но при пересечении кораблем Европы по этой искусственной прямолинейной реке остановок круизом предусмотрено не было. Туристы лишь могли издали восхищаться исполинским Кельнским собором, воплощением готической архитектуры, который, подобно Исаакию в Петербурге, строился сорок лет. А дальше они могли с корабельной палубы, как из окна вагона любоваться немецкими пейзажами, фермерскими полями и ухоженными, как сады, лесами. Туристы роптали.

– У нас на эстраде в таких случаях публика требует деньги обратно, – возмущалась артистка Савва.

– Что с возу упало, то пропало, – философски замечал ее муж, карикатурист Борис Ефимов.

– Смотрите, – говорила Женя Калашникова, – рыбаки с удочками сидят и не кулаками нам грозят, как турок в Босфоре, а приветливо руками машут.

– Гитлер капут! – крикнул рыбакам Антонио Спадавеккиа.

Рыбаки согласно закивали, что-то крикнув в ответ.

Высоченный “работник Метростоя” укоризненно покачал головой.

– Не повезло нам со знакомством с Германией, – пожаловался Лифшиц.

– Я в прошлом году был в Западной Германии и вывез оттуда загадочную реликвию. Хотите, я прочту вам, что написал по этому поводу. Увидите теперешних немцев и даже великого Эйлера с его удивительным слугой, ну, и наших искателей истин, – неожиданно предложил Званцев.

– Хотим, хотим, – послышались голоса туристов.

– Пожалуйста, здесь на палубе, а не в салоне, – попросила Савва.

Званцев принес из каюты рукопись и прочитал свой новый рассказ, как 12 лет назад в клубе писателей читал “Взрыв”:

З А Г А Д О Ч Н А Я Р Е Л И К В И Я

В стране идей “Изобретании”,

Мечта где – первый цвет весны,

Фонтанами где бьют дерзания,

Становятся где явью сны. А. Казанцев.

рассказ о научном поиске

Я вывез из Западной Германии удивительную реликвию, о чем хочу рассказать.

В прошлом году я, как вицепрезидент Постоянной комиссии ФИДЕ по шахматной композиции, приехал в ФРГ и перед началом очередного конгресса гостил у своих шахматных друзей Герберта и Марианны Йенш.

Они жили в наследственном доме в пригороде Франкфурта-на-Майне, чудом уцелевшем во время американских бомбардировок. Объяснялось это чудо тем, что в тишайшем, утопающем в зелени местечке с вымытыми мылом улицами располагалось производство “Фарбенин-индустри”, пакет акций которого принадлежал американским владельцам. Там и работал Герберт, ведя какую-то картотеку, вместо того, чтобы, как до войны, быть оперным режиссером.

Марианна помогала мне совершенствоваться в немецком языке и варить удивительно просто чудесный кофе.

У них было два сына: Ганс, похожий на мать, такой же светловолосый, мягкий, задумчивый, и, весьма самостоятельный, Иоганн, подросток, собранный, весь в отца, крепыш с отрешенным взглядом, прозванный в семье за успехи в русском языке Ваней. Оба юноши приобщались к русской культуре и, преодолевая застенчивость, говорили со мной на моем родном языке.

Ганс, неплохой музыкант, играл нам на рояле Баха, Моцарта, Бетховена.

Помню, я назвал музыку Бетховена не умирающей. Герберт оживился:

– Бетховен! Какой титанической внутренней силой нужно обладать, чтобы теряя слух, продолжать жить миром звуков, создав так и не услышанную им девятую симфонию, этот шедевр симфонизма, полный света и ликования, любви и радости, чего сам он был лишен. А творение его и ныне восхищает миллионы людей.

Герберт всегда говорил несколько выспренно, но искренне и закончил свою тираду вопросом:

– Есть ли еще подобный пример в истории человечества?

– Может быть, Гомер? – предположил я.

– Всевидящий слепец! Певец фантазии, подвига и красоты! Превосходный пример, но не тот, какой мне хотелось бы услышать.

– Из математики! – неожиданно подсказал Ваня-Иоганн.

– Конечно, – согласился я. – Есть видные математики, от рождения слепые.

– Не то, не то! – воскликнул Герберт. – От рождения слепой живет в особом своем мире, не познав богатства нам доступных ощущений. Ваня, вступив в нашу беседу, видимо, имел в виду другой пример, не менее трагический, чем потеря слуха гениальным Бетховеном, не сломленным все же этим несчастьем.

– Кого же? – спросил я.

– Эйлера, – ответил Иоганн.

– Мы, инженеры, – согласился я, – и ныне при расчетах пользуемся его формулами в самых разных областях техники.

– Эйлер – это Бетховен от математики, – говоря это, Герберт даже торжественно поднялся с места. – Вы вправе гордиться, что он был российским академиком, членом Петербургской Академии Наук.

– Почему же вы ставите судьбы Бетховена и Эйлера рядом?

– Потому что этот титан науки к концу жизни потерял зрение, но продолжал творить. И последние двадцать лет диктовал свои фундаментальные открытия… подумайте только!.. своему слуге!..

– Жюль Верн, тоже ослепнув, продиктовал свой последний роман внучке. Но записать математические трактаты!.. Должно быть, удивительный был у Эйлера слуга!

– Вот именно, удивительный, а главное, никому неизвестный!

– Как странно! Пожалуй, за двадцать лет у Эйлера можно было многому научиться, пройти курс нескольких университетов.

– Я обладаю двумя реликвиями, случайно доставшимися мне. Одну я предназначаю за его музыкальные успехи старшему сыну Гансу, а другую – младшему, в расчете, что Иоганн вырастет, станет математиком и оценит ее. Я сейчас их принесу.

И он скрылся.

– Если бы вы знали, как Герберт ими дорожит, – вздохнула Марианна. – Но, боюсь, что мальчикам нашим они не так уж и нужны! – и она виновато улыбнулась.

Вернулся Герберт, держа в руках небрежно исписанный старый нотный лист и еще обрывок пожелтевшей бумаги с какими-то знаками и линиями.

– Подлинники! – с гордостью коллекционера объявил он. – Вот это лист партитуры, собственноручно написанный самим Бетховеном. А это – совсем другое… Это – загадка! Она досталась мне за деньги от потомков…

– Эйлера?

– Нет! Его слуги!.. Никто пока не определил что это такое! У меня надежда на Иоганна, станет взрослым математиком и разгадает эту тайну.

– И совсем я не для этого вырасту, – набычился курчавый крепыш. – Терпеть не могу историю… Одни упреки в школе… А за что? За королей, интриги, войны! И тут не все ли равно кто это нацарапал. Эйлер или его слуга? Наверняка устарело.