Текст книги "Снег на Рождество"

Автор книги: Александр Брежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

И через полминуты весь поселок понесся к балочке.

– Вот дела так дела… – удивились жители.

Но рука-то рукой, а за рукой оказался и сам Никифоров.

– М-да-а! – увидев замерзшего Никифорова, пробормотал грузчик. За эти три часа он все, что угодно, передумал и перебрал в своей голове, что касалось пропажи Никифорова. Но чтобы пенсионер Никифоров, так вот вдруг нелепо скочурившись, замерз в сидячей позе, при всей амуниции, включающей новые валенки и форменные галифе, – уж чего-чего, но этого грузчик не мог даже и предположить.

– А ну дайте я на Никифорова погляжу, – пробился сквозь толпу Корнюха. И, нагнувшись к Никифорову и призвав к тишине, не дыша, послушал у того сердце.

Наконец он встал и с какой-то необыкновенной солидарностью произнес:

– Все…

– А может, это Виолеткино чучело? – крикнул кто-то из толпы. – А сам Никифоров взял и спрятался от нас.

Корнюха покосился на сказавшего, потом покосился на Никифорова и тоскливо спросил меня:

– Доктор, а ты как считаешь?..

Быстро осмотрев Никифорова, я сказал:

– Да, к сожалению, Корнюха прав…

Мое заключение положило конец всем сомнениям. Но тут же после первого недоразумения возникло второе. Уж как-то неудобно везти Никифорова в такой позе. Как ни пытался грузчик выпрямить Никифорова, он был точно каменный.

– Н-да… – произнес Гришка. – Н-да… Вот случай так случай…

Гришка ехал осторожно. Точно не снежное поле было перед ним, а минное. Местами тройка плелась шагом.

– Ты что это, атомную бомбу везешь? – спрашивали его прохожие.

– Хуже… – бурчал он.

– А что может быть хуже? – заглянув в сани, они вдруг, увидев Никифорова, в ужасе замирали. В какие угодно превращения они могли поверить, но чтобы такое…

Гришка от волнения то и дело кашлял. Сердце его щемило. Немели пальцы. Он часто оглядывался, все не веря и все не соглашаясь со случившимся. Но, увы, явь была явью. Никифоров замерз. Не только руки, но даже уши, глаза и брови были у него как из стекла. А длинный его, вечно розовый нос теперь напоминал сосульку.

Осторожно, с выражением благоговейного страха, подъехал Гришка к больничному моргу. Санитарка, заранее заприметив тройку, принесла ключи.

– Что-то зачастили вы к нам? – сказала она, чуть-чуть заглянув в сани. И не успел ей Гришка ответить «да», как она, поджав ножки, грохнулась. Но через секунду-две без всякой посторонней помощи встала и, шепча: – Неужели сам Никифоров преставился?.. – так заморгала глазенками, словно она не на этом свете была, а на том.

Корнюха попросил санитарку отворить морг. Но та, продолжая монотонно шептать: «Надо же!..» – с такой отрешенностью посмотрела на него, что тот растерялся.

– Да ты что, бабка, разве никогда не видела Никифорова? – проорал ей на ухо грузчик.

– Живого видела… – прошептала она. – А вот мертвого… нет…

– А ну тебя… – пробормотал Корнюха и, взяв из ее рук ключи, пошел открывать морг.

Но, подойдя к двери, вдруг улыбнулся. Он вспомнил, что на морге никогда не было замка. Это было единственное помещение в поселке, которое никогда не закрывалось и никогда никем не охранялось. А ключ санитарка выносила не от морга, а от своего дома, выносила для приличия, вдруг, мол, на Гришкиной тройке примчался какой-нибудь заезжий ревизор или главврачиха с горэпидстанции, которая говорила примерно так: «Запираются или не запираются санитарные спецкомнаты, мне все равно. Мне главное, чтобы положенные по инструкциям ключи у вас под рукой находились».

Минут через пять санитарка начала бледнеть. «Ну вот еще…» – и Гришка, испугавшись, как бы с бабкой чего не случилось, отвел ее в корпус.

Там он сказал врачам:

– Братцы-кролики, не давите клопа, а то ваша бабка… – И в двух словах объяснил им, что мог.

И, объяснив, вдруг сам задрожал от невыносимой боли в сердце. Ничего, кроме мушек, не видя перед глазами, он, схватившись рукой за грудь, прошептал:

– Ох как плохо мне. Ох как плохо, – и добавил: – Если не жалко, дайте чайку…

Ему принесли чайку.

– Что с тобой?.. – сделав укол бабке, обратились врачи к нему. – Сердце болит или что?

– Да нет, наверное, не сердце, – прошептал им Гришка.

– Ну а что ж? – вновь спросили те его и для приличия сделали и ему укол.

– Шмелик, – произнес Гришка. – Нешто не знаете, что внутри каждого сердца живет маленький такой шмелик, благодаря которому мы и живем, – и он тут же обратился к докторам: – А ну подойдите поближе, я сейчас покажу, где находится моя душа.

Те подошли. И Гришка, взяв руку у одного из докторов, приставил ее к левому соску на груди.

– Чуешь, шевелится.

Но как ни старался доктор ощутить шевеление шмелика, он так его и не ощутил. И пришлось тогда Гришке сделать второй укол.

– Ну как? – спросили его доктора после третьего укола.

– Кажется, все нормально, – обрадовался Гришка. – Бегает шмелик.

Корнюха с грузчиком занесли Никифорова в морг.

– Прекрасно, – похвалил Корнюху грузчик и, достав из-за пазухи бутылку снежного кваса, с облегчением произнес: – Пока совсем не стемнело, нам не мешает за все пережитые страдания и выпить.

И они выпили. Разогрелись. Вот только Никифоров как был застывшим, таким и остался. Корнюха указал на это грузчику. На что тот успокоительно промычал:

– Все будет о’кей. Стоит нашей печке как следует раскочегариться, так он мигом выпрямится.

Корнюха ничего в ответ ему не сказал. Поплевал на руки и пошел колоть дрова.

И не прошло и часу, как печь в морге запылала что есть мочи.

Никифоров как лежал на столе боком, так и продолжал лежать. Правда, ледок на нем уже начал чуть-чуть оттаивать.

Через час Корнюха с грузчиком внимательно осмотрели Никифорова.

– Никаких сдвигов… – сказал Корнюха.

– Да… – вздохнул грузчик и потрогал Никифорову грудь. – Заледенел…

И, потолковав и покалякав, они решили еще больше раскочегарить печь.

Тут на тракторе приехал председатель с Ванькой. Он привез доски для гроба, справку о смерти Никифорова и привет от бабы Клары – два букета бумажных роз. Председатель, то и дело потирая свой осунувшийся нос, хотя по виду и скорбел, но в душе был рад.

Он вдруг, сняв платок, поднял над головой руку и, глядя на Никифорова, продекламировал:

– Уж ты на меня как Наполеон шел. Уж ты меня и так-то и эдак-то. Уж ты. А вот вышло дышло наоборот. Я покудова жив, и я покудова в поселке. А вот ты уже тю-тю. Правда, ребятки? – И Пред, схватив Корнюху и грузчика за руки, спросил их: – Ну чего молчите?.. Скажите, правда, ребятки?

– А черт его знает… – вздохнул Корнюха. – Вроде Никифоров был посолиднее Васьки, а вот надо же, тоже ведь помер…

– Ну это понятно… Что ж тут не понимать? – произнес грузчик. – Раз коровы подчиняются пастуху, а мы тем более…

Председатель был горд. Да и любому, наверное, приятно слышать, когда вот так, не таясь, говорят о нем в открытую.

Еще немного покалякал он и, распрощавшись с грузчиком и Корнюхой, поехал с Ванькой к Веркиному магазину чистить дорогу.

Темнело. Свет печного пламени, отражаясь на снежинках, делал их красными. Почуяв тепло, голуби с больничной крыши перелетели на крышу морга и, прислоняясь друг к другу, стали хором ворковать. То и дело поскрипывала раскрытая настежь дверь. На больничной оградке сушилось белье. Рядом стояли пустые бидоны, в которых Гришка поутру привозил молоко. Где-то перекликались петухи. Стонал больной. На ярко освещенной больничной веранде худенький высокий мужчина в черной пижаме что-то наигрывал на губной гармонике. Грузчик с Корнюхой, опершись о притолоки дверей, смотрели на все это и улыбались…

Гришка уехал на ферму раздавать коровам силос. Глубокий след от его саней лишь был чуть-чуть заметен снежком у трех больших дубов, ветки которых почти все были увешаны скворечниками, а так след его сиял.

Полюбовавшись на все это, Корнюха с грузчиком, чуть пошатываясь от усталости, присели на два чурбана у печи и, с улыбочками поглядывая на бушующее пламя, стали тихо рассуждать:

– Корнюха, а Корнюха? – начал грузчик.

– Ну чего?

– Скажи, а почему так быстро уходят люди?

Корнюха, подумав, ответил:

– На то они и люди, чтобы быстро уходить.

– Ну это понятно… – вздохнул грузчик. – Только ты вот понимаешь… мне почему-то все время не хочется, чтобы люди уходили…

Корнюха, прослезившись, вздохнул:

– А мне, думаешь, хочется?

– Это надо же, какая жизнь штука сложная, – тихонько засмеялся грузчик и в каком-то смущении замолчал. И хотя и нос и щеки его были грязноваты, но от пламени они цветом походили на только что вылепленный и обожженный кирпич. А губы его, полудетские, простенькие, то ли от жары, то ли еще от чего чуть приоткрылись. Корнюха, подбросив три полена, спрятал кисти рук под мышки, смотрел перед собой.

И вдруг за их спиной как будто что-то зашуршало, потом как будто ручеек зажурчал. Поначалу они не обратили на это внимания. Ну а когда они вдруг почувствовали, как кто-то прикоснулся к их спинам руками, тут их сердца чуть было не лопнули. Они как оглянулись, так и замерли. Никифоров, да-да, Никифоров как ни в чем не бывало стоял и улыбался.

– Караул… – завопил грузчик и вместе с голубями вылетел из морга.

Корнюха в глубоком молчании медленно отступал к скрипевшему дверному проему. Как бы то ни было, но он через некоторое время осознал, что детство-то далеко кончилось. И не призрак, и не какой-нибудь вымышленный образ был перед ним. Перед ним прежний, живой и невредимый, с крохотной родинкой на левой щеке стоял Никифоров. Вот, отряхиваясь от ледышек, он поправил мокрый ворот гимнастерки. Его брюки от печного жара запарили.

– Черт бы побрал этот снег, – вдруг в сердцах произнес Никифоров и, еще раз отряхнувшись и обдав Корнюху брызгами, пошарил по всем своим карманам. Купюры были в целости и сохранности, а вот мелочь, очевидно, высыпалась.

Никифоров фыркнул:

– Эх, ну и народ в Касьяновке, – и, скинув мокрый полушубок, он гаркнул: – Ну и наваляетесь вы у меня в ногах. Ну и…

И Никифоров, вытянув вперед белые руки, глянул на то место, где только что стоял Корнюха. Дверной проем не скрипел, так как двери на нем уже давным-давно не было. Убегая от Никифорова, ее снял на ходу Корнюха, посчитав, что, прикрываясь ею, ему будет безопасней бежать от Никифорова.

– Ну и дела, – опять фыркнул Никифоров, с удивлением рассматривая стены морга. – Интересно, и как это я сюда попал? Ишь ты! – воскликнул он, выжимая воду из своих волос – Ну и влажность, словно в бане побывал.

Я ушел от Нинки рано утром. Не стал будить ее. Правда, я хотел ей что-то сказать. Но раздумал. Утро радовалось свету. Оживало небо и снежинки на нем. Новый снег, похожий на крохотные кусочки то шелка, то бархата, падал медленно, но упрямо. Я был счастлив. Я протягивал навстречу снежинкам руки. Я вертелся на одном месте и хохотал. А потом я нарисовал на затвердевшем снегу себя и Нинку и, приписав: «Я тебя люблю», поставил невероятное количество восклицательных знаков.

Похоже, что снежинки никогда не остановятся. Они все так же идут и идут. Они падают на мой чемоданчик, они тают на моей левой щеке.

«Что со мной?» – думал я, шагая навстречу снегу и крохотному солнцу. И поминутно я трогал ворот рубашки. Нет, он не давил, но я все трогал и трогал его. Потом мои мысли перекинулись с Нинки на снег. И я стал набирать его полные горсти и подбрасывать вверх. Мне было очень приятно играть с ним. Ну а потом я, совсем очумев, по самую грудь запрыгнул в сугроб, с отчаянием забарахтался. А когда я выбрался из него, то прислонился к дереву, из-за усталости не в состоянии шагать дальше.

Солнце хотя было и крохотное, но разгоралось. И вдруг я услышал Ерохину мелодию.

Веркин дом был в трех шагах от меня. И хотя окна закрывали ставни, мне показалось, что Ероха играет не в доме, а на улице.

Я пошел навстречу музыке. В Веркином доме не спали. Дверь была открыта. Стряхнув с валенок снег, я тихо вошел в комнату. Посреди зала на огромном топчане, поджав под себя босые ноги, сидел Ероха. Он смотрел на стоящую перед ним Верку, одетую в шикарнейший модный халат, и что есть силы тренькал. Во всем его облике было столько силы и счастья, что со стороны казалось, что Ероха, всегда простой и будничный, вдруг решился на что-то важное.

Чайник на плите кипел, но ни Ероха, ни она не обращали на это внимания. Ероха рассматривал Верку. А Верка рассматривала Ероху.

– Ероха! – в нетерпении вдруг вскрикнула Верка.

– Чего? – спросил тот.

– Ты на меня не смотри… Ты играй… – и Верка, потеряв контроль над собой, в восторге протянула вперед руки. И, еще более вдруг чему-то изумившись и обрадовавшись, она крикнула:

– Ероха, ради Христа, скажи мне, кто ты?..

Ероха посмотрел на нее и, не смущаясь ее откровенности, сказал:

– Откуда я знаю…

– Ну как же так? Ну как же так? Ты ведь мне раньше говорил, что все знаешь.

Ероха, смутившись, напрягся. А потом, заиграв помедленнее, рассудил:

– Откуда я знаю, да и разве имеет значение, кто я?

– Ну точь-в-точь Никола, – прижав к груди руки, вдруг прошептала Верка.

И, ничего не видя от волнения, она склонила перед ним голову.

Ероха смотрел мимо женщины. Он с улыбкой смотрел туда, где за окном колебались в воздухе снежинки да не в меру ярко светилось крохотное солнышко.

Потрясенный только что увиденной сценой, я выбежал на улицу. Опять вдруг почувствовал, что я еще мальчик. Маленький. Ничего не значащий. И многого еще не понимающий.

Возле памятника Сергию Радонежскому стоят мальчишки. Неожиданно к ним подходит старик с белоснежной бородой. Снег под его ногами искрится.

– Это монах Иван из Посада, – говорит мальчишка своему товарищу. – Он всегда на Рождество сюда приходит.

Старик, перекрестившись, кланяется деткам.

– Здравствуйте, сынки. Вы, как я вижу, радонежские?

– Радонежские, – хором отвечают мальчишки и с волнением смотрят туда, куда указал старик.

– Братцы, – сказал вдруг самый высокий мальчишка, чуть прищурив широкие глаза. – Смотрите, смотрите, у родника сам Сергий Радонежский стоит.

Все всматриваются. Монах стоит на коленях перед родником и, молитвенно сложив на груди руки, поет:

– «Возбранный от Царя сил Господа Иисуса, данный России воеводо и Чудотворче предивный, Преподобие отче Сергие!»

Снег, искрясь, кружится в воздухе и медленно падает.

Корнюха с грузчиком пришли ко мне на прием и рассказали мне о происшедшем с ними этой ночью. Я не поверил. Смеясь, то и дело всплескивая руками и друг друга перебивая, с таким правдоподобием рассказали они про пережитые ими ужасы, что у меня волосы встали дыбом. Главврачиха, присутствующая в этот момент в моем кабинете, сказала:

– Все ясно. Эти ваши мужички опять галлюцинируют, – и шепотом добавила: – Направьте их к психиатру… – и тут же ушла.

– Представляешь, доктор, – заикаясь, продолжал грузчик. – Никифоров предстал перед нами во весь свой рост точно ледокол.

– Оказывается, он не мертвый был, паразит, а живой. Или же, наверное, он просто притворился мертвым… – перебил его Корнюха, – Говорят, он и в молодости любил всякие штучки откалывать…

– Да-да… – торопливо перебил его грузчик. – Он вдруг ни с того ни с сего как чихнет. И тут я, чтобы с ума не сойти… заорал благим матом и бежать.

Чтобы разобраться, бред ли это или галлюцинации, я, попросив их посидеть в кабинете, позвонил в стационар. Увы, сказка оказалась былью. Никифоров, воскресший из мертвых, был теперь живым и уплетал на пищеблоке манную кашу.

– Ну что, доктор, живой Никифоров? – спросили они меня.

– Живой, – ответил я и посмотрел в окно, за которым шел снег.

Через неделю в стационаре я встретился с Никифоровым. Он чувствовал себя прекрасно.

– Доктор, а ты знаешь, снег-то у нас на самом деле непростой. Снег-то у нас волшебный. Если верить словам, то я, можно сказать, благодаря ему и жив остался.

Он говорил, говорил. И мне его трудно было остановить. Почти все чудом вернувшиеся с того света страдают многословием. Больные окружили нас. И Никифоров вместо меня начал рассказывать им. Грузчик тихонько спросил у заведующего:

– Скажите, а он дурак или не дурак?

На что тот, шикнув, пожал плечами. Грузчик опустил голову. Корнюха смачно произнес:

– М-да, мне ведь, братцы, всякого пришлось перевидеть, но чтобы так вот, быть до этого сосулькой, а потом вдруг запрыгать…

Больные подходили один за одним. Вскоре их столько набилось, что стало трудно дышать. Но Никифоров, не обращая внимания на слушателей, все говорил и говорил…

Я стоял без халата. Да он и не нужен был мне, все и так меня знали. Неизвестно откуда оказавшийся журналист начал расспрашивать Никифорова:

– Ну и сколько же вы, товарищ, пробыли под снегом?

– Если судить по записям в истории болезни, то не менее трех суток. – Это свое вранье Никифоров произнес без всякого смущения, даже не моргнув глазом.

– Что вы ощущали?

– Словно женские руки ласкают.

– Находились ли вы в сознании?

– Сознания не было, было подсознание.

– В чем оно заключалось?

– Будто я камнем вниз лечу, а вот упасть на землю все никак не могу.

Я, посматривая на уж больно одухотворенного Никифорова, не знал, радоваться мне такому приятному исходу его трагедии или, наоборот, грустить, как, например, грустил теперь председатель, стоявший тут же рядом и за все время так и не проронивший ни одного слова.

Уже когда мы с грузчиком и Корнюхой собрались уходить, Никифоров вдруг крикнул:

– Доктор, пожалуйста, передайте привет Виктору! Скажите, что я, как и он, примерно через недельку или две начну собирать деньги на памятник, – и он тут же обратился к председателю: – Товарищ председатель, а правда ведь неплохо было бы, если в нашем поселке впервые в мире соорудить памятник снегу.

– Ура-а… – крикнул кто-то. И все дружно подхватили. – Ура-а… Да здравствует памятник снегу!

– Доктор, да неужто снег посильнее человека? – вне себя спросил меня грузчик.

– Дело не в силе, – начал было я, но, не подобрав нужных мне слов, замолчал.

– Доктор, ну а в чем, в чем же дело? – продолжал приставать грузчик.

В голове моей все как-то спуталось. Я не знал, что и ответить.

Выйдя за больничную территорию, мы все трое, остановившись, со всей серьезностью стали рассматривать падающие снежинки. Красиво блестя на солнце, они кружились вокруг нас. Под ногами был снег, перед глазами был снег, и на нашей одежде и на наших руках был снег. Даже полузамерзшие больничные окна и те почти все были в снежинках.

– Братцы, а вы знаете что! – воскликнул вдруг Корнюха.

– Что? – спросил его грузчик.

– Меня тоже к снегу потянуло.

– Не говори глупостей, – буркнул грузчик.

Но Корнюха вдруг упал на сугроб грудью и стал загребать под себя снег.

– Ой, доктор! – воскликнул грузчик. – Смотрите, смотрите, он маленький.

– Я не маленький, – ответил ему Корнюха. – Я старенький.

И Корнюха, взяв щепотку снега, кинул ее в рот.

Мы шагали не спеша, хотелось подольше побыть со снегом. Корнюха с грузчиком, приумолкнув, шагали чуть впереди меня.

Проходя мимо рахмановского храма, Корнюха крикнул:

– Братцы, смотрите, там на колокольне кто-то есть!

Мы задрали головы. Но ничего не увидели.

Тогда Корнюха крикнул:

– Айда за мной!

Мы, подчинившись его приказу, стали лезть на колокольню. Старая, петровских времен, дубовая лестница скрипела.

К нашему удивлению, дорожка была проторена. Мало того, кто-то, поднявшись наверх, сидел там, так как обратного следа не было. Взобравшись на самый верхний ярус, я вздрогнул, на стенах справа и слева знакомым крупным почерком мелом было написано: «Делайте как я…»

Я кинулся к перекладине и замер. Были следы, был пришпиленный булавкой пуховый платок, но Виолетты не было.

– Братцы! – воскликнул вдруг радостно грузчик. – Ой, а какие тут снежинки! – И он, улыбаясь, подставил руки под снежный поток.

Мы стояли на колокольне под сверкающим солнцем с непокрытыми головами, так как нам почему-то стало жарко. Изумленные и высотой колокольни, и снежным простором, который отсюда виделся на многие километры, мы, засмеявшись, от радости ударили в один колокол, потом в другой. И строгие колокольные звуки, сохраняя нотное равновесие, зазвучали сильно и грустно.

– Ау!.. Ау!.. – вдруг закричал грузчик, от удовольствия качаясь в такт звукам и обсыпая снегом голову.

Глаза смеются. Он не чувствует ни ветра, ни мороза. Приподнимаясь на цыпочки, он что есть мочи дергает за веревку главный колокол и от счастья смеется.

Перед собой я вижу рахмановскую деревушку, расположившуюся при дороге ровным рядком. Воздух над деревней пахнет печеным хлебом. Проваливаясь по пояс в сугроб, звонко и радостно что-то напевая, наш водовоз, одетый в красный тулуп и сопровождаемый лающей стаей разнокалиберных собак, тащит под уздцы лошадку, на которой сидит статная баба. Всмотревшись, я замираю. Да, так и есть, это Нинка. На какой-то миг утихает поземка, и я даже успеваю рассмотреть ее два непокорных локона и оранжевый воротничок ее модного платья.

Смеясь от удовольствия и радостно рассказывая что-то водовозу, она двумя веточками ели отмахивается от густо падающей на нее снежной пыли. То и дело останавливаясь, старичок, дотягиваясь до Нинки, трогательно целует ее руку и красный сапожок. Когда он, поцеловав ее руку, отходит, Нинка тут же протягивает ему другую и кричит:

– Ну а теперь поцелуй эту.

И маленький, небудничный этот поступок так трогает водовоза, что он, потеряв всякий стыд, что-то протяжно напевает и, покряхтывая от мороза, танцует на одном месте.

«Как же так, – думал я, смотря на Нинку. – Минуту назад она говорила мне, что до безумия любит меня, а тут вдруг так кокетничает со стариком водовозом».

– Да погоди ты! – смеясь кричит Нинка водовозу. – Ты вот лучше скажи мне, чем ты в жизни занимаешься?..

А тот, придав своему голосу трогательные нотки, отвечает ей:

– А я, дамочка, третий год как карасиков ловлю, – и, недолго думая, он расстегивает на груди полушубок и достает оттуда полиэтиленовый пакет, в котором трепещутся два маленьких карасика.

– А разве в нашем пруду карасики бывают? – радостно смеется Нинка и осторожно берет из рук водовоза шевелящийся пакет.

– Да это не в пруду, – отвечает он ей и, ласково целуя ее руку, добавляет: – Это я в околопрудных луночках ловлю, там, где Корнюха один раз чуть не утонул.

– А ты удочкой ловишь? – допытывается Нинка.

– Да какой там удочкой, – отвечает он. – Я рукой. На крючке они умрут, а в руке нет… – и, нежно и прозрачно зевнув и закатив глазки, восклицает: – Ну до чего же, Нин, ты женщина любопытная!

А Нинка, не обращая внимания на водовоза, трогательно смотрит на карасей, ласково виляющих хвостиками:

– Дедушка, а ты знаешь, я думаю так, что если эти карасики еще живые, то и вот эти наши снежинки, падающие сейчас на нас, тоже живые, – и смеется. – Ой, а ты знаешь, один раз я в предновогоднюю ночь слышала, как стучат их крохотные сердца.

Облитый снежинками, точно сахаром, водовоз, задрав голову, морща лоб, таинственно смотрит на беззвучно кружащийся в небе снежок. Теперь, после Нинкиных слов, снежинки кажутся ему крохотными карасями, обсыпанными мукою.

И если бы не Корнюха, который вдруг спросил:

– Доктор, а тебе нравится на колокольне?.. – я бы спрыгнул туда вниз, к Нинке. Я даже уже приготовил для ног упор, чтобы, оттолкнувшись, полететь к женщине, с которой мне вновь захотелось побыть. Корнюха ласково посмотрел на меня. И, придя в себя, я ответил:

– Как здесь здорово и как хорошо.

Притихший было грузчик опять закричал:

– Ау… а-у-у… – А потом вдруг, чудом не свалившись с колокольни, прокричал: – Слышите, сани скрипят! – И рукой указал на дальний край рахмановской деревни.

Мы всмотрелись в снежный простор.

– Ой, какой же он важный и какой серьезный! – заорал вдруг Корнюха. А потом, глубоко вздохнув, он, хлопнув меня по плечу, радостно и торжественно произнес:

– Доктор, посмотри, да это же наш Гришка.

И в ту же минуту Гришкина тройка лихо выскочила на пригорок. Блестя на солнце, звеня всеми своими бубенцами, она подняла за собой огромное облако снежной пыли.

– Гришка… Гришка… – стали махать мы ему сверху руками. Но он проехал храм, не заметив нас…

И тогда грузчик торопливо забил в колокол. Воздух вокруг нас загудел, а странно затрепетавшийся ветерок, мигом ожив, где-то внизу хлопнул дверью и с шумом и свистом, точно огромная стая птиц, кинулся вослед тройке. Услышав колокол, Гришка остановился. Увидев нас, он крикнул:

– Братцы, на Бога-то надейтесь, но сами не плошайте…

Потом он, поправив свою офицерскую шинель и плащ с капюшоном, подъехал к нам. Громадная старинная икона Божьей матери приветливо посмотрела нам вслед. Коротенький гвоздик, неизвестно кем и для чего вбитый ей в левую руку, показался мне живым глазом.

Мы упали в Гришкины сани, пахнущие сеном и парным молоком, и поехали вместе с ним, даже не спросив, куда он и зачем едет. Но только мы выехали из рахмановской деревни, как нам навстречу выбежала похожая на призрак белая женщина… Если бы не парок от ее дыхания, то я подумал бы, что это действительно призрак.

– Поберегись, – произнес Гришка и остановил тройку. Корнюха с грузчиком вслед за мною с любопытством выглянули из саней.

Наконец светлое облако осело, и я увидел знакомое белое пальто, бледные руки. Вгляделся в лицо – это была Виолетта.

Я уже слышу скрип ее шагов. А вот, подойдя ко мне, она осыпала и меня, и все сани искристым снегом. Наверное, там, в небе, снег, только что выкристаллизовавшись, таким и бывает…

– Вета, это ты… – и, от радости потеряв равновесие, я упал ей на плечо. Она погладила меня по голове и, осторожно поправив на мне сбившийся платок, сказала:

– Доктор, я ищу вас целый день…

– Что случилось? – спросил я.

– К вам мама приехала…

Оставив в санях медицинский чемоданчик, я, раскидывая снег, побежал.

– Доктор… доктор… – закричал Гришка.

Но я ничего не слышал. Мама, славная, добрая, стояла перед глазами. Я пробежал одну балочку, другую, и вот наконец совсем близко переезд.

Будочник, завидев меня, засвистел, замахал руками. Но я удачно прошмыгнул под носом электрички и с новыми силами помчался по знакомой мне улице Мира.

– Товарищ фершал, как же так? – громко прокричал он вослед и, поняв, что я не дурачусь, замер, приподняв шапку желтым флажком.

За моей спиной бодро звенели бубенцы. Небось Гришка ехал следом.

В сторону храма идут ребятишки с двумя старушками, еле поспевающими за ними. Они несут звезду, украшенную цветами. В середине звезды розовый круг, в котором горят восковые свечи. Все поют:

Днесь пресветлая

Небу и земли царица,

Христа царя рождает

И млеком его питает.

Пеленами увивает,

В ясли полагает,

Звезда пути являет,

Над вертепом сияет.

Затем, когда песня кончилась, самый маленький мальчик, в руках у которого была большая связка ржаных калачей, громко прокричал: «Рязанцы!»

И все ему хором ответили: «Мешком солнышко ловили. Блинами острог конопатили».

Затем другой, чуть повыше, крикнул: «Шуяне!»

А ему в ответ: «Беса в солдаты отдавали».

Опять кто-то крикнул: «Ржевцы!»

В ответ раздалось: «Батьку на кобеля променяли».

А когда кто-то крикнул: «Крапивенцы!» – то все, смеясь, прокричали: «Сено с колокольным звеном встречали, а воеводы не видали».

«Гуслицы!» – перебив всех, прокричала маленькая старушка. На что ребята прокричали: «Председатель – склеенный сапог, его снегом накормили и в тесте утопили. А когда тесто стали месить, то вместо одного председателя выловили сразу шесть».

И все вновь засмеялись радостно и весело.

А вот и лесничество. Моя мама, оперевшись на палочку, стоит недалеко от домика, в котором я живу. Как изменилась она. Ее взгляд стал еще строже, да и лицо постарело. Она то и дело греет руки. Видно, заждалась. Ой, а как она забавно закутана в две шали, кисти которых точно сказочные сосульки, да и вся она в своем длинном старомодном пальто похожа на ветхозаветную старушку куколку.

– Мам-ка-а… – бросаюсь я в ее объятия.

– Сынок… – и все мутнеет и меркнет.

И вот уже все, все, даже сама жизнь улетает прочь, и кажется, что только именно сейчас, здесь, в этом душистом, полном счастья и ласки объятии, это все и начинается. Вот уж чудо из чудес, материнское объятие.

– Мам, а вы с первого раза дорогу нашли?

– С первого, сынок, – улыбается она. И, улыбаясь, хочет сосредоточиться на какой-то мысли. Но чувства берут верх.

– Ну и засугробились, сынок, люди у вас… – Валеночки у нее коротенькие, и она топчется на одном месте, прежде чем сделать шаг. – А я о тебе, когда сюда ехала, все беспокоилась. Живой ли ты тут.

– Живой, мам, живой.

– Ой, а это что? – и она чуть сдавила мою руку.

Рядом с нами остановилась Гришкина тройка. Он растерянно и приветливо посмотрел на мою мать, а потом на меня. Лошади захрапели, зацокали зубами. Он, подтянув вожжи, успокоил их. Поправив шапку, с улыбкой снял рукавицы.

– Доктор, такую новость неплохо бы и снежным квасом обмыть…

Грузчик вывалился из саней, а потом вдруг простер к небу руки:

– Ура-а-а!.. Да здравствует докторова мама!.. – и, помаргивая облепленными снегом ресницами, с солидностью подойдя к моей маме, поцеловал ей ручку и добавил: – Учтите, а я ведь парень что надо…

– Ой, а я чуть и не забыла, – всполошилась мать и попросила грузчика: – А ну-ка развяжи-ка, браток, мои шали. Рождество как-никак история…

И в ту же минуту нас подхватила толпа колядующих. Нинка, улыбнувшись ласково, подала нам плетеный кувшин:

– Пейте, гости дорогие!

Это был теплый компот, от него даже шел парок, или, как его еще называют, взвар, пахучий, ароматный, при питье бродящий. Приготовленный из сухих фруктов и настоянный на нашей снежной воде, он был незаменимым питьем у наших сельчан в это время года. Мелко нарезанные яблоки и груши, плавая сверху, напоминали узоры снежинок и точно так же, как и снежинки, мягко таяли во рту. Детвора, ровным гуськом шагая за колядующими, несла эти кувшины на плечах. Глиняные ручки кувшинов были украшены разноцветными бабы Клариными цветами.

– Ой, как вкусно! – воскликнула мама.

И я вновь с необыкновенным удовольствием почувствовал на себе нежный взгляд томных Нинкиных глаз. Румянощекая, с развевающимися кудрями на ветру, она походила на снежную царевну. Вот глаза ее ласково блеснули.

– Прости, что простоволосая, – прошептала она и, вдруг, подойдя ко мне очень близко, нежно обняла меня и поцеловала крепко-крепко. И вновь, почувствовав теплоту ее губ, я вцепился в нее и, зачмокав ее в щеки, зашептал:

– Нинка, возьми, возьми меня обратно.

– Сыночек, так целоваться грех, – толкнула в бок меня мама.

И я не знал, что ей и ответить. Но как всегда выручила Нинка. Весело засмеявшись, она сказала маме:

– Сыночек ваш за все это время с нами молодцом стал. А молодца грех не полюбить! – и, заплясав перед нами и подняв над головою красочно разукрашенную звезду на шесте, пропела свою любимую колядку:

Коляда-моляда

У Иванова двора,

У Ирины у большой

Купила горшок —

Кутью варить,