Текст книги "Снег на Рождество"

Автор книги: Александр Брежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Ох, как же я люблю их всех! Девки, вы только посмотрите, как наш Колька танцует…

Их крикам вторил звон колокольчиков, свет гирлянд отражался в снежном блеске. Колька Киреев, с минуту-другую передохнув, выпивал жбан теплой снежной воды и, взмахнув руками, приседал. Ероха, без слов понимая его, ударял по струнам. Сенька подхватывал наигрыш. И Колька, топнув ногой, начинал плясать «Яблочко». Все мы тут же становились в круг и выкрикивали: «Оп-па!.. Гоп-па!.. Полюбила бабка деда…» – и громко хлопали в такт ладошками. Баба Клара, разрумянившаяся, не сходя с места, приплясывала озябшими ногами, обутыми в боты, и смотря на бесшабашно и бурно танцующего Кольку, говорила: «Его бы в храм на колокольню. Парень с чувствами», – и, жеманно улыбаясь, готовая и сама кинуться в пляс, она то и дело поправляла на плечах старомодную бирюзовую шаль.

Ветерок, разнося снежок, постепенно присыпал бабы Кларины бумажные цветы. И красные их лепестки постепенно белели. И тогда казалось, что они были сделаны не из бумаги, а из нашего касьяновского снега. За Колькой, притопывая и выкрикивая: «Гоп-гоп…», пускались в пляс совхозные мужики. Они, толкаясь, с шутками и прибаутками плясали вместе с Колькой до тех пор, покуда на пруду по берегам не трескался лед.

– Нинка, а ты пойдешь за меня замуж? – спрашивал Нинку совхозный конюх одноглазый Гришка Авоськин, у которого поверх старой офицерской шинели был плащ с капюшоном.

– Выйду, Гриша, выйду, – отвечала она ему и, смеясь, падала вместе с совхозными мужиками в сани. Гришка, поправив свои черные усы, восклицал:

– Ну и девка! – и, замахнувшись батожком на тройку, легонько отпускал вожжи. Бубенцы и колокольчики на хомутах, выдавая богатую трель, заставляли на минуту-другую замереть разнаряженный народ.

– Ну и Нинка!.. Ну и Нинка!.. – с каким-то удивлением шептал Никифоров. – Без любви ни одной минуты прожить не может.

Васька-чирик с трудом поспевал за перегруженными санями. Копыта тройки дружно топотали, выбивая ровный стук на льду. Единственный глаз у Гришки Авоськина блестел точно око жеребца в золотой пуговице офицерской шинели. Вот Гришка глянул на Ваську-чирика, мчавшегося следом и что-то блеющего, и тихо, совсем тихо и незаметно отпустил вожжи. Тройка рванулась. И Васька-чирик, упав в снег, отстал. Тройка, блеснув позолотой саней, переехала шлагбаум и там, всецело почувствовав себя на свободе, в каком-то восторге затряслась и забилась, поднимая за собою снежно-сказочные клубы пушистого снега.

– Сколько вас здесь?.. – спрашивала Нинка.

– Пятеро, – отвечали мужики, по очереди целуя Нинкины ручонки.

– Вы меня любите…

– Да-а… любим…

И Гришка Авоськин, бросив вожжи, ложился на дно саней вместе с мужиками и Нинкой и с задумчивостью одним глазом смотрел в небо, где рядом с Большой Медведицей летала бабочка, без всякого сомнения, похожая на художницу Виолетту.

– Неужели это она? – спрашивал Гришка Нинку.

– Нет, это не она… это ее душа… – отвечала Нинка и, жалея одноглазого парня, целовала его.

Через полчаса тройка, выпячивая расписные дуги, медленно своим ходом спускалась с горки, где находился переезд к пруду. В санях мужиков не было, не было в санях и Гришки Авоськина. На дне саней, на полушубке, сидела Нинка, она дергала на полушубке одну и ту же нитку и плакала.

– В чем дело? – взяв ее на руки, спрашивал Васька-чирик.

Нинка, с грустью посмотрев на него, отвечала:

– Это не Виолетта была… и не бабочка… это была ракета…

– А где мужики?

– Да они там остались.

– А что они делают?

– Откуда я знаю?..

Васька-чирик, пристально посмотрев на Нинку, но так ничего и не поняв, улыбнулся и, крепко обняв, поцеловал ее в губы.

Наконец в центре лед трескался. И Никифоров, заняв место кучера, начинал развозить народ по домам. Пруд пустел. Ероха с Сенькой, не нарушая ритма, продолжали играть. Сопровождаемая южанином, Васькой-чириком, в длинном сиреневом платье и с огромной розой на груди, каталась на коньках Нинка. Грузчик Никита рассматривал свое отражение на льду. Председатель танцевал с Веркой вальс.

Я не уходил. Я дожидался Виолетты.

Близилось утро.

– А вот она, – и я кинулся, я побежал к ней.

Она шла навстречу, белая-белая. В левой руке ее было пальто, в правой платок, они тоже белые. Наверное, там, наверху, снег идет намного гуще, чем тут, на земле.

– Доктор, а я видела вас сверху, – нежно сказала она и, взяв меня за руки, добавила: – Доктор, дайте я вас поцелую…

Я онемел. Меня охватило волнение. А потом я обрадовался… Нет, нету еще на свете женщин красивее Виолетты…

Я был рад благополучному исходу праздника. Но радость моя была полна и удивления. Я прекрасно знал всех жителей Касьяновки, и почти все они перебывали у меня на приеме. Заполняя их амбулаторные карты, выслушивая и обстукивая их, я не знал, что приводила их ко мне в поликлинику не только болезнь, но и еще что-то. Почти всегда перед рождественским постом приходил Корнюха. Его жена, железнодорожная кассирша, кругленькая, пухленькая, с длинной косой, предварительно списавшись со своим другом и взяв отпуск и за тот и за этот год, уезжала на юг.

– Доктор, а ты вот спроси… спроси, где моя боль?.. – И, сжав кулаки, Корнюха краснел и напрягался.

– Мне и так все ясно, – отвечал я. – У тебя радикулит.

– Эх, доктор, – усмехался Корнюха и начинал выделывать такие приседания, которые под силу лишь танцору-профессионалу.

Удивленный, я, широко раскрыв глаза, смотрел то на Корнюху, то на рецепты, то опять на Корнюху, то опять на рецепты. Весь мой диагноз он только что разнес в пух и прах.

– Значит, опять прикинулся, – пробормотал я.

– Да, опять, – сознавался Корнюха.

– Тогда непонятно, зачем пришел?

Корнюха вздыхал:

– Знаешь, доктор, ведь не болезнь меня гложет, а жар.

– Какой жар?

– Жар души.

– А что это? – спрашивал с удивлением я.

– А это когда браконьеры убьют лося, а лосиха, оставшись одна, до самой смерти ищет его.

– Да горя у каждого хоть отбавляй, – наконец поняв, в чем дело, соглашался я.

– Доктор, а разве в институте вы это не проходили?

– Нет, не проходили, – отвечал я.

– Доктор, но ты же медик.

– Медик, но не Бог.

И в ту же минуту Корнюха, потерянно и как-то отрешенно посмотрев на меня, произносил:

– Ну коли так, я пойду, – и уже у самого выхода, взявшись за дверную ручку, просил: – А в карточку ты напиши радикулит… вдруг умру…

– Ладно, не говори глупостей, – успокаивал я его. – Такой умный мужик, а дуришь.

– Смотри, перехвалишь, – смущался Корнюха. А затем спрашивал: – Ты вот лучше укажи, кому надо дровишки расколоть?

– Ну, это запросто, – радовался я и черкал ему на обратной стороне рецептов адреса тяжелобольных.

После его ухода я подошел к окну. Вдруг показалась чья-то фигура. Всматриваюсь… и узнаю сельповского грузчика… он расчищает дорогу.

– Если грузчик чистит дорогу, значит, в поликлинику придет председатель.

Корнюха, выйдя за ограду поликлиники, почесал затылок. Постоял. Посмотрел на подбежавшего к нему грузчика. Посмотрел на небо. Посмотрел на руки. Затем снял валенки и, сунув их грузчику, сказал:

– Подержи… – и спросил: – За скоко чистишь?

Грузчик думал, думал и ответил:

– А так…

– За так… или так…

– Бескорыстно…

– Молодец, – похвалил его Корнюха и, поплевав на руки, взял лопату. – При бескорыстии я помогу. Но смотри, валенки не теряй.

– Ни-ни, – обрадовался грузчик. – Ни… ни… я их офицерским ремнем к животу пристегну.

– О’кей! – с улыбкой произнес Корнюха и лихо добавил: – А ну, пехота, вспомним… А ну, давай, не отступай. – И что есть мочи начал работать лопатой.

Грузчик с пристегнутыми валенками едва поспевал.

Тракторист Ванька, выйдя с двумя своими гавриками на улицу, замер. Он не мог оторвать взгляда от Корнюхи. Многое он перевидел… и до армии, и в армии, и после армии. Но вот такого мужика, как Корнюха, он нигде не встречал.

Придя из армии, он первым долгом спросил Корнюху:

– А почему ты деньги за левую работу не берешь?

На что Корнюха буркнул:

– Я хочу, чтоб лосиха никогда не боялась за лося, которого могут убить браконьеры.

– Ну и закрутил, – удивился Ванька. – Да ежели лосей не убивать, тогда кого же убивать? Чем питаться тогда? – И добавлял: – Мне кажется, Корнюха, что ты сам не понимаешь, для чего ты все делаешь людям бесплатно.

– А кто все знает?

– Ишь ты! – еще более удивившись ответом Корнюхи, воскликнул Ванька и, умолкнув, с грустью посмотрел на печального Корнюху.

«Только деньги, только деньги!» – таков был Ванькин девиз, и никогда в жизни он не променяет деньги на лосей. Когда его соседка, баба Клара, уходила в церковь, он давал ей замусоленный никифоровский червонец, с огромным трудом вырванный у того за чистку улицы, и наказывал:

– Свечку поставив, дуй к протопресвитеру… ничего не проси. А попроси только… снега, ну а после соответственно… денег.

– А сколько денег? – спрашивала та.

– А сколько он сможет…

Баба Клара, записав Ванину просьбу на бумажку, вздыхала:

– У протопресвитера денег не просят, у протопресвитера здравия просят.

– А ты, баба Клара, – поучал ее Ваня, – объясни – такой вот, мол, единичный случай. Парень после армии, у него двое гавриков плюс почти парализованная теща. И что, мол, ему нужны снег и деньги.

– А здравие?

– Здравия не надо. Я сало ем, жена – мед, теща – бульон.

Баба Клара то и дело ощупывала единственный карман драпового пальто, где лежал червонец. Боясь потерять записку с Ванькиными просьбами, она привязывала ее суровой ниткой к левой руке. «Такие деньги не шутка!» – шептала она и крестилась всю дорогу.

Корнюха, разлопатив снег по улице Мира, стал приближаться к шоссе. Сельповский грузчик, обливаясь потом и давным-давно потерявший левый валенок, забегая поперед Корнюхи, то и дело наступал ему на лопату, жалобным голоском просил:

– Пожалуйста, остановись… Ты думаешь, снега тебе не хватит? Ведь пока рождественский пост…

– Нет, ничего никому никогда не хватает, – отвечал ему с убеждением Корнюха и, подставляя лицо снежинкам, скалился.

– А я говорю тебе, хватит, – рассердился грузчик и стал на лопату обеими ногами. – Договаривались от поликлиники до поссовета, а ты до шоссе добираешься. Не по-товарищески, не по-товарищески. Совесть надо иметь.

Корнюха спокойно посмотрел на него и сказал:

– При чем здесь товарищество? Бескорыстие выше товарищества.

– Это для тебя, а для меня все наоборот, – и грузчик захныкал пуще прежнего.

– Значит, про бескорыстие ты ни черта не знаешь, – и Корнюха, взяв лопату поближе к совку, поднял грузчика и пульнул его.

– Корнюха-а-а, отдай лопату… лопата не моя… – уже откуда-то сверху закричал грузчик. – Лопата Нинки-на-а-а…

Снежная пыль успокоилась. А когда чуть утих ветерок, Корнюха увидел грузчика. Тот сидел на крыше будочки и, елозя по самому краю, пытался спрыгнуть вниз.

Корнюха в растерянности посмотрел на грузчика. Странно растрепавшийся, с простертыми вперед руками, весь выбеленный снегом, он, сельповский грузчик, был почему-то похож на седовласого старца Серафима, лик которого не один раз видел Корнюха, когда колол дрова бабе Кларе.

– Тьфу ты… – пробормотал он и, о чем-то подумав, а потом как-то вполголоса, точно боясь кого-то потревожить, сказал: – Ладно, раз так, то лови… – И, ласково погладив черенок лопаты и тем самым отвлекаясь от скороприходящих мыслей, он со снайперской точностью пульнул ее грузчику.

Затем, растерянно улыбаясь, снял полушубок и, закатав рукава гимнастерки, громко выкрикнул:

– А вот вам два левых сапога, – и руками начал раскидывать снег.

Грузчик, прижав к груди лопату, сожалеючи посмотрел на Корнюху. А через минуту со злостью кинул лопату в сторону, а сам прыгнул в снег вниз головой. Он не стал выбираться из снега, а, наоборот, словно крот, стал закапываться, ему не хотелось видеть, как Корнюха, дойдя до шоссе, будет просить Ваську-чирика, чтобы тот застрелил его…

– Фу, как жарко здесь, – прошептал он, находясь под снегом, и с досады ударил в снег кулаком. Разжав кулак, он пошарил по снегу. – Экая штука! – схватился он за что-то твердое. – Лопата, валенок не валенок, – и, выкарабкавшись из снежного кармана, внимательно осмотрел твердую штуку. Это был скворечник. – Ах ты славный мой! – И, обрадовавшись находке, грузчик посмотрел в небо… – Птички мои, птички, скорее прилетайте…

Скворечник не был случайной находкой, наоборот, он был любимой находкой грузчика. Где они, эти скворечники, только не встречались. Были они и у поссовета, и у поликлиники, и даже у нашего поселкового пруда. Люди, спотыкаясь о скворечники, вечно выглядывающие из-под снега, ругали грузчика.

– Нагромоздил их… господь знает скоко…

Скворечники все до единого были продукт труда грузчика. С детства полюбив ремонтировать и делать их, он и сейчас продолжал почти каждый день бойко мастерить их из сельповских ящиков, предназначавшихся для тары.

Все деревья в Касьяновке увешаны его скворечниками, все крыши домов и заводских сооружений на своих поднятых копьях держат по нескольку десятков красивых птичьих домиков, разукрашенных в разные цвета радуги.

– Скоро из-за скворечен невозможно будет ездить по дорогам, – ругал председатель грузчика.

– Нет, ты понимаешь, – заткнув уши, орал по весне на грузчика Васька-чирик, – что из-за твоего птичьего крика я не могу связаться с дивизионом.

На что грузчик советовал:

– А ты дай телеграмму…

– Да ты что… – орал Васька.

– Нет, все равно пусть птички летают, пусть летают, – говорил грузчик Ваське.

Председатель, любивший всегда и во всем порядок, призвав на помощь Верку, заставлял по весне грузчика собирать разбросанные по всему поселку скворечники и с помощью все той же Верки на станции загружал ими два пустых вагона.

– Делать нечего, вот и занимается неизвестно чем.

– Нет, – не соглашалась с ним Верка.

– О-хо-хо, – смеялся Пред.

– А ты знаешь, – задумчиво говорила Верка и, поправляя распущенные волосы, точно мадонна, сложив на груди тонкие руки с искусственными бриллиантами, добавляла: – Вроде небогатый… плохо одетый… Зато родом курский он…

Грузчик, воткнув скворечник в снег, оглянулся. Лишь снежная бесконечность перед глазами. Если бы не скворечник, то он побоялся оставаться на этом свете и поспешил бы как можно побыстрее закопаться в снег, чтобы ничего не слышать и ничего не видеть. Нет, он не боялся снежной тяжести, к грузу ему не привыкать, пусть валит снег сверху, его спина без всякого труда выдержит любые снежные мешки. Как и все грузчики, он очень любил груз.

– А ну давай грузи! – кричал он порой на Верку. – Грузи, не спрашивай.

Верка, кинув на его спину три мешка с пряниками и сама сев поверх них, нукала на Никиту, и тот, как ослик, сопя носом, нес ее вместе с мешками от машины к магазину, и при этом он, очень ловко удерживая равновесие, всю дорогу щекотал ей ногу.

– Бессовестный, – ругалась Верка, но слазить не слазила.

– Что я бессовестный, знаю и без тебя, – говорил грузчик и, свалив мешки, дрожащей рукой показывая на сердце, просил: – Вер, а Вер? Налей лимонадику…

– Да на… пей… мне все равно… – отвечала Верка.

И, прислонившись к магазинной двери, любовалась грузчиком. Голубые глаза ее были так добры и так нежны к нему. Но грузчик не чувствовал этого. Он пил лимонад, и другие мысли были в его голове.

– Ты куда? – выпив бутылку, попытался остановить он собравшуюся было уйти Верку.

– Не знаю… – пожала та плечами и, подойдя к грузчику, вдруг закрыв глаза, стала гладить Никитову шевелюру.

– Что с тобой?.. – спросил ее грузчик.

– Не знаю… – сказала Верка и, открыв глаза, тихонько засмеялась, а потом заплакала.

– Ну что же ты?.. Что же ты… – точно очнувшись, прошептал грузчик, обняв ее.

Только собрались врачи расходиться по вызовам, как кто-то крикнул:

– Смотрите, председатель идет.

– Попался, – радостно потер руки Никифоров и подпрыгнул. – Высокоинтеллигентный мужчина, занимающий такой пост, в открытую при людях гуляет с продавщицей, у которой даже не оформлен развод с офицером. Ну, наваляешься ты у меня в ногах. – И Никифоров как угорелый помчался к своему дому, там он достал из-под койки портфель, где у него были ручки и цветные карандаши. Затем поставил на стол черный сундучок с писчей и копировальной бумагой.

– Попался! – в восторге прошептал он, поудобнее усаживаясь в кресло. – Вот только бы не позабыть. Только бы не позабыть. – И Никифоров принялся строчить анонимки. Две он написал первому секретарю, две второму, одну в парткомиссию, четыре в газету «Маяк», короче, за каких-то два часа из-под его пера благодаря копирке родилось сто сорок две анонимки. И почти на всех красным карандашом он выделил слова: «Пьет, гуляет, в открытую живет с продавщицей, у которой даже не оформлен развод с офицером».

Конвертов ему не хватило, и тогда он свернул треугольником. «Чай, из-за пяти копеек государство не обеднеет…» – рассудил он, темной ночью пробираясь к костюковскому почтовому ящику (в касьяновский ящик бросать анонимки он побоялся, из касьяновского ящика их может кто-нибудь выкрасть и продать какому-нибудь писаке, да и почтарь, наверное, председателем подкуплен, ведь начальник начальнику всегда лапу греет).

– Ну, теперь он не уйдет, – с облегчением вздохнул Никифоров, набив костюковский ящик своими анонимками. Но не успел он отойти от почтового ящика даже на десять шагов, как тот от тяжести анонимок рухнул. Падение было мягким, и Никифоров его не услышал. Поначалу выглядывающий из сугроба почтовый ящик к утру следующего дня вообще перестал выглядывать, а за ночь его так замело влажным снегом, что копай, копай – не откопаешь.

– Ну и катавасия, – сказал наутро сторож, – это надо же, почтовый ящик стащили.

Председатель, гладко выбритый, чуть прихрамывая на правую ногу, аккуратно упакованную в красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, как пропеллер крутившейся на ветру, поддерживаемый Веркой, шагал по расчищенной от снега улице.

– Ох, черт! – вскрикнул председатель, зацепившись ногой о какую-то неровность.

– Ой, Володя, да это же не черт, это валенок, – засмеялась Верка и подняла дырявый валенок.

– Новый? – спросил Пред.

– Нет, рваный.

– Ох, и беда мне от этих валенок, – горько вздохнул Пред и добавил: – Зимой еще ничего, а вот когда снег по весне начнет таять, они в таком количестве проступают, как будто у нас целая армия переобувалась.

– Неужели они так в грязи и пропадают? – спросила Верка.

– Нет, их Ванька по весне насобирает, а зимой, нацепив на них фирменные этикетки, продает как новые.

– Ишь какой ловкий, – удивилась Верка.

– Вер, ему можно. Ведь сама знаешь, у него двое гавриков плюс почти парализованная теща.

– Нет, Вовик, ты это брось, с расточительством тебе надо кончать, – и Верка тут же давала Преду директивы. – С наступлением весны эти валенки теперь будешь ты собирать, а я их в своем магазине без всяких этикеток за полцены буду продавать. Понял ты?

– Понял, – вздыхал Пред.

– Доктор, а тебя кто вызывает? – спросил Корнюха.

– Откуда я знаю, – ответил я и прочитал ему адрес: – Вторая просека, дом 5, фамилия Лукашов.

– Доктор, а ты… не шутишь?.. – вдруг спросил Корнюха, как-то странно рассматривая меня.

– В такую пургу не до шуток, – ответил я ему.

– Странно, – пробормотал Корнюха и хмыкнул. Потоптался на месте. Пожал плечами. Наконец после минутного молчания сказал: – По этому адресу проживает парень из-под Ряжска, он спрятался от докторов.

– Как это спрятался? – удивился я.

– А так вот, – спокойно произнес Корнюха. – Если бы вы не залечивали, он бы не прятался.

Произнеся это, Корнюха с грустью посмотрел в небо. Его волосы, покрытые снежинками, походили на серебристую фольгу, мохнатые брови на вату, а глаза с белыми ресницами на блестящие янтарики, ну точь-в-точь что в ушах у Нинки Копыловой.

Вдруг рядом что-то зашуршало, потом затарахтело. Я оглянулся. С двумя лопатами за пояском, с ломом в правой руке и с тремя пустыми ведрами, связанными друг с другом алюминиевой проволокой, предстал перед нами сельповский грузчик. Воткнув в снег лом, потом лопаты, он пал перед Корнюхой на колени.

– Ради Бога, Корнюха, не умирай, – выпалил он.

– В чем дело? – спросил его удивленный Корнюха и, приподняв, поставил на ноги.

– У меня дело к тебе есть, – засопел грузчик.

– Какое дело?

Грузчик, отряхнувшись от снега, начал объяснять:

– Баба Клара решила на днях завести парник. А для парника, сам знаешь, нужен чернозем. Я думал, думал и додумал, что в этой самой балочке и есть нужный бабе Кларе чернозем.

– Ишь ты, – улыбнувшись, произнес Корнюха и, строго посмотрев на грузчика, спросил: – Скажи, и за сколько ты с ней договорился?

Грузчик думал, думал, а потом ответил, как всегда отвечал:

– Бескорыстно.

Корнюха засмеялся.

– Ну уж нет. Ради Бога, не смеши. Скажи честно, сколько ты с нее взял?

– По-божески.

– А как это по-божески?

– А это значит, что она будет мне должна… – и грузчик прошептал ему на ухо, – десять бутылок снежного кваса…

Корнюха от удивления даже присвистнул.

– Ну ты, брат, и дерешь, – и он тут же, по-видимому, приняв предложение грузчика, выбрал лопату покрепче и поплевал на руки. – Хорошо, я тебе помогу, но смотри, как бы она тебя не наколола, снежной воды не подсунула…

– Нет-нет, – затараторил радостно грузчик, довольный тем, что Корнюха согласился ему помочь. – Я теперь каждую бутылку, которую она мне будет давать, буду проверять.

– Ну ладно, – произнес Корнюха и, сняв полушубок, закатал рукава. А грузчик, чтобы не простыть, полушубок снимать не стал, он снял лишь с головы платок.

– Никита, а для чего бабе Кларе цветы? – спросил я.

– Как для чего? – буркнул грузчик. – Сам ведь знаешь и спрашиваешь…

Корнюха начал копать снег. Грузчик сел рядом. Потом, привстав и взяв пустое ведро, он попытался спуститься в яму, но Корнюха шикнул на него:

– Погоди… Рано еще…

И вскоре он исчез в яме. Лишь его торопливое пыхтение доносилось из нее да огромные куски снега то и дело вылетали через равные промежутки времени.

Дав грузчику флакон валерьяновых капель, я стал подниматься из балочки. С Корнюхой прощаться не стал, подумал: зачем отвлекать, человек трудится и пусть себе трудится. Но не успел я сделать и шага, как Корнюха, точно суслик, выпрыгнув из ямы, крикнул:

– Доктор, а ты что, уходишь?..

– Да, – ответил я с грустью. Если честно сказать, мне почему-то жаль было расставаться с ним. – Не волнуйся, я скоро вернусь, – сказал я ему, чтоб хоть как-нибудь успокоить и его и себя.

– Скорее возвращайся, я буду ждать тебя! – крикнул он и тут же исчез в яме.

Я вновь продолжал шагать на вызов. Мела метель. И снег кружился и спереди, и сзади, и над головой. Я протягивал вперед руки, и они упирались в какую-то таинственную шершавость. Перед глазами то и дело возникают снежные полосы, белые и серые.

Вдруг снежная пурга раздвинулась, и появилась солнечная прорезь, в которой я вижу красные, розовые и кремовые пятна – это цветы бабы Клары.

– Спасибо вам, баба Клара, – говорят ей больные за бумажные цветы. И потом, низко поклонившись бабе Кларе, они шли по улице, с улыбкой посматривая на бесплатные цветочки.

В руках у больных бумажные цветы, а со стороны кажется, что это не цветы, а маленькие красные огоньки. На белом пушистом снегу они очень красиво алеют. Никифоров, пристально смотря на них в свое затуманенное окно, с удивлением отмечал: «Надо же, опять в Касьяновке чудеса. Вместо снега на улицы падают малиновые ягоды. Мало того, они так кружатся, словно Бог их помешивает с неба ложечкой…»

Наконец я добрался до 43-го километра. Пересек первую просеку и вышел на вторую. Здесь тихо, метель не кружит, да и ветер потеплее. Шагая, всматриваюсь в номера домов.

Открыв калитку, осматриваю двор. Ведра, банки, деревянные ящики заполнены снегом. Даже старый дырявый кузов от саней и тот со снегом.

Я постучал в окно. Дверь отворилась, и, к моему большому удивлению, вышел Никифоров в форменном костюме работника юстиции.

– А, доктор! – радостно воскликнул он и, подав мне руку, с улыбкой добавил: – Это я тебя вызвал.

Я заволновался. Если сам Никифоров заболел, то мне теперь за опоздание влетит.

– Что с вами? – деликатно спросил я его.

– Да не я болен, а он болен, – буркнул Никифоров, но, однако, и записная книжка, и карандаш в его левой руке все равно меня настораживали.

Когда мы зашли в ярко освещенную комнату, он очень вежливо, с поклоном, представил меня парню в льняной рубахе, с желтыми пятнами под глазами.

Увидев меня, парень улыбнулся. Видно, Никифоров ему что-то напел про меня.

– Доктор, познакомься, Лукашов Витька из-под Ряжска.

Быстро сняв платок, я протянул Виктору руку.

– Вить, а за снег ты не беспокойся, он тает, – доложил Никифоров, пощупав пальцами снег в металлическом корыте, которое стояло на плите.

– Слава Богу, – произнес Виктор и, вздохнув, несколько раз погладил себя по бледному лицу. – Слава Богу. – Мне показалось, что он думает сейчас о чем-то другом, а «слава Богу» сказал просто так, машинально.

– Наш снежок, касьяновский, предрождественский, – прошептал Никифоров, усаживаясь у печи. Я, сняв валенки, присел рядом – хотелось быстрее согреться.

– Доктор, а доктор! – окликнул меня Никифоров. – А ведь я тебя вызвал не лечить, я вызвал тебя, чтобы ты один анамнез выслушал, так сказать, историю болезни. И конечно, чтобы не только человека, но и муху, прослушав эту историю, не смог бы обидеть. Ведь не мне тебя учить. – Никифоров, вздохнув и откашлявшись, продолжал: – Страшнее всего, когда врач равнодушен к страданиям больного, капризен, честолюбив, самолюбив. Э-э, да что мне, сынок, тебе лекцию читать. Ты вот лучше послушай парня, и тогда все сам поймешь. Разве кого так оскорбят, как нашего брата больного? И разве его хоть кто понял до конца или хотя бы выслушал? Нет, увы, горька его судьба. Так что усаживайся, доктор, поскорее. И слушай. Вот тебе урок да зарок, чтобы хоть ты так больше не делал. – И Никифоров тут же приказал Виктору: – Вить, начинай.

Я понимал, что Никифоров только что произнесенным своим высказыванием пытался усилить ситуацию. Ведь он критикан еще тот. Выявление недостатков было целью его жизни. И если бороться с ними он порой не умел, зато находить находил. И такое находил! «Что-то и в этой предстоящей истории должно быть…» – подумал я и приготовился слушать.

– Неудобно как-то… – почесав коротко стриженный затылок, произнес Виктор.

– Ничего неудобного нет, – буркнул Никифоров и добавил: – Тебе говорят, начинай, значит, начинай.

– Э, да как же неприятно мне все это вспоминать, – с грустью произнес Виктор.

– Ну уж нет, Вить, раз мы доктора в такую пургу вызвали, то извини, надо… – и Никифоров, поудобнее приладив на колене записную книжку, добавил: – Ты, главное, не трусь. Мы люди свои. Так что можешь говорить все как есть. А еще запомни, только я тебе и помогу, я их за тебя так разнесу, что они год будут валяться в ногах. – Произнеся это, Никифоров указал на лацкан пиджака, где висел прокурорский значок довоенного образца. – А вот это, Вить, ты видишь?

– Вижу…

– Ну так вот запомни. Это, брат, не шутка.

– Ну раз так, – вздохнул Виктор. – То я расскажу все как было…

И он начал:

– Три года назад, а работал я тогда телемастером, поехал я к одной тетке на вызов. Я ловкий тогда был, сильный. Лазил и по крышам, и по деревьям, короче, антенны устанавливал. Сделал я тетке телевизор, все чин чинарем, стал он показывать, только вот звук плохой. Вышел я тогда на улицу, антенну посмотреть. Глядь, а она развернута в противоположную сторону. Я попросил лестницу. Лестницу мне хозяйка дала дряхлую, другой не было. Я ударил по лестнице кулаком, думаю, ничего, крепкая, не развалится. Поставил. Залез. А до антенны все равно не достаю. Тогда прошу у хозяйки палку, чтобы антенну развернуть ею, или, как говорится, на станцию направить. И вот только я подтянулся на пальчиках, раздался треск, перекладина обломилась, и я полетел вниз…

Очнулся на земле. В голове боль такая жуткая, что я даже заплакал. Не помню, сколько я плакал, помню лишь, как подошли теткины соседки-пенсионерки, стали передо мной в круг и говорят, мол, он, наверное, эту штуку нижнюю… отбил… А мне не до их шуток… Отполз я кое-как в сторону, посидел на травке с часок. Плакал, конечно, проклинал ее, тетку эту, за то, что она, такая-сякая, подсунула мне лестницу старую. Из-за нее теперь вот мучайся. Посидел я, посидел. Наступил вечер, пора домой ехать. Завожу мотороллер. Кое-как с трудом выехал. Приехал домой, растерся змеиным ядом. Лег и лежу. К врачам обращаться не стал.

На десятый день вроде головная боль стала проходить, словно не было со мной горя. Но к осени опять. Голова как заболит, и ну давай раскалываться. Я в больницу. А врачи говорят, что надо снять голову. Снимайте, говорю я. Они мигом сняли мне голову. Посмотрели на снимок. Говорят, цела… И прописывают мне анальгин… Я с месяц попил его, а толку никакого. Головные боли с каждым днем все сильнее и сильнее.

Я опять к врачам. А они руками разводят, ну а что, мол, нам с тобой делать. И опять снимают мне голову. Посмотрели снимок, голова цела. Врачи и не знают, что со мною делать. Тогда самый старый дает мне рецепт на новое лекарство, пять рублей коробка. Подаю я рецепт в аптеке, а аптекарши в пляс: и откуда ты, мол, только, родненький наш, взялся? И говорят, мол, ты нашему плану сейчас как никто в жизни помог… и этих новых таблеток выдали мне чуть ли не на сто рублей…

Я пью их, а мне не лучшает. Головные боли все сильнее и сильнее. Я опять к врачам. А они нервничать. Мол, не знаем, дорогой, чем тебя и лечить. Потому что самое что ни на есть дефицитное лекарство тебе выписано было – и оно не помогло. Я в слезы, милые, дорогие, помогите, все же как-никак вы врачи, доктора, за семь лет, чай, все болезни выучили. Когда пристыдил я их, они задумались. Гадать стали. Гадали, гадали… И, ничего не выгадав, порешили направить меня в областную больницу, в неврологическую клинику на спецконсультацию. Там обстучали меня молоточками, поводили перед носом зеркальцами, и говорят, нет у тебя ничего, а для приличия сунули рецепт на анальгин…

После консультации голова у меня еще боле разболелась. Чувствую, домой не доеду. Кое-как вышел вниз, присел в холле и заплакал. Подходит уборщица. «Сынок, ты чего плачешь? Не положили тебя…» И советует пойти на «Скорую»… Через нее, мол, всех берут. Я в «Скорую», а в «Скорой» меня тоже посчитали за здорового и тоже не взяли. Для приличия таблетку анальгина дали, и все…

Наконец, ближе к ночи сжалилась одна женщина-врач. И положила меня в неврологическую клинику. Сделали мне укол, и я уснул. А утром профессора сняли мне голову. Посмотрели снимок, голова целая. Руками развели. Нет, мол, у тебя ничего, и, мол, теперь ты уходи. Я говорю «спасибо» и выписываюсь…