Текст книги "Снег на Рождество"

Автор книги: Александр Брежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Annotation

В своих повестях и рассказах Александр Брежнев исследует внутренний мир русского человека. Глубокая душевность авторской позиции, наряду со своеобразным стилем, позволяет по-новому взглянуть на устоявшиеся обыденные вещи. Его проза полна национальной гордости и любви к простому народу. Незаурядные, полные оптимизма герои повестей «Снег на Рождество», «Вызов», «Встречи на «Скорой», в какой бы они нелегкой и трагичной ситуации ни находились, призывают всегда сохранять идеалы любви и добра, дружбы и милосердия. Все они борются за нравственный свет, озаряющий путь к самоочищению, к преодолению пороков и соблазнов, злобы и жестокости, лести и корыстолюбия. В душевных переживаниях и совестливости за все живое автор видит путь к спасению человека как личности.

Александр Брежнев – лауреат Всесоюзной премии им. А. М. Горького.

Снег на Рождество

ПОВЕСТИ

СНЕГ НА РОЖДЕСТВО

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВЫЗОВ

СВАРНОЙ

ВСТРЕЧИ НА «СКОРОЙ»

РАССКАЗЫ

ТИХИЕ РАДОСТИ

ЛОСКУТОК

ОЖИДАНИЕ

ВЕТЕР МАРИИ

ОДИН

Снег на Рождество

ПОВЕСТИ

СНЕГ НА РОЖДЕСТВО

Повесть-лубок

Проходила коляда

Наперед Рождества…

Напала пороша

Снегу беленького… Колядка

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Всегда в декабре в Касьяновке снежно. В отличие от станции находится она в низине. Защиты от ветров нет. Вот и надувает. А тут, как назло, второй год дороги чистили плохо. Председатель коммунхоза, худой, высокий, чуть прихрамывающий, бывший прораб, на пятый день после назначения на должность, неожиданно познакомившись с холостой продавщицей, обо всем забыл…

Директора касьяновских заводов к своим предприятиям дороги чистили, а на жилой массив смотрели сквозь пальцы: председателю не нужно, а нам тем более.

– Но вы ж директора! – по часу спорил в их приемных бывший прокурор пенсионер Никифоров.

– Начинается, директора… директора… – сердились те и огрызались. – Какой шустрый нашелся. Ты хочешь, чтобы мы трактора и машины на поселок забросили, а сами ни с чем остались. Ну нет. Да ты сам посуди, что важнее, снег или пожар. Неужто не понимаешь, что мы горим. Конец года, план на носу, в рабочих нехватка. Э-э, Никифоров, Никифоров, а ты говоришь – снег…

И Никифоров, вздыхая, уходил. Уходил с потерянным лицом, правой прозрачно-восковой рукой придерживая спадающие галифе. Слезы струйками бежали по его дрожащим щекам. Если в этот момент с ним кто-нибудь пытался заговорить, он не отвечал, точно козлик оббегал встретившегося на его пути человека, и, зачерпнув на ходу в левую руку горсть снега, вытирал им слезы.

Проводница Нинка Копылова, женщина дипломатическая, с минимальными усилиями добивающаяся любви мужчин самой разной масти, в это время отмечала, что небо перед ее глазами сдвигается влево, ветер начинает дуть сильно, резко и она как бы проваливается в белую пропасть, потом погружается… потом несется все быстрее и быстрее… и, уже не чувствуя себя, вдруг слышит голос:

– Гражданка Копылова, вас спрашивают, вы в конце концов изменитесь или нет?

– Не знаю, – стыдливо отвечает она невидимому.

– Не знаю… не знаю… Почему в своей жизни вы часто произносите эти слова? – слышит она опять голос.

– Неужто привиделось? – удивлялся сельповский грузчик Нинкиному рассказу.

– Откуда я знаю, – отвечала та. – Ведь ничего не видно. Какое-то яркое солнце. Я в нижней рубашонке, махонькая, меньше лягушонка. И мне так страшно, ведь и он – разговаривает. Чего доброго, возьмет да втюрится. Вот тогда и попробуй походи от него… туда-сюда… сюда-туда.

– Эге, – улыбался грузчик. – Да тебя, Нин, разве мало любили?

Нинка, строя грузчику глазки, смеялась.

– Любили, только что ж тут такого, просто те были люди, а это…

– Ой, Нин, ну и лучше… Он невидимый…

Нинка вздыхала.

– Чудак, да не в этом дело. Просто я не хочу рожать. Потому что боюсь.

– А ты не бойся, дело-то ведь это бабское, – успокаивал ее грузчик, огромными лысыми валенками утрамбовывая вокруг нее снег и прикидывая, с какого бока к Нинке лучше подступиться.

– Ну нет уж, – со смущением отвечала Нинка и, вздохнув, добавляла: – Из-за вашей ненасытной мужской потребы сломалась я раньше времени, ну а во-вторых, проводница я. А раз проводница, то ведь сам знаешь, могу родить невесть когда и невесть где.

– Э, ну надо же, опять разнилась, мол, она сломалась… мол, она сломалась… Ну и Дурочка ты, ну и дурочка. Да пойми же, самое главное, ты не по оси сломалась, просто в твоей голове постоянно тепленький ветерок дует, ну а еще ты не научилась отказывать… – Грузчик с жадностью прижал ее к забору и крепко поцеловал.

– Нин, а Нин?

– Чего?

– А можно тебя и по второму разику?

– Целуй, – с улыбкой отвечала Нинка, щекоча его за ухом.

И тот с подобострастным выражением на лице поцеловал Нинку.

– Ой, да не торопись ты, – и Нинка ласково улыбнулась. А потом, прислушавшись, прошептала: – Слышь, опять мяукает?

Грузчик вздрогнул.

– Тьфу ты. Ну и ведьма.

– Боишься? – улыбнулась Нинка.

– Ну да, боюсь. Я в своей жизни никогда никого не боялся и бояться не буду. – Хотя на последних словах голосок у Никиты все же задрожал.

– Ой, Никита, вот она, вот она. Гони ее, гони, ату ее, ату ее! – закричала Нинка.

Грузчик встрепенулся, покраснел, но с места не сдвинулся.

– Пусть бежит, – буркнул он.

Огромная черная кошка, вынырнув из никифоровской калитки, оглянувшись, пересекла дорогу и понеслась к поссовету, где находился кабинет председателя коммунхоза.

– Слава Богу, не заметила, – с облегчением вздохнула Нинка.

Грузчик побледнел.

– Наверное, что-то с председателем. А может, что и с Веркой, – и грузчик, уже давным-давно понявший, что Нинка не любит его, а только дразнит, даже обрадовался появлению кошки.

– Знаешь, Нин, – предложил он ей через минуту, – ты покудова постой, а я смотаюсь в поссовет. Я мигом, Нин, мигом.

– Эх ты, – вздохнула Нинка. – Эх ты. А я думала, что ты… А ты… Тьфу… Такому, как ты, никакая баба не захочет штаны чинить.

– Ладно, Нин, будет тебе стыдить. Если я говорю тебе, что я вернусь, значит, вернусь.

И грузчик, проваливаясь в сугробы, напрямик полетел к поссовету.

Охмелевшая, мечтательно-ласковая Нинка, уперевшись локтями в забор и выставив напоказ всей улице свою плотную фигуру, внимательно посмотрела на небо. Но видение исчезло, лишь только снег все шел и шел…

В храме на горке, который находится рядом с поселком, поют певчие. Царские врата открыты, на аналое лежит Евангелие. На лицах святых отражаются огоньки свечей и лампадок. Глаза верующих полны одухотворенности.

Отец Николай, высокий, стройный, повернулся к верующим и, поправив крест на груди, произнес: «Очистим себя, братия, от всякой скверны грехов, наполним сокровищницы Его различными дарами, дабы в тот святой день было чем утешить странников, облегчить скорби вдовиц и одеть нищих. Потщимся явиться перед Господом искусными в вере, облеченными милосердием, благоустроенными в образе нашей жизни. Кто искренне любит Христа, пусть светлее украсит себя соблюдением Его заповедей, дабы Он видел, что мы истинно в Него веруем, являясь в таком великолепии во время торжества Его и тем вящше бы радовался, чем более зрел бы в нас чистоты духовной. Уцеломудрим же заранее сердца наши, очистим совесть, освятим дух и в чистоте и непорочности станем встречать пришествие всесвятого Господа, дабы день рождения Того, Кто родился от пречистой Девы, празднуем был непорочными Его рабами…»

– А если кто является в этот день нечистым, что тогда? – спрашивает мальчик бабушку, внимательно слушающую батюшку.

– Значит, этот человек не чтит Рождества Христова, – отвечает она и, перекрестившись, добавляет: – Он далек от души, он скуп с милосердным, он всех обижает…

– Бабушка, скажите, а вы снега боитесь?

– Есть маненько, есть… – вздохнула она.

Вторая старушка сказала ей:

– Ты гляди, баба Клара, если до десятого сахар не выкупишь, талоны пропадут… – и перекрестилась, – Что же это такое, из-за снега ни проехать, ни пройти.

– Тише вы, – одернул их бородатый старик. – Отец Николай говорит, а вы…

Никифоров перевел дух лишь во дворе своего дома. Стоя по пояс в снегу, потер нос и отряхнул с головы снег. Покашлял, длинные зубы его, похожие на кроличьи, обнажились. Красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, которым он был повязан, сполз на лицо ему.

– Эх вы, директора, – опять прошептал он и тяжело задвигал заострившейся нижней челюстью. – Эх вы!

Снег в его левой руке давно превратился в твердый комок. Еще сильнее натянув на глаза платок, он из левой руки в правую переложил комок.

– Эх, ну и народец же в нашей Касьяновке, – с превеликой горечью вздохнул он. – Никогда за себя не постоит. Да ежели мы все так будем молчать, то через год-полтора нас вообще снегом задует… Эх-эх-эх!.. Ну до каких же пор!.. Ну до каких же пор все это будет продолжаться.

И, заскрипев от злости зубами, он пульнул комок в огромную чернокрылую птицу, вылетевшую из сарая. Та, каркнув, левым крылом парировала и, спокойно перейдя с одного конца крыши на другой, напряженно посмотрела в сторону заводов.

Никифоров, сию минуту что-то сообразив, открыл дверь огромного бревенчатого сарая, откуда пулей выскочили четыре черно-смоляные мяукающие кошки. Расстегнув полушубок, пустил погреться троих за пазуху, четвертую прогнал. Затем пожарным багром выволок из сарая два пустых ведра.

– Ну а теперь повоюем, – в какой-то детской радости произнес он и подпрыгнул.

Через минуту его согбенную фигуру можно было видеть то у поссовета, то у административных зданий заводов. Стоило председателю месткома или директору какого-нибудь завода попытаться пройтись или проехаться по главной поселковой улице, как Никифоров тут же перед их носом выпускал черную кошку, да не одну, а сразу две. И где он только их брал.

– Все теперь, – привыкшее верить в приметы, шептало побледневшее начальство. – Опять в конце месяца пойдет брак.

Если почему-то, перебежав дорогу, кошки к Никифорову не возвращались, тогда его выручали пустые ведра. С ними он перебегал дорогу перед начальственными лицами не один раз. Действие то же, а главное – ведра не убегают.

Наверное, поэтому начальство по поселку ходило и ездило мало.

– Ну да что же, ну да что же это такое? – удивлялись многие жители поселка, часами простаивая у нечищеных улиц. – Неужели про наше существование забыли?

– Дорогой председатель… – часто выступали на собраниях жители. – Вы только посмотрите, что творится на белом свете… Да если вы еще месяц или два не почистите поселковые дороги, то снег скоро и вам и нам будет в зубы залезать.

– Все вздор, – отвечал им председатель. – Да, да, все вздор. Я хочу вам сказать, что у меня есть точнейшие данные: синоптики на завтра предсказали теплый дождь.

– Бр-р-р, – вздыхал народ на другой день в кабинете председателя. – Теплых дождей вашими синоптиками много обещано, а ведь ни одного так и не было…

Председатель, встав из-за стола, смотрел на красную точку, обозначавшую на карте мира антициклон, и, не глядя в глаза жителям, дикторским голосом говорил: «Товарищи, будем верить в теплый дождь… Будем… Если мы будем хорошенько верить, то он обязательно, обязательно придет, этот теплый дождь… Ведь были же, были же в истории случаи, когда и на Рождество шел дождь… – а потом, сгорбившись, он неожиданно просил: – Поговорите с Никифоровым. Путь он хотя бы завтра не выпускает своих кошек. Совесть-то ему надо хоть когда-нибудь иметь. Мне завтра в поликлинику идти. Я больной. Если не верите, то я могу показать, как начинает у меня пухнуть нога». И, сняв сапог и носок с правой ноги, Пред (так его люди прозвали в поселке) в порядке очереди показывал всем распухшую стопу.

– Вы только не волнуйтесь. Мы обязательно скажем, даже прикажем, – сочувственно вздыхали жители и, повязав на головы шерстяные платки с неоторванными этикетками, медленно шли по улицам, то и дело отмахиваясь от снежного потока.

– Никто нас не любит, – жаловались друг другу они.

И лишь некоторые добавляли:

– Чепуха. Просто мы теперь, как доктора, белые.

А снег валил весело и бойко, образуя смешные фигуры. Вот широкобедрая женщина, глазами и прической похожая на Нинку Копылову, пляшет на снегу перед грузчиком Никитой, а вот пронесся на персоналке с подругами из КБ директор завода, в руках у него липовые наряды. Радуясь снежинкам, он хвалится: «Девочки, а ведь денежки мне платят за подписи…» Те, обняв его, смеются: «Ох, ты наш милый… Ох, ты наш золотой… На тридцать три тысячи рэ приписочку разрешил… Ура… Нам теперь и квартальные и премию дадут». А вот и Верка, знаменитая на весь район сельповская продавщица, то и дело поправляя на голове венок из снежинок, грызет с председателем сосульки, изредка поливая его правую стопу кипятком.

А вот Никифоров, совсем еще мальчик, бежит впереди всех, улыбаясь, держит во рту леденец и качает головой, в правой руке у него два снежных игрушечных котенка, а в левой доверху наполненное водой детское ведерко.

Из-за большого снежного облака раздается голос:

– Гражданка Копылова, вас спрашивают, вы в конце концов изменитесь или нет?

И, зарядив длинноствольные ружья снежной дробью, ругая Нинку, охотники по очереди палят по облаку часа два кряду, стремясь спугнуть спрятавшееся заоблачное существо.

– Зря стреляете, – смеется Нинка. – Он не то, что вы, он любит. – Она смеется еще сильнее, поцелуями крадя снежинки с их полуобветренных щек.

Темнело. И уже на столбах кое-где зажигались огни. Но люди, сделав над глазами ладоневые козырьки, руководимые Нинкой, приехавшей домой всего на три дня, с восхищением смотрели на огромное облако, за которым пряталось странное существо, разговаривающее как человек, только любящее не как человек, а еще лучше, выше и чище…

– Знаю я! – говорил в таких случаях Никифоров. – Видел я раз такого гуся!

– Сам ты гусь, – отмахивалась Нинка и посылала его, к удивлению всех, за мороженым.

Тот, засопев, нежно говорил ей что-то на ухо и уходил. Затем вновь приходил. И к удивлению всех, вручал Нинке мороженое, да не одно, а два. И тут, как говорится, пушки палить переставали. Наступала тишина.

– Надо же, эскимо! – с восхищением восклицал кто-то. Потом слышно было аккуратное чмоканье – это галантно и добросовестно целовал Нинкины ручки прокурор. Затянутый офицерским времен гражданской войны ремнем, в каракулевой папахе, он стоял на коленях на брошенном у ее ног овчинном полушубке и декламировал.

– Да здравствует любовь! – и, сложив на груди руки, добавлял: – Сэле франсэ, франсэ сэле…

Люди, удивленные такой многозначительной иностранщиной, вытягивались в струнку.

– Князь! – восклицал кто-то.

– Нет, похоже, граф, – поправляла баба Клара, восхищенная поступком прокурора.

– А ты меня не боишься? – спрашивала загадочно Нинка у Никифорова, шагая после с ним рядом.

– Нет… нет… – встряхнув головой, молодцевато отвечал Никифоров и подпрыгивал.

– Умница ты моя! – хвалила его Нинка и, взяв его за руки, начинала кружиться с ним, счастливо смеясь…

Поликлиника, где я работал, находилась на улице Мира. Начавшись от станции, эта улица чуть сужалась у крохотной будочки сапожника, а затем, расширившись за бетонным мостиком, шла строго прямо мимо нашей поликлиники, заканчиваясь в жиденьком предкарьерном лесе. Чистили ее тоже ой как плохо, но все же нам везло. Почти у самого предкарьерного леса жил тракторист Ваня, парень молодой, только что отслуживший армию, только что женившийся и только что начавший растить двух гавриков, так он называл своих двойняшек. Стирки в его доме было невпроворот… Для стирки нужен был газ… Районные газовщики народ балованный, по сугробам газ не повезут, да и что говорить, они в нашем снегу так застрянут, что их из сугробов не вытащить, покуда газовые баллоны из машины не повыбрасываешь, а это, сами понимаете, по технике безопасности бесплатно не делается. Раз Ване был нужен газ, то он один и следил за дорогой. Плохо ли, хорошо ли, но следить следил, и машины по ней ездили день и ночь. Иногда он чистил и соседние улицы, но за чистку с каждой улицы брал червонец.

– Да пошли бы вы все в баню… – отвечал он, когда его стыдили за то, что он обирал. – Я после армии… у меня двое гавриков… мне деньги во как нужны. А заодно я вас учу… К концу зимы вы Преда с койки да на помойку.

Очередник, дающий деньги, распалялся от злости. А Ваня, спрятав десятку, приседал от смеха: «Ничего, мои милые, ничего, зима только начинается».

– Ну? Ну? – кипел Никифоров и поплевывал на руки.

А Ваня тут же ему:

– Не плюй, руки отвалятся.

Неприятны были эти шутки Никифорову.

– Ну-у-у, чер-р-рт, ну-у, – бесился он и грозил кому-то ореховой тростью. – Он Пред коммунхоза… Я все равно. Все равно его привлеку.

– Да при чем здесь ваш коммунхозник? – спокойно рассуждал Ваня. – Назначат меня, и я тоже буду командовать коммунхозом, – и гордо добавлял: – Ну как же глупо вы все рассуждаете. Тьфу на вас. Человек он или нет, этот Пред, вот что главное, и, конечно, есть ли у него совесть. Вот я, например, не начальник, а совесть у меня есть, ведь я вам вместо того, чтобы заводской план выполнять, только и чищу дороги. Поняли?

И Ваня, сощурив свои узкие с хитрецой глазенки, вдруг затихал и затем, быстро прижавшись к колесу трактора, сквозь тельняшку массировал сердце.

– Что с тобой, Ваня?

– Сердце.

– Парит?

– Еще бы… от такой кипы снега… и до Нового года не протянешь… окочуришься… к чертовой матери…

– Жалко парня, молодой, у него двое гавриков. Умрет, кормить некому.

– Жалеть нечего, – продолжая массировать сердце, говорил Ваня. – Платить надо, а то у вас этот несчастный червонец зубами вырывать приходится. Рано совесть вы все потеряли, забыли небось, что совесть всю жизнь надо иметь.

Никифоров, открыв от изумления рот, молча слушал Ванину речь. Лицо его, птичье, остроносое, очень узкое, с впалыми щеками, бледное от волнения, точно было продолжением тонкой шеи.

Ваня помог вытащить старика из валенок.

Никифоров в ватных армейских штанах, ему продал их Ваня за четвертак, с упавшей на грудь головой, походил на страуса. Стопы узкие, красные, с длинными нестрижеными ногтями, все равно как лапки.

– Из-за этого снега ничего не могу разобрать, – проворчал грузчик, в одной руке держа топор, а в другой перерубленный валенок. – Кругом слепит. Просто удивляюсь, как я и по валенку попал?

Никифоров промолчал. Но потом после некоторого молчания сказал:

– Вы меня на ветру держите. Бр-р! Мне чертовски холодно.

Кто-то принес два старых платка. Ими обмотали Никифоровы ноги и, погрузив его на Ванин трактор, помахали ручкой. Сконфуженный, подавленный потерей валенок, мотая головой от тряской езды на тракторе, Никифоров на первом повороте спросил Ваню:

– Валенки есть лишние?

– Хорошо заплатишь, будут, – заржал Ваня, на ходу прикуривая сигаретку.

– Ты что ж думаешь, Ваня, что у меня денег куры не клюют? – обиженно произнес Никифоров.

– А что, не правда? – взбудоражился вдруг Ваня. – У тебя действительно денег куры не клюют. И не смотри на меня так. Нечего прибедняться. Небось каждую купюру к старости разгладил.

– Послушай! – грубо и резко произнес Никифоров. – Послушай…

– Ну, слушаю…

– Я не хапал, понимаешь, я никогда в своей жизни не хапал.

Ванька свистнул:

– Ишь мозги заливаешь. Да никто никогда не поверит, что ты не брал…

– Ну так брать, Ваня, это же совсем другое, – и Никифоров засмеялся. – Если дают, как же не брать. Может, они мне лишнее отдают, им лишнее, а для меня как раз кстати. Я ведь тоже, как и ты, в молодости шустрый был.

– Значит, пошустрил, – без смеха сказал Ванька и, жадными глазами осмотрев его, ухмыльнулся. – Пошустрил, значит… – и вздохнул.

– Глупый, ну и глупый, – протянул Никифоров, согреваясь в тракторе. – Пошутил я…

– Ишь ты какой, – со злорадством произнес вдруг Ваня и добавил: – Ну ежели так. То мы договорились. Валенки я продаю тебе за стольник.

– Не дури, – вспыхнул Никифоров. – Это же грабеж.

– Чего?

– Ну не грабеж, так спекуляция. Вначале штраф, а потом от двух и до пяти.

– Чего? Армейские валенки подшитые, все как есть чин чинарем, предназначались нашему генералу по спецзаказу. У меня двое гавриков, почти парализованная теща. Соображать надо. Короче, берешь?

– Не дури, Ваня.

– Тебе говорят, берешь?

– Сколько?

– Стольник!

– Ладно, за сороковочку… плюс…

– Нет, стольник за каждый. Ты понял, за каждый!

– Не дури.

– Стольник за каждый, понял ты?

– …Не желаю…

Ваня, прекратив уговаривать Никифорова, спокойно остановил трактор. Зашел к кабине с той стороны, где сидел Никифоров, и вытащил его на снег.

– Пошел прочь!

– Не дури, Ваня, не дури.

– Пошел! Пошел! – злобно крикнул на него Ваня и замахнулся своим жиденьким кулаком, но, остыв, изо всей силы ударил по кабине. Она закрылась.

– Ва-ня… Ва-ня… Ну что же мне делать, – захныкал Никифоров, завязывая на ногах развязавшиеся платки. – Зачем ты так? Я тебе, может быть, и больше дал бы. Совесть надо иметь. Сам говорил…

Ваня не слушал его. Задев лбом стекло, он, не чувствуя боли, зловеще посмотрев на копошившегося в стороне Никифорова, так плюнул, как что противное стряхнул с себя.

– Взяточник. Ни детей, ни семьи. Взяточник.

– Не дури, – стучал по кабине Никифоров.

– Да пошел ты, – и Ваня, включив скорость, лихо вывернул трактор и, обогнув Никифорова, умчался на улицу Мира.

– Чумной, – говорили в тот день про него. – Всю улицу расчистил, до земляного грунта дошел, разов пять-десять туда-сюда… туда-сюда…

Вечером Ваня, весь мокрый, зашел ко мне в поликлинику на прием.

– Доктор, успокой, сердце подкачало, – и, облизав губы, вдруг заплакал.

– Ладно тебе, – быстро раздевая его, сказал я. Послушал сердце. Постучал по груди. Попросил подышать, раз-два, раз-два.

– Одевайся.

Он оделся.

– Ну как? – спросил я его. – Лучше?

– Вроде лучше.

– Не убивайся, – взяв за плечи, успокоил я его. – У тебя не сердце.

– А что же?

– Нервы.

– Думаешь, нервы? Ты думаешь, нервы, да, доктор?

– Да.

И он, медленно беря со стола рецепты, чмокнул губами:

– М-да. Наверно, от снега.

Почти все жители Касьяновки возникновение своих болезней связывали со снегом. Воспаление суставов, деформацию стоп, повышение сердечного и сосудистого давления, инфаркты, травмы, пневмонии.

Поэтому наши медики, иногда в спешке заполняя карты диспансерного учета, в графе причина болезни лихо писали: «Касьяновский снег».

– Экий снег валит! – тихо говорила Преду наша главврачиха, продлевая ему больничный. – Какое богатство. А какие картины. Замечательно. В нашей Касьяновке делать бы съемочки для фильмов.

– Спасибо… – отвечал польщенный Пред… – Спасибо. А я вот вам валенки фирменные принес, – и дарил ей валенки.

– Спасибо, – чуть смущаясь, благодарила она его и, улыбаясь, продлевала Преду больничный.

– А вы правда с мужем разошлись?.. – немного стесняясь, спрашивал ее Пред.

– Давно уже, я об этом и не вспоминаю, – смеялась главврачиха.

– Великолепно!.. Великолепно… – и, пританцовывая, Пред уходил.

Особо винить председателя за нечищеные дороги было нельзя. Летом народу в Касьяновке не протолкнешься. А зимой с каждой улицы не больше десяточка наскребешь, зимовать в основном остаются пенсионеры, больные да непутевая молодежь. А вся путевая молодежь, по документам прописанная в Касьяновке, зимой уматывает жить кто к кому: кто к брату, кто к свату, к тете или дяде, но не дальше Москвы и не ближе райцентра, только были бы квартиры со всеми удобствами. Ибо по касьяновским сугробам кому охота ходить. Снег над Касьяновкой валит день и ночь. Порой идешь с работы, а перед глазами ни зги. Без примет мигом заплутаешься. Прошлой зимой председатель провалился в глубокий сугроб. Он уже начал замерзать. Он уже шептал: «Прощайте… прощайте…»

Спасла его сельповская продавщица Вера. Спасти она его спасла, но правая стопа у Преда так и осталась на всю жизнь припухлой. Чем он только ее ни грел, чем он только ее ни мазал – все равно она не уменьшалась. А еще была она холодной и порой так распухала, что Пред с трудом натягивал валенки. Если валенок не надевался, он брал в нашей поликлинике больничный, после чего отпивался снежным квасом, ну а потом пропадал у Верки. Только она его понимала и только она его жалела. Ее маленький вздернутый носик, пухленькая родинка-звездочка на левой щеке, да самая что ни на есть моднейшая прическа, в поселке эту прическу называли «копна после сильного ливня», – все это еще более убеждало Преда в том, что красивее Верки нет никого на свете.

Кроме всего, женщина она была оригинальная, не любила, чтобы ей, когда она говорила, перечили, ну а если на нее находило настроение погулять, то гуляла она на широкую ногу, не выходя на работу день, два, а то и неделю. И ничего ей за это не было. Да и что будет, не каждый пойдет в магазин с печным отоплением работать.

Ну а еще она почти всегда давала мужикам деньги взаймы. И если они долго не отдавали деньги, безусловно, она от этого бедствовала, но зато виду не выказывала, оставаясь все такой же гордою и независимою.

– С кем работать? С кем работать? – придя рано утром к Вере в магазин, жаловался Пред. – Да не с кем работать. Ни-ни-ни… души. Никифоров, даже говорить не хочу… кляузник. Молодежь какая-то непутевая. Деды… Лучше не слушать. Своими дорогами они меня замучили. А один из них, самый ярый, уже в открытую мне говорит: «Мол, придет время, и я, председатель, у него в ногах наваляюсь». Вот дрянь. Сами хотя бы палец о палец. Половина из них бывшие трактористы. Так нет же, все в один голос заявляют, мол, мы честные пенсионеры, и у нас заслуженный отдых. Вера! Ты понимаешь, я… я… я… не могу…

– Чик-чирик-чик-чирик, – пощекотав его по щечке, смеялась круглолицая Вера. – Владимир Александрович, примите успокоительные капельки. Ну, чик-чирик-чик-чирик… Я прошу вас… Ну…

Пред, поправив волосы, выпивал стаканище снежного кваса.

После осушенного стаканища Пред стучал себя по груди.

– Вер… Я не могу… Касьяновка – это дыра… Понимаешь, Вера, дыра… Нет, ты понимаешь, Вер, только из-за этого снега я и не могу зимой здесь как следует развернуть фронт работ. Потому что ведь дыра есть дыра. И это не только я говорю, это и многие там наверху так говорят.

– Тру-ту-ту-тру-ту-ту, не дыра, Вовочка, а дырочка, – продолжая щекотать его, счастливо смеялась Вера.

– Дыра, да еще какая, – добавлял Пред и проглатывал второй стакан.

– Нет, нет, не дыра, а дырочка. Ну что же ты? – надувалась вдруг Вера. – Ну что же ты?

– Да плевать я на все хотел. Потому что это есть самая настоящая дырища!

– Нет-нет. Не дыра, а дырочка. Ну что же ты? Ну, иначе я обижусь.

– Ладно, пусть она будет по-твоему дырочкой.

– Ура-а-а! – добившись своего, хлопала в ладоши Вера. – Ура-а-а… Как мило… У человека такой пост, а он…

И Вера, войдя в азарт, сняв платок, приказывала охмелевшему от волнения Преду:

– Встань на колени, я хочу на тебе проехаться.

– Черт с тобой. Пожалуйста.

И, сняв с больной ноги ботинок, он, выказывая широкую пятку, сажал Веру на спину и, елозя по полу коленками, катал ее по магазину до тех пор, покуда она не падала от смеха на бок.

– Надо же, с больной ногой и такой метраж отмотать, – завидовал Преду иногда поглядывающий в окно грузчик. – Лет пять назад точно так же Верку один офицерик катал. Так тот один круг на полу сделает и все задыхается, все воды просит, больше никак не может, как только Верка его ни упрашивает. «По-пластунски, – говорит, – могу хоть день-деньской, а на корточках хоть убей, нет сил». Ну а этот зафигачивает так зафигачивает. Шестеренки, что ли, у него в животе.

Вечером Пред, позвонив жене в райцентр, что у него и на старой и новой котельне чепе, шел к Вере ночевать.

– Какая скучища… – зевала Вера, кое-как раздевая Преда. – Раньше был мужик… Даже офицерика из-за него бросила… – Вера, надув щеки и покачав головой, останавливала свой взгляд на проеме двери, за которой лежал Пред. – Раньше почти каждый день приносил цветы, иногда сторублевку… Вместе пели, вместе плясали. Ну а теперь… – и Вера, вдруг фыркнув, прижималась к стене.

Вера мучилась. Широко открытыми глазами, точно рысь, смотрела за проем двери.

– И все из-за снега. Из-за снега да из-за этих дорог. Небось стал бояться, что снимут. А от переживаний ох как быстро современный человек хиреет.

Подойдя к окну, она вдруг вспомнила, что соседка на днях говорила ей про лекарство. У ее мужа, когда тот, заведуя овощной базой, спрятался от ревизоров в снежную яму, тоже так было. Она ему лавровый листочек нацепила, он недельку с ним походил, и все наладилось.

Не откладывая дела в долгий ящик, Вера, найдя лавровый листик, проткнула сквозь него тонкую резиночку и, исчезнув в проеме, решила тут же нацепить его Преду.

Пред гудел. Закрыв глаза и вытянув вперед руки, он рулил, ногами нажимая невидимые педали.

– Гу-у-у-гу-у-гу-гу-у… – гудел он.

– Вова?.. А Вова? – затрясла она его.

Тот мигом проснулся.

– Ты чего это… пашешь?

– Аа-а… – непонятливо промычал Пред и, придя в себя, помолчал, а потом внимательно посмотрел на нее: – Я не пашу, я наши поселковые дороги чищу, – зевнул он. – Ох и тяжело, снег уж больно рыхлый, но дела продвигаются, если ты не будешь мне мешать, то я к утру почти все дороги вычищу.

– Чудак, – засмеялась Вера, но тут же губы ее задрожали, она пощупала его лоб. Он был горячий. – От снежного кваса, не иначе – решила она и, отложив в сторону листик, сказала: – Ладно, отоспись.

Пред кивнул ей и, прикрыв глаза, потихоньку набирая ртом обороты, загудел опять.

– Вот она, жизнь начальников, – вслух подумала Вера, примостившись на постели с ним рядом. – Занесло же к нам такого, – и, вздохнув, она погладила его по головке. – Жалкий какой-то весь стал. Вов?.. А, Вов?.. Слышь?.. А может, просто тебе надо купить джинсы, кожаное пальто, зонтик, широкополую шляпу да трость. Ведь тебе давным-давно пора изменяться. Тебе надо и за ум браться, и, как Никифоров, выучить английский. Ох и дурачок ты, мой ты дурачок. Небось замучили мы тебя все здесь? Вов?.. А, Вов?.. Слышь? – Она ласково потрепала Преда за ухо. – Слышь, а ты купишь себе джинсы? Или ты боишься, что тебя, одетого в джинсы, за дороги раньше времени могут снять?

– Не-а-а, за дороги не снимут, – вдруг перестав гудеть и чуть приоткрыв глаза, ответил вразумительно Пред. – У других коммунхозников не то что дорог, колодцев нет. Так что пусть для начала их пошерстят… а у меня, слава Богу, пока все чин чинарем, колодцы глубокие, и вода в них еще питьевая.

– Ну знаешь, милый, – не успокаивалась Вера. – Это ты здесь герой, а народ возмутится – никуда не денешься.

Пред внимательно посмотрел на нее и вздохнул.

– Скажи, а что они мне могут сделать?.. Хорошо. Пусть даже дадут выговор, так он через год снимается. Даже если строгач, все равно снимут. Так что не печалься, милка, не печалься, милка моя дорогая, – и Пред, обняв ее, тихонько засмеялся.