Текст книги "Снег на Рождество"

Автор книги: Александр Брежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Приезжаю домой, а со мной опять плохо. Голова болит, раскалывается.

Стал я вызывать на дом наших врачей, а они, что, мол, мы сделаем с тобой, если тебе областные не помогают. И вновь направляют меня в область, в то же самое отделение, в котором я уже лежал. На меня никто добром не смотрит: сколько ж его можно лечить? Терплю я и думаю, все же как-никак областная клиника, помереть не дадут. Затяну я голову платком, сяду в коридоре и мучаюсь.

Подходит ко мне раз заведующая и тихо сестре: «Сделайте ему тройную дозу, чтобы он уснул».

Сделали мне укол, а боль в голове как была, так и осталась.

Кое-как дождался утра. Через бабушку, ухаживающую в нашей палате за парализованным дедом, передаю своим родителям телеграмму: «Срочно выезжайте, я в плохом состоянии».

На другой день приехал отец. А бабушка, через которую телеграмму я передавал, говорит мне: «Сынок, тут тебя, как и моего деда, теперь никто не вылечит, – и дает совет. – Мол, пока у тебя ноги не отнялись, езжай в Моршанск, сам не можешь, посылай отца, кого угодно. Есть там одна тетя, которая людей от смерти спасает».

Я попросил отца: «Батя, поезжай разузнай».

Он поехал. Тетка приняла его. Отец показал мою фотографию. Давал ей денег, но она не взяла. Посмотрела она на фотографию и говорит: «Малый-то он у вас умный… Только вот помирает…» И дает для меня воды, чтобы я ее выпил.

Привозит отец эту воду и выпить меня упрашивает. И бабка эта, за дедом ухаживающая, тоже упрашивает: «Выпей, выпей, сыночек, может, спасет…»

Вначале я полглоточка сделал, затем глоточек, а потом думаю, эх, была не была, и остальную допил. Не знаю, с нее или не с нее, полегчало мне. Потом арбуз соседи по палате принесли. Маленькая девочка, внучка парализованного деда, назвав меня дядей миленьким, дала кусочек шоколадки. Ну а как только настроение у меня приподнялось, то и аппетит появился. А тут и погода начала меняться… Выглянуло солнышко. Через неделю я попросился на выписку…

Приехал домой. Стал работать. За месяц работы дали мне Почетную грамоту и премию.

Галя, жена моя, у кого-то узнала, что для закрепления лечения хорошо бы мне съездить в санаторий. Прошу на работе путевку – нету, кончились. Тогда беру свои грамоты и еду в район просить путевку. Стал просить. А мне говорят: «Нету у нас и не будет… а во-вторых, должна организация просить, а не ты сам».

Выложил я на стол все свои снимки и грамоты: «Как хотите, а я отсюда не уйду, покуда вы мне путевку не выдадите».

Сжалились тут надо мной и говорят: «Есть у нас одна горящая путевка в Цхалтубу, только не знаем, подойдет она тебе или нет».

Обрадовался я, хоть какой рад. Ведь никогда в санаторий не ездил. Быстренько взял ее и поехал. Ехать надо через Москву. Приезжаю в Москву, а из вагона выйти не могу, голова болит, раскалывается. Хорошо, рижские солдаты поблизости оказались, помогли до медпункта добраться. Всю дорогу под руки вели, чемодан несли.

Зашел в медпункт и объясняю, мол, так и так, по пути на курорт голова разболелась. Врач с медсестрой вежливо предлагают: «Садитесь».

Я сел. Они дают мне две таблетки анальгина. Я объясняю им, что меня рвет с анальгина, так как мне почти все врачи только и знают, что дают анальгин. И прошу сделать мне хоть какой-нибудь укол.

А они: «Ты, наверное, наркоман?» – и засунули мне в рот анальгин. Не успел я запить его, как меня тут же вырвало. Лишь после этого они сделали мне укол. Пролежал я у них примерно час… А мне не лучшает, голова, как и прежде, болит, раскалывается. Тогда я прошу их: «А вы знаете, я, наверное, не доеду, поэтому вы отправьте меня лучше в больницу».

А они: «Ишь ты каким хитрым путем… В Москву лечиться прибыл, – и спрашивают: – Тебе куда ехать?» – путевку мою повертели и… за билетом меня отправили.

С трудом я к кассе добрался. Попросил кассира дать, если можно, нижнее место. Дала она мне, посочувствовала. Сел я на деревянный диванчик в Курском вокзале, а голова опять у меня вдруг как заболит. Я в медпункт. А в медпункте: «Ты что это к нам привязался? Когда у тебя поезд?» Билет взяли мой и рассматривать начали. А я говорю: «Никуда я не поеду. Раз в больницу положить вы не можете, тогда отправьте меня лучше обратно, поеду домой умирать».

А они: «Ничего страшного… Сейчас мы тебе носильщика вызовем…»

Приехал носильщик, посадили меня на тележку. Везут. Я ему кричу: мол, дяденька, тише, а он то ли не русский, то ли еще чего, пуще прежнего катит. Я сижу на тележке с чемоданом, люди идут, останавливаются, смотрят на меня, головами качают, надо же, мол, парень инвалидом стал в неполные тридцать лет. Я носильщика прошу: «Дяденька, дорогой, проводи меня в вагон. Я тебе за это пять рублей дам».

В Краснодаре полегчало. Наверное, климат сменился. Вышел на перрон. Взял рыбки солененькой. Покушал. А тут и море Черное показалось… Море для меня диковинка, потому что я сам из деревни, а там, окромя луж, сами знаете, ничего нет… Ну а ночью мне опять сделалось плохо. С трудом слез я в Цхалтубе с поезда. Люди увидели, что со мной плохо, начали успокаивать. А я зубами стучу, замерзаю, и дрожь в теле.

Сел в санаторный автобус, немного позабылся. Привезли меня в санаторий. Там выбежали ко мне навстречу медсестры. Увидели, что я в плохом состоянии, усадили меня на сквознячок, чтобы меня обдуло, и говорят: «Сидите, ждите, скоро врач придет». Потом принесли еду. А я есть не могу, меня рвет. Час жду врача, два, а его все нет и нет. Я тогда медсестрам и говорю: «Сделайте мне какой-нибудь обезболивающий укол». А они: «Без врача ни в коем случае».

Наконец приходит доктор, на правое ухо слышит плохо. Постучал он меня по плечу да как заорет: «Джигит, скажи нам, тебе что помогает? Димедрол, анальгин?»

«Или солидол», – хотел я ему сказать, потому что обидно как-то стало, от его крика сам чуть не оглох.

Целый час искали шприц.

«Вот санаторий, – думаю я. – Умирать начнешь, не спасут…»

Нашли сестры шприц. И сделали мне укол. Посидел я, вроде немного полегчало.

Минут через пять доктор опять как заорет над моим ухом: «Джигит, а теперь скачи к источнику. У нас все такие, как ты, трудные джигиты, туда ползут».

Пополз я к источнику. Залез в бассейн, окунулся. Вроде ничего. Три дня вот так вот окунался. Знаете, получше стало. А тут и солнышко выглянуло. На душе посветлело, и захотелось большего. Прослышал я про подводное вытяжение. Заинтересовался им, вдруг оно мне поможет. Иду к доктору. А он говорит, таких процедур для ваших джигитов нету. Ну а я у него все равно выпросил, сами знаете, как это делается…

– Как? – полюбопытствовал Никифоров.

– Это я вам не скажу…

– Мне и так все ясно, ты денежку дал.

– Нет, все равно не скажу. Вдруг они узнают, что я пожаловался.

– Ну, рублей тридцать дал? – не отступал Никифоров.

– Да, пришлось. Правда, то, что я ему дал, это очень мало…

Прихожу я на вытяжения. Там сестра сидит. Покрутила талончики и говорит: «Почему это вам так мало дали, положено десять, а у вас всего пять».

«Все, что есть», – ответил я, а про себя подумал: «Видно, мало дал».

Сестра на вытяжениях оказалась хорошей. «Я, – говорит, – все вытяжения отпускаю по своему опыту, чувствую, кому какой груз цеплять».

В конце лечения сильнее прежнего засияло солнышко. И голова моя перестала болеть. Туда ехал, носильщик вез, а оттуда я уже своим ходом добирался, даже детишкам апельсинов прихватил.

Приехал домой. Дома все хорошо. И стал я вновь работать. А в свободное время пчелами увлекся. Понравились они мне. Голова заболит, посидишь возле них, и лучшает.

Ну а с осени все опять началось. Опять попал я в больницу. Заведующая предложила:

«Давайте в виде исключения сделаем ему капельницу. А вдруг она поможет? – и спрашивает: – Тебе делали капельницу?..»

«Нет, не делали, – отвечаю я и прошу ее: – Сделайте, пожалуйста, а вдруг поможет».

Хотя раньше в областной клинике я замечал, что капельницу вешают тем, которые уже как живые упокойники. Я и про себя тогда так подумал: «Наверное, и я такой же…»

Подвесили три бутылочки. А у других, вижу, по одной. У сестры спрашиваю: «Почему три подвесили? Ведь надо одну».

А она: «А может, вы мне за такую доброту когда-нибудь придете и телевизор бесплатно почините». Видно, обреченным я для них считался, раз они такие фокусы на мне проводить начали.

Пришла жена. Я в слезы. Она к заведующей. Та сестру отругала. И капельницы больше делать мне не стали.

Жена мне и говорит:

– Вить, пока деньги целы у нас, поедем в Москву, в платную поликлинику. Говорят, только одна она людям помогает.

Дали нам адрес. И мы поехали. Приехали. Зашли в регистратуру. Из окошечка выглянула курносенькая тетенька в белой шапочке. Говорит:

– Дадите сверху три рубля… то я вас в виде исключения запишу к профессору. Он хороший, он всем помогает.

Жена дала сверху. И нам выписали к нему талончик. Только поднялись мы на второй этаж, тут со мной опять плохо делается, перед глазами все как закружится. Пробую протолкнуться к двери, а без очереди никто не пускает. Приняв человек десять, профессор вышел и говорит:

– Все, больше я принимать не смогу, ну а, мол, у кого на руках остались талончики, приходите через месяц… или полтора.

Галя моя шум подняла, мол, из-под Ряжска человек помирает. И завела меня к нему в кабинет.

Профессор встретил хмуро.

«Что с вами?»

Я голову обхватил: «Доктор, дорогой, помогите, всех объехал, и никто не помогает, спасите, пожалуйста».

Он и говорит: «Раздевайтесь…»

Разделся я. Померил он давление, пульс сосчитал: «У вас все нормально».

Ну а это… я не буду говорить.

– Нет… нет, говори… – встрепенулся Никифоров и, набрав в ковш снеговой воды, подал Витьке. Тот, осушив его, вздохнул.

– Ну что, опять пришлось сунуть? – тихо и вкрадчиво спросил его Никифоров.

– Да, – вздохнул Витька. – Скатал в комочек шестьдесят рублей и в карман ему этот самый комочек маленький, незаметный под видом мышонка пустил. Он враз оживился. С полчаса стучал по груди, каждый кусочек на теле перепрослушал, каждую косточку перепрощупал. Наконец сказал, что у меня, по-видимому, врожденные спайки мозговых сосудов. Но отчаиваться не надо, так как я благодаря его помощи еще поживу. И выписал мне лекарство… анальгин…

Тут я чуть в обморок не упал. «Ой, доктор, – говорю. – Я этого анальгина вагон перепил, меня даже при виде его рвет». Он успокоил меня и говорит: «Ладно, не волнуйтесь, поможем. – И выписывает пирогенал, разовая доза по пять грамм. – Ну а сейчас, – говорит, – чтобы вы спокойно уехали, вам там внизу укольчик сделают».

Еле добрался я до процедурного кабинета. Сестра посмотрела направление и говорит: «Неужели врач не знает, что у нас этих ампул давным-давно нет. Ищите сами, где хотите…»

Жена побежала в ближайшую аптеку, выпросила у заведующей ампулу.

Я говорю жене, дай сестре три рубля. Видишь, как они обращаются, тут везде, наверное, надо платить. Она дала ей три рубля. Сестра сделала укол. Ваткой в месте укола покрутила, по ягодице похлопала: «Будешь жить до ста лет. А теперь топай в коридор. Сядь на стульчик, посиди, боль и пройдет».

Я час сидел, два сидел, головная боль не проходит.

С трудом добрались мы до квартиры. А к вечеру стало мне совсем плохо. Вызвали «Скорую». Приезжает парень в два метра высотой, в роговых очках и с блестящим черным чемоданом. С ним сестра, чистенькая, аккуратная. Я обрадовался. Думаю: «Вот на «Скорой» в Москве доктора какие работают». У порога по имени-отчеству отрекомендовался. У жены на ходу вежливо спрашивает: «Где больной? Что с ним? Как и когда заболел?»

Все бы хорошо, но тут чемодан его неожиданно открывается, и все шприцы вместе с ампулами падают на пол. Я как глянул на это, и тут же сознание потерял. Перепугался, мол, все… не спасет он меня, так как все ампулы на мелкие крохи разбились… Однако он не растерялся. Схватил меня за плечи, потом за голову и как тряхнет. Так тряхнул, что я почти от первого его встряхивания очнулся. Собрал он шприцы. На счастье, оказалось, что не все ампулы разбились. Сделал он мне укол. И спрашивает: «Как состояние?»

«Плохое», – говорю я.

Тут он опять меня как схватит за плечи, потом за голову да как тряхнет.

«Ну как?» – спрашивает.

То ли от страха, то ли от его укола, но мне полегчало.

«Полегчало… полегчало…», – ответил я, чтобы его успокоить.

Успокоившись, уехал он. Понравился он мне. Звать его Шурик. По телефону опосля он нам всю ночь звонил, все спрашивал о моем состоянии.

Утром на следующий день позвонил. Спрашивает: «Лучше?»

«Никак нет», – отвечаю я.

Он тогда говорит:

– Раз так, то я попутно с вызова заеду. Через час заезжает и говорит:

– Не волнуйся. Есть у меня специалист по голове… профессор один, кафедрой заведует… Хотя чинить головы он не может, зато проконсультировать может, конечно, разумеется, за бабки.

И тут он со всей силы как стукнет себя кулаком по лбу:

– У меня тоже так голова болела, что в один прекрасный день сделали мне профессора трепанацию черепа… – И лоб свой лысый показал, а потом на темени искусственные волосы приподнял и примерно с ладонь кусок пластмассы высветил, оказывается, она, эта пластмасса, у него заместо кости торчит. – По две смены на «Скорой» вкалываю. И вино пью, и баб люблю, и ничего… Так что и тебе рекомендую сходить к нему. А если вдруг что, скажи от Шурика Кошелькова.

Ну а потом, – говорит Шурик, – я сведу тебя к другому, который специалист вот по таким, как у меня, пластмассовым коркам. – Но Шурик больше не приехал и о себе ничего не сообщил.

В день приезда домой случайно встретили меня на вокзале врачи со «Скорой» и говорят: «Наконец явился, а то без тебя даже соскучились. Что с тобой? Где тебя исцелили?»

А я как за голову схвачусь да как заплачу:

– Все объехал, дорогие, миленькие мои, и нигде мне никто не помогает.

А они мне: «Езжай в Минздрав».

И поехал я в Минздрав. Приезжаю. У дверей ведут запись какие-то две пухленькие старушки. Подхожу к ним. А они спрашивают:

– Гражданин, а вам чего?

Я подаю паспорт, а потом выписки. Короче, завалил ими весь их стол. Потому что у меня их, этих выписок, с собой было два портфеля.

Старушки видят такое дело и направляют меня в психиатрический институт. Делать нечего, надо слушаться, и поехал я в этот институт. Иду, иду, вроде и нужная улица рядом, а вот до института я все никак не дойду. Кого ни спрошу, все по-разному отвечают.

Три часа я вот так проходил. Наконец, гляжу, грузовик остановился. Я к водителю. Спрашиваю:

– Скажите, а где тут у вас институт.

– А вот он перед тобой, – и показывает на синее здание, вокруг которого я три часа кружил.

Захожу в здание. У входа старичок в сером халате. Я объясняю ему, что мне нужно пройти в это здание для консультации, и показываю направление из Минздрава.

Он, прочитав направление, вначале засмеялся, но потом быстро провел на второй этаж, где передал меня из рук в руки молодому парню в точно таком же халате и наказал срочно отвести меня к Феде…

И начал меня Федя на лифте катать. Катал час, катал два. Снизу вверх, сверху вниз… Ну, думаю, все, теперь я, как и этот Федя, с ума сойду. Но тут, на мое счастье, кто-то снаружи лифт остановил. Выбежал я, осмотрелся – где это я. Оказывается, на первом этаже. Больше ни к кому не обращаясь, пошел я в приемное отделение.

И попал я к студенту. Но он моему горю только посочувствовал.

Вышел я из этого института как на свет божий. А дорогой опять голова болеть стала, и решил я снова идти в Минздрав.

Поднялся я на третий этаж. У самого первого кабинета очередь человек в десять. Спрашиваю я их, ну как, мол, дела? Они почти все говорят:

– Очень хороший зам, добрый, отзывчивый, то да се.

Наконец настала и моя очередь. Захожу: «Здравствуйте».

«Здравствуйте», – отвечает мне мужчина средних лет.

Сел я на стульчик. За голову руками взялся.

Он спрашивает:

«А что это у вас с головой? Отбили, наверное, на мотоцикле».

Я перед ним портфель с выписками раскрыл. Он как увидел эти мои выписки, так сразу же: «Да, жить вам осталось немного…»

Я испугался. И так себя неважно чувствую, а тут еще он.

А он, заметив мое огорчение, говорит:

«Ладно, не волнуйтесь».

А я ему перед этим говорю:

«Медсестра, мол, наша участковая моей жене совет давала, как меня вылечить. Говорит, мол, стукни его по голове толкушкой, которой картошку мнут, и освободишься от него».

«Вот так же и он», – думаю.

А он тогда как закричит: «Кто, мол, это так сказал? Назови фамилию, имя. Я ее лишу и диплома, и медицинского звания».

А я хотел ему сказать: «А вас не надо лишать, если вы мне говорите, что мне жить осталось немного. Та хотя и говорила, но говорила все же как-то смехом, знала, бедная, что мне никто ничем не может помочь».

Делать нечего, спорить бесполезно. Повздыхал я, повздыхал и достаю самую новейшую бумажку, указывающую, что я перед поездкой в Минздрав был осмотрен нашим знаменитым доцентом Марочкиным. Потом подаю бумагу из облздравотдела, на которой в левом уголке красным карандашом сделана коротенькая приписка, что, мол, я есть самый загадочный больной.

Тогда он, поразмышляв, пишет мне направление в самую что ни на есть центральную клинику. Направление пишет на красном бланке. Бумага толстая, лощеная, ну точь-в-точь как на грамотах.

– А как фамилия этого начальника? – спросил Никифоров, к моему удивлению, жадно осушив ковш снежной воды.

– Не помню, – вздохнув, ответил Витька.

– Ну а как выглядит?

– Невысокий, темненькие глазки, курит и кому-то через каждые пять минут звонит.

– Кабинет большой?

– Да, больше нашего сельповского клуба.

Ну, значит, поблагодарил я его за направление и рано утром поехал в эту самую клинику. Захожу в кабинет.

«Что же вы такой молодой и за голову держитесь?» – спрашивает доктор.

А я ему говорю: «Доктор, дорогой, всех обошел и вот к вам пришел, помогите, если сможете хоть чем-нибудь помочь». И выставляю ему на стол два надутых портфеля. Он раскрыл их и как вскочит. Побелел весь. А потом говорит: «Вы не по нашему профилю. С такой кипой бумаг вам надо срочнейшим образом в психинститут».

А я ему: «Да я там был», – и показываю ему эту самую бумагу из психинститута.

Он как увидел ее, враз успокоился и говорит: «М-да! Я даже не знаю, какой диагноз поставить».

А я, чтобы ну хоть как-нибудь расположить его к себе, говорю: «Доктор, только не подумайте, что я работать не хочу». И показываю ему благодарности и грамоты. Он внимательно прочитал все мои грамоты, а затем постучал по моей голове молоточком и говорит: «Закрой глаза, а теперь попадай указательным пальцем в нос. Вот так вот». И показывает, как надо.

А я говорю: «Это я запросто, доктор, смогу, потому что уже надрессирован как клоун». И показываю ему все наисложнейшие пируэты пальценосовой пробы. Он на меня тогда посмотрел и говорит: «Да, вы, молодой человек, многое прошли. – И, прекратив мой осмотр, спрашивает меня: – Что вы от нас хотите?»

А я говорю: «Хочу, чтобы вы мне поставили диагноз».

А он тогда спрашивает медсестру: «Что ему поставить?»

А она: «Поставьте вегетососудку».

Я так и присел. Обидно стало. Потому что из своего опыта знаю, что этот диагноз пишется всем подряд, у кого только-только зарождаются головные боли. Наши врачи обычно этот диагноз без всякого осмотра ставят.

«Простите… – сказал я тогда. – Простите…» – и, скомкав тридцатник, за ворот ему кидаю, рубашка у него распахнута, жарко в кабинете было, душно, вот он, наверно, и распахнулся. Тут он как взорвется. Тридцатку мне обратно сунул и говорит: «Ты что думаешь, я деньги за лечение беру? Никогда я не брал и брать не буду. Посуди сам, как с народа брать, если сам из крови народной?»

Вроде мне даже полегчало после такого его откровения.

– Ничего-ничего, выздоровеешь, – подбодрил он меня и вежливо вывел из кабинета. – Обязательно выздоровеешь. Вот через недельку-две сам увидишь. Приметливый я. Уж кому скажу, так тот обязательно выздоровеет. Почти всю жизнь сиротой был. Не одну чашку слез выплакал. Ну вот она, судьба, теперь любовью к людям и помогает.

Всю дорогу я обратно ехал и на деньги мятые, которые ему давал, глядел. «Надо же, – думаю, – какой доктор попался!»

И верите или нет, через недельку или две голова действительно перестала болеть. И на душе стало чисто.

Ну а потом опять. Бегу я опять к своим врачам. А они мне советуют: «Давай поезжай на ВТЭК. Группу они тебе обязательно дадут, глядишь, и полегчает».

И, запечатав в конверты все мои бумаги, вручают их мне. Приезжаю я на ВТЭК. За огромным столом сидят представительные врачи, так, по внешности, неплохие, видать.

Спрашивают: «Что с вами?»

Я подаю им конверты, а к ним дополнительно два портфеля с бумагами. Они целый час изучали мою «библиотеку». А потом вдруг, прекратив чтение бумажек, говорят: «Молодой человек, а зачем вам такая группа нужна?»

А я им:

«Милые, дорогие, всех я уже объехал. И никто ничего мне не помог. Вся у меня теперь надежда на вас».

А они мне тогда и говорят:

«Ну что ж, дадим мы тебе вторую группу, только с отметкой, сам знаешь, какой. – И добавляют: – Но предупреждаем, такая группа не что-нибудь. Потому что снять ее, эту группу, уж очень и очень трудно. А может и так быть, что она останется вам навеки».

А самый главный из них молчал, молчал, а потом:

«Парень, да ты в своем уме, зачем она тебе, эта группа психиатрическая?»

Привез я все свои документы обратно в нашу районную больницу. А главный врач и говорит:

«Ну что же ты? Вот видишь, тебе группу давали, а ты отказался».

А я ему: «Не хочу я такой группы. Чтоб, как говорится, нигде ни веры тебе и ничего другого».

А он бумаги мои на пол и сам чуть не плача: «Ох, и доконал же ты нас всех. Ох, и как же ты нас всех доконал! Мы уже не знаем, что с тобой и делать».

А потом он вдруг шепотом, очень так вкрадчиво, мне на ухо:

«Езжай опять в Москву, жалуйся. Твое спасение только там».

Я смотрю на него и думаю: «Раз заслуженный главврач советует, надо еще попытаться…»

Сел я в поезд, еду. И уж очень мне проводница понравилась. Такая веселая, добрая. Шутит, заботливая, чай три раза предлагала, видно, жалко ей было меня.

Ну а потом подходит она ко мне и говорит:

«Меня зовут Нинкой, а тебя как?»

«Виктор», – представился я.

«Идем ко мне… мне скучно…»

Зашел я к ней в купе. Усадила она меня рядом и спрашивает:

«Что с тобой? Почему грустный?»

Так, мол, и так, голова… раскалывается… начал я ей рассказывать.

Честно сказать, я хотел уйти от нее. Понимаете, я никогда раньше не связывался с красивыми женщинами.

Встал я и говорю: «Вы, наверное, по головным болям не понимаете…»

А она чуть слышно:

«Поди ко мне, я все понимаю…»

«Зачем?» – спрашиваю я.

«Ну поди… поди…»

Я подошел. И она обняла меня…

Ну а дальше я рассказывать больше не буду. – Виктор дрожащей рукой стер пот со лба и опустил голову.

Никифоров подскочил.

– М-да… – произнес он и, видно, для приличия дав Виктору осушить ковш снежной воды, осушил сам сразу два.

– Ну и женщина? – И Никифоров как-то уж больно нервно потер левое ухо. – Скажи честно, она показала себя?..

– Конечно… показала… – Виктор покраснел. Потом он на минуту обхватил руками голову и, пробормотав что-то непонятное, стал теребить на колене ниточку.

– Ну и дальше что? – чуть успокоившись, спросил Никифоров.

– Ну а после спрашиваю ее: «Нин, а как я узнаю, где ты живешь?..»

Она дала адрес. Я записал. А после спрашивает: «Ну как, тебе получшало?»

«Конечно, получшало… От врачей чуть живой уезжал, а здесь у тебя вроде даже человеком себя почувствовал».

«То-то… – Она засмеялась, потом обняла меня и говорит: – Первый раз такого смешного вижу… – а потом руку положила мне на плечо. – Вить, а ты добрый. – А через минуту-две она вдруг меня спрашивает: – Вить, а ты в своей жизни любил?»

Как ей ответить, даже не знаю. Потому что деревенский я. С армии пришел, гляжу, все женятся. И я женился. А по любви или не по любви, не знаю. Просто в нашей деревне парни всех девок разобрали, осталась одна Галка. Живем мы с ней неплохо, дружно. Свой домик вместе построили. Когда я болел, она везде и всегда меня добрыми словами поддерживала, от всего сердца, как говорится, помогала. Иногда она так намучается, так настрадается из-за меня. Я тогда и говорю: «Иди, Галя, лучше от меня. Ты молодая, и тебе еще не один раз можно замуж выйти».

А она: «Куда я, мол, пойду… Я и к мужикам с самого детства стеснительная, а во-вторых, вишь, какая я вся конопатая».

И так вот день-два потоскует, потоскует. А никуда от меня не уходит. Видно, неудобно ей бросить меня.

Думал я, думал, ну как бы Нинке пограмотнее ответить. И ответил я так: «Нин, я понимаю, что любовь – это когда тебя баба своим взглядом точно кирпичом по башке вдруг оглушит…»

Она засмеялась:

«Все это ясно. Но я-то спрашиваю тебя не об этом. Я спрашиваю тебя, любил ли ты в своей жизни или нет?»

Я растерялся. Не знаю, что и ответить. Минуту молчу, две молчу.

Тогда она и говорит:

«Ну чего испугался?..»

Тогда я беру ее за руки и говорю:

«Нин? А Нин?..»

А она:

«Что?..»

«Нин, ты меня только что несколько минут назад кирпичом оглушила…»

Тут она прижалась к груди моей:

«Вить, а ну повтори… повтори еще…»

Я повторил. А она опять просит повторить. Десять раз повторил. Мало, двадцать, мало. У меня уже голос охрип. Взбудоражилась она как-то вся, просить начала:

«А теперь целуй меня, целуй как следует…»

Чтобы не упасть, ухватился я за двери и с трудом еле-еле выговорил:

«Нин… Мне сейчас не до любви… Понимаешь, голова у меня опять болит, раскалывается…»

А она:

«Значит, и ты не любишь…»

– Вот ведьма, – сердито произнес Никифоров. – Знал бы, ей мороженого не покупал, – и сказал Витьке: – Ну, чего замолчал? Это не тебя касается. Давай дальше.

– Ну а потом, – продолжил Витька, – она вдруг как-то удивленно, точно придя в себя, спрашивает меня: «Миленький, снежную воду раньше пил?»

«Нет…»

«Ой, а ведь только она тебе поможет…»

А я стою и думаю: «Эх ты, Нинка, Нинка, была ты бабой, бабой и останешься. Да меня, если хочешь ты знать, дорогая, не такие светила пытались на ноги поставить, и ничего у них не вышло. Все медики страны, можно сказать, от меня отказались, а ты, дурочка, думаешь снежной водой меня исцелить».

Нинка нашла бутылку, заткнутую кукурузной пробкой. Жидкость в ней была уж очень какая-то подозрительная, мутная, а на дне даже плавал войлочный осадок.

«А что это?..» – спрашиваю я.

«А это снежная вода из Касьяновки…»

Я испугался: «Чего доброго, отравит». Но Нинка строго-настрого приказала пить.

«До каких пор пить?» – спросил я ее.

А она:

«Пока не обопьешься…»

Смотрю я на плавающий войлок и, чуть не плача, прошу ее:

«Нин… а может, не надо?.. Уж больно вода ваша эта касьяновская подозрительная, словно на валенках настояна».

А она:

«Витя, ой как, милок, надо тебе ее выпить…» – и рассказывает, что с ее дружками, Васькой-чириком и с Никитой-грузчиком, когда они грибами отравились один раз, она их вот этой самой снежно-войлочной водой отпоила. Тут я поверил ей и с радостью всю бутылку выпил.

И зачем я только Нинку полюбил?.. Дурак я, ну и дурак… вот полюбил на свою голову…

А она мне на ухо:

«Как дела?..» – и нежно стала гладить мою голову.

Я глазами подвигал вверх-вниз – боли нет. Тут я от радости как крикнул:

«А ты знаешь, Нин, у меня голова не болит…»

А она улыбается.

«У-у… – взревел я, почувствовав силу. – У-у…»

Но тут к станции, где мне пересадку делать, подъехали.

«Нин, а Нин? – спрашиваю я. – А может, мне не надо сходить?..»

«Нет, надо», – и подает мне чемодан.

«Эх… – думаю. – Ну что ж это за штука такая, жизнь?»

А она шепчет:

«Погоди. Немного погоди. То ли еще будет на Рождество…»

Поезд тронулся.

«Вить, а Вить… слушай, а ты обязательно приезжай к нам на Рождество, приезжай, Вить, колядовать с тобой будем. – И, поцеловав меня на прощание, она прыгнула на подножку вагона и, кинув мне свой платок, прокричала: – Только не забывай, слышишь, никогда в жизни никого не забывай…»

«Нинка… Нинка… – закричал я в каком-то отчаянии и кинулся вслед за уже прилично набравшим скорость составом. – Нин-ка-а-а…»

«Дура-чо-чек…» – все, что я услышал в ответ.

Я сгреб руками ее платок и, закрыв им лицо, сидя у железнодорожного полотна, проплакал, наверное, более часа. Как ни встряхивал я свою голову, как ни думал и ни расстраивался – голова моя не болела.

Замолчав, Виктор погладил голову. Его волосы, вымытые в снежной воде, сияли.

Ковш стоял перед ним. Поднявшись из-за стола, он посмотрел на него с такой благодарностью, что я вздрогнул, а Никифоров от волнения зажмурил глаза.

– Не вода, одно удовольствие! – сделав пару глотков, сказал Виктор и, с облегчением вздохнув, поставил ковш. Вода, чуть-чуть шелохнувшись, замерла. Не знаю, что я чувствовал в те минуты. Помню лишь, как подошел я к корыту, по самые края наполненному снежной водой, и посмотрел на воду. Вода как вода. Точь-в-точь что и питьевая. Всмотревшись в нее, я увидел в ней отражение своего испуганного лица, свет от электрической лампочки и умывающегося кота.

А еще я заметил, что в отличие от той воды, которой, по словам Виктора, Нинка отпаивала его в вагоне, в этой воде войлочного осадка почти не было. Видно, зима на 43-м километре началась с опозданием, и поэтому люди нужное количество валенок еще не успели потерять.

– Доктор, запомни Витькин рассказ… – несколько раз кряду повторил Никифоров и, бросив писать, изучающе, неподвижным взором посмотрел на отражение в воде кухонного окна, за которым, как и в настоящем окне, шел снег, вот только снежинки на воде были больно крошечные, меньше пшенного зернышка.

Надо же, эта вода даже на Никифорова подействовала, удивился я, когда тот, погладив мою руку, заоткровенничал.

– Доктор, а ты знаешь, – продолжил он, – я ведь еще не камень, я ведь еще живой…

И, замолчав, он низко опустил голову.

Я удивился еще боле. Вроде вода чепуха, а как душу человека расшевелила.

– Знаешь, Вить, а я Нинку все равно люблю, – сказал Никифоров Виктору.

Не вступая в их разговор, я подошел к окну и приоткрыл его. Меня тут же обдало морозным воздухом. Но как ни дышал я им, как ни заглатывал его, волнение не проходило. Если честно сказать, я был не в своей тарелке. Нет, я не врач. Мне обидно. Почему за все время беседы они ни разу обо мне не вспомнили? Хотя все, о чем говорил и рассказывал Виктор, в большой мере касалось моей профессии.

По правде сказать, я все еще никак не мог поверить тому, что касьяновская снежная вода спасла Виктора. «При чем здесь эта вода? – думал я. – Да мало ли вообще какие воды бывают. В снежной воде микроэлементы почти не содержатся, в колодезной воде их намного больше». И, в который раз взвесив все «за» и «против», я сделал заключение, что Витьку спасла не вода, а Нинка, ее доброта.

Предвечерний морозный воздух свеж. А мне душно.