Текст книги "Снег на Рождество"
Автор книги: Александр Брежнев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
– Спасибо… – затем, махнув на кого-то рукой, чуть погромче добавил: – Вы успокоили, а то сторож говорит, что, мол, мне еще рано выздоравливать… Говорит, живешь себе, ну и живи…
– Ну будет тебе слушать всякого… – быстро произнес я. – Мало ли что скажут…
– А кто его знает? – как-то отрешенно сказал Антип и, откинув назад голову, посмотрел на небо. Мне вначале показалось, что он не на небо смотрел, а подставил лицо ветерку, чтобы тот побыстрее снял с него влагу.
Антип поправил черный ремешок на своих коротеньких, в коленях латанных, сильно измочалившихся от времени солдатских брюках и, точно вслушиваясь во что-то приятное, улыбнулся.
– Доктор, смотри, солнышко!.. – воскликнул он, но через минуту нахмурился и опустил голову. – Нет, не такое, как тогда, побледнее… Доктор, неужели оно побледнело?.. – громким голосом спросил вдруг Антип и вздохнул с трудом.
– Откуда бледность взял?.. – вмешался один из больных. – Солнце, оно вещь не купленная, оно природное… не побледнеть ему…
– Отойди… – вежливо попросил его Антип. Тот отошел с улыбкой. Собравшись с духом, Антип продолжил: – Всех, кто был без халатов, согнали в кучу… и вот здесь расстреляли, а кто в халатах остался, помиловали.
Несказанная жалость прозвучала в его словах. И Антип вдруг показался мне молодым, с тонким румянцем, с пушистыми, похожими на рожь волосами. Бывает же такое, человек взрослый, а его жалко порой как грудного ребенка.
– Как погляжу я на солнце, доктор… И не могу, понимаете, не могу… Очень уж оно похоже на то… – Он закрыл глаза и, не выдержав, весь задрожал. Темнота покрыла его лицо – это сильно подул ветер, и тень старых яблонь и диких вишен чуть коснулась его внутреннего настроя души. Он, качнувшись, точно пьяный, сделав два неуверенных шага вперед, со смущением вышел на свет. Корявыми пальцами забрал у меня свой лоскуток и, торопливо завернув его в фольгу от сигарет, затянул красный узелок.
Санитар, спускаясь с машины, поскользнулся и упал, задрав кверху тонкие ноги.
– На мыло его!.. – заорал Антип и захлопал в ладошки зло, бешено.
– Вы с ума сошли! Он кавалер, у него ордена… – одернула его пожилая женщина в соломенной шляпке и вдруг, заметив, что на нем больничная одежонка, поджала губы.
Все разошлись. А мы долго стояли с Антипом, и не хотелось ни о чем говорить. Перед глазами были красная звездочка памятника, притоптанная полынь, светлое небо, в котором кружились стрижи и неслись куда-то на север облака, цветом напоминая полотно медицинских халатов.
ОЖИДАНИЕ
Дверь скрипнула, и Антон оживился. Это ветер ненароком открыл ее, и всю комнату обдало свежестью. Вновь появившийся воздух забавно щекочет его стриженую голову, щеки, открытую грудь и по-смешному прижатые к телу руки. Костыли стоят у изголовья постели. На столе буханка зачерствелого хлеба, два сырых яйца, рассыпавшаяся соль. Солнце, шаловливо заглядывающее в окно, серебрит ее, по-особому выделяя среди всех предметов.
В комнате беспорядок. Бельевой шкаф раскрыт настежь, и одежонка в нем кем-то наспех перепутана друг с дружкой. Шляпа и зимняя шапочка брошены на пол.
– Все есть фальшь… Одна фальшь… – вздыхает Антон. – Я ее полюбил, а она обобрала, чухонка, ноги колоты… Брехня, все брехня…
Он слышит стук сердца. И шум в голове схож с шумом дождика у окна, где изредка поскрипывает водосточный желобок.
В открытую форточку сует голову короткокрылая ласточка. Инвалидка она, еще птенчиком дети подпалили ей крылья, вот она и мучается. Заметив ее, Антон приподнимается, но затем вновь опускается в кресло.
– Не до тебя… – И в отчаянии прикрывает рукою глаза.
Он не может смириться с тем, что от него опять ушла женщина. Нет, он не один. В соседней комнате десять лет лежит больная жена. И это ее костыли беспомощно стоят у его изголовья. Они ей не нужны. Ноги у нее отключились. Вот они и болтаются по комнате.
Досада гложет его, колет сердце, и ветер уже не свежим кажется, а колючим и злым. Он больно сечет по лицу и пересохшим губам. Встав с кресла, Антон со злостью захлопывает дверь. Остановившись у порога, с подозрением и недовольством осматривает комнату.
– Галинка, – кричит он жене. – Ты уверена, что Тоська больше не придет?
– Да… – еле слышно отвечает та.
Встать она не может. Все тело ватное. Лишь правая рука и нога чуть шевелятся. В сорок пять лет ее парализовало, и вот теперь она лежит пластом. Если бы не муж Антон да дочь, которая изредка наезжает, то пропала бы. За ней нужен постоянный уход. Переодевать, перестилать постельное белье, кормить, поить, вовремя подставлять судно, ежедневно протирать спиртом спину, чтобы не развились пролежни. Страшнее болезни и не придумаешь.
И куда ее только с этой болячкой Антон не возил. И в научно-исследовательских институтах она была, и в академии два раза лежала. Сколько пункций спинного мозга ей сделали. Облучали «спецпушкой» в онкоцентре. Но ничего не помогло. Только устала она после этих долгих поездочек-встрясочек да облучений (по этажам порой ее и волоком тащили, и на носилках, и на простынях, короче, всякое было), как-то она враз похудела, глаза ввалились, нос заострился, а кожа глянцевато-белесой стала, на ощупь холодной и скользкой. А на лице столько морщин появилось, как глянула она в зеркало, и заплакала, себя не узнала.
Отправляя ее из онкоцентра на веки вечные домой, молодой врач-кандидат, разводя руками, сказал ей:
– Рады мы были тебе, мать, подсобить. Да ничего не выходит, видно, не в наших силах, всю тебя перерыли, перекопали, а причина болезни все равно не находится. Даже уцепиться нам не за что.
Доктор маленький, но хороший. На прощанье он как родной помахал рукой. И она надолго запомнила его вздернутый носик и добрый услужливый взгляд.
Если лежать в одной и той же позе, на спине, то перед глазами потолок, запыленные верхние края окон, обрывки постаревших настенных картинок, по-старинному застекленных в узорчатые рамки, верх грубого дверного проема, в левом углу которого на тоненьком гвоздике висит ее медный крестик, она сняла его в тот день, когда ее впервые собрались везти в онкоцентр на облучение. На ее груди другой крестик, его принесла ей старушка соседка.
Любимое мужнино слово «фальшь» постепенно стало и ее словом. Она не верит в свое выздоровление. Раньше, когда она была статной и работала маляром на химкомбинате, – весила восемьдесят килограммов. А сейчас тридцать пять. В таком случае человеку остается лишь одно – молча дожидаться своей участи. Ждать, когда переступит порог дома смерть. И уйдет она вместе с ней, оставив кровать, и Антона, и дочь.
Все исчезнет. И жизнь как мокрый обмылок на веки вечные выскользнет из Божьих рук. Когда наступит этот миг, она не знает. Как она будет умирать, с болью или же тихо и мягко, она тоже не знает. Известно лишь то, что «это» на подходе… После десятилетнего однообразного лежания ей не кажется эта встреча жуткой. Ей надоело ждать. Ибо страшнее нет ситуации, когда ожидание затягивается на года.
«Наверное, завтра все разрешится…» – каждый день думает она. Но приходит новый день, за ним следующий, и ничего не решается. Если ей самостоятельно чуть-чуть удается повернуть голову набок, то она видит часть своей комнаты и той, что за дверным проемом. В дальней комнате за широким столом часто сидит Антон. Иногда читает газету, иногда курит. Если какая женщина заходит, он сажает ее напротив и разговаривает с ней. В основном женщины приходят к Антону приблудные, бродяжные или скачкообразные, то есть любящие менять мужиков. Сегодня она у Антона, а завтра уже у соседа. Из всех баб только Фомка путевая, она местная, поселковая. Только она Галю и уважает, раз в неделю придет, помоет ее, постель перестелет, прохудившиеся простынки и наволочки зашьет, пол подметет, щи с мясом сварит. Ее даже дочь уважает. «Чужая, а не брезгует…» – любит говорить она Антону. Фомка, конечно, не бесплатно все делает, деньги берет. Зато если уборку в доме произведет, то комнаты целых две недели сияют, да и Гале, мало того, что белье и простынки перестирает, но и открахмалит и выгладит. Родная дочь кое-как стирает. В основном Антону нравоучения насчет баб читает да дезодорантами опыляет пол и стены. Муж ее, военный рентгенолаборант, если приезжает вместе с ней, в дом не заходит. Сидит на улице на каком-нибудь пеньке и книжку читает. Даже воды из колодца не поможет Антону принести. И все потому, что боится он парализованных да в придачу брезглив, специфические человеческие запахи раздражают его.
– Когда она умрет? – кричит он с улицы Антону.
– Откудова я знаю, – отвечает тот, сам по горло устав от такой жизни.
– Не знаю, как ты с ней еще живешь, я бы на твоем месте удавился бы… Это надо же. Все тело мертвое, а сердце не отказывает.
Зять, став на пенек, все толкает и толкает речь о больной теще и о страшной ее болезни. Антон, не выдержав, перебивает его:
– Че болтаешь… Ты же ее около девяти лет не видел…
– Мало, что не видел. Мне жена все рассказывает.
– Эх ты, – стыдит его Антон. – Интеллигентиком прикидываешься, а сам бирюк в человечьей коже.
– Чего? – вспыхивает тот. – Ты, дед, гляди у меня, договоришься. Скажи спасибо, что хоть жену отпускаю я к вам. А то воспрепятствую и не увидите ее тут.
– Да пошел ты… – вспыхивает и Антон. – Шестьдесят лет жил без вас, и еще проживу. – Презрительная усмешка застывает на его лице. – В следующий раз если приедешь, то сиди молча. Понял?
Зять нерешительно отступает. От Антона что угодно ожидать можно, чокнулся он, наверное, уже из-за своей бабки парализованной. Ишь, как бычится, разорвать готов.
Даже в таком состоянии у Галины были свои радости. Примерно раз в две недели к ней приходила столетняя соседка-старушка, слепая на один глаз. Она по нескольку часов кряду просиживала у ее постели и рассказывала про свою семидесятилетнюю слепую дочь и зятя, тоже слепого, живущих в Москве в новом микрорайоне, где нет телефона.
– И как же они без света? – тихо спрашивала ее Галина.
– Да так же, – вздыхала старушка. – Как Бог велит, так и они. Червь без глаз, да ползет, так и они. Так что, дочка, тебе расстраиваться особо нечего. Ты намного счастливее их, ты Белый Свет видишь, не то что они. А совсем недавно у них слух начал отказывать. Потеря слуха для слепого все равно, что смерть. В тишине слепец даже тронуться с места не может.
Старушка дышала тяжело, с присвистом, то и дело крестилась, с жадностью облизывая губы. Кривой горб выступал на ее спине, и на каждом пальце было по три, а то и более костяных наростов. На прощанье, по-сиротски опустив голову и опершись на палочку, она говорила:
– Не горюй, Галина, ты сама посуди, ты намного счастливее моей дочки и зятя. Видеть Белый Свет – это счастье. А что чураются тебя, так сейчас все друг дружки чураются, такой век нынче.
Разве можно было назвать потолок в Галиной комнате, на который она неотрывно смотрела днями и ночами, Белым Светом? Конечно, нет. Мир, ограниченный белым квадратом, от долгого глядения на него надоедает. Иногда Галя смотрит по сторонам. Но и комнатный мир, ей за столько лет хорошо известный, порядком поднадоел. Однако все равно, как бы то ни было, Белый Свет она видит. Весной, пятого мая, в день ее рождения, с химкомбината, где она раньше работала маляром, приходит с поздравительной открыткой к ней ее давний друг по малярной бригаде старик пенсионер Васька Горизонт, вечно смеющийся и неунывающий. Зачитав Галине поздравление с днем ее рождения от парткома, профкома и администрации химкомбината, он тут же с помощью Антона перекладывал вздрагивающую и смущающуюся от радостного волнения Галю на деревянные самодельные носилки, постелив перед этим на них теплый матрац. Они выносили ее на ярко-зеленую лужайку у дома, под маленький, защищающий только от солнца полиэтиленовый навес.
– Вот теперь, Галя, перед твоими глазами весь Белый Свет, – смеялся Васька и, сунув ей в руки поздравительную открытку, улыбался подходящему люду. – А это, братцы, та самая Галя, которая накануне приезда вождя у всех домов калитки и заборы безвозмездно выкрасила. При этом прошу учесть, что я в то время, находясь в ее подчинении, как ученик малярных работ, ей тоже помогал…
– А какой вождь? Сталин, что ли?.. – спрашивал его какой-нибудь подошедший мужик.
– Да, наверное, он… – вздыхал Васька. – Мы его ждали трое суток, а он не приехал… – и, присев на землю рядом с Галей, лежащей на носилках, потянулся. – А еще Галя крышу на поссовете выкрасила. Десять лет прошло, а она все сияет. Флюгер на водокачке и золотой петушок на водокачке – это тоже ее работа. А сколько стен в период летнего ремонта в жилых домах мы с нею выкрасили, не сосчитать.
Васька без устали говорит и говорит. В день Галиного рождения он хочет рассказать людям о ней все самое хорошее и доброе. И люди, столпившись у деревянных носилок, молча смотрят на больную женщину и слушают. Подошла и соседка, столетняя бабка. На ее голове цветастый праздничный платок.
– Смотрите, смотрите… – обратилась к ней вдруг Галя. – Белый Свет вокруг, Белый Свет…
И старушка, и мохнатобровый мужик, и все люди вокруг стали смотреть на по-весеннему светлое небо с золотистым солнышком в центре. Недалеко от дороги пушисто цвели вишни. Покрытая коротенькой, но очень густой травой земля парила. Удивительно красивые бабочки, точно вырезанные из разноцветной фольги, нежно порхали над розовыми и белыми цветами.
Кто-то, расчувствовавшись, тихо сказал:
– Настоящий весенний бал!..
На что Галя сказала:
– Нет… Это Белый Свет. Вы представляете, он никогда не кончается. Одни люди уходят, другие приходят. А ему все равно, потому что это есть Белый Свет.
Мохнатобровый мужик, сняв кепку с головы, с удивлением посмотрел на Галю. Он думал, что эта женщина уже ничего не смыслит… «Книг, наверное, начиталась, – решил он. – Я день и ночь вкалываю, а она лежит себе и преспокойненько странички обсасывает…»
– Посмотрите, два облака… – продолжала Галя. – Как превосходно они светятся. Нет цены им.
– Она обязательно выздоровеет, – внимательно посмотрев на Галину, сказала старушка и перекрестилась.
Прозрачный воздух был приятно свеж. Он волновал. Он звал за собой, в далекий небесный простор, где было еще столько неизведанных человеком тайн. Розовая бабочка села на Галину руку, попрыгала по указательному пальцу и улетела. Антон молча стоял рядом с женой. Его мало интересовал Белый Свет, и он его не радовал. После всего, что он в жизни пережил, он считал все эти женины фантазии фальшью. Однако изменение в ее настроении его радовало. Чтобы Галя не продрогла, ее накрывали двумя одеялами, а к ногам клали две теплые грелки.
– Антон, смотри, запоминай Белый Свет, – изредка шептала она мужу. И тот, чтобы не обидеть ее, широко разинув рот, в каком-то удивлении смотрел на облако и кружившегося над ним одинокого голубя.
– Необыкновенная женщина твоя Галина, – шептал ему на ухо Васька. А он, угрюмо посмотрев на него, глупо улыбался, не понимая, шутит ли тот, или на полном серьезе все это говорит.
Галина тянула руки к Белому Свету. Она улыбалась Белому Свету. Она радовалась тому, что она еще не умерла и может видеть и наслаждаться им. Столетняя старушка соседка, всю свою жизнь проработавшая в бельевой лавке, в задумчивости посматривала на Галю и улыбалась. «Как быстро могут меняться женщины при виде Белого Света!» – думала она. А поразмыслив, решала, что если все время Галя будет находиться в таком настроении, то обязательно выздоровеет.
Антон, опустив голову, смотрит на соль. «Славная девка Тоська, да вот, жаль, ушла. На станцию побежала».
Тося, хрупкая молодуха, стоит перед его глазами. На ней розовое платьице с крохотными пуговками на груди. Туфли все истоптались, ремешки-застежки еле держатся. Когда-то у нее был муж, но она развелась с ним. Детей отдала в интернат. Нигде не работает. Мужиков обманывает, тем и живет. Антон подобрал ее на станции. Она спала на скамейке в скверике. Он договорился с ней, что она будет помогать ему по дому. Всего одну ночь переночевала она и, прихватив кое-что из Антонова белья, сбежала. Одежонки Антону не жаль. Ему до слез обидно, что он эту самую Тоську вчера принимал как царицу, сотню денег на нее израсходовал, напоил, накормил. Но как только она узнала, что в соседней комнате лежит его парализованная жена, пригорюнилась.
– Зачем ты наколол меня? – поняв, в чем дело, вспыхнула вдруг она. – Говорил, что один живешь, а оказывается, у тебя привесок.
– Разве сама не видишь, что не жилец она? – кинулся он ее успокаивать. – Не сегодня, так завтра приберется. Будь у меня как дома. Распоряжайся, как хочешь.
Тоська искоса, с неприязнью посмотрела на лежащую в постели Антонову жену. Посмотрела и смутилась.
– Ну что, бабушка, небось надоело тебе лежать?
– Врач обещал помочь… – пролепетала больная.
Тося побледнела.
– Ей в гроб пора, а она ерунду какую-то порет.
Покачав головой, спросила Антона:
– У тебя «бабки» есть?
– Одна тыща на книжке, трехпроцентовый, срочный вклад. Плюс пенсия моя да бабкина. Еще на заводской проходной вкалываю, пропуска у работяг проверяю, – отчеканил он и торопливо закончил: – Так что насчет денег не волнуйся, за месяц две с половиной сотенки собирается.
– Ладно, останусь, – согласилась Тоська и, налив себе полный стакан водки, одним махом осушила его. – Ответственность, конечно, большая, но мне не привыкать. – И, обняв Антона, поцеловала его.
– Мой дед всегда молоденьких любил, – встряхнулась вдруг Галя и, чуть шевельнув руками, улыбнулась. Она рада была, что муж в настроении. Устал он небось, умаялся с ней.
– Батюшки, да она же понятливая, – воскликнула Тоська. На что Антон махнул рукой:
– Не обращай внимания. Мало ли чего она наговорит.
И, как в молодые годы, без всякого труда взял и посадил Тоську на колени. Воротник рубахи щекотал шею. Закинув назад голову, он расстегнул пуговицы на вороте, и крупная цепочка чуть блеснула и погасла.
– Настоящая? – уважительно спросила Тося, трогая ее пальчиками.
– Высшей пробы, – просиял он. – Это соседка верующая на днях продала, одну мне, другую жене. Говорит, что крест на золотой цепочке более помогает, чем на серебряной. Вот я и не снимаю его, все ношу и ношу.
– Хороший ты какой! – сказала вдруг Тоська и с любопытством стала ощупывать его плечи и грудь.
Опьянев, Антон небрежно прижал ее к себе. Неожиданная радость, возникшая от встречи с этой случайной женщиной, была приятна и сладка ему. Горькая печаль исчезла.
А может, теплоты ему на старости лет захотелось и женской ласки-жалости.
Опьянев, он начал просить Тосю:
– Пожалей меня. Пожалуйста, прошу тебя, пожалей. У тебя жалости хоть отбавляй, ты молодая, что ни сделаешь, мне все, старику, приятно.
Тося с усердием гладит Антона по голове, обнимает. Все это она делает не от души, чисто внешне. Непонятен ей этот случайно встретившийся на станции старик; бесприютность его и дикая тоскливая одинокость разочаровывают ее. Как мужчина он ей неинтересен.
Ее руки сухи и тонки. Ее круглое личико с огромными глазами от выпитой водки так раскраснелось, что кажется, вот-вот лопнет. И если Тося сдержана в чувствах, то Антон счастлив.
– Ты у меня теперь жить будешь, – страстно шепчет он ей. – Согласна?
– Ишь ты какой, – смеется она.
– По рукам, что ли? – в восторге вскрикивает он.
– По рукам, – приветливо смеется она и, хитро покачав головой, невзначай, будто шутя, говорит: – Хотя мне кажется, что все это вздор. Буквально час назад ко мне на станции никто не подходил. А тут вдруг старик явился, не запылился. Да мало того, по мне, пропащей бабе, с ума сходит.
– Дед мой и раньше молодых девок любил, – с болью в голосе и теперь уже без улыбки произносит из соседней комнаты Галя. Наклонив набок голову, она все видит.
– Она наболтает тебе, – ворчит Антон.
А Тося, ничего в ответ не говоря, смеется трогательно и звонко.
Достав из-за печи балалайку, Антон начинает наигрывать приблатненные мелодии, а затем вдруг начинает петь и плясать, по-молодецки разбрасывая по сторонам руки и ноги, при этом необыкновенно гордо откидывая назад голову. Озабоченности как и не бывало. Душа распахнута.
– Чудаковый ты, – опять смеется Тоська и обнимает Антона. – Старичочек ты мой дорогой.
Как-то разом устав от пляски, Антон стоит посреди комнаты с прижатой к груди балалайкой. Пот катится по его рябоватому лицу. Он его не вытирает. Рубашка распахнута до пупа, и мускулистая грудь колышется. Трудно, ох как трудно жениться ему на Тоське. Предложить руку прямо сейчас он не может, жива его парализованная жена, их никто не распишет. А ведь ему так хочется приютить свою душу возле какой-нибудь, пусть даже и непутевой бабенки. Он здоров, крепок, а жизни нет. В чем он виноват, что жена больна? Да ни в чем. Тоска, ох и тоска. Если бы вот не такие бабы, как Тоська, то хоть помирай.
Отдышавшись после танца, Антон спрашивает ее:
– Тось, а ты картошку варить можешь?..
Та смеется.
– Конечно, могу, это моя самая любимая еда…
– Я буду платить тебе все сполна, – присев с ней рядом, говорит Антон. – Куролесить ты особо не будешь. Твое дело к обеду картошку варить и за бабкой ухаживать, – затем, крепко стиснув руками голову, стонет: – Одна душа у нее и жива. Только я вот никак не пойму, зачем ее душе на постели вместе с мертвым телом лежать? Зачем ей вообще так долго ждать смерти? И ради чего?
Уронив голову перед Тоськой на стол, он вдруг крепко засыпает.
Антон не желчен. Он просто считает: то, что произошло с его женой, не укладывается ни в какие рамки. Он всегда жил с ней дружно. Трудолюбивей ее в поселке никого не было. Вечно она занята делом была, вечно куда-то спешила. Но, заболев вдруг гриппом, она слегла и больше не встала.
– Что же мне делать?.. – часто возмущался Антон в кабинете участкового врача.
На что тот спокойно отвечал:
– Неизлечима твоя жена, понимаешь ли ты это, неизлечима!
А Антон все не верил. Прокляв медицину, он начал приглашать к себе на дом умелых старух, мастеров по травам. Но, увы, жена лежала пластом.
– Что же, выходит, никому не под силу твоя болезнь, – часто говорил он ей. – Словно кто тебя от земляных корней оторвал: как полевой цветок, который плуг во время пахоты пересек. Вроде и в земле он торчит, а не жилец, уже.
Страдание жены сказывалось и на нем. Мало радости было для него в приходящих днях. Как бесцветно они появлялись, так же бесцветно и исчезали. Горькая семейная беда чудовищно страшна. Не убежать от нее и не спрятаться.
Когда приезжала в гости дочка, Антон немного оживал. Модная, крепкая, ладная, с золотыми перстеньками на руках, она переодевала мать, меняла постельное белье и, кое-как сварганив похлебку, уезжала.
Работает она секретарем-машинисткой. Раз в месяц привозит какой-то едучий стиральный порошок, в котором замачивает скопившееся материнское белье. Купает мать прямо тут же, в комнате. Пол щелястый, и мыльная вода, которой она поливает мать, стекает в подполье.
Дом у Антона без удобств, отопление печное, водопровода и канализации нет. Старик не гонится за квартирой. Привык жить здесь. Зимой в домике без удобств жить, конечно, тяжело.
Частенько Антон, притаившись у двери и оставшись незамеченным, пристально смотрит на жену.
Галя лежит как ни в чем не бывало тихо, спокойно. И даже кажется со стороны, что она чувствует какое-то превосходство над окружающим ее миром.
– В дух превращается, – вдруг неожиданно произносит Антон и тем самым выдает себя. Но жена не смотрит на него. Ее взгляд устремлен в потолок, рядом с потолочной балкой расщепилась фанера, и в эту образованную дождевой водой щелочку Галя и смотрит. Когда на улице беззаботно идет дождь, сквозь эту щелочку начинает тихонечко капать на Галю вода. Отодвигать кровать в сторону, от водяной струйки у Антона желания нет, но он жалеет ее, ставит на грудь жены огромный эмалированный таз, а чтобы он не свалился, укрепляет его по бокам жениными руками. И отдрессированно-смачно, со звоном капает вода в таз, который стоит на Галиной груди. Смотрит Галя на дождевую капель и улыбается. Как она раньше в детстве любила осенние дожди. И вот они и сейчас не забыли ее. Ей не выйти на улицу. Поэтому они сами пришли в ее комнату, чтобы напомнить о себе.
Когда Гале вдруг станет тяжело дышать, зайдет в комнату, как по команде, Антон и, взяв таз, выплеснет воду с порожка в заросший полынью двор и снова поставит на грудь.
И в эти минуты Гале кажется, что муж ее добр и услужлив.
– Многого от тебя не требуется, – говорит Антон. – Лежи себе помаленьку и капли считай. А крышу я на днях починю. Вокруг трубы законопатка отковырнулась, вот она, крыша, и течет…
– Спасибо, – тихо шепчет жена и настороженно-пристально смотрит на потолочную склизкую щелочку, с которой вот-вот плюхнется в чашку капелька. Антону кажется, что жена, приподнявшись над кроватью, вот-вот превратится в дух и, точно дымок или пар, исчезнет в этой щелочке. И тогда все разрешится… Только что была она и вдруг нет ее. Эта мысль будоражит. Она захватывает его.
Чуть-чуть дернется у жены правая сторона. Ухватившись рукой за пристегнутый к спинке кровати ремень, она подается вперед и торопливо обхватывает рукой спинку кровати, чтобы не упасть на слежавшийся, плосконький матрац. Пальцы правой руки, словно купленные, с трудом обхватывают металлическую трубку кровати. На помощь приходит Антон. Не вынимая изо рта папиросу, он обкладывает жену по бокам подушками и одеялами, чтобы она случайно не упала и не стукнулась головой о стену.
– Спасибо… – поспешно произносит она и вдруг краснеет, словно сделала какую-то глупость.
– Ничего, ничего… – успокоит Антон. – Я сейчас дверь настежь открою, и ты воздухом свежим подышишь.
И, открыв настежь дверь, он торопливо, точно по чьему-то приказу идет на станцию по усыпанной разноцветными листьями дороге.
У переезда останавливается. Затем заходит в железнодорожную будочку, где живут путейцы. Его все знают, поэтому на его старательное причесывание у зеркала не обращают внимания. Как следует причесавшись и пригладив по бокам и на затылке волосы, Антон заходит в станционный зал ожидания.
На улице осень, и люди, дожидаясь электричек, на скамейках в парке уже не сидят, а идут в теплый станционный зал.
Не успел Антон зайти, как к нему подбежала пухленькая коротышка Фомка.
– Вот, рекомендую, – торопливо представила она бесстыдно развалившуюся на скамейке огромную женщину сорока лет. – Лимитчица, прописка страсть как ей нужна.
Женщина, посмотрев на Антона и поняв, в чем дело, аккуратно поправила волосы.
– Тебе сколько лет? – спросил Антон.
– А тебе сколько надо? – на вопрос вопросом смущенно ответила та.
– Постоялицей пойдешь ко мне? – вновь спросил он ее и присел рядом. – Поначалу просто так поживешь. А жена умрет, женюсь на тебе.
– Нет, я ждать не могу, – торопливо ответила та, мигом став какой-то уж больно строгой, и серьезной. – Мне прописка нужна. А в домработницы ищи другую. – И тут же, хихикнув, обратилась к Фомке: – Ты что, не можешь найти ему подметалку?
– Да находила я, и не одну, но они день-два поживут и уходят.
– Почему?
– А потому, что жена его больна, парализованная на руки и на ноги. Лежит, не поднимается.
– Ты хочешь сказать, что она хуже грудного ребенка? – равнодушно спросила ее та и, небрежно посмотрев на ссутулившегося Антона, сказала: – Разведись с ней, и я сразу же к тебе прибегу…
– Пока жива, не разведут, – вздохнул Антон. – Была бы она здорова – другое дело, а больная есть больная, но закону я до последней минуты должен быть рядом с нею.
– Ну тогда как хочешь, – надула губы сорокалетняя и отвернулась. Ее голые ноги были пухлые, короткие волосики курчавились на них и блестели.
«Южанка, – подумал Антон, и он уже хотел прикоснуться своей рукой к ее колену, но передумал. – Опять поспешил, надо было вначале привести домой, и там уговаривать…»
– А кроме лимитчицы, есть ли еще кто-нибудь? – не стесняясь сорокалетней, спросил Антон у Фомки.
– Одна была утром, молодая, хорошенькая. Родом из-под Казани, только освободилась. Двое детей. Чудная какая-то, ноги все в наколках…
– Сойдет! – воскликнул Антон. – Скажи, где остановилась?
– Где-где, – прикрикнула на него Фомка. – Говорю тебе, только освободилась. Если где встречу, к тебе приведу.
Затем она подвела к Антону еще двух лимитчиц, очень молоденьких. Антону годились они лишь в дочери. Ухаживать за больной они соглашались, но при условии, если будут прописаны. Но как их пропишешь? Сорокалетняя, быстро встав, пошла к вошедшему в зал ожидания подвыпившему прапорщику. Видно, ей срочно нужна была прописка, и она стремилась заполучить ее всеми путями.
«Денек-два покрутится в этом зале и за кого-нибудь выскочит», – подумал Антон и, с грустью вздохнув, почему-то позавидовал этой сорокалетней женщине, ее свободе, простоте, своеобразной безбоязненной страсти, при которой любой мужчина враз как-то ослабевает.
– Тут на днях одна хромая была, возьмешь? – Голос у Фомки глухой, точно из бочки. Видно, поняла, что и сегодня она не смогла угодить Антону.
– А где она сейчас? – не поднимая головы, спрашивает он.
– По вагонам мыкается. А ночует в Александрове. Если хочешь, я завтра привезу ее.
Антон, приподняв голову, вновь с какой-то надеждой смотрит на Фомку.
– Только она бешеная… – продолжает Фомка. – Когда выпьет, то песни, как мужик, насвистывает… Да ты видел ее, она в шинели солдатской, справа медаль висит, будто фронтовичка она… Сама не воевала, а «косит» и «штормит» порой так, что фронтовики ее за свою признают. Она всем говорит, что ранена. А на самом деле в детстве полиомиелитом переболела. Ну чего молчишь? Приводить хромоножку?
– А готовить может?
– А это уж как вы договоритесь, – вспыхнула вдруг та. – Мое дело тебе клиентуру подбирать, а контактировать дело твое. Порасторопней тебе все же, Антоша, с бабами надо быть. А то ты ведь, я заметила, как старовер набычишься и молчишь. Был бы ты молодой, другое дело…
– Твое дело баб мне искать, а не поучать, – холодно перебил ее Антон и грузно встал со скамейки. – А уж там я сам разберусь.
– Платить надо вовремя, – крикнула Фомка. – А то одни обещания.
Антон, достав кошелек из кармана, порылся в нем, а затем протянул ей червонец.
– Хватит?
– Давно бы так, – улыбнулась та. Лицо ее вмиг похорошело. И чтобы ее радость вдруг стала и Антоновой радостью, она ласково, как только могут делать лишь женщины, начала успокаивать Антона. – Ничего, не волнуйся. Найдется баба тебе настоящая. И горькую вместе с тобой будет пить, и в доме убирать, и частушки петь. Есть у меня на примете морячка одна, правда, муж у ней есть, но она не желает больше с ним жить. Я сегодня же поговорю с ней.