Текст книги "Снег на Рождество"

Автор книги: Александр Брежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Почему ты такой всегда смелый? – удивилась Вера.

– А потому что я вот именно из-за этой коммунально-хозяйственной работы и стал калекой, – и Пред указал на ногу. – С такой стопой я всю зиму могу бюллетенить. А если приналечь, то я могу добиться и группы, как инвалид коммунального труда.

– Ох ты моя миленькая, – прошептала Вера и, нежно погладив Предову стопу, добавила: – Володя, а ты и вправду счастливый, твоя палочка-выручалочка всегда при тебе.

На очередном районном предвыборном собрании коммунхозников Преда выручила Вера. Она всем доказала, что именно от снега у Преда развилась ипохондрия, и если зимой к нему некоторые лица будут приставать со снегом, пригрозила закрыть магазин на учет, затем на переучет и т. д. и т. п.

– Да что вы говорите… – вздыхали порой в поселке собравшиеся в кучку деды.

– Да-да, все от снега… – объяснял грузчик. – Поначалу у него поднялось давление, потом в один прекрасный момент чик, и готово. Верка-то не обманет. Раз она сказала, значит, так и есть. Ну а для мужика, сами посудите, с такой болезнью к бабе лучше не приставать. Только опозоришься.

– Эх, старики! – восклицал тут какой-нибудь дед. – Я так полагаю, пропади этот снег пропадом, человек-то ведь дороже. Короче, Преда не трогать. Пусть Ванька дороги чистит.

– Погодите, а ведь Верка один раз и про Ваньку так говорила, а у него опосля баба двойню родила, – пытали грузчика дотошные старики.

– Нет, у Преда, вот вам крест…

– Почему?

И грузчик, оглянувшись по сторонам, шепотом объяснял про лавровый листок.

– О-хо, о-хо! И помогает?..

– Еще как!

– Тссс… А ты знаешь, Никита, я бы не против нацепить его.

– А тебе скоко?

– Девяносто…

– Да ты что?

– Как ну и что? Это бить баб грех, а любить святое дело.

– Тссс… Без суматохи… Складывайтесь по трояку. Я вам этих лавровых листиков сейчас целую гору нанесу.

Правда или нет, но все до сих пор говорят, что именно таким путем и спасла Верка Преда. Порой, забыв о Предовой болезни, только соберется народ его отчехвостить, а кто-нибудь вдруг встанет и заунывно, как пономарь, скажет: «Товарищи, а ведь у него… товарищи…» И народ, побурчав, побурчав, прощал Преду грехи и решал все сам.

Окна в храме все горят. Слышно, как поют певчие: «Грядет воссияти свет невечерний, сущим прежде помраченным и бедствующим. Радуйся, вся земля, се Христос приближается, в Вифлееме рождаяся: море, возвеселися, пророческий сонм, взыграй, сбытие зря днесь твоих словес, и вси радуйтеся, праведные».

Рядом с храмом дети украшают золотую звезду, окаймляя ее бахромой из желтой бумаги, на которой изображен Богомладенец, а рядом с ним поклонение перед ним пастырей и волхвов.

Когда двери храма приоткрываются, голоса певчих усиливаются, и дети тут же, бросив свое занятие, начинают креститься.

Отец Николай только вышел из алтаря, как к нему тут же подошел мальчик и взволнованно спросил:

– Батюшка, скажите, а когда талоны на сахар отменят?

Отец Николай в задумчивости прикоснемся рукой к кресту и с добродушной улыбкой сказал:

– Очень скоро. Может быть, даже на той неделе…

Мальчик успокоенно вздохнул. Отец Николай, дав мальчику монетку, проводил его к выходу, а сам тут же вернулся в алтарь и, упав перед иконой Христа Спасителя, прошептал:

– Почему я правду ему не сказал? Почему?

Свет в храме был, как никогда, красив.

Молодой дьякон, мастерски владея могучею октавой, читает Евангелие.

Старушка вдруг, перекрестившись, сказала соседке:

– Ишь, свечей сколько горит, даже места для новых нету.

– Ты о чем это?.. – перекрестившись, спросила та удивленно.

– Да я о свечах.

– А я о снеге думаю…

– Чудные мысли.

Ребятишки рядом с храмом соорудили из снега колыбельные ясли Спасителя, которые украшают бумажными цветками, образками и масличными четками. Один из мальчиков вдруг закрыл лицо руками:

– Братцы, вспомнил, вспомнил.

– Что ты вспомнил? – спрашивает его товарищ.

– Царица Софья наш храм строила.

– То-то сила. Снег валит вовсю, а купола не трогает, всегда они чистые.

Обслуживать вызовы по нерасчищенным улицам нам, медикам, было трудно. Снег почти всегда набивался в валенки, ибо у некоторых домов сугробы по пояс. К вечеру, придя домой, приходилось выкручивать промокшие от воды носки и подолгу греть озябшие ноги у печки. «Скорее бы кончилась зима». Но не кончалась она. Снег валил и валил, а если не валил, то его приносило ветрами со всех сторон. Не было снега только у поста ГАИ, стоял он на высоком, искусственно сделанном холмике, вдали от дорог, скорость ветра здесь огромная, и сидеть в будочке было невозможно. Пост был без двери, в первый же день зимы ветер сорвал ее и унес неизвестно куда. Целые сутки милиция искала, искала ее, но так и не нашла. А жаль, дверь была замечательная, чешская, декоративно обклеенная ореховой скорлупой, такую только по особому заказу делают. Зачем пост поставили в километре от дороги, никто не знает. А убрать будочку или придвинуть к дороге нельзя, ибо по плану место ей здесь. И теперь стоять она будет лет десять, пока не спишут.

Одно время Пред хотел вытребовать ее под общественный туалет, но оказалось, что с места ее ничем не сдвинешь, а в такую даль в туалет разве кто пойдет. Так и стоит она вдали, а внизу от нее на ветру при проезжей дороге кой-когда стоит работник ГАИ и, поколачивая ногами, когда нет машин, размышляет, кто же придумал такую интересную будочку. Будочка всем была как бельмо в глазу. Она говорила о чьей-то бесхозяйственности и беспечности.

Нас, медиков, она выручала. Обычно мы отдыхали в ней, идя по сугробам на дальние вызовы. Дальние вызовы у нас были на 43-м километре. Он находился от поселка чуть-чуть левее. В основном здесь были дачи. И если наша молодежь к зиме рвалась поближе к Москве в благоустроенные теплые квартиры, то некоторая московская молодежь, наоборот, стремилась пожить в летних дачах зимой. Жить-то она жила, но и болеть болела. И болела часто. Сами посудите: туалет на улице, колонка с питьевой водой метров за сто, зимой наш Пред болеет, поэтому она занесена и приходится топать по сугробам, утром тепло от протопленной с вечера печи улетучивается, и топить печь приходится заново. И… опять беготня, то в сарай за углем, то за дровами, то за лопатой, а то и еще за чем-нибудь.

Кругом одна простуда. Только вылечишь такого клиента, а смотришь, он через недельку опять заболел. Мы в зимний период сорок третий километр так и звали поселком острых респираторных заболеваний.

Так вот, чтобы самим не заболеть по пути на 43-й кэмэ, в будочке кое-как отогреешься, хлебнешь из термоса горячего кофейку, чуть ногам дашь отдохнуть и, натянув шапку или обмотавшись платком, проваливаясь в сугробы, почти ползком пойдешь на теперь уже близкий 43-й километр.

В один из дней, передохнув на посту, в будочке, и укутав голову маминым пуховым платком, пополз я на 43-й километр. Ветер дул безбожно. Он то и дело расстегивал мое ветхое, недавно купленное за две врачебные зарплаты в комиссионке пальто, он лез в армейские валенки, подаренные Ваней только на эту зиму или до того времени, пока я не куплю себе фирменные, и, обжигая холодом, превращал в ледышку мою правую руку, в которой нес я врачебную сумочку.

– Злюка… – орал я на ветер и, прикрывая ладошкой лоб, прячась от его порывов, шел то боком, то спиной. Пройдя тридцать шагов, останавливался, поправлял на голове пуховый платок и что есть мочи варежкой тер прихваченный нос: – Ну и крутит… на ногах не удержишься…

Ветер накатывался с каждым разом все выше и выше, все сильнее и сильнее. Я даже слышал звуки его шагов по снегу, они походили на скрип щелястого пола, а когда он засыпал меня снеговой круговертью, я, сжимаясь, прятал руки, прятал лицо, ибо мне казалось, что на меня садится пчелиный рой – так сильно ветер гудел, и такими колючими были его снежинки.

«Куда бы запрятаться?» – подумал я и огляделся.

Белый телеграфный столб в трех шагах от меня. Рядом горка.

– Порядок, – произнес я и, оттолкнув от себя круговерть, подбежал к горке. С радостью упав на нее, съехал в балочку. Здесь было тихо. Точно выброшенный штормовой волной на спасительный берег, я, как Робинзон Крузо, с несвойственным мне дурачеством захлопал в ладоши.

Согревшись, протер глаза: хорошо-то как здесь! Ощупал грудь, ощупал руки – все на месте. Посмотрел в небо. Огромные снежинки, точно бумажные кружочки хлопушек, шурша над головой, бесшумно падали. И хотя там наверху ветер ревел, ему теперь не достать меня.

– А вот тебе! – И, слепив снежок, я пульнул его вверх.

На какую-то минуту ветер утих.

Развязал платок, достал термос и выпил чая. Разогретый питьем, задумался, а потом вдруг какая-то сладкая грусть незаметно охватила меня… Вспомнилась мама… Вспомнился отъезд на работу…

– Сынок, если бы ты знал, какая там зима!.. – вздыхала мама. – Ты в своей замшевой кепочке не проходишь и дня. Лучше возьми мой платок. И места он мало займет. Смотри… смотри… он уместился на двух ладонях…

– Хорошо, – соглашался я, чтобы не обидеть маму, а сам думал: «Еще не хватало врачу ходить в платке. Ничего себе, скажут, врач… баба не баба… мужик не мужик. Как же после этого лечить людей?»

– Сынок, а покрываться им так… – показывала мама. – Понял?

– Понял, понял…

– Сыночек, а это валеночки. Отцовы, двойная подошва.

– Да ты что, мам, ты что, – обижался я. – Что я, на Север еду? Платки, валенки.

И лишь приехав в Касьяновку, я удивился материнскому предвидению. С наступлением первой зимы, как никогда, пригодился пуховый платок. Срочной телеграммой я попросил у нее валенки. Но, увы, они оказались узковатыми. В Касьяновке валенки надо носить на два размера больше, так как, спасаясь от морозов и влажного снега, приходится натягивать на ноги по две пары шерстяных носков, а поверх мотать портянки, хотя к вечеру все равно набившийся в валенки снег так пек пальцы, что казалось, они побывали в самом крепком рассоле. А носки и портянки тут же выжимались, воды в них – пол мой и еще останется…

Мама в письмах спрашивала: «Сынок, ну как там зима?» И советовала: «Если пурга и метель, пешком не ходи. Требуй машину, ты не просто врач, ты врач участковый».

«Ладно, мама, ладно…» – прочитав письмо, думал я и вздыхал. Затем, грустно посмотрев в печь, где горели березовые дрова, закатывал рукава и строчил: «Тут, мам, не то что на машине, тут, мам, на супервездеходе утонешь. Ты думаешь, так просто в низине жить? Короче, мам, не поймешь, то ли тут снежная страна, то ли…»

И, в который раз скомкав недописанное письмо, я брал новый листок и расхваливал Касьяновку в газетном стиле.

Удивляясь своей судьбе и постукивая пальцами по заледеневшему краю пальто, я стоял в балочке среди потоков снега, снежинок и едва уловимого светового движения, исходящего с неба. На фоне поблекшего солнца гонялись друг за другом стайки снежинок, схожие со стайками рыб. Иногда появлявшиеся солнечные потоки света сказочно серебрили их, и тогда они сияли как ртутные шарики.

Влажный морозный воздух покалывает лицо. От всего этого мое сердце наполняется приятным волнением. «Ура-а. Скоро кончится год». Я улыбаюсь, потому что в этот праздник обязательно проведаю маму.

Вдруг, через минуту-другую, на небе, поначалу смутно, а затем все яснее и яснее появляется женское лицо; прядь волнистых волос, выбивающаяся из-под ситцевого платочка, аккуратно завязанного у подбородка, мне знакома. Окончательно прояснившиеся черты лица мне так близки… Вот глаза устремились на меня… И я, мигом сорвав с головы платок и с трудом переведя дыхание, протянул к небу руки и, не удерживая слез, с отчаянием закричал:

– Смотри, мам-ка-а!.. Смотри… какой я!.. Смотри-и-и!

Мама узнала меня.

– Сыночек!.. Сыно-ок… до-ро-гой!.. – зазвучал ее голос.

Обрадовавшись, я подпрыгнул. Я уже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Мама! Мамочка, возьми меня обратно!..»

Но кто-то стукнул меня по спине, и я упал. Быстро поднялся. Выплевывая изо рта снег, посмотрел в небо. Было солнце. Были тучи. Белый дым и белый сумрак. Как и прежде, стайками рыб серебрились снежинки. Но материнского лица уже не было.

– Все… – прошептал я. – Все…

За спиной скрипнул снег.

– Ой, доктор, а ты слабак.

Я оглянулся.

– Ха-ха-ха. На-ка, кусни ледку.

Передо мной с сосулькой в руках стоял младший лейтенант дорожного надзора Васька-чирик. То и дело поправляя на голове красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, он, кинув сосульку, плеснул в рот снегу, пососал его и выплюнул.

Расстегнув полушубок, он улыбнулся:

– Ну и трус же ты, брат. Не успел я балочку захватить, а ты уже «ма-ма» закричал.

И Васька, сев на снег, стянул вдруг с ног валенки. Я удивился. Красные, с огромными мозолями на больших пальцах, с покореженными ногтями, обросшие густыми волосами, они напоминали медвежьи лапы, что соответствовало всей его огромной фигуре.

– Давненько в балочке? – массируя ноги, спросил он.

– Да нет, – ответил я. – Просто вызов дальний. Наверху метет. Вот я и спустился.

– А ты Кольку Киреева не видел? – неожиданно спросил он меня.

– Нет, не видел.

– Закуривай.

– Я не курю.

– Ну как хошь, – и он, продолжая сидеть на снегу, закурил. Сделав три глубокие затяжки, вздохнул.

– Я сегодня, черт знает что, целый день бегал. Ничего не поделаешь – начальство. Можешь представить, с шести утра жду, а проехало оно вот только-только. Значит, стою, смотрю, кругом белый свет… и вдруг по левому краю почти по самому бордюру прет черная… впереди пять фар. Я, как учили, в струнку… гоп-гоп. А она на меня… Тут я чуть-чуть и не расстался с платком. Снежной волной так мотануло, так мотануло, что я от страха три раза перевернулся.

Васька, кинув сигарету, икнул.

– Чья была машина? – спросил я.

– Два ноля ноль один, – спокойно ответил Васька.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Два ноля ноль один… неужели не понял, – засмеялся он.

– А что это?

– А это значит, что некоторые в отличие от нас живут, а не прозябают, ну торгаши, например, заправщицы… – и Васька вдруг, странно посмотрев на меня, заржал. – Чудак ты, доктор, – и добавил: – А то, что я тебе сказал, забудь.

– Сам ты чудак, – засмеялся я.

– Не сердись, – Васька ласково посмотрел на меня. – Человек я пропащий, а тебе еще жить. Понял?

И, не дождавшись ответа, он, прищурив глаза, оскалил зубы, хмыкнул раз-другой и стал чесать голыши, так он называл свои пятки.

– Слава Богу, хоть зуд перестал, – с удовольствием вдруг произнес Васька, оставив в покое свои пятки-голыши.

– Вася, ты с такими потными ногами в сугробах подолгу не стой, – посоветовал я. – Если пятки зачесались, ты в балочку, отогреешься, затем минут десять поработай, и опять в балочку.

– Ты на ноги не смотри, они у меня закалены, – обиженно произнес Васька и, сунув ноги в валенки, подпрыгнул. – Гоп-гоп. Эх, ну и чудак же ты, доктор… гоп-гоп… – он засмеялся. – Балочка, будочка… гоп-гоп… Эх, доктор, доктор, да неужели ты не понимаешь, что мне надо бабки зашибать? А в моем деле придерживайся таксы, и все у тебя будет: под мухой – полтинник, «датый» – стольник, чуханый – стольник с прицепом, зачуханный с леваком, то есть с левым грузом, – чуть больше стольника и два прицепа, без водительского удостоверения – смотри по обстановке, а то вдруг он ряженый из отдела проверки, неукомплектованный, люфт руля и прочее – чирик. Короче, действуй не выше стольника и не ниже чирика…

– А если без денег?

– Меняем резину, я ему лысую, а он со своих колес новую.

– А если резина лысая?

– Ну, тогда уж, чтоб не зря работать, откручиваю номера.

– А так просто отпускаешь?

– Да ты что, доктор! Народ избалуешь, он совсем платить перестанет. Чудной ты, доктор! – улыбнулся Васька. – Погрейся в балочке. Сходи в будочку… гоп-гоп… Ишь чего выдумал. Да ежели хочешь знать, у меня для согревания своя будочка есть, – и Васька, поправив кобуру, оглянулся по сторонам, затем, расстегнув полушубок, достал из-за пояса бутылку снежного кваса. – Вот видишь. Если бы не она, я бы давно замерз. Гоп-гоп… – и он открыл пробку.

– Будешь? – спросил он, протягивая бутылку.

Я отказался.

– Зря, – и он, чуть поморщившись, начал пить. Квас исчез в широченной Васькиной груди. Проглотив бутылку, он необычно важно посмотрел на меня и спросил: – Сало будешь? – и в ту же секунду достал из-за пазухи внушительных размеров замусоленный ломоть. Прищурясь, он нюхнул его и, сыто улыбнувшись, зубами оторвал приличный кусок.

Я был удивлен. Лишь вблизи можно было разобрать, что это сало. Чего только не было на нем: и песок, и шелуха от подсолнечных и тыквенных семян, на него налипла даже подкладочная вата, а по бокам оно почти все было в зеленых плесневелых пятнах.

– Ну хоть кусочек, – вытирая сальные губы, вновь предложил Васька.

– Не могу, – вежливо отказался я, а про себя подумал: «Вот так желудок!»

Наевшись, он, неожиданно опустив нижнюю губу, как-то странно посмотрев на меня. Вдруг, прикрыв рукою свой левый глаз, потоптался на месте.

– Отлично! – воскликнул он и подпрыгнул. – Отлично. Ну а теперь, доктор, я покажу тебе, как я стреляю.

И не успел я слова вымолвить, как он, сунув мне в правую руку пробку и приказав держать ее чуть повыше уха, начал отмеривать шаги.

– Вась? – испугался я. – Погоди. Ведь вас за каждый патрон…

Он остановился и, как-то странно разглядывая меня, усмехнулся.

– Эх, доктор. Да ежели хошь знать, я всю обойму могу израсходовать.

– Чудак, но ведь ты можешь меня убить! – закричал я. – Неужели ты этого не понимаешь?!

– Я за свою жизнь никого никогда не убил, – спокойно произнес Васька.

Я был уже не рад, что спустился в эту балочку, лучше бы я где-нибудь по дороге замерз, чем вот так, как сейчас, отговаривать этого чудака от стрельбы. Поначалу у меня закололо сердце. Затем кинуло в жар. Хотелось снять валенки, как снимал их несколько минут назад Васька, стащить с ног портянки, носки и, став подошвами на снег, хоть на минуту унять и жар, и все мое волнение.

Васька, повертев перед своим носом наган, приказал:

– Подними пробку.

Я поднял.

– Хорошо… Так и держи…

И он отошел еще на два шага. Остановился.

Двумя руками обхватив рукоятку нагана, он стал медленно наводить на меня дуло. Я присел.

«Ну, все… – подумал я. – Сейчас убьет…»

И вдруг в эти последние секунды моей жизни неизвестно откуда мне на голову рухнула огромная куча снега. И вместе с ней прозвучал знакомый бас:

– Я так тебя ищу, я твое обещание с прошлого года не позабыл, а ты позабыл… А ну стреляй… стреляй не глядя…

«Разбойник какой-то!» – подумал я, не зная толком, радоваться случайности или нет.

Васька широко раскрытыми глазами испуганно посмотрел на верзилу, то и дело пыхтевшего как паровоз и ругавшего свою жену на чем только свет стоит.

– А ну стреляй… стреляй не глядя… – стряхнув с себя снег, более спокойно сказал верзила, продолжая вспоминать жену. Васька, сунув руку под платок, почесал затылок.

– Уж больно голос знакомый, – тихо сказал он мне и, взведя курок, как слепой, вытянув вперед руку, боком стал приближаться к верзиле.

– А ну стреляй, стреляй не глядя! – окончательно рассердившись, заорал верзила.

– Корнюха, ты? – вдруг в радости воскликнул Васька.

– Ну я.

– Тьфу ты! Тебя в снегу и не узнать.

Я улыбнулся. Так и есть, это был он самый, лесник Корнюха. Мужик страшно горячий, сильный, веселый. На нем был латаный-перелатаный грязный полушубок. Подпоясан он был телефонным кабелем в руку толщиной, грудь была перетянута темно-вишневым шерстяным платком, из-за которого со спины торчал длинный топор. Корнюха лицом был худ и сух. Всегда, даже зимой, ходил без шапки. Огромная густая, редко расчесываемая шевелюра надежно защищала его от снега и от дождя. Каждый день он мазал ее салом, отчего она блестела, а при ярком солнце даже сияла. Огромные кисти рук его с изогнутыми широконогтевыми пальцами в шрамах. Это следы лесоповалов, летней таксации и осеннего, массового в нашем поселке дровокола, так как почти во всех наших домах отопление печное. Осенью Корнюха был персоной номер один. Раздевшись до трусов, он с шести утра и до шести вечера без передыха колол дрова. Левой рукой взяв полено, он нежно ставил его на огромный чурбан и, взмахнув топором, наискосок ударял по нему, приговаривая: «А вот вам… два левых сапога…»

Удивительно легко и свободно исполнял он очень тяжелый для многих труд. Дрова кололись – точно семечки щелкались. Ритмично ударял топор, громко, с присущим только Корнюхе возбуждением произносились одни и те же слова, а все его мускулистое тело, полное красоты движения и какого-то трепета, так бойко двигалось, что казалось, внутри его была вечная, нестирающаяся и неломающаяся пружина. Целая толпа зевак с шести утра и до шести вечера стояла и с благоговением, забыв обо всем на свете, наблюдала, как тукал Корнюха. А детишки, каждый раз дождавшись начала Корнюхиной прибаутки, хором помогали ему.

– А вот вам… два левых сапога!..

– Силен! – удивлялись некоторые. – Вроде неуклюж, волошковат, а колет-то хорошо.

Другие говорили, что он где-то по секрету дровокольную науку выведал, и теперь вот всем механику преподает. Говорили, что он колет для того, чтобы себя утешить. Или же для того, чтобы в поселке люди друг с другом были помягче.

– Сила есть, ума не надо… – тяжко вздыхал Никифоров.

– Ну нет… – угрюмо нахмурясь, произносил сельповский грузчик. – Просто ему жарко… Жена у него в санатории гуляет, а он, чтобы не взяться за ружье, в дровах остывает…

– Ой, – перебивала его Верка. – Да не из-за жены он расстроен. Он в Нинку влюбился, а та его не любит.

Все и всякое говорили про Корнюху. Но никто никогда его не ругал. Его уважали, его ценили.

Вот только непонятно было, почему он все время приговаривает: «А вот вам… два левых сапога…»

– Братцы, это я знаю! – гордо восклицал грузчик и объяснял: – Прибаутка эта его родилась на войне. Попал он в пехоту. А там все левой да левой. Ну а он, сами знаете, вечно старается. Так вот, у него стали все левые сапоги разлетаться. Ротный издал приказ каптерщику выдавать Корнюхе, кроме правого сапога, два левых, один на ногу, а другой про запас. А Корнюхе только этого и надо. Еще сильнее замолотил он своей левой, и через месяц дело дошло до того, что все левые сапоги в части кончились. Затосковал Корнюха, все же как-никак стыдно пяткой светить. Постепенно слух о тоске его дошел до начальства. Вызвал его командир и говорит:

– Ты чего хмурый?

А он ему:

– Я не хмурый, я злой.

А тот:

– А нам здесь такие и нужны.

И на передовую его связистом. Под пулеметным огнем да под артобстрелом приходилось связь налаживать. Взвалит он две, а то и три катушки на спину, возьмет лопату и вперед. Левый сапог меньше стал стираться, в основном на животе теперь мозоли натираются.

– Ой, да я чуть не забыл… – грузчик, засмеявшись, быстрее прежнего продолжил: – Чуть не забыл… вместе с сапогами носил он и длинную лопату. Раз сам генерал остановил его у переправы и спрашивает:

– Младший сержант, вы кем числитесь?

– Связист я, – отвечает тот ему.

Генерал взял лопату.

– Разве связисту положена такая лопата?

– Может быть, другим не положена, а мне положена, – пробурчал Корнюха и тут же с ходу как выпалит генералу: – Товарищ генерал, мне эту лопату танкисты по заказу сделали, с ее помощью я хочу как можно скорее гадов перебить.

– И откуда ты все это знаешь? – спросил грузчика Никифоров.

– Как откуда? Ведь мы с ним на пару служили.

– Ага, все ясно, – ехидно произнес Никифоров. – Ты, верно, сторожил его левый сапог.

– Да пошел ты… – вспыхивал грузчик. – Да ежели хочешь знать… мы с Корнюхой благодаря этой лопате медаль заработали. Точнее, он заработал. Раз ползем с катушками. Глядь, а вокруг немчуга тук-тук… тук-тук… десант, человек сто. Мы замаскировались. Корнюха связь поддерживает, огнем командует. А я в десяти шагах от него рацию держу. Тут, глядь, немчуга все ближе и ближе, вот уже в тридцати шагах, а некоторые полным ростом идут. Корнюха по рации связывается с командиром.

– Товарищ командир, у меня «гости».

И не успел он трубку опустить, немцам на подмогу выскочили из засады два танка. Тут Корнюха, как всегда, не выдержал… Я-то человек рассудительный, сдержанный, знаю, что при таком раскладе немчуга вмиг укокошит, поэтому прилип к земле как только мог, рацию держу. Ну а Корнюха тем временем вылетел из укрытия, и вы представляете, нет, вы представляете, пошел глушить немцев лопатой, размахивая, как пропеллером. Те толком не поймут, что за штука у него в руках, оружие побросали и деру.

На другой день пришел приказ наградить его медалью «За отвагу». Потом ему вручали орден за реку Сош, а потом за город Будапешт, потом еще и еще вручали…

– Ничего себе! – удивлялись все.

– Ну а у тебя почему ничего нет? – опять ехидно спрашивал Никифоров.

– Не знаю, – спокойно отвечал тот и, внезапно сгорбившись, осунувшись, виноватым голосом оправдывался: – Да разве за Корнюхой угонишься? На войне он везде и всегда самый первый был, а что я, я лишь второй. А награды у нас, сами знаете, испокон веков даются только первым. Да и сапоги эти, думаю, не дай Бог если пропадут… Фух ты… да не только сапоги… а эта, как ее, рация.

– Что же ты родимый, все второй и второй, – горько посмотрев на сельповского грузчика, вдруг произносила какая-нибудь вдова и, выгнув спину, начинала рыдать. – Паша, муженек мой… Ваня, сыночек… куда же вы делись?.. Господи, да за что же это вас так раненько убило?.. За что же?.. Были бы вы лучше вторыми… да неужели там некому было и подсказать. Ох, горечко мое… Да кто ж только придумал эту войну.

– Вот те на, рассказал на свою голову, – терялся грузчик и, потирая левую половину груди, морщась, виновато отступал от вдовьей толпы.

Метель чуть утихла, но снег валил и валил. И если бы мы стояли на месте, он засыпал бы нас.

– Ну че стоишь… А ну стреляй, стреляй не глядя… – заворчал Корнюха.

Васька, о чем-то думая, рассматривал его. И тут вдруг точно ущипнули его, он, вздрогнув, болезненно скривил лицо. Сунув мне в руки наган, вплотную подошел к Корнюхе и, как борец перед схваткой, напрягшись, весь задрожал.

– Вась, – сказал я. – Прекрати дурачиться. Ты понять должен, что мне некогда. Я ведь в этой балочке не просто так, я ведь иду на вызов.

– Доктор, секундочку, – приказал Васька.

– Знаешь что, – вспыхнул вдруг я. – У тебя это не секундочка, а что-то уже побольше часа.

И, понимая, что уйти не удастся, я, стряхнув с медицинской сумки снег, посмотрел на наган. Вороненая сталь лишь на миг придала мне спокойствие и уверенность. Сняв левую варежку, я протер его. Протер и вздрогнул – наган был игрушечный.

– Васька, – крикнул я. – А ты знаешь, что у тебя…

– Не знаю, – вдруг громко оборвал меня Васька… – Я ничего не знаю, ничего. – И, подойдя к Корнюхе, он вдруг, посмотрев на неоторванную этикетку его платка, спросил: – Чей?

– Нинкин, – оглядывая Ваську с головы до ног, удивленно ответил Корнюха и заржал. – Надо же, все прекрасно знает и спрашивает.

– Как все гадко, как все мерзко! – воскликнул Васька, чуть не плача и презрительно смотря то на меня, то на Корнюху. Его глаза зло засветились, и я понял, Ваське не мил весь белый свет.

«Что это с ним?» – в растерянности подумал я, ничего не понимая.

– Доктор, будешь свидетелем, – гаркнул вдруг Васька и, вырвав из моих рук наган, лихо пошел отмеривать шаги.

«Что ему надо? – в страхе подумал я. – То стрелять не хотел, а то вдруг собрался». От волнения я даже позабыл, что наган был игрушечный.

А тут еще ветер завыл, загудел наверху. Он даже спустился в нашу балочку и на какой-то миг осыпал всех нас снежной пылью. Но полумрак был недолог.

Я думал о возможности предотвратить убийство. «При мне должны лишить жизни здорового человека, которому жить и жить. Нет, я как врач не допущу этого. Я закрою Корнюху грудью. Я брошусь Ваське под ноги и, может, даже собью его с ног. Ну а самый лучший вариант, это вырвать у Васьки наган и убежать».

Васька сдул с нагана снежинки и стал наводить ствол…

Корнюха сиял, возбужденный от надежды, что его наконец вот-вот убьют, он радостно крутил головой и закатывал глаза.

– А ну стреляй… стреляй не глядя… – произнес Корнюха. – Ежели ты и сегодня меня не пристрелишь, то я гирю к ногам и в прорубь.

– Ты в своем уме? – одернул я его.

– Как видишь, – ответил Корнюха и заржал.

Васька продолжал целиться.

– Ну ты что! – закричал Корнюха. – Ты что?

Васька стряхнул с дула снежинки, в растерянности опустил голову.

– Никак… рука дрожит… надо немного успокоиться…

– Вот те раз! – воскликнул удивленно Корнюха и сказал мне: – Вот всегда так, попрошу меня подстрелить, все целится, целится, а не стреляет. Прошлый год три часа кряду целился, я все ждал, ждал, не вытерпел, вылез из балочки и ушел в поселок. Вернулся. Смотрю, а он все так же стоит и все так же целится. Я говорю ему: «Васька, ты нездоров». А он мне: «Почему?» – «А потому, что я давно ушел, а ты все целишься. В кого ты целишься?» Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «А я думал, что ты ко мне спиной стал».

Вдруг Корнюха осмотрелся.

– Ой, доктор, погоди, – он забегал по балочке.

– Это надо же, его опять нигде нету, – подбежав ко мне, произнес он, запыхавшись.

– Как нету? – удивился я.

– Да вот так вот и нету.

Я не поверил глазам. Перед нами была балочка, свежий пушистый снежок в ней, рядом от меня в двух шагах лежала припорошенная снегом медицинская сумка, а в метре от нее Корнюхин топор с длинной рукояткой. Волной бегал, дергаясь этикеткой, на снежных бугорках темно-вишневый платок Нинки Копыловой. Короче, все было в балочке, не было только Васьки. Его как ветром сдуло. Он пропал. Мало того, он не оставил даже следов. Я попробовал их поискать, но не нашел.

– Не утруждайтесь, доктор, он никогда следов не оставляет, – сказал Корнюха.

Это еще больше удивило меня.

– Как так?

– Да так, – вздохнул Корнюха. – Помню, прошлой зимой он точно так же исчез. В поисках его я обследовал все закоулки, все балочки и окрестности, затем, плюнув на все, ушел в поселок. И вдруг у Нинкиного дома нахожу его. Он, посиневшими пальцами сжимая рукоятку нагана, лежал с непокрытой головой на снегу и смотрел в кашу манну (так называл Корнюха снежное небо), как мальчишка плача.

– Вася… – позвал я.

А он:

– Проходи дальше…

– Вася, – говорю я опять. – Я-то пройду, но смотри, как бы ты не замерз, – и, сняв со своей головы платок, попытался хоть кое-как укрыть его.

А он:

– Тебе русским языком сказали – проходи дальше.

А потом как заревет, похлеще баб на похоронах.

– Знать, не любит она меня, раз платки, которые я ей дарю, вам всем раздает.

– При чем здесь платки? – перебил я Корнюху.

– А притом, – Корнюха замолчал, а потом пробурчал: – Нинка не дура. Все эти платки, которые он ей дарит, ворованные.

– Как? – удивился я.