Текст книги "Снег на Рождество"

Автор книги: Александр Брежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Да так, птаха одна… – буркнул ей Яшка, чтобы и ей, и себе этим самым словом «птаха» успокоить душу.

– А как это понимать, птаха?.. – не отступала та. – Перелетная или же залетная…

– Ну как, как… вот пристала… конечно, залетная… Вместо того, чтобы в колее шагать… этот теленок от стада отбился… Вот и попробуй сладь с ним…

– А вы от него нырком под воду ушли бы… – тут же посоветовала Зина. – Как раньше не раз делали.

– Да не учи ты меня… Я все так и спроворил… А вот, ты понимаешь, все же чего-то боюсь… Может, совесть, Зин, мучает, а?.. Если с твоим такое было, то ты спроси его, как он в таком случае крутился – юлою али штопором…

– Да что ж это совесть вас будет мучить… Ведь вы ни у кого ничего не украли, никого не убили, не обобрали…

– А то, что мы лес с тобой продаем «налево», ты позабыла?.. – вежливо напомнил ей Яшка.

– Да будет вам это вспоминать… – засмеялась та. – Продавать не воровать… Да и продаем мы все по квитанциям чин чинарем… Попробуй докопайся, так в жизнь не докопаешься… Все шито-крыто будет… Так что и нечего тебе маяться… Живи, гуляй, радуйся…

Не радовали почему-то Яшку Зинкины слова. Какое-то нехорошее предчувствие терзало его душу.

Вот он вдруг, как-то настороженно встрепенувшись, начал быстро одеваться.

– Вы куда это?.. – спросила его Зина.

– Как куда… в лес… – ответил ей нервно Яшка и выбежал из избушки…

Вскоре он медленно шел по лесу и думал.

– Ишь, ты только погляди… – прищурив глаза, в испуге произнес помощник машинисту, проезжая станцию Картузы в одну из предновогодних ночей. В этих местах декабрьские морозы крайне трескучие, температура почти всегда градусов за тридцать. Задремавший было, уставший машинист быстренько прижался к оконному стеклышку и, тут же отшатнувшись и с трудом удержавшись на ногах, с превеликой грустью произнес:

– Люди… та самая «темнота» на ногах, которую мы позавчерась видели… – и с трудом сдерживая слезы и все же в конце концов не сдержав их, он, матерый мужик, раньше всеми всегда прозываемый немым идолом, вдруг всхлипнул точно мальчонка.

Снежная ночь в разгаре, и поэтому она давным-давно сломала рога пристанционному фонарю. Он едва светит. И поэтому лиц в толпе почти не видать. И тогда кажется, что это не люди, а ночная темнота, которая пришла точно многоножка к железнодорожному полотну повеселиться и погулять. Конечно, такое кажется пассажирам, преспокойненько проезжающим станцию Картузы в столь позднее время. Но машинист и помощник знают, что это в основном престарелые жители деревень, которые неизвестно почему, но видно для того, чтобы кому-то пустить пыль в глаза, были признаны неперспективными.

Жутко машинисту, жутко. Выглянул он точно воробушек. И шапку приподняв на голове, поприветствовал толпу-«темноту». Волосики на его голове реденькие, седые, пряменько строгие, без всяких там завитушек и колечек. Отчего они у него поседели? А все от того, что философом был. Любил думать и размышлять. Долго из-за скрежета тормозов и колес он не мог вымолвить слова. Но наконец, когда наступила почти идеальная тишина, гаркнул:

– Братцы, и до каких пор вы будете маяться… Нет, не те времена, братцы, не те…

И вот, уже всмотревшись в темноту, видит машинист десятки пар блестящих глаз, пухлые бледные губы, мешковатые, дряблые щеки, иссеченные морщинами и складками.

– Что вам нужно? Что хотите?.. – кричат машинист и помощник.

– Дров… дров… – как-то странно зашевелилась «темнота».

«Ну почему я поступаю бесчеловечно?.. – шагая по лесу, размышлял Яшка. – Наоборот, я, как и все, поступаю очень даже человечно».

Старые темные ели, похожие на привидения, колыхались на его пути. И он, с печалью и унынием посмотрев на них, вздыхал.

– Всем нужен лес, всем нужны дрова… Ну просто жить невозможно. И никто не понимает… особенно эти пенсионеры… – и Яшка подошел к сосенке и, порывисто обняв ее, щекой прижался к ледяному стволу. – Ну ничего, миленькие, вот возьму завтра и подам в отставку… Вот тогда вы узнаете, кто прав был, а кто виноват… Ведь я вам, дурачье, разрешаю воровать, так сказать, по-доброму, тут надо плясать, радоваться, а они плакать начинают, да на станцию бегут, словно Бог их там какой ждет. Да неужели я вам добра не хочу, неужели…

Яшка глядел на ели, сосны, березы. Замечательно было в лесу.

Но тут вдруг за спиной что-то затрещало, зашумело и кто-то громовым голосом гаркнул:

– Яшка, стой!

В испуге лесничий, оступившись, грохнулся в сугроб. А когда, выкарабкавшись, встал и осмотрелся, то никого рядом не было.

– Черт знает что… – тревожно прошептал он. – Неужели показалось.

И приподняв полы своей лисьей шубы, он понесся обратно в лесничество.

А там его уже ждали «гости». Все по записочкам, или как говорится, все от «дяди Вани». Два замдиректора, два крупнейших в районе торгаша, бывший зампредисполкома, отличнейший друг директора лесхоз-техникума. И всех надо уважить, всех удовлетворить.

Собрав все записки, Яшка тут же передал их леснику Митрохе. А тот, тут же на ходу заведя свою бензопилу, повел высокопоставленную братию в лес.

Лесник Митроха хотя и был узкоплечим и каким-то неказистым, но это только внешне казался он таким. Лучший работник в лесничестве. Суховатый, жилистый, и никакая лень не могла поколебать мужика в труде. Валенки он не носил, а надевал низенькие кирзовые сапожки. У колен, то есть у самого верхнего края голенищ, они были обмотаны двумя пуховыми платками, это чтобы снег и прочий мусор не попадал в обувку. А еще эти платки служили ему своеобразным тормозом на случай, если он вдруг падал в огромный сугроб. Все его собратья в таком случае проваливались по самую грудь, а он хоть бы что, только по пояс. Он физику не знал, но зато, видно, физика знала его.

А какое он вызывал к себе любопытство окружающих, когда валил деревья. Его бензопила, вечно надраенная и от того сказочно блестевшая на солнце, служила ему, можно сказать, забавой.

– Ах ты, соловушка моя пила!.. – часто приговаривал он и, упираясь в землю ногами, с важностью и достоинством налегал на пилу.

Гудит, завывает мотор. Цепь, курчавясь, грызет ствол, и звенья цепи, вдруг приторможенные на некоторое время упрямой древесиной, красиво вспыхнут монистами, а разлетающиеся по сторонам опилки вдруг упадут на снег и засверкают, словно золотые пушинки.

– Ах ты, соловушка моя пила!.. – и слетает с распаренной головы Митрохина шапка, это ветер сдувает ее. Тогда он, изредка потряхивая белокурой головой да вытягивая шею из-под ворота полушубка, похожего на старинный кафтан, вдруг покажется крепким молодцом, для которого и пила, и лес, да и все на свете сказочная страна. Беловато-фарфоровые щеки его покрыты нежным румянцем, снежинки, спланировав на них, тут же тают, и капельки стекают к подбородку. Их задерживает щетинка, и они, крохотные, долго не падают, усеяв подбородок, точно бисер.

– Дзы… д-р-зы… д-з-ы… – звенит пила. И пар из Митрохиного рта так и валит и так клубится, словно он это не он, а ангел, только что спустившийся с небес.

Своей этой мастерской пилкой, своей упругостью, ловкостью и смелостью он и «блатную» братию, стоящую сейчас чуть поодаль от него в безопасном месте, заряжает энергией.

Хитровато пригнувшись, Митроха отбегает от дерева. Кинув в снег бензопилу, он берет трехметровую рогатину и с ее помощью помогает дереву падать в нужную сторону. Поначалу треснув, затем хрюкнув, сосенка валится в снег. Похлопав ее уже лежачую, Митроха приговаривает: «Ну что, дуреха… – и улыбнувшись, добавляет: – Знаешь теперь наших…»

И вот так часа за полтора он навалит ого-го сколько елей. Давным-давно скинул Митроха полушубок и вот работает в суконной рубахе. Ну, как говорится, гол, да сокол. Лишь парок с его плеч пушится. А раз так, то не умерла еще его душа, она жива, она живет, да еще как живет.

Покончив с делом, он, запаленно дыша, с какой-то невинностью в глазах осмотрев братию, натягивает на себя свитер и полушубок.

«Братцы», довольные его шустростью и трудолюбием, смотрят на него с каким-то глуповатым удивлением, словно в чем-то провинились перед ним. Ну а Митроха, выполнив Яшкин наказ-приказ, словно хомут с шеи снял. Закурив, повеселел. Приезжие тут же собрали ему по червонцу. Митроха с важностью пересчитал деньги:

– Раз вы воруете и ничего, как вижу, живы-здоровы, то, я думаю, и мне не грешно будет взять, тем более от вас…

Руки его побледнели, и пальцы, перебирающие купюры, задвигались так, словно брали какую-то мерзкую тварь. Как попало сунул он червонцы в нутряной карман полушубка и, задвинув ногой окурок в снег, забросил на плечо бензопилу.

– Добрым людям я до самой Тулы готов прорубить колею…

«Блатняки» засмеялись. Им понравилось, что их назвали добренькими. А один, маленький, рыженький, толстенький, в норковой шапке даже посочувствовал Митрохе.

– Небось ручки, браток, у тебя устали, да и весь ты сам…

Митроха внимательно посмотрел на него и сказал:

– Это тот, браток, устает, у кого кровь холодная, а у меня кровь кипяток… Жить-то надо, как Господь велит… Раз жребий кинут, так что же мне теперь выбирать. Разве летящего догонишь, нет, не догонишь…

Последние эти слова «блатняки» не поняли. Да и некогда было. Ибо уже наступали сумерки, а им еще надо было успеть к электричке.

Вот такой чудной был лесник Митроха. Сквозь ткань щупая деньги, он шел с радостью. Из-за этих вот денег некоторые люди месяц вкалывают, а он вот тебе на, пожалуйста, за каких-то два часа хапанул их.

«Лес добро народное, так чего же его жалеть… – шагая, размышлял Митроха. – Да и глупой окажется вся моя эта жалость. Яшка лес не жалеет, блатняги-начальники тем более… А почему я его должен жалеть. Кто я по сравнению с ними. Когда я зеленые ели, которым бы еще расти и расти, валил, ну хотя бы кто-нибудь один из них рыпнулся или же хотя бы высказался против, мол, так и так, что, мол, ты, Митроха, такой-рассякой, делаешь, не лучше ль было бы тебе сухостой рубить, а эти ели трогать подождем, пусть растут… Так ведь никто же, никтожечки, даже и пальцем не пошевельнул. Да им, выходит, хоть весь лес перевали, рады будут… По идее я, как работяга, после них иду, так что и по очереди лес жалеть – я последний… А может, наоборот, первый я – лесник, а потом уже они… Да нет, какой там я… Да и что я значу, если есть Яшка, лесхоз… А я так себе, пустое место – лещ несчастный, перепел, кобыла гнедая… Куда прикажут, туда и воз везу… Одним словом, душонка есть, а сознания нет… Э-хе-хе… А кто ж тогда лес жалеет?.. «Темнота»?.. – и остановившись, Митроха в раздумье почесал затылок. – Да ну, нет же, эта «темнота» не ворует лес, потому что еще не определилась… а вот определится, а определится она непременно, вот тогда только и поспевай за этими архаровцами следить… Ведь разве можно им, в отличие от всех нас, вдруг ни с того ни с сего честными стать… Страшнее, дурнее, поворовистее будут, тут на их стороне опыт жизни. Вон Яшка говорит, покуда есть возможность, воруй, а попадешься, не горюй, потому что с нами крестная сила; блатная братия за нас горой пойдет… А раз сажать, то вместе с нами и их сажать надо, да что тогда выйдет, что их, торгашей да начальничков, дочиста пересажать надо… – и вновь приостановившись, Митроха хмыкнул, потом притопнул ногой. – Это надо же, какой я сметливый!.. Это надо же, какой молодец!.. Жив, здоров и всегда деньги в карманах кишат…»

Митроха снял с плеча бензопилу и в каком-то новом для себя одухотворении посмотрел с горки на лес, на облака, сквозь которые проступал дивный и уж какой-то сказочный по синеве свет.

«С нами крестная сила!..» – сняв шапку, произнес он раз-другой и засмеялся. От дум и всяческих размышлений на лбу его выступил пот, а глаза так раскраснелись, словно он не спал три ночи. Вдохнув свежего вечернего воздуха, он приподнялся на носочки. В его ушах приятно зазвенело, а по телу пробежала сладкая дрожь. В горле его забулькало, это он торопливо стал пить из фляжки, которую всегда носил на боку, теплый чай. Пил торопливо, взметнув кверху голову, заплескивая освежающей жидкостью пересохший язык. Осушив фляжку, покряхтел, вытер губы.

– Хрен с этой жалостью… – сладостно произнес он. – Главное – ни с кем не связываться… Пусть что хотят, то и делают, им, «буграм», виднее… А я исполнитель, живой и слава Богу, а умру, так и они тоже умрут… Только кто раньше, а кто позже, вот в чем вопрос. Пожить-то ох как охота, ведь я не хуже других, у меня такие же руки и ноги. А в рай попаду, так там еще мы посмотрим, чей верх будет, может быть, там блатняки похлеще земного от меня будут зависеть. Тут я дрова им пилю, а там, может быть, шкуры соболиные буду выделывать, а может быть, даже грудинку с корейкой или же колбасу копченую буду распределять, кому батон, а кому и два… Ох и катавасия же тогда будет… Ох и покомандую я… Блатняги небось будут кричать на меня: «Соблюдай, мол, мансипацию…» А я им кукиш сверху. Мол, вот вам, черти полосатые, ваша мансипация… Слазьте, кончилась ваша власть. Вы на земле жили, не то что я, бедняга, локти кусал, да уж ноги порой от лесной сырости чуть было не протягивал… Я так им и объясню, что, мол, ваш брат должен поститься, примером должен быть. А для нашего брата в раю любой день недели должен быть воскресным… И все, что на земле не добрал, в раю натурой надо брать… И никаких законов для меня не должно быть, что увидел – то мое…

Митроха икнул. Мысли эти чудесные, райские, произвели на него необыкновенное впечатление. У него даже глазки так заблестели, как никогда раньше не блестели. И вот он уже рядом с одним укороченным облачком, ближе всех приопущенным к земле, увидел дырку, похожую на люк в танке, а сверху – сверкающую позолотой сияющую табличку с надписью «Рай!». Снизу лестница приставлена, да не простая горбатка, как в лесничестве, а бамбуковая. И до лесенки-то бежать всего метров сто, ну пусть даже двести, но не больше. Митроха второй раз радостно икнул, почесал брюшко, губы масленые вытер, шапку на глаза нахлобучил и уж кинулся было бежать, но не пробежал он по сугробистому снегу и пяти шагов, как ему в правое ухо металлическим голосом вдруг кто-то гаркнул:

– С ворованными деньгами за загубленный зеленый лес и ты думаешь в рай попасть, – и тот же голос проскрежетал: – Ну нет уж, гад, тебе не один ад нужен, а сразу три… и огромный котел, в котором тебя одновременно не только варили бы, но душили бы паром. Садись на сковороду и дуй в ад… Сам не сядешь, посадим…

Тут Митроха так и присел. А потом от ужаса и вообще в снег повалился. А затем стал барахтаться в нем, точно грудной ребенок, и мыча, и фырча. Между тем в дырке на небе вместо светящейся таблички со словом «Рай!» за какие-то две-три секунды появилась нетесаная и неструганая доска, на которой как попало были выведены смолой две буквы «Ад!».

– Господи помилуй!.. Господи… никак нет… – закрестился Митроха.

И вдруг взметнувшийся снежный смерч сдул шапку с его головы. Ощущение было такое, словно в затылок десятка три иголок засадили. «Наверное, кто-то душить меня сейчас будет… Задушенного легче в котел сажать…» И увидел себя Митроха над кипящим котлом, который разогревают не сырыми дровами, а сухими, и, конечно, не еловыми, а березовыми. Поленья ровненькие и гладенькие. Клочкастые черти встряхивают его. И из всех его карманов в котел летят, летят разноцветные денежки, в которые верил он как в Бога. Из его трусов вывалились три пачки сторублевых бумажек. Он собирал их всю жизнь.

«Ого-го-го… – заорали черти, когда деньги загорелись. – Вот накрал, вот накрал… А ведь даже и не подумаешь, ведь всего-навсего лесником был…»

Снег кружился. И Митроха качался, как манекен взад-вперед. Мыслей не было, хотя глаза его видели. Кто-то толпой пробежал мимо. Может быть, даже его и не заметили… Да, да, это были люди. Раньше, когда они работали, то были нужны, а вот вышли на пенсию… Без дровишек и маются. И воровать лес они ни в какую не соглашались, хотя Яшка разрешал им пилить и рубить елки, или березы, где попало и как попало. Он им с пеной у рта доказывал, что, мол, дорогие вы мои пенсионеры, отвечать не вы будете, отвечать буду я, и штрафовать и сажать будут меня, а не вас. Но они дрова хотят приобретать только по-честному, чтобы были им и квитанции, и все прочие документы.

«Ну раз так… – орал на них Яшка, – то тогда ждите… Был бы у меня лишний транспорт, другое дело, но, увы, у меня даже лишнего колеса нет… А тот транспорт, что есть, сами должны понять, занят… Ведь не только вам, но и всей стране, всему государству нужны дрова, елки, палки, веники, хвоя да и прочая лесная дребедень. Всего не расскажешь… Ну а еще, дорогие, это, конечно, между нами, у нас есть блатняки…»

А прозвали пенсионеров «темнотой» потому, что они обычно, узнав прогноз погоды на следующий день, при резком понижении температуры примерно так градусов до минус двадцати, двадцати пяти, ближе к вечерку, а зимой темнеет рано, торопились к станции в зал ожидания, где можно было в тепле пересидеть любую морозную ночь. Обычно они собирались в какой-нибудь деревеньке и постепенно коротенькими перебежками продвигались к станции.

Не раз поздней вечерней порой, возвращаясь из леса, видел их Митроха. Сегодня они его напугали так, что ему привиделись черти.

Он протер глаза. Пощипав щетинку на подбородке, посмотрел на небо. Никакой дыры или даже дырочки не было. Лестницы и таблички тоже не было. Глаза Митрохи сузились, будто две замочные скважины. Найдя свою шапку, он отряхнул ее от снега и надел. Исчезнувший было месяц снова ожил. Две яркие звездочки болтались с ним рядом, словно они были двумя ведрами на коромысле.

Митроха, нащупав три пачки денег у пояса, облегченно вздохнул. Спешно застегнул полушубок и опять задумался. «Господи, ох, господи… Ничего не понимаю… Да и что бы это могло значить?.. Что бы это могло быть?.. Нет, нет, все, я больше не буду ночью ходить один».

И он, откопав из-под снега бензопилу, ловко закинул ее на плечи и, как-то странно пошатываясь, пошагал в сторону лесничества. Ему хотелось рассказать Яшке о том, что с ним только что произошло.

Шел снег. И Митроха, под его потоками весь какой-то растрепанный, часто останавливался и говорил: «Это надо же…» И тут же, прислушиваясь, он внимательно и даже с каким-то трепетом смотрел по сторонам. Но никого не было рядом, ни души. И никто не мог ему сейчас дать совет, успокоить, утешить.

Под горкой чернел густой лес. И слышно было, как чуть правее от него шумели проходящие электрички.

Вот он поднялся на снежный холм. А потом стал спускаться и вдруг опять ни с того ни с сего наткнулся на «темноту». Сжавшись, он пошел навстречу ей, держа наготове бензопилу. Пусть только кто попробует сунуться к нему с веревкой. Так, держа впереди себя бензопилу, он и дошел до лесничества. Свет в средней избушке горит, значит, Яшка на месте.

Яшка работал над отчетом. Это занятие было самым приятным в его жизни. Он любовно называл его игрой. Да мало ли что бухгалтерша Зина напишет, главное, что он подпишет. У нее жизнь, можно сказать, обеспечена, детей нет, живет с мужем, зарплату он ей отдает, да и не одну, а две. Чтобы Почкина молчала, устроил Яшка ее мужа по совместиловке на должность лесника. За ничегонеделание получает тот сто восемьдесят пять рэ, и все нормально, и волки сыты, и овцы целы.

И вот раз в квартал Яшка мухлевал в нарядах с цифирьками. Буковки он не трогал, а только цифирьки. Например, к двум нуликам он добавлял всего один, а порой и два. Особого труда и ума для этого дела не требовалось. В итоге на основании вот такой отчетности получалось, что Яшкино лесничество перевыполняло квартальный план, не говоря уже о годовом, в два, а то и в три раза. И что характерно, вся эта липа спокойненько, да что там спокойненько, преспокойненько проходила инспектирование и в самом лесхозе, и в инстанциях повыше. Благодаря этой липе Яшка «висел» на двух Досках почета, порой отхватывал немалые премии. Приписочка – была его золотая жила…

А на лес, на дрова и на прочие дела, типа вязки веников, метел, собирания березовых почек, ему было наплевать. Бумага, как и лес, при умелом обращении все стерпит. Безусловно, Яшку нетрудно было «накрыть»… И могла это сделать инспекторша Лилька из районного управления лесного хозяйства. Но и ее карта была бита. Яшка знал, что она без всякого разрешения построила на территории одной из неперспективных деревенек двухэтажную дачку. Так вот лес ей бесплатно отвалил Яшка. И чудо, после этого Лилька в дни контрольных проверок во всеуслышание хвалила правильность и грамотность заполнения нарядов и, постучав наманикюренными пальчиками по кнопкам электронной машинки, в своем ревизионном журнале отмечала, что все цифирьки, ну абсолютно все цифирьки в Дятловском лесничестве соответствуют действительности.

– Спасибо тебе, лесничество… Спасибо, что ты есть… – часто в превеликом восторге шептал Яшка, с нежной преданностью посматривая на исправленные наряды.

– …Главное – маневры, – любил говорить своей жене Яшка. – А чудеса сами придут… – и улыбался, и сам себя хвалил, что вот он такой-растакой мастак, и не нужно ему пока быть министром, потому что в своем лесничестве он, можно сказать, и по рангу, и по зарплате тот же министр. Но не это главное, главное, он сам себе хозяин и не крутится, как некоторые, белкой в колесе…

Да и про корреспондента, этого гномика, он уже забыл. Главному редактору газеты, где служит Школьников, Яшка отвалил шесть кубов древесины для баньки…

– Ты чего здесь забыл?.. – увидев Митроху, прокричал в приоткрытую форточку Яшка.

Но тот перся, точно бык. Не успел Яшка убрать наряды в стол, как Митроха бухнулся перед ним на стул.

Был он бледный, веснушки вокруг его носа порыжели.

Взволнованно дыша, Митроха расстегнул полушубок и снял с головы шапку-ушанку. Морозный воздух вокруг лесника запарил. И Яшке поначалу показалось, что лесник не своим ходом пришел, а на облачке прилетел. Опустив на пол покрытую снежным инеем бензопилу, Митроха отряхнул снег с рукавов.

– Закрой дверь… – как можно строже сказал ему Яшка.

Митроха лишь прохрипел:

– Не знаю, как вас, но меня совесть мучает, – и глотнул воздух так, словно он был не человек, а рыба, только что выброшенная на сушу. – Сегодня они все вдруг как затопочут, ну просто сердце на разрыв…

Яшка встрепенулся:

– Ты о ком?..

– О «темноте»… – добавил Митроха и вздохнул.

Вздохнул и Яшка. Но не долго он тосковал. Посмотрев на унылого Митроху, который вылупил на него свои горячечные глаза, Яшка произнес:

– Нам не в чем себя винить. Лично я, ты сам знаешь, никогда им не отказывал. Лес рядом, бери и руби. Ну, а то, что они, в отличие от некоторых, воровать не хотят, я не виноват. Нет, нет, не виноват. И ты не виноват. И все мы не виноваты.

Митроха от волнения торопливо задвигал губами, но слова, видно, застряли – не мог он их выговорить. Здесь, постепенно оттаивая от мороза, он все равно походил на какое-то загнанное существо.

– Холода нарастают, и они могут замерзнуть, – наконец сказал Митроха, и капли пота с его подбородка посыпались на грудь.

– Ну знаешь, миленький… – вспыхнул вдруг Яшка. – Это лично не наша забота, для этого есть поссовет, горсовет. Пусть туда идут и жалуются. А во-вторых, не первый год они так бегают. И ничего, как видишь, живы… – и тут же закурив, Яшка умно прищурил глазки. – Господи Боже! Хоть в петлю лезь. «Темнота». Надо же, уже и кличку успели пенсионерам дать. Никогда не думал, что такое придется услыхать. А тут на тебе, прямо под твоим носом она завелась… Да мало того, письма стали на меня строчить. – И Яшка, скрипнув зубами, опасливо посмотрел на Митроху. Тот не моргая глядел на него.

– Что с тобой?.. – прохрипел Яшка.

Митроха, вдруг быстро встав со стула, подскочил к окну.

– Товарищ начальник, смотрите, смотрите, вон они опять побежали.

– Не смотрел и смотреть не буду… – фыркнул Яшка рассерженно. Но потом вдруг в какой-то растерянности, тихо, чтобы тот не слыхал его шагов, подошел и, растопив пальцами изморозь на окне, прислонился носом к стеклу, широко раскрыв глаза.

Митроха, коснувшись Якова, вздрогнул.

– Начальник, это вы… – и опустившись на колени, положив подбородок на подоконник, он нервно произнес: – С завтрашнего дня я им, товарищ начальник, буду по нескольку вязанок дров под станционную лесенку подсовывать… Они их увидят и возьмут.

– Это все крохи… Чтобы их печи растопить, им нужны не вязанки, а вязанищи. Год им дрова вози и не навезешь. Я был у них не раз в домах.

– Ну и что, что крохи… – тихо сказал Митроха и с каким-то благоговением посмотрел в окно. – Да ведь и крохи это намного лучше, чем ничего.

– Ты что, пьяный?.. – вздрогнул Яшка.

Митроха помолчал. А затем вздохнул полной грудью.

– Да нет, товарищ начальник, трезвый. Второй месяц как ни в одном глазу. И все из-за «темноты», порой так продирает меня, что я ни есть, ни пить не могу.

– Тоска с тобой, ох и тоска… – покачал головой Яшка и нахмурился. Подойдя к зеркалу, Яшка посмотрел на себя. Высокий, стройный, тонкие усики, модная рубашка. Только вот почему-то все лицо у него бледное-бледное, а шея и руки красные-красные, точно он только что обварил их кипятком. Он нахмурил брови, оскалил зубы. И уже как-то обрадованно он подошел к Митрохе и похлопал того по плечу.

– Покорнейше, покорнейше благодарю за информацию… Так сказать, вовремя сообщил, лучшего и не придумаешь.

Но Митроха не слышал его.

Настроение у Яшки испортилось. Притворяться перед Митрохой балагуром ему не хотелось. Ибо тот лесник – работяга до мозга костей, не поймет его, интеллигента. Да и не любил вообще притворяться в жизни Яшка. Грусть так грусть, радость так радость, не все ли равно. Кто поймет Яшку? Кто посочувствует ему в его горе? Да никто. Разве что ветер, метель. Много всего лезло в эти минуты в Яшкину голову. Бездна, нескончаемый поток мыслей. И все о совести, о морали, о правде, честности. Ему даже показалось, что в конторку, в центре которой он стоял, набилось десятка два пенсионеров. И вот, прижав его к стене точно мышь, они пододвигают к нему железный умывальник, пододвигают к самому лицу и говорят, мол, умой ты, Яшка, как следует рожу, протри глаза и тогда, по-новому на нас посмотрев, истину постигнешь – мы не «темнота», а люди.

Вдруг что-то загрохотало. Яшка очнулся и посмотрел на Митроху. Тот, продолжая стоять на коленках, воскликнул:

– Убогие, видно. Никого, видно, нет у них.

И вздрагивая, Митроха с нежностью царапал наморозь на стекле.

«Бензопила упала…» – успокоился Яшка и, поспешно присев на стул, обхватил руками голову. «Но-шпу, что ли, выпить…» – и достав из потайного кармана три таблетки, он с жадностью проглотил их и с такой же жадностью осушил стакан воды.

Но как ни тер и ни закрывал глаза, «темнота» почему-то не уходила. Она стояла перед ним стеной, то приближаясь, то отступая назад. Прогнать пенсионеров он не мог, руки не поднимались да в гортани звуки почему-то застревали. И тогда казалось, что он не дышал, а хрипел, как хрипят в предсмертной судороге уходящие на вечный покой тяжелобольные.

– Застрадали мы их, заколебали… – продолжал со вздохами у окна шептать Митроха, прилипнув к стеклу с какой-то унизительно жалобной страстью. – Там дороги нет. Дорога чуть левее. А они побежали. Эй, братцы… Эй…

Яшка молчал. Злобными глазами он смотрел, как «темнота» упиралась десятками пальцев в его лоб, точно собиралась возродить в его мозгу какое-то необыкновенное и нужное ей биополе.

– Вот, вот, я так и знал, – шелестел Митроха. – Они полезли туда и чуть было не застряли. А тот, что с пустым рюкзаком, шапку потерял. Ох, Господи! Помилуй меня, раба грешного!..

Из темноты на Яшку смотрят глаза. Бутылочно-зеленые, карие, темно-синие, голубые, серо-голубые. «Хотят убить. Ну что ж, пускай убивают…» – и Яшка отворачивается к стене.

Холодно. Душно. И опять холодно. Яшке кажется, что бензопила глядит на него блестящими переливающимися глазами.

– А-а-а… – на всю комнату дико вскрикивает Яшка и выбегает из дома. Он несется вслед за «темнотой» к инспекторше Лильке на дачу. Ее дача находится от лесничества примерно в трех-четырех километрах.

– Успокой мою душу, инспекторша Лиля… Успокой, приголубь… – заглатывая открытым ртом морозный воздух, рыдая, вопит он и перепрыгивает через сугробы точно лось. «Темнота» сзади и впереди.

Митроха вначале от такого вот страшного Яшкиного крика поднял к потолку глаза. Но потом, тут же придя в себя, подбежал к дверному проему и, сложив у рта рупором ладошки, перекрикивая пургу, стал орать:

– Товарищ начальник, опомнитесь! Товарищ начальник!..

И кричал он так до тех пор, покудова не охрип. А когда охрип, то напряженно всмотрелся в снежную даль. Но он так ничего и не увидел.

– Ах, Боже мой, в такой мороз!.. – и, закрыв дверь, Митроха упал от усталости прямо тут же, на пол. Не особенно вежливо он обошелся с бензопилой – что есть мочи из последних сил оттолкнул ее от себя подальше. И живописно с присвистом захрапел, как давно уже не храпел. Во сне он изредка двигал носом, видно для того, чтобы разогнать со щек темный румянец. Но он не разгонялся от этого, а, наоборот, прибывал, постепенно охватывая и делая свекольными и лоб, и уши. Ибо жара в избушке была неимоверная. Так и проспал у двери Митроха до самого утра, пока его утром не разбудил ногой друг – лесник Халтуркин Иван.

Любимым словом Халтуркина Ивана было слово – халтура. Схалтурить, нахалтурить, нахалтуриться. А отличительной особенностью Митрохи было то, что иногда поутру, проснувшись, он забывал, что с ним происходило накануне. Нет, не твердолобым он был, а просто в голове что-то не так щелкало.

Так вот, открыв дверь избушки, Халтуркин Иван произнес:

– Э, да я вижу, вчерась ты неплохо нахалтурил.

Митроха разлепил веки, посмотрел на Халтуркина Ивана, и убедившись в том, что это не Яшка, быстренько встал. Митроха огляделся и спросил Ивана:

– Скажи, ты не знаешь, где начальник?

Тот заржал.

– Я ему про халтуру, а он мне про начальство; у тебя что, опять завихрение в мозгах? Я тебя спрашиваю, где ты столько успел вчерась нахалтуриться.

Когда они сели оба за стол, Митроха ответил ему:

– Извини, но я вчерась не халтурил.

– А что ж ты делал?.. – заржал опять Иван.

– Не помню… Вот тебе крест, не помню…

– Ох, и беда же мне с тобой, – вздохнул Иван и добавил: – Выходит, чтобы ты постоянно был нормальным, как все, тебе надо всю жизнь не спать… Чудак, тебя, может быть, кто-нибудь ограбил, а ты не помнишь. Как же так? Ну не может быть, чтобы ты ничего не схалтурил. Я схалтурил, а ты нет. Ну не может быть такого. Ну скажи, ну хоть что-нибудь скажи, где и как?

Митроха покачал головой. И вдруг глянул на Ивана. Халтуркин лесник, и ему, видно, не понять его. За «так» Иван ничего не делает, без рубля и шага не ступит. Если ему платят, он работает, а если не платят, не работает. Высокий, стройный, в подшитых белых валенках, в длинном полушубке и с каракулевой папахой на голове он больше походит на начальника, чем на лесника. На правой руке его сиял серебряный перстень. Сигареты он курил только с фильтром. Всех он называл халтурщиками, за исключением «темноты». Она почему-то его удивляла и даже трогала.