Текст книги "De Secreto / О Секрете"
Автор книги: Александр Островский
Соавторы: Дмитрий Перетолчин,Юрий Емельянов,Андрей Фурсов,Константин Черемных,Кирилл Фурсов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 68 страниц)
Александр Эткинд сокрушается, что психоанализу не дали в Советской России по-настоящему развернуться. И при этом проговаривается, что Бахтин также прошёл терапию в одном флаконе с индоктринацией: «Если бы развитие психоанализа в России проходило в более нормальных условиях, концепция Бахтина могла бы быть ассимилирована и, возможно, придала бы русскому психоанализу свою национальную окраску подобно тому, как позже это удалось сделать Лакану во Франции. Наряду с осознанием роли языка и лингвистических структур этот вариант отличался бы, вероятно, меньшей жесткостью и дисциплинированностью терапевтических отношений, большей свободой действий аналитика, меньшей манипулятивностъю терапии. Диалогизм Бахтина позволил бы дать этим особенностям Техники концептуальное осмысление. Через Бахтина и его круг православная философская традиция имела шанс вступить в контакт с основными направлениями европейской мысли столетия, психоанализом и структурализмом…»
Вот как много, оказывается, мы потеряли! А помешал Сталин, директивно положив конец и психоаналитической обработке интеллектуалов, и педологическому воспитанию детей (несмотря на ссылки педологов на умершего к тому времени Павлова), высказываясь на партконференциях «зачем-то» о вещах, выходящих за рамки государственного строительства – например, о том, что мышление первично по отношению к языку, а не наоборот. У него было только, «всего лишь» богословское образование, а пришлось поневоле стать «в языкознаньи также корифеем». В результате его вынужденных вмешательств русское православие «всего лишь» не ушло в теософию. Спасибо Эткинду: он разъяснил нам масштаб и смысл философского подвига генсека и генералиссимуса. О его значении мы сегодня догадаемся сами.
5. Откуда у Фрейда арийская грусть?
Через всю книгу Эткинда сквозной нитью проходит образ Сабины Шпильрейн, непосредственной ученицы Фрейда и участницы съездов Международного психоаналитического общества. Утверждается, что именно её авторитет обеспечил признание на «высшем уровне» Русского психоаналитического общества и она же обратила Выготского в психоаналитическую «веру». Та же «роковая женщина» якобы сыграла существенную роль и в отношениях Фрейда с К.Г. Юнгом: два корифея посвятили аж 40 писем осуждению этой персоны, поскольку она была влюблена в Юнга (фактически – своего врача) и досаждала ему письмами.
Единственная положительная героиня всего повествования, которой уже, казалось бы, можно ставить памятник, под конец характеризуется выводом, весьма характеризующим как её саму, так и очарованного ею Эткинда. Нежелание Сабины Шпильрейн покинуть Ростов накануне прихода нацистов, по его интерпретации, объяснялось тем, что она ждала прихода немецкой армии с надеждой. Для «наивной девушки», оказывается, немецкая нация была нацией великого Юнга, и она не ожидала, что её поставят к стенке вместе с другими ростовскими евреями. То есть была настолько аутична, чтобы не знать об «окончательном решении еврейского вопроса»? Или настолько оптимистична, чтобы ждать от немцев восстановления справедливости, нарушенной вышеназванным постановлением?
«Знала ли Сабина, что со своим интересом к “неуловимому” и к духу расы Юнг примыкал одно время к нацистскому движению?» – вопрошает автор, поднимая другую поныне неудобную для научного сообщества тему: ведь Юнгу на мировом уровне симпатии к нацизму прощены – так же, как и Мартину Хайдеггеру. Так же, как банкирам Варбургам и голландскому принцу Бернарду прощено пребывание в рядах СС, Отто Хану – участие в германских ядерных разработках, Альберту Эйнштейну – в Манхэттенском проекте, а нацистским профессорам Фрицу Ленцу и Ойгену Фишеру – их научное обоснование улучшения человеческой расы.
Разгадка, видимо, состоит все-таки в аутизме, но не детском, а приобретённом – по причинам, которые автор – бывший сотрудник НИПНИ им. Бехтерева – отказывается признать болезненными, но не изложить не может. В одном из писем к Сабине Шпильрейн Фрейд желал ей «полного излечения от фантазий», которые состояли… в её желании родить нового Спасителя от смешанного арийско-семитского союза с Юнгом.
Истерия или шизофрения? На этот вопрос, как мне представляется, отвечает сама смерть Сабины Шпильрейн. Два корифея, столь много времени посвятившие себя общению с ней, сочли бред величия за фантазию – в чём её выжившим потомкам, которых обхаживает Эткинд, остаётся только их и винить.
В процитированном выше письме к Сабине Шпильрейн есть замечательный пассаж: «Сам я, как Вы знаете, излечился от последней толики моего предрасположения к арийскому делу. Если ребёнок окажется мальчиком, пожалуй, я бы хотел, чтобы он превратился в стойкого сиониста. В любом случае он должен быть темноволосым, хватит с нас блондинов. Пусть избавимся мы от всего “неуловимого”! Мы евреи и останемся ими. Другие только эксплуатируют нас и никогда не поймут и не оценят нас», – пишет Зигмунд Фрейд.
Излечиться можно от болезни, наваждения, дурной привычки. Как следует из признания Фрейда, арийский пафос когда-то затронул его, а потом уходил постепенно, «толикой за толику». И уезжать из Вены он не хотел вплоть до 1938 г., хотя его книги были сожжены в 1933 г. Оставалась «толика надежды»? Существенная деталь: психологу и члену НСДАП Антону Зауэрвальду было поручено в освободившейся после разрешённого отъезда квартире Фрейда открыть Музей расовых исследований – то есть мемориализировать жилище «идеологического врага».
Отношения эксплуатации, на которые жалуется разочарованный Фрейд, являются синонимом не отчуждения и не вражды, а только подчинения, уязвляющего самолюбие. Фрейд обижен на то, что рейх не использовал психоанализ так, как он рассчитывал, не стал частью арийского мифа. Альтернативный сионистский идеал, к которому он решил склониться, никак не связан с иудаизмом: незадолго до отъезда Фрейд пишет работу «Моисей и монотеизм», в которой пророк изображается не более чем племенным вождём. Это некая мечта об интеграции своего учения в другую культуру на другой территории – не осуществленная из-за болезни, из-за болей в челюсти (эпителиома глотки), из-за которых – или по иной причине? – он спустя год жизни в Лондоне настаивает на эвтаназии, хотя до сих пор его выручал кокаин.
Первая возможная причина – вынужденный отрыв от привычной венской среды, перемещение в английскую культуру из родной германской. Связь с этой средой вряд ли умещается в термин «ассимиляция». Отказ австрийца Гитлера от услуг еврейского интеллекта – крах не только иллюзий Фрейда. Это крах традиции партнерства Габсбургов с еврейскими банкирами и советниками, это крах еврейского участия в германских делах при Бисмарке и Вильгельме. В русскоязычной берлинской «Еврейской газете» потомок ветерана Первой мировой войны Карл Абрахам, опираясь на рассказы отца, напоминает, насколько массовым было участие евреев в германской армии – 95 тысяч из 550 тысяч, «то есть практически в каждой семье был солдат». Это был призыв эпохи вызова человека Богу, призыв империи, раздавившей монархии и увлекшейся «Философией истории» Гегелем и «Заратустрой» Ницше (12).
«Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа Сталина означала победу мрачной самоцельной силы над светлыми абстрактными мечтаниями, победу воли над разумом, почвы над культурой, харизмы над утопией, Ницше над Гегелем». Этот стон А.М. Эткинда выражает не философскую позицию – вряд ли он не читал расистскую «Философию истории», – а то же самое разочарование, которое постигло Сабину Шпильрейн. Влияние Ницше не только на Горького, но и на Ленина и Сталина – для него аксиома, вытесняющая исторические и политические аргументы на основе «актуализации латентных признаков», как сказал бы специалист из школы Снежневского.
«Светлые абстрактные мечтания» психоаналитиков, как и их воспреемников из Франкфуртской школы, изначально базировались на германском величии, на новой роли Германии в геополитике, на равных с Великобританией и Соединенными Штатами. Это им был дорог Ницше – во всяком случае, дорог больше, чем Кант, в жизни не противоречивший «сложившемуся порядку» и не склонный к геополитической романтике. Тот же Эткинд признает, что педология в советской интерпретации, которой покровительствовал Троцкий, была выражением идеи переделки человека, навеянной Ницше. Идеи, от которой Сталин в итоге отказался, вместо этого обратившись к церковной и военной традиции, запечатлённой в родовой памяти. И тот же Эткинд признаёт, что в Германии для Сабины Шпильрейн самой большой ценностью был именно Ницше:
«Шпильрейн трактует "вечное возрождение" и идею сверхчеловека как результат идентификации Ницше с матерью: его любовный союз с матерью таков, что он не представляет себя иначе, как собственную мать, и свою мать иначе, как самого себя. Он беременен сам собою, и потому, действительно, готов возрождаться вечно. И он сам, и человек вообще, и всё человечество в целом для Ницше равно матери, вынашивающей великолепное дитя. Человек – это то, что нужно преодолеть, потому что человек родит сверхчеловека».
И в этом она солидарна со своим возлюбленным Юнгом, из чего и рождается так называемая «фантазия» о мессианском слиянии арийского и еврейского начал: «Такой подход в более чистом виде соответствовал методологии Юнга, как раз тогда подытоженной в “Метаморфозах и символах либидо”. Юнг впоследствии указывал на то, что идеи Шпильрейн связаны с одной из глав его книги, в которой он рассказывает о двойственном значении материнской символики. Возможно, это и так, но скорее оба они основывались на одном и том же источнике, которым был Ницше. Как раз в это время ницшеанские мотивы становятся очень частыми в письмах Юнга».
Юнгу, действительно, некуда деться от Ницше: переживания, связанные с собственной матерью, для него не менее актуальны. И точно так же, как у Ницше, его отношение к своей матери – отношения симбиотической зависимости, любви-ненависти. Начиная с того периода, когда его мать, изначально – эксцентричная и властная глава семейства, начинает закрываться в комнате и беседовать с призраками, а потом на полгода помещается в психиатрическую клинику. Переживания болезни матери – первопричина интереса Юнга и к психиатрии (в чём он не одинок), и к Фрейду, который убеждает его в своей версии его собственных «эдиповских» переживаний. Другое дело, что к Ницше Юнг приходит не сразу: несколько лет он спорит с Фрейдом, сопротивляется «дионисийскому» началу (его отец-подкаблучник всё же был пастором), брюзжит на других коллег Фрейда: «Доктор Гросс заходит слишком далеко со своей модой на сексуальные короткие замыкания… Доктор Эйтингон позволяет себе расторможенное отреагирование сексуальных инстинктов». Он долго страдает, прежде чем признаться Фрейду в главной собственной проблеме, не имеющей отношения к Эдипову комплексу: «Моё отношение к Вам скорее носит характер “религиозного” преклонения. Хотя это не так уж беспокоит меня на деле, мои чувства неприятны и смешны для меня, и я не могу отрицать их эротическую подоплеку. Это отвратительное ощущение восходит к случаю, когда я мальчиком стал объектом сексуального покушения со стороны мужчины, которого я боготворил. Поэтому я боюсь Вашего доверия. Я также опасаюсь реакции с Вашей стороны, когда я говорю о своих интимных делах».
Юнг к этому времени отслужил в швейцарской армии, защитил диссертацию по психиатрии, был женат и имел детей. Однако амбивалентность в отношениях с Фрейдом (как и с матерью) только усугубилась после признания. А особенно после того, как в 1913 г. Юнг начал «видеть видения и слышать голоса». (Фактически это был второй приступ: первый развился в 12 лет после эпизода, когда на него «навалился мальчик», тогда Юнг полгода не выходил из дома.)
Переживания юности, в которых он признался, отразились в теоретических расхождениях с Фрейдом: в юнговской схеме личности-мужчины присутствует женское начало, anima, которое приходится постоянно подавлять. Коллективное бессознательное, дух нации, помогает этому избавлению.
Этот ход рассуждений перекликается с переживаниями Отто Вейнингера – венского студента, который во время работы над диссертацией о бисексуальности почувствовал, что у него есть двойник («Тебе не приходила в голову мысль о двойнике? Вдруг он сейчас появится, а?.. Это тот, кто всё знает о человеке. Даже то, о чём никто не рассказывает», – говорил он своему другу Артуру Герберу) и принял решение покончить с собой, но затем «решил, что не время», и занялся сочинением 600-страничной книги «Пол и характер». В книге он обосновал отказ от собственного еврейства тем, что евреи, как и негры, «насквозь пропитаны женским началом», в отличие от арийцев, и перешёл в католицизм. Ни смена веры, ни путешествие (его притягивала Венеция) не спасли от рецидива депрессии и переживаний, связанных с двойником: в 23 года он застрелился в доме Бетховена, оставив записку: «Я убиваю себя, чтобы не убить другого».
Как сами психотические переживания (положительный бред двойника), так и попытки личности найти способ избавления от них в случае с Вейнингером скорее типичны, чем оригинальны. Что касается идеологического содержания совершенного им выбора и его мотивов, а также вкусов и оценок («Вагнер – вторая по величине личность в истории после Христа»), то они кажутся противоестественными только ретроспективно. Фабула бреда была созвучна настроениям времени (1903), которые психоз лишь утрировал.
Вейнингер, как пишет О. Булгакова, оказал сильное влияние на Сергея Эйзенштейна – «не прогнозами смерти цивилизации в связи с нарушением равновесия биологической бисексуальности в сторону Женского (и еврейского) в современной культуре, а культурологической концепцией Мужского и Женского и трактовка биполярности в мифе об андрогине, идущем от Платона и алхимии к Сведенборгу – Сведенборг понимал андрогина как парадигматический образ совершенного человека, воплощающего первичное единение Мужского и Женского и обладающего поэтому полнотой в самом себе, включая полноту знания».
Спасибо за разъяснение. Вейнингеру было трудно преодолеть свой синдром двойника: он начитался работ Эммануэля Сведенборга – талантливого инженера– изобретателя, которому однажды «видение» сказало, что он – Пророк и поэтому не должен есть мяса, и который был бы высмеян и забыт, если бы не конъюнктура раскола и трансформации христианства, из которой возникает одновременно Сведенборговская церковь, масонская ложа и британское Вегетарианское общество.
Вейнингера тянула в Италию та же самая сила, что привлекала Аби Варбурга. Античное начало, воплощаемое в официозном искусстве, создаст ауру, которая неудержимо вовлечёт в себя швейцарского немца Юнга, поставив себе на службу его гомосексуальные комплексы. Та же аура какое-то время действовала и на Фрейда.
6. Мексиканские страсти Варбурга
Вторая возможная причина суицидального исхода Зигмунда Фрейда состоит в его собственной эндогении. Фрейд в 1900 и 1923 гг. переносил психотические приступы, умещающиеся в диагностические рамки периодической депрессии. Двое из его многочисленных племянников покончили с собой в юношеском возрасте. Оказало ли это влияние на его мировоззренческие представления? С 1920 г. в его работах появляется термин Todestrieb – стремление к смерти, которое в последних его учебниках квалифицируется как самостоятельная побуждающая сила наряду с либидо. По существу его картина мира становится дуалистической начиная с Jenseits der Lustprinzip: помимо принципа удовольствия существует мотив, реализующийся не обязательно в суициде, а например, в возделывании земли. Его ученики назовут эту второе начало mortido, а в мифологической интерпретации – Thanatos в противоположность Eros, и этот дуализм станет неотделимым от фрейдизма как философии и от психоанализа как практики.
Вслед за его прямым учеником Паулем Федерном изучение мотивов суицида заинтересует Эрика Берна – который, впрочем, под видом дополнения к психоанализу разработает собственное учение – скрипт-анализ, не оставляющее от психоаналитической трактовки человеческого выбора камня на камне.
Непосредственный ученик Фрейда Вильгельм Райх сосредоточится на изучении психической энергии. Как и Берн, он откажется от дуалистической («равновесной») картины мира. За это он будет жестоко наказан: его лабораторию закроют, а книги сожгут. И не в СССР и не в нацистской Германии, а в «цитадели свободы» – США. Больше того, эксперты придут к выводу о том, что он страдает душевным заболеванием с идеями величия. Поскольку Райх дважды нарушит неписаные правила поведения: вступит в компартию и займется исследованиями, отнесёнными к спецведомствам, – при этом не давая спецведомствам никаких обязательств.
Если бы психологическая наука в США была свободна от наднаучной и надполитической конъюнктуры, основы фрейдизма (положения о комплексах Эдипа и Электры и построенные на них методы индивидуальной «терапии») были бы давно признаны если не шарлатанством, то субъективизмом профессионала, путающего науку с искусством. Иначе говоря, его удачные опыты лечения были бы признаны результатом его врачебного дара, но не теории. Ведь не считаются же в нашей стране наукой несомненно удачные опыты Владимира Дурова с передачей собакам мысленных команд: у Дурова собаки исполняли вслух не озвученные команды, а у коллег этого не получалось: это было искусство.
В отличие от фрейдизма, учение Берна о психологических трансакциях между тремя элементами предсознания (Родитель, Взрослый, Ребенок), а также о предсознательном выборе индивидуальной судьбы применимо к любому человеку, включая глухонемого, перед которым психоаналитик бессилен. Но Берн, вместо того чтобы засекретить свои открытия, изложил их настолько популярно, что ими мог бы воспользоваться и геополитический соперник.
Тайны психической энергии, поставленные на службу государственным интересам, в свою очередь, избавили бы народы от разрушительных войн в случаях, когда некий лидер «должен уйти», но не хочет. Райх влез в государственную епархию – и стал неудобен.
В то же время, хотя начало XX века с его модой на иррациональное и интересом к подкорковым мотивам давно прошло, психоанализ остался и стимулируется в научной среде и в информационном поле. Никто не запрещает называть фрейдизм шарлатанством, но эти оценки мейнстрим признаёт не более чем частной точкой зрения. Мейнстрим его культивирует: на одно скептическое высказывание о Фрейде следует целая серия похвал, его не только ставят в один ряд с Эйнштейном, но даже сравнивают с Платоном и Фомой Аквинским. Более того, сама принадлежность к роду Фрейдов открывает настежь дорогу к карьере в самых разных областях, как и к сватовству с титулованными особами. Фрейд не был банкиром, однако его род почитается так же, как род Варбургов или Рокфеллеров.
Эта волна признания заслуг следует за «сексуальной революцией», которая выносит на поверхность его последователей – Герберта Маркузе и Жака Лакана, в то время как его критик Сартр, несмотря на известность, теряется на фоне новых «светильников разума».
Примечательно, что авторы апологетических опусов основную заслугу Фрейда усматривают не в его исследованиях сновидений, не в его систематике неврозов, не в описании механизмов психологической защиты, развитом Анной Фрейд (эта часть его учения, несомненно, вносит вклад в поведенческую психологию и даже в этнопсихологию), а в объяснение индивидуального развития Эдиповым комплексом. Позитивно оценивается именно тот самый спекулятивный элемент учения, который в сочетании с психотехниками разного сорта оправдывает отчуждение человека от его рода, «освобождение от гнёта» родительского влияния. Эта конъюнктура настолько сильна, что Эрик Берн в своей последней книге «Что мы говорим, когда здороваемся» – чтобы с ней не случилось того же, что с наследием Вильгельма Райха? – опровергает сам себя, отказывая человеку в выборе позитивного скрипта в пользу освобождения от любого «навязанного родителями» сценария (впрочем, эти завершающие абзацы написаны так вымученно и неубедительно, что воспринимаются именно как подцензурный компромисс, а от лечебной практики «освобождение» заведомо оторвано, поскольку автор не объяснил, зачем и каким образом его реализовать).
Райх не оказался бы жертвой американской карательной психиатрии, если бы овладение психической энергией не было idee fixe англо-американского финансового истеблишмента – ив конце XIX века, когда миф о сверхцивилизации воплотился в романе Эдварда Булвера-Литтона «Вриль. Сила грядущей расы» (1871), и в 1920-30-х гг., когда Великая депрессия пошатнула основы «американской мечты», и в конце 1940-х гг., с возникновением ядерного паритета. И во всех случаях – при развязывании Первой мировой, при подготовке Второй мировой, при внедрении постиндустриальной парадигмы – искатели магического начала обращались к дохристианской культурной истории и к культам примитивных народов.
Кафедра психиатрии Крымского мединститута, в противоположность психологам из гнезда Выготского и их братьям по разуму из гнезда Аби Варбурга и Эрнста Кассирера, интересовалась не преемственностью магических рецептов, а наследованием душевных болезней. Злокачественность течения и ранний дебют, по оценке А.Н. Корнетова и сотрудников, коррелируют не только с полом, но и с этническим происхождением. Ранняя детская недифференцированная шизофрения – «привилегия» развитых цивилизаций, а острейшие и кратковременные, не оставляющие заметных последствий психозы свойственны, напротив, молодым этносам, ввиду длительной изоляции задержавшимся в развитии.
Коллектив Корнетова обратился к материалам старшего поколения отечественной психиатрии. В работах дореволюционных авторов острейшие кратковременные психозы, именуемые эпизодическими, описывались у ряда северных и восточносибирских племен. С такой же клиникой встречались сотрудники профильных НИИ у граждан ряда африканских стран. Иностранцы в советский период не стационировались в обычные межрайонные больницы, и этот контингент автоматически «доставался» научным учреждениям. Практическая сложность состояла в том, что в НИИ в отличие от межрайонных больниц пациентов (а иностранцев тем более) не разрешалось физически ограничивать, а в этом была объективная потребность. Приходилось идти на ухищрения – использовать, например, без записи в истории болезни такой мощный, но запрещённый к применению препарат, как оксибутират натрия.
Кроме того, только у отдельных примитивных народов описывались массовые индуцированные психозы, которыми от одного больного «заражалась» целая деревня. В 1982 г. мне попалась на глаза небольшая междисциплинарная работа, выполненная группой специалистов из Хабаровска, где изучалась связь между практикой шаманов в Якутии и наследственной предрасположенностью к острейшим периодическим психозам. По данным этого исследования, искусство вхождения в так называемый транс (в бытовом, а не научном применении этого термина) было результатом передачи во многих поколениях искусства управления собственным состоянием – сдерживания начала психоза, о приближении которого свидетельствовали мучительные мигренозные боли, и «высвобождении» его в культовых действиях, при которых экстатические переживания передавались всей «пастве».
У племён Дальнего Востока краеведы и местные писатели (в частности, Рувим Фраерман в повести «Васька-гиляк») отмечали традицию употребления эйфоризирующих растительных препаратов. Как и у племён Центральной Америки, употребляющих мескалинсодержащие грибы для культовых целей, смысл традиции состоял в достижении состояний, аналогичных естественным.
Аналогичный «спиритуальный опыт» привлекает в Центральной Америке вначале британских розенкрейцеров, затем теософский кружок Елены Блаватской, затем Аби Варбурга, племянник которого Джеймс Пол Варбург в Конгрессе США публично обосновывает неизбежность создания глобального правительства.
Персональный фактор, конечно, имел значение, о чём свидетельствует описание мексиканского паломничества Аби Варбурга его биографом Марио Люшером:
«Другие фотографии явно демонстрируют желание Варбурга непосредственно участвовать [в ритуале]. На следующей картинке мы видим его рядом с танцором Хопи, окружённым индейскими масками. Они были сделаны по случаю Hemiskatchina-Dance, ритуал Хопи, связанный с будущим урожаем. У Варбурга была возможность присутствовать на этой церемонии, во время которой индейцы, надевшие специальные маски, посещали деревню и приносили благословение богов своими танцами. Простое присутствие полубожества Качины и их строго ритуализированные танцы гарантировали успех церемонии. Они, однако, приписывали своё могущество полностью своим маскам, которые превращали их обладателя в своего рода демона-посредника между богами и людьми. Ношение маски и посредством этого следующее преображение в Качину было доступно лишь мужчинам, прошедшим инициацию в сообществе Хопи. Во время танцев актёры удаляются на край деревни, чтобы отдохнуть и там же снять маски, что делает место табуированным для любого „не-Качины ”. В середине этой сцены мы обнаруживаем Варбурга, принуждающего одного из танцоров позировать вместе с ним для фотографии, действие, которое привлекает внимание окружающих их индейцев. В очевидном случае трансгрессии Варбурга, в порыве провозгласить себя сверхъестественным существом на целлюлоиде, попытке участвовать в “свободном действии, выходящем за пределы шизофренического“, (переживание многих личностей одновременно, как он называл это), становится очевидным. Как показано на следующей картинке, Варбург не побоялся сам надеть эту сакральную маску в надежде пережить магическое преображение в Качину» (13).
В 1930-х гг. в Мексику возвращаются Оскар Ичазо и Клаудио Наранхо – ученики Георгия Гурджиева, которые приносят эту практику в Esalen Institute, где при участии Тимоти Лири и Ричарда Альперта непосредственно практикуется воспроизводство острых шизофренических психозов при помощи естественных и искусственных галлюциногенов. Дальнейшие опыты на калифорнийской базе, на территории бывшей мексиканской крепости Президио, включают эксперименты с биоэнергетическим преодолением физических барьеров и одновременно (под тем же руководством генерала Стабблбайна) – с обучением грудных детей половым извращениям с поглощением кала и мочи друг друга. «Образы мочи и кала амбивалентны, как и все образы материально-телесного низа: они одновременно и снижают-умерщвляют и возрождают-обновляют, они и благословенны и унизительны, в них неразрывно сплетены смерть с рождением, родовой акт с агонией», – рассуждал индоктринированный Бахтин.
