Текст книги "Набат-3"
Автор книги: Александр Гера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
– Олег Викентьевич, – приступил к уговорам Толмачев, – вы можете не уважать меня как человека, но коллеге должны помочь. – И описал ситуацию.
Луцсвич хохотал, что называется, до упаду.
– Сережа, родной, теперь тебе и мужики, и бабы памятник поставят– из чистого золота, а в глазницы рубины вставят!
– За что рубины? – именно это рассердило Толмачева.
– Камень любвеобильных. Отцу вечной эрекции!
– Перестаньте осмеивать, лучше помогите.
– Бабу дайте ему, – трезво рекомендовал Луцевич.
А говорят, в сумасшедшем доме невесело. В России ж весело? Одним словом, Луцевич озадачил Толмачева. Но где ж ее взять? Сичкина отказалась наотрез, прочие санитарки, как ни постились много лет, халяву отвергали с ужасом. Созвонились с женой. Оказалось, она в разводе с козлоборолым по причине слюнявости того, в открытую называла ею козлом, на боютырские возможности не клюнула. Что дальше? Сичкина подсказала: козлу нужна коза. Ну да. в стране только что с грохотом обвалился рубль, козочки дороже девочек! Козу в сумасшедший дом – это уж слишком...
– Олез Викентьевич. помогите без глупостей, – опять умолял Толмачев Луцевича.
– Клин клином вышибают, дубина вы эдакий, Сергей Алексеевич! Дайте ему любой антидспрессант ноотропно– го действия! – выпалил Луцевич махом и бросил трубку, а Толмачев около получаса изучал по словарю новые термины.
Наконец Свинько вкололи двойную дозу пиразидила по указанию Толмачева. Орудие свяло наконец.
Утром следующего дня Толмачов в глазок разглядывал Свинько. Пациент благодушно взирал перед собой и делал ручкой, как истинный декламатор, хотя вслух ничего не произносил. Шатер из простыни возвышался перед ним в прежних пропорциях, что его не обескураживало: он жил в своем потустороннем мире, а медсестру с санитарами воспринял очень спокойно. Оно и понятно: Диоген даже в бочке Диоген, попади он хоть к любому Толмачеву. Свинько, одним словом, из разряда умственных перешел в разряд умствующих, с царственным жезлом к тому же. Не зря сказано: хреновое дерево в сучок растет. Выросло.
Стоявшему у двери палаты Свинько главврачу охрана в сопровождении ребяг из ФСБ долох<ила о новом пациенте.
«Значит, еще один умствующий, – подумал Толмачев. – Час от часу не легче», – заключил on и отправился в приемный покой.
JIa полпути к приемному покою его остановил приехавший фээебэшник и попросил сначала зайти в кабинет. .
– Сергей Алексеевич, велено этого пациента держать в особой строгости и должной изоляции, – сказал фээс– бэшник. – Персона чрезвычайно опасная для государства. Впрочем, вы вольны делать с ним что хотите. Никакого спроса не будет, – прозрачно ободрил он Толмачева.
– Разберусь, – буркнул Толмачев и вызван Сичкину. – Новому пациенту для начата двойную дозу аминазина, а утром посмотрим, как с ним быть дальше,"
...В приемном покое медленно освобождался от цивильных одежек Судских под присмотром санитара и медсестры.
Корешок женьшеня он умудрился спрягать на теле и пронести с собой в палату.
После октябрьских событий, когда безмозглый президент по наущению бездарных и трусливых советчиков дач команду патить по Белому дому из танков, жизнь повернулась к Вавакину фасадом, как и напророчила гадалка. Еще один счастливчик по жизни. Он потерял только вельможную приставку -оглы, а приобрел гораздо больше. Четырехкомнатную квартиру в Крыл.иском со всей мебелью, хорошенькую «вольвушку» – не большенькую, но хорошенькую, – зато на службу его возила крутая «960-я». Еше он имел спецпаек, дотации за вредность, ежегодные двухмесячные каникулы и еще, сше массу удовольствий в жидком, твердом и газообразном состоянии. Семью он принципиально не вызывал из Анадыря, откуда баллотировался. Зачем в лес дрова таскать? Его жена, диктор тамошнего телевидения – есть и такое, – нужна именно там, а в Москве она потеряется, объяснял ей в немногих письмах Вавакин.
А трое детишек, которых он настрогал в унылые полярные ночи, гордились папой, присылали открытки <»во здравие» и самостоятельно пробивались в заполярной жизни.
Сиживая умиротворенно в своем думском кабинете за чашкой чая или стоя у окна в вечерний час. он глядел вниз, где проститутки честно зарабатывали на жизнь, и раздумывал лад ее сущностью. Что, собственно говоря, надо, чтобы стать счастливым? Ну, не до крайности – а впору? И сам себе Вавакин отвечал: не.надо заниматься проституцией, паю способствовать ее развитию со стороны и зарабатывать на этом. С усмешкой он вспоминал свои потуги в первые годы депутатства, когда он бегал к микрофонам выражать мнение своей фракции или голосовал по наущению главы фракции. Глупые игры, из которых складывается картина об усердии депутатов. Так он осознал, что законов принимается уйма, а толку от них никакого, стало быть, рано или поздно депутатов начнут бить, и очень больно. Только куда податься от кормушки? Уж не в Анадырь ли? Избави Боже... Вот тут-то на жизненном перепутье обратил на него внимание новый спикер, оценил его молчаливость и предложил возглавить группу электронного контроля. Чло это такое, он так и не понимал, но судьбоносность решения проявилась сразу: пока новые дурачки надрывались, усердствуя, Вавакин медленно и спокойно толстел. Сбивались блоки и фракции, вздымались и опалали индивидуа1ьности, а вавакинская жизнь текла без папряга. Геморрой от суеты и усердия ему не грозил.
«От тяжелой праци получил разруху в срани» – так мог похвалиться любой из его прежних сотоварищей. Кто-то вылетел из депутатов и теперь бился за сохранность столичной прописки, кто-то проскочил по списку в новый состав и молил Бога ежедневно о благополучии Думы. Вавакина это не касалось, прежних заелиищиков он обходил стороной и вниманием не жаловал и якшался сугубо с начальством, был доверенным лицом, а эю другие корма, другие сауны и бани, где над изъянами тела и ума не посмеиваются, услуги запоминаются, а просчеты записываются.
И лишь единственный изъян, маломощность двадцать первого пальца, мешал Вавакину быть абсолютно счастливым. Настрогать детишек – это и дурак может, а потешиться сексуальной мошью – это дорогого стоит. «Пусть я мал, неказист я и тош, но во мне сексуальная мощь», – пелось в одной туристической песне. Неказистость у него была, а сексуальной мощи пе было. Плохо. И в четырехкомнатной квартире, и в просторном служебном кабинете, и даже в персональном туалете. Хоть па биде садись – и там не легче. Горько. А как хочется в неполных пятьдесят лет с вечера по телкам махнуть и с утра ловить многозначительные взгляды секретарш, у которых ноги из подмышек растут. Нету таких взглядов, и жизни потому нету. Черпая икра в холодильнике, красные вина в баре, золотистые коньяки в секретере, белый хлеб по заказу пекут, а счастья нету. Нету!
Благоразумный Вавакин терпел, надеясь на новое чудо. «А не сходить лик гадалке еще? – додумался он и полистал старую записную книжку. – Может, присоветует, адресок знахарки даст... Может, уже наращивает кто, всякое ведь бывает... Деньги, главное, есть, найдется и чудодей...»
, На просьбу позвать к телефону гадалку Нину его долго расспрашивали, кто он и зачем ему Пипа.
– Да был я у нее, погадать хочу! – не вытерпел Вавакин. Его, значительную персону, какая-то рвань тиранит вопросами.
– Обратитесь, пожалуйста, в Центр магии Нинелии Мот, – посоветовали ему нейтрально-вежливо. – Запись заранее.
– Давайте номер, – процедил Вавакин.
И по указанному телефону с ним говорили нейтрально-вежливо: запись, вперед на две недели все расписано к помощнику' госпожи Мот, оплата заранее.
– Мне помощнички не нужны, я пойду только к Мот! – совсем не сдержался Вавакин. – Вы что там. за идиота меня приняли?
Злость его просекли и ответили, что госпожа Мот не принимает, и только в виде исключения он может посетить госпожу Мот, и стоить эта исключительность будет в три раза дороже, зато госпожа Мот примет вас сразу.
«Вот ведь как поднялись блядские шестерки!» – не обиделся, а усмехнулся Вавакин.
– Осилим, – снисходительно разрешил он и записал под диктовку: завтра в 18.00, Октябрьский тупик, за мавзолеем. Отдельно стоящий особняк.
Назавтра Вавакин побрился тщательно, оросил себя дорогим лосьоном и поехал на встречу с магессой Нинелией Мот. В успех предприятия он особо не верил, но хотелось показать этой засранке, дурачащей народ, что и он за эти годы вырос в цене и чипе, а заслуги приписывает целиком себе, а не глупому гаданию.
Два мордатых лакея обшарили его металл о искателем у входа. Две смазливых медсестры в накрахмаленных халатиках проводили сто на второй этаж. Дородная дама с грудью невероятных размеров провела его через приемную со всякими символическими штучками, взыскав с него шестьсот долларов.
«Ни хрена себе окопалась! •– подивился Вавакин. Холл первого этажа был обставлен дорогой салонной мебелью, вестибюль второго этажа увешан дорогими картинами в тяжеловесном багете. – Вот как надо, вот где думским учиться работать! Сучка эта Нинелия всей Думе сто очков вперед дает по вопросу охмурежа масс!»
Он попал 13 полутемную без окон комнату, где горел рубиновый глаз птицы Сирин в мраморе, с другой стороны зеленой настороженностью пылал зрак химеры, а на возвышении в ароматных дымах восседала госпожа Нине– лия Мот.
– О, вижу, ко мне идет баловень судьбы! – нараспев ' проблеяла давняя знакомая. – Жду его, обещаю дождь милостей свыше!
«До чего техника дошла! – беззвучно хихикал Вавакин, припоминая, как бегают за проезжающими машинами проститутки у Думы. – Лепит горбатого без зазрения совести, выше Тани Дьяченко взлетела!»
От прежней осанки старой знакомой не осталось следа, исчезла миловидность, даже шаль на плечах была с тяжелым узорочьем. Подбородок госпожи Мот покоился на животе, шаль скрывала квадратуру куба ее фигуры, один ■ голос напевал прежние песни.
«Вот она, плата за охмуреж, превратил сатана шестерку в мощный нуль», – подумал Вавакин и вслух сказал:
– Будя рассусоливать. Я не Божий избранник, а народный, тройную плату выложил не за глупости, пришел но важному делу. У меня всс есть, кроме совести, ваших благ не надо. Будем беседовать о деле?
– Говори, избранник, – сориентировалась гадалка. Тон усекла, мысль просекла.
– С крайней плотью у меня нелады. Наростить бы, – прямо сказал Вавакин, памятуя правило: с проститутками 1 любого пошиба нужно разговаривать на уровне взимаемой платы.
– Могу' помочь, – уверенно произнесла гадалка. – Есть у меня искусная иелителышца. Успех гарантирован. Пять сеансов, пять штук в баксах.
– Нормальный ход, – удовлетворенно потер ладони Вавакин. – Только платить таких денег не стану, сам такой. Не верю. Давай по бартеру лучше: ты мне специалиста, я тебе свою помошь.
– Хорошо, – согласилась она. – Обговорим...
– Эк вас, матушка, разнесло с нашей последней вст речи, – с самодовольством отметил Вавакин.
—• Мы знакомы? Я гадала вам?
– Было дело. – кивнул Вавакин. И даже сошлось...
– Тогда и здесь сойдется. Цел игольницу я вам все же дам. Рассчитываться с пей будете по договоренности.
– Да не буду я ни с кем рассчитываться! – запротестовал Вавакин. – Напротив Думы такие телки сдаются – на десять ваших центров хватит! Обер-бляди!
– Нет, уважаемый, нелительницу возьмете. – настаивала она. — Я же сказала: даю гарант ию. А с вас плату возьму бартером. Возьмете в помощники моего сына?
– Сколько ему лет?
– Двадцать семь, мальчик умный.
– Если ему двадцать семь и еще мальчик, что же он так задержался в развитии? – не упустил случая позлословить Вавакин.
– Что сказать, – вздохнула обер-гадалка, сбросила шаль и выкатилась с пьедестала. Закурила пахитоску. – У вас кончик маленький, у меня мальчик бедненький. Куда пи пристрою, отовсюду гонят. Уверяю, он в самом деле умненький, советы дельные дает, только принципиальный.
– Ясное дело, – открыто ухмыльнулся Вавакин. – Давайте так: я его возьму на обкатку, только пусть пыл умерит, советов никому пе даст, а к следующим выборам я проведу его в депутаты. Идет?
– Я вам буду так признательна! – обернувшись, колыхнулась госпожа Мот, почти прильнула к посетителю.
– Только без этого, – отстранился Вавакин от квадратуры куба. – Услуга за услугу. Возможно это?
– За меня не беспокойтесь, – ответила гадалка, видимо. оскорбившись на хамское неприятие обер-прелестей.
– Жду, – ответил Вавакин, выложил визишую карточку и. не попрощавшись, ушел. Мальчик так мальчик.
Наутро перед Вавакиным появилось оно. Чадо. В наряде обычной десантуры и со взглядом нагловатого вах.иа– ка. Тощеватый, похожий па загогулину, с длинным хря– щевидным носярой. До пропорций римского ему не хватало мясистости, как и всему телу, именно таким носам завидовал Вавакин.
«Что на витрине, то и в магазине, – отметил он. В пропуске значилось: Мотвийчук Александр. – Вот откуда мамина кликуха».
– Ну, здравствуй, чадо. Молодое, незнакомое, – благожелательно молвил Вавакин, и чадо ответило:
– Я не чадо и не молодое.
– Не будем спорить, – не терял благожелательности Вавакин, делая пометку от первого знакомства: отрок Мот на протекциях мамаши обкатался и обнаглел. – Я тебя Сонечкой буду звать. Как мыслишь, – вполне серьезно спрашивал Вавакин, – в чем будет заключаться круг твоих обязанностей?
– Таскать бумажки по кабинетам, водить машину, облегчать всегда и везде жизнь шефу, – со снисходительной усмешечкой ответил отрок Мог.
– В основном мыслишь верно, – отвечал Вавакин, сохраняя также снисходительность. – Только у меня такие просьбы: поперед батьки не лезть, секретарш не лапать, на работу' являться в приличном виде, – укатал он па пятнистый сизый наряд отрока. – Маманя у тебя состоятельная, на костюм не обеднеет. Рубашки каждый день менять, с советами не соваться. Понял? – надавил он голосом уже без снисхождения.
– Понял, – скривился отрок. – Маманя уже наябедничала.
– Заботы старших – не твое дело, – доковывал, пока горячо, Вавакин. – Маманя твоя высоко поднялась, а ты еше говно на палочке.
– Кто? – опять посчитал себя равным младншй Мот. – Ой, держите меня! Она среднюю школу едва окончила!
– Ну да? – нарисовал на лице изумление Вавакин.
– Да чтоб я скис! – нсрскрестился отрок. – Я аттестат се нашел, сплошные трояки, одно пение четверка. Бабка рассказывала, ей в четырнадцать аборт сделали!
«Яблоко or яблони...» – подумал Вавакин. Вслух молвил:
– Ладно, начинай, а там посмотрим. Завтра к девяти утра, помыт, одет, причесан.
– Разве не к десяти?
– К десяти баре, лакеи к девяти. Понял?
– Понял, – буркнул отрок и вышел с намерением плюнуть на эту сраную контору и больше не возвращаться.
Какие методы убеждения нашла мамаша-гадалка, чтобы чадо не кочевряжилось, но утром оно встречало Вава– кина в полном наряде, сияющим долларом, с папкой из дорогой тонкой кожи. В дорогом костюме он приобрел значительность пенька, что и понравилось Вавакину. Он взял пакет из сейфа и сказал:
– Этот пакет повезешь на Краснопресненскую набережную. Кому именно передать из рук в руки, спросишь у секретарши Эллочки. Раньше она фельдъегерем была. И вообще, как вернешься, поговори с ней и со второй секретаршей Диной, что тебе вменено делать. На выезд бери «ауди», мою «960-ю» – ни в коем случае, только со мной. Ехай, – без начальственных нот напутствовал Вавакин.
Оставшись один, он стал ожидать звонка от мамаши Мот. Особых дел не случилось, текучку Вавакин отрабатывал сразу, за что правился спикеру, тот хвалил его в укор другим, и других, чтоб не культивировать зависти, Вавакин снабжал закрытыми документами, делился информацией, чем был мил.
Время шло, а ответ от благодарной мамаши запаздывал. К Вавакину подкрадывалось раздражение. Унимая его. он позвонил приятелю, который раньше хорошо сидел на Старой площади, знал многие ходы-выходы, благодаря чему подвизался ныне в Белом доме, не в больших чинах, но в прежней значимости. Дружба их была скреплена обменом узкой информацией и некоторыми делишками, дающими стабильный приварок к зарплате. Впрочем, что такое зарплата чиновника? Мелочь, блажь, а информация – товар стоящий, оба потихоньку скирдовали тыщонку за тыщон– кой в свои тайнички. Сфера услуг расширялась, покоясь на обоюдной привязанности.
– Тарас Акимыч, – звонил он приятелю, – а ты мне обьективочку на госпожу Нинелию Мот не дашь?
– А кто это? – откликнулся приятель.
– Истинное лицо скрывается под Мотвийчук Ниной Владимировной, гадалкой. Круто живет тетка...
– Сделаем, дружок! – заверили Вавакина из Белого дома, и в это обещание он верил твердо, это не болтовня президентов, это то. на чем стоит держава – на невидимых связях клерков, их мицелий, который они берегут крепко. – Звони через часок.
Едва Вавакин положил трубку, телефон зазвонил требовательно.
– Андрей Андреевич, – узнал Вавакин голос шефа-кор– милыта, – не забыл, что завтра повторное голосование?
– Как можно! – обиделся Вавакин. – На товсь. Двести голосов против, плюс-минус десять. Обещаю.
– Не подведи, – напомнил шеф. – А я тебе тут кое– чего подброшу, так сказать...
– Не можете волноваться! – опять заверил Вавакин, подтянул галстук и вышел к секретаршам. Начиналась сто прямая служба.
Заключалась она в хождении но фракциям, комиссиям, из кабинета в кабинет с цедыо выяснения аппетитов депутатского сословия. Полковое товарищество, мерзавцы депутаты не исхитрялись перед ним, зная, что отчет Вавакина ляжет на стол спикеру. Их не корили, если кто-то шел против обшего мнения, на то она и демократия, зато итог всегда сходился. За итог отвечал Вавакин, будь он трижды плох. После вавакинского отчета другие люди нажимали другие кнопки, тогда результат приобретал сносный вид и вопрос выносился на голосование. Сбоев не было.
До двух часов дня Вавакин расхаживал по этажам, загс– вал разговоры, где-то давал адреса нужных врачей, кому-то рекомендовал нужный банк, с кем-то обещал попариться через денек-другой или посидеть скромно в дорогом «Тамерлане». Все ради результата. Вернувшись к себе, он обнаружил в приемной Мотвийчука, о котором начисто забыл.
– ftee исполнено! – вскочил со стула и отчеканил помощник.
«Еще бы нет с машиной под задницей. Всему научат, везде пропустят», – хмыкнул он и похвалил:
– Молодей!
– Андрей Андреевич, – дополнила секретарша Дина, – а я еще посылала Александра в цебэ и на Покровку. – Обстоятельная и толковая, Вавакин держал ее для работы. – Все сделано точно.
– В квадрале молодец!
– А я посылала em за ватрушками д чя вас, – кокетливо вставила Элл очка, вылитая фотомодель.
Ее Вавакин держал для интерьера и особых случаев – для дорогих гостей, которым не грех в ночи изтловьипе поправить на дачке или в сауне спинку потереть. Сам Вавакин не баловался с секретаршами. Махнув всем одобрительно рукой, он прошел в кабинет и обнаружил с порога книжку па своем столе. «Я – колдунья» – значилось на обложке. Автор – Нинелия Мог.
– Дина, – спросил по интеркому Вавакин, – откуда эта гадость? Шурик притащил?
– Прислали с нарочными дарственной надписью, Андрей Андреевич, – отрапортовала Дина. – Автор звонила лично и просила передать, что дожидается вашего звонка.
– А, спасибо, – понял Вавакин.
Прежде чем звонить мамаше Александра, он связался с приятелем из Белого дома. 11ринял от него личный факс, вчитался, быстро поблагодарил и спросил напоследок:
– У вас ко мне что-нибудь есть?
– Есть. Но только при личной встрече. И желательно быстрее. Ибо от разговора прибыль.
Договорились встретиться в ресторане ЦДЛ сегодня же, как принято у думских и госчиновников: к себе не водить, платит jot, кто приглашает, приглашающего не объедать. Элита политес соблюдала, и свой дом |рязь не носила, обходясь ресторанами, каким, например, была бывшая вотчина писателей. Теперь вотчинники стали писателями.
Писулька от Тараса Лкимыча лаконично сообщала биографию гадалки без прикрас. Можно трижды вешать о своем потомственном даре, найдутся дураки верить обману, только факты биографии к дарам не отнесешь, пороки беспечной жизни исцелить нельзя.
Удовлетворившись прочитанным и еще раз уверившись в порочности ислительницы. Вавакин позвонил госпоже Пипелии Мот, назвав ее легким словцом «гадалочка».
– Вы хотите сказать, вам нужна госпожа Мот? – переспросили Вавакина, отчего он потерял снисходительность:
– Тетя, кончайте дурочку ломать. Андрей Андреевич звонит.
– Простите, вы не представились, сию минуточку, – поспешили оправдаться на том конце.
Вавакин дважды сладко зевнул.
– Слушаю вас, Андрей Андреевич, – услышал он голос гадалки. Как там мой?
– Ваш при деле, а как наши? – без реверансов спросил Вавакин.
– О да, – появилась бархатность в словах Нинелии Мот. – Кажется, можно обойтись и без моей целительности. Есть способ. Один профессор медицины делает уникальные операции.
– Резать не дам. – отрезал Вавакин.
– Не спешите, Андрей Андреевич, – со смешком успокоила обер-гадалка. – Это нейрохирургия. Операция
на шишковидной железе. Как бы потом не печалились от крупного размера. – Смешок.
От такого сообщения Вавакин сел в кресле ровно. Это не бред. Что-то он слышал подобное...
– И крупно берет профессор?
– Крупно.
– Да не тяните к эта за хвост! – возжелал правды Вавакин.
– Сто тысяч долларов сама операция и двадцать посредникам, – поспешила с ответом гадалка.
– И много их? – ехидно спросил Вавакин, потому что ему испортили настроение хабалистостью.
– Через меня, Андрей Андреевич. Себе я, разумеется, ничего не беру. Спасибо за моего ребенка.
«Сучья коробочка! – не поверил Вавакин. – Все в свой карман положишь». Это он знал твердо, изучив касту посредников.
– Когда, где и как? – кратко спросил он.
– Я буду звонить вам через денек, мы все согласуем.
– Буду ждать, – сухо ответил Вавакин. 11оложил трубку и нажал кнопку интеркома: – Дина, зайди. – Маячило. Маячило счастье! – Слушай, Дииуля, что ты знаешь о шишковидной железе?
– Об эпифизе? – уточнила грамотная Дина и задумалась. Ее мозговой компьютер выдал ответ через десять секунд: – Крайне специфическая железа, влияет па половые качества. Кроме того, при увеличении эпифиза делает индивидуум супергениальным. Как правило, операции на шишковидной железе с-критическим развитием.
– А это как? – вытянул шею Вавакин. Замаячило недоброе.
289
– Очень просто, – отвечала знающая секретарша уверенно. – Ни один человек с увеличенным эпифизом не стал удовлетворенным. Либо трагическая судьба, либо трагическая смерть. Скорее всего это связано с неуемными желаниями. Загадочные массовые самоубийства леммин-
10 Зак. 304S
гов напрямую связаны с ростом шишковидной железы. Идут всей стаей к воле и топятся.
– Я топиться не собираюсь, – помимо воли ответил Вавакин, и Дина воззрилась на него с интересом. Вавакин спохватился: Прости старика. Л что. операции на этой самой шишке делают?
– Запрещено по настоянию ЮНЕСКО. На людях, разумеется .
– Вон как... – размышлял Вавакин. – Слушай, откуда у тебя такие сведения? Ты меня путаешь порой.
– Ничего путающего. Папа работал в ЮНЕСКО, мы тогда жили в Женеве. Кабинет папы был забит научными книгами и докладами. Меня запирали в кабинете, когда я шалила. Там я читала все подряд, вот и набралась уникальных знаний.
– Благодарю за исчерпывающий ответ, – не стал задерживать ее Вавакин. Хотелось побыть одному и все взвесить.
Выходит, штука эта опасная, а шарлатаны тут как тут.
«Л если еще и яйца но пуду станут? – не знал как быть Вавакин. – ЮНЕСКО зря не вмешается... А если отрываются при этом деле, еще и партнершу насмерть забивают?» – почесывал он затылок, критически оценивая информацию.
Ход мыслсй'нарушил Мотвийчук на пороге. Вавакин с досадой разглядывал великовозрастное чадо.
– Шеф, – развязно начал он, – я вот что подумал. Если что, так я с солнцевской командой в ладах. А девочек – так мигом.
«Это кретин самый всамделишный, – думал Вавакин о чаде Пинелии Мот с ненавистью. – За кого он меня принимает? До его появления мы ходили под стол и нуждались в опеке?»
– Пошел вон к херам собачьим! – заорал Вавакин вне себя от злости, и думская карьера Шурика Мотвийчука закончилась стремительно, как и началась.
2—6
Сам пациент, несмотря на просьбы сопровождающих глаз с него не спускать, не казался Толмачеву эдаким политическим смутьяном, тихушником-пакостником или паханом. оторванным от братвы. Делая утренний обход, он задержался у палаты, куда поместили новенького, изучая ею в глазок.
Новенький сидел, задумчиво глядя в зарешеченное окно. Видимо, он-почувствовал на себе взгляд и заторможенпо повернул к двери голову. Толмачев поймал этот взгляд. Обычный, затуманенный психотропным препаратом. Ничего особенною. Единственное, на чем задержалось внимание Толмачева, – поза новенького. Его поместили к Забубённому, так не у прославленного думскою смутьяна, а у нею быта величественная осанка императора, какая не дается при восхождении по служебной лестнице и от больших денек с такой рождаются ..Толмаче в неожиданно поежился, будто уличенный в соучастии в преступлении. Забубённый внушат что– то новенькому, спешил, как делают это младшие командиры на рапорте старшему о неудачном рейде – сохраняя достоинство и выгораживая собственную промашку. Новенький слушал вполуха.
«Теперь у меня два Наполеона, – сделал вывод Толмачев. – Один свой, другой настоящий».
Он спешил проведать Свинько. Наполеон от нет не уйдет. По обыкновению он обходил «особых», делал свои выводы и только потом опрашивал дежурный персонал. Это была последняя палата, и, опустив глазок, Толмачев спросил дежурную медсестру:
– Ну и как он?
– Никак, – ответила сестра. – Малахольный будто.
Пришли к палате Свинько. Заколотый сверх нормы
аминазином, Свинько лежал бревном, лишь простыня возвышалась над ним еще круче, а лицо не казалось измученным.
– А этот наш орел?
– Беда прямо, – спохватилась медсестра. – Вчера вместо двух санитаров четверо удерживали для укола. Силища жуткая! Того и гляди всадит свой кол...
– А куда целится? – заинтересованно прищурился Толмачев.
– Кула угодно. Хоть в глаз. Подходить опасно. Может, мы его прикрутим к кровати?
– Это не ваше дело. Эксперимент должен проходить чисто. Назначения прежние, а ко мне Забубённого.
Толмачев сознательно распорядился подобным образом. До встречи с новеньким хотелось хоть что-то узнать о нем – обычная защитная реакция при встрече с сильной натурой, чтобы не попасть под се обаяние, а что новенький натура сильная, Толмачев теперь не сомневался. Обычно работники секретных служб зря не наговаривали на доставленною пациента. За бытность Толмачева на посту главврача закрытого спецучреждения особых пациентов перебывало больше десятка, и каждый попадал в разряд особых не зря. Их доставляли без документов, пол вымышленным именем чаще всего, и сам Толмачев в беседах с такими устанавливал, кем они были в прежней жизни. Некоторых он узнавал, виденных до встречи здесь на экране телевизора или на фотографии в газете. Особый статус самого Толмачева пе позволял делиться впечатлениями нигде, иначе, он понимал трезво, его не просто вышибут со службы, а и в землю вобьют по самую репицу. Пусть времена меняются, сыск вечен, а в подтверждение тому оставались спеплечебшшы. Дантесы оставались забытыми, графы и графини Монте-Кристо отверженными, их приюты закрытыми, а жизнь текла мимо без их участия. Люди мало задумывались, куда девались прежние герои, вспыхнувшие молниями над ними. Где Оболенский, где Казан ни к? Ага? Да живут где-то. Ага... Молнии путают обывателей. Конечно, оно приятно посудачить о грядущей буре, а то и себя причислить к буревестникам, пока не каплет, ('овеем уныло без освежающего дождя, зато портки сухие. Толмачев изредка посмеивался про себя, что мог бы взбудоражить обывателей признаниями, но он охранял тайну, причисляя себя к неприкасаемым. Тем и жил, не страшась перемен, как паук в укромном местечке, поджидая новую жертву. Пусть Луцевича пучит от заслуг, а его дело терпеливо дожидаться: не сверзится ли новоявленный Фаэтон с небес прямо в распахнутую паутинку? Вот тогда и поговорим, кто удачливее. Очень поговорим!
Забубённый появился в кабинете как всегда: будто отделился от двери и застыл недоуменно – чего это я тут забыл?..
– Как самочувствие, Наполеон? – задал участливый вопрос Толмачев, маю заботясь о самой участливости.
– Сами знаете: между хреново и очень хреново.
– Из Африки уже вернулись?
– Вчера. С первым гвардейским батальоном.
«'Так, – вычислил Толмачев, – новенький уже проявился, работу с Забубённым начат».
– Теперь в консулы, там и в императоры?
– Наполеонов без меня хватает, не хочу.
«Уважает новенького», – отметил Толмачев. Спросил
прямо:
– Нове-нький не мешает?
– У нею свои проблемы.
– Сир, а что это лицо у вас постное, пе подлянку ли замыслили?
– Не до подчяпок мне, какие подлянки! – прорезалось живое в Забубённом. – Отмените этот аспидный, сил нету!
– Как? Не отменили мезаиам? ~ изобразил искренность Толмачев. – Батюшки! Что же вы молчите? Сегодня же перестанут колоть вас мезаиамом. А соседу вашему я, пожатуй, назначу... дня начала френолон. Только для начата...
Забубённый ухом не повел, хотя за бытность свою здесь назначение многих препаратов знал неплохо от медсестер. Френолон заставит соседа ощутить страх, он станет метаться по палате, ему запретят прогулки, а потом заколют аминазином. В результате через месяц превратят соседа в тряпку, ветхую и никому не нужную. В том случае подобное с ним произведут, если поступила команда извести пациента. Знал Забубённый такие случаи, сам прошел -этот этап. Теперь он никому не опасен, значит, пе ,нужен. Глядишь, скоро выпустят. Как прошедшего школу псих-Беломорканала. Он неотрывно смотрел rокно. Оно в кабинете главврача пе забрано решеткой, перед ним молодая липка. К осени ее листья палились янтарным золотом. Манят сладко, как мед...
В первые свои дни в психушке-Забубённый сделал попытку взлететь ласточкой в это окно. Полет прервали сразу и познакомили с аминазином. Это не мед...
Толмачев определился дчя встречи с новеньким и отпустил Зубубснного, ласково заверив об отмене всех сильнодействующих препаратов. Чтобы он приглядывал за новеньким.
– На всякий случай, – добавил Толмачев. Забубённый этот случай уяснил и кивнул знаком понимания задачи.
Обычно пациенты входили к Толмачеву в сопровождении одного, а то и двух санитаров, а тут новенький появился сам, остановился в дверях с немым вопросом. Толмачев вздрогнул, не ожидал такого.
– А санитары? – вкрадчиво спросил он, выгадывая время.
– Остались там, – просто ответил новенький и кивнул за спину.
Толмачеву не понравилось, как изучал сто новенький. Так обычно он разглядывал пациентов.
– Проходите, садитесь, – справился с собой Толмачев, жестом указав на стул рядом со столом. Взялся за авторучку, хотя минуту назад писать не собирался. Приходилось собираться с мыслями, случай незаурядный.
