Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 64 страниц)

Говоря так, я подвел королеву-мать к темному приделу сего мрачного места. Мои егеря, лязгнув прикладами, пропустили нас в холодную сырую келью, где под лампадой и огромным распятием молился инок в цепях и рубище. Школьная подруга моей матушки застыла над ним, как изваяние, а потом тихонько заплакала:

– Почему я родила не всех вас от Бенкендорфа?! Вы хоть бы умерли с Честью и оружьем в руках, но не от пошлой простуды…" – затем она обернулась ко мне, утерла слезы рукой и сухо сказала:

– Скажи им, чтоб на рассвете они меня выпустили.

Еще через много лет какой-то иноземный чудак как-то привязался ко мне. Он, пользуясь тем, что мы в Вене и я не стану тут делать шум, сказал:

– Ваша приязнь к Государыне и ее первенцу наводит на всякие мысли! Говорят, будущий Царь будет немного жид, – не так ли?!

Я только пожал плечами и громко ответил:

– Говорить могут, что вам угодно. Этим вы не испортите мнения о вашей стране. Некуда. Но раз уж нас слышат, – готов объясниться.

Все вы тут в курсе, что в России случилась смена Династии. И мы стали первой страной, где сие было без крови, Смуты и прочих напастей. А случилось сие потому, что последний Царь прошлой Династии знал, что если не этот, так следующий Государь будет с кровью его отца и его матушки. И именно крови своего отца и своей матушки он оставлял трон. Именно с этим условием мы сей трон приняли. И клялись в том фамильной Честью, да Именем!

И не было у нас Смуты, крови, иль Революции! Скажите за сие спасибо не мне, но тому, кто поверил мне и моему Честному Слову!

Назовите меня потомком цыган, пиратов и отравителей, но не трожьте вы мою Честь своими буржуйскими лапами! Раз я обещал, что на престол взойдет Кровь отца, поверившего Слову моему, и Кровь его матери – так будет!!! А если нет, – меня бы давно Бог покарал!

Не так вышло со всеми прочими. В день Бородина я дал слово умирающему Колесникову и удочерил его дочь – Вареньку. Покривлю душой, сказав, что относился к ней так же, как и к моим родным доченькам. Варя Колесникова скорее вела жизнь экономки, иль старшей служанки в доме моем. Не хочу оправдаться, но – одно дело Родная Кровь, а другое…

Однажды к нам принесли посылку, на коей костькиной рукой была просьба вскрыть ее "лично". (Что любопытно, – осталось так и невыясненным – "лично" КОМУ? Заговорщики потом признавались, что должно было выйти – "лично Бенкендорфу", но то ли Костик забыл, то ли – Совесть его замучила, он так и не дописал предложение.)

Если б сию коробку принесли часом позже, могла умереть Маргит и кто-то из девочек. Но так вышло, что они пошли на прогулку и посылку приняла Варя. Она-то в присутствии слуг развернула ее и подняла крышку. Внутри была бомба.

Варе оторвало руку и она умерла через полчаса, не приходя в сознание. Вместе с ней погибли еще трое слуг.

Ужас же состоял в том, что сохранились остатки коробки, в коей принесли бомбу. А что у фон Шеллингов, что у Бенкендорфов издревле заведено, что каждый из членов семьи имел собственный код и приметные знаки, коими он помечал посылки и оставлял закладки на случай, если посылку откроют. Бомб, конечно, еще не боялись, но всегда можно было вскрыть колбу с синильной кислотой от "старых товарищей". А дела фон Шеллингов с армейскими трофеями Бенкендорфов, да пиратскими повадками Уллманисов не дозволяли чужим увидать… нередко – награбленное.

Так вот, – на посылке командующего Кавказской армией были все знаки того, что сам Костька приготовил и запечатал ее. Сие могло иметь два объяснения. Либо он покушался на меня и близких моих, иль хуже того, – он выдал наши коды полякам.

Мною был тотчас созван семейный совет, где мы поменяли наши приметы и постановили, – вернуть Константина и судить его семейным Судом. Скорее всего мы присудили б Предателя к пуле в висок, – негоже марать Имя Бенкендорфов по судам, да присутствиям.

Я послал на Кавказ, мои следователи провели первый допрос и узнали, что Константин (по его словам) посылок не посылал, но получалось, что сия посылка действительно ушла из штаба Кавказской армии. Из этого (вкупе с резким ухудшением чеченских дел) мои люди сделали вывод, что либо – мой брат врет, либо – глуп, что еще хуже.

Обе версии имели право на существование. Так уж сложилось, что он всегда завидовал мне. Матушка просто не терпела его и не оставила ни единого пфеннига. Кристофер же… Мы с ним не любили друг друга и Константин надеялся, что хотя бы отец хоть что-то оставит ему. Но в завещании Бенкендорфа (он умер в сентябре 1825 года) все его состояние шло только мне!

Кристофер не стал скрывать, что – не любит меня, но из всех друзей сына его – Nicola лишь у меня обнаружился талант умножать капиталы. Это Рок.

Точно такие же отношения связывали Железного Фрица и моего прадеда Эриха фон Шеллинга. Один умел повелевать и царствовать, другой создал своему королю науку, банки и абвер.

Вся Германия не забыла сию историю, запала она на душу и моему дяде. Костька же тут не вписывался…

Как только стала известна суть сего завещания, Константин озлобился на весь белый свет. Единственным из всей семьи он вякнул о каких-то там правах бездетного Константина на русский престол.

Когда я вернулся с телом царственного кузена, я напомнил Nicola, что Рубикон уже перейден, и я не Орфей – выводить Эвридик! Коль мы в дороге, лучше дойти до конца! И Николай ободрился.

Милорадович умер в день мятежа, Воинов – весной, бунтовщики частично повешены, частично – в Сибири, "константиновцы" – выведены из Сената и спрятались в Польше.

Но свято место пусто не бывает, сопротивление новой династии возглавил… Константин Бенкендорф. Не по своей воле. Скорее даже – не осознавая того, мой брат стал вождем всех недовольных. Будь в нем хоть капля здравого смысла, он мог бы нам здорово насолить, но ему всегда не хватало фантазии. Сидеть с кислой рожей и критиковать всех и вся, – это пожалуйста, но не более этого.

К той поре кончилась Вторая Персидская война и мы по взаимному уговору с графом Ермоловым пересадили того – на Москву, Кавказ же остался бесхозным. Туда-то и направили моего братца, – с глаз долой, подальше от его новых сторонников, и как можно дальше от Польши, чтоб два Константина не "перемигнулись". И вот такой казус.

Когда на Кавказе стало известно о том, что во взрыве погибла Варя Колесникова, а весь мой дом не получил и царапины, мои враги устрашились и выдали себя. Костька напился пьян, плакал и кричал адъютантам, – "вы подучили меня, а он заговоренный и сколько б ни пытаться, его ни пуля, ни сабля, ни яд не берут". Не знаю, кого он имел в виду. Надеюсь, – Шамиля.

В день смерти брат общался с дружками, опять перепил и у них вышла ссора. Говорят, Костька просил убежища в Царстве Польском, но поляки ему отказали. По пьянке они повздорили, адъютант выстрелил и ранил в руку навылет. Врачи двое суток боролись с кровотечением, но…

Сегодня брешут, что Петер, возглавлявший следствие, сказал врачам, будто Косте лучше умереть от шальной пули, чем в братней петле. Не знаю, что думать. Петер божится, что ни сном, ни духом, но он – жалостливый. Мог и сказать.

Из врагов моих оставался только лишь Царь Польский – Константин Павлович. Он возглавил Восстание в Польше и выказал себя недурным полководцем. По-крайней мере до тех пор, пока я не ввел в бой моих лютеран с их оптическими прицелами, нарезным оружием, да легкими пушками на английских рессорах – Империя ничего не могла с ним поделать. (Но технологическое превосходство моих лютеран сказалось сразу же и для поляков – трагически.)

Тем не менее, – чтоб не терять лишних людей, (а у меня в Прибалтике каждый солдат на счету) я приказал провести спецоперацию. Возглавил ее все тот же – генерал фон Розен, – глава моего "диверсионно-штурмового отряда особого назначения". (Фон Розен хорошо проявил себя сразу после моего ранения при Бородине. Вплоть до моего выздоровления он руководил всеми диверсионно-террористическими операциями Великой Войны и получил за них все свои ордена и медали.)

Царя Польского выкрали прямо из его Ставки, когда он "по нужде" отлучился от своих неизменных охранников. Ежели вам сие интересно, – люди мои сидели в выгребной яме, когда вождь мятежников принялся туда гадить. Они утащили его в пресловутую дырку, а из выгребной ямы был уже прорыт тайный ход. Охранники весьма изумились тому – куда мог деться их Государь, а пока они думали – ребята фон Розена были уже далеко.

Государь наш был в ярости, он метал громы и молнии на старшего брата, и не присутствуй я на их встрече – Константину не миновать дыбы, пытки и казни.

К счастию, я вовремя удержал Государя, сказав:

– Вам нужны мученики? Мало вам простого Восстания, вам нужен другой Бенкендорф, обезглавленный шведами?! Пфуй, это – глупость. Ежели вы хотите по-настоящему покарать Брата, освободите его тот же час. И – хорошенько обласкайте его. А дальше уж – на все Божья Воля!

Вы не поверите, – Константин дрался, плевался и прочее, когда мы объявили ему, что Государь пригласил его на обед по случаю Усмирения Польши.

Несчастный урод вырывался у нас и кричал:

– Убейте меня, переломайте руки и ноги, только не это! Подданные мои решат, что я – Предатель. Пожалейте мою воинскую Судьбу, я хорошо воевал за Россию, я был Начальником Русской Гвардии – убейте ж меня, но не заставляйте вынести сей позор!

Ему пришлось вколоть дозу морфия и на ужине "в Честь Примирения дома Романовых" Константин бессмысленно сидел, пускал слюни и выглядел совершеннейшим идиотом. Что, в общем-то, от него и – требовалось.

На другой день все газеты на не завоеванной нами еще части Польши вышли с аршинными заголовками: "И этот оказался – Романовым!" "Последний выверт клятого москаля!" и так далее.

Когда несчастный пришел в себя от наркотиков, я сидел у постели его. Кузен мой чуть усмехнулся и хрипло прокаркал:

– Ты, верно, хочешь предложить мне – то же, что и моему старшему братцу?! Дудки. Либо вам придется заколоть меня вашими снадобьями насмерть, либо… Я смогу все объяснить моей Польше.

Я щелкнул пальцами. За окном стояли десятки осужденных поляков, кои видели, как я наклоняюсь и по-братски целую моего кузена – Константина Павловича.

Константин пытался вскочить, но скрытые веревки держали его, а лица поляков исказились гримасой презренья и бешенства. Ставни захлопнулись, а я, еще раз поцеловав ненаглядного кузена, сказал ему:

– Нет. В отличие от твоего брата ты – такой же солдат, как и – я. Тебя я не могу замучить Отлученьем от Власти. Поэтому – вот мой тебе Братний Подарок.

Я бросил ему на постель заряженный пистолет. Константин вцепился в него, в глазах его блеснули злорадные огоньки и он прицелился в мою сторону. Я рассмеялся:

– Ты так и не стал хорошим политиком. Если я не выйду из твоей спальни, завтра же все поляки узнают, что ты Предал их страну ради того, чтоб в меня выстрелить. Они узнают, что ты поставил свою Личную Месть выше интересов их Польши. Ибо лютеране мои сделают за сей выстрел с ними этакое, что все преступления "Рижских Волчиц" будут – цветочки в сравнении с этими ягодками. И весь мир не осудит их за сие, ибо ты убьешь меня после моего Братнего Поцелуя!

Мало того, – Кровь моя падет на нашего Николя. Романов наконец убьет Бенкендорфа и люди мои получат столь долгожданный повод к Восстанию. Ты думаешь, – я ценю свою жизнь выше Свободы и Счастья для родимой Ливонии?! Пфуй…

Нажми ж на курок и – Будь Проклят, а я стану Мучеником…

Царь Польский уронил пистолет и бессильно заскрежетал своими зубами. Я же добавил, поднимаясь со стула:

– Я ни разу в жизни не убил никого из моих родственников. Вот и тебя… Ежели что, – ты, как и твой брат, умрешь от чего-нибудь… К примеру – холеры. Обещаю тебе похороны со всеми воинскими почестями, коих ты, несомненно, заслуживаешь.

С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через десять минут.

Царь Польский умер, заразившись холерою.

Что я могу добавить в завершение моей повести? Однажды я слышал Глас Божий.

Было это в день казни декабрьских бунтовщиков. Я настаивал на высшей мере к упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради неких высоких Идей. Вообразите себе, эта нелюдь была задержана задолго до Мятежа за то, что он своими руками убивал иных заговорщиков в чем-либо несогласных с его личным мнением! Это не идеология, это – клиника, а общество не может позволить себе содержать пауков, пожирающих своих же товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же – чего ждать нам, грешным?!

Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались вопросы.

Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России". Его осудили, как соучастника и умышленника убийств, ибо именно он вложил пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:

– Убейте их без слез и без жалости. Убейте их в колыбелях, пока они еще маленькие. Если что – я отвечу за вас.

Суд принял во внимание сии слова и оправдал Якубовича, не решившегося на столь страшное злодеяние, а Рылеева осудил по всей строгости. Но… Он ведь не убивал.

Можно ли осуждать на смерть Муравьева, или Бестужева? Когда взбунтовался Черниговский полк, многие обыватели были убиты до смерти, а женщины подверглись насилиям. Случилось сие в мирное время, а за такие штуки зачинщикам во все времена полагалась петля. Но дело осложнялось тем, что Бестужев с Муравьевым в миг начала бунта были под стражей и волнения начались именно в связи с их арестом!

Не поставил ли наш арест их вне закона? Не принудили ль мы сами их к такому образу действий?

Я привык убивать врагов, когда они покушаются на мою жизнь, или жизнь моих близких. Но я не людоед. Общество уже осудило бунтовщиков и новые казни ничего не решали.

Потому на последнем Совете пред казнью я сказал так:

– Господа, мы добились Целей своих. Вообразите себе, что не мы осуждаем несчастных, но – они нас. Я знал Бестужева и я знал Муравьева. Это – дельные офицеры и я верю, что в сей миг они б поднялись на нашу защиту.

Рылеев же… что взять с пиита – выдрать его хорошенько!

Отпустим им эти грехи и да будут они нам отпущены!

Государь мертвенно побледнел. Его перекосило и он выкрикнул:

– Хорошо тебе говорить! У вас в Риге – тишь, да гладь. Выступление на Украине было против моего правления! Ты не смеешь вмешаться в дела сих губерний!

Что до Рылеева, – он призывал к убийству моего дома – не твоего! Не нарушай мира в стране, хватит с тебя и Прибалтики!

Слова его были дельны и справедливы, – во всех моих городах и весях ни разу не было даже намека на бунт. Украинские же дела – не моя епархия. Поэтому я – подчинился.

Когда настал миг казни, сомнения вновь охватили меня, ибо Совесть моя была нечиста. Я заранее знал обо всем и если бы вовремя взял всех троих, им не пришлось бы сейчас идти на Смерть!

Тогда я, не в силах более терпеть мук, возопил Господу моему:

– Дай знак, Господи! Неведома мне твоя Воля. Никогда не просил я твоей помощи, ибо мог отличить Добро ото Зла, но сегодня я изнемог. Что делать мне, Господи?

Я не могу объяснить, что было сие. То ли грянул гром, то ли – ударила пушка и будто какие-то воздушные смерчики пронеслись по плацу. Другие же говорят, что ничего подобного не было. А потом нечто сказало мне громовым голосом:

– Ты звал меня, слабый человек, и я исполню желанье твое. За то, что ты не поставил свою волю выше Воли моей, дарую тебе Правление долгое и счастливое. Предаю мечу твоему всех врагов твоих, да смиришь их ты мечом, а еще лучше – кротостью. Годы твои станут самыми славными среди прочих. Но на том не кончено испытание. Пусть иные узрят мою Волю. И будет с ними то, что они сами выберут.

Тут наваждение кончилось и раздался всеобщий крик:

– Чудо, чудо! – я приподнялся в моих стременах, прикрывая глаза рукой, ибо не мог я смотреть от нестерпимой рези в глазах. (А все думали, что я плакал, и нашлись те, кто доложили о том Царю.)

Ко мне подскакали и Чернышев крикнул:

– Веревки оборвались! С Пестелем и Каховским кончено, но трое других…! Что делать, Саша?!

Я не мог отвечать, горло мое свело и пересохло, но тут кто-то иной, произнес из-за моего плеча тихим, глухим голосом:

– Исполнять Божью Волю". (Интересно, что никто из присутствующих не принял сих слов за мои, – это был не мой голос.)

Чернышов заглянул за мое плечо – там никого не было. Он посмотрел мне в глаза и спросил у меня:

– Это твой приказ?" – я отрицательно покачал головой.

Тут все приободрились, ибо боялись они лишь меня и послушали бы только моего слова и кто-то сказал:

– Государь это так не оставит.

Кто-то отвечал ему:

– Сие – дурная примета.

Его тут же перебили:

– Веревки были нарочно перетерты…

По-моему Орлов сразу обиделся:

– Я сам их проверял! Все было в порядке, да и вы посмотрите, веревки-то новые!

Я не мог больше слушать. Я ощущал себя Лотом среди Содома, а ясная Воля Господа Моего не позволяла мне наставить их на путь Истинный. Поэтому я, по образу и подобию Лота, тронул поводья моего коня и лошадь моя медленно вынесла меня из круга спорящих. Я поехал потихоньку с проклятого места, не останавливаясь, и не оборачиваясь. (Что тоже было доложено Государю.)

Где-то уже за моей спиной, кто-то подскакал к спорящим и что-то спросил, а ему уже с досадой выкрикнули из толпы:

– Да – вешайте, вешайте!

Дело ведь не в Орлове, иль юном Кутузове. Короля играет свита, а кто там вокруг?

В России моей бабушки на одного дворянина приходилось восемь тысяч лиц прочих сословий. Это даже не каста, – это тончайшая пленка сливок на огромном кувшине с молоком и сывороткой.

А вот теперь представьте себе, что кувшин взболтан, а потом сплеснут на добрую четверть!

Вы не представляете, что тут творилось. На Войну поднимались целыми фамилиями – от мала до велика. Шли от древних старцев, до – зеленых мальцов! Потому и Война – Отечественная, что всем миром ломали хребет якобинской гадине!

Ломали… По данным на 1818 год на одного русского дворянина пришлось – сорок тысяч лиц прочих сословий. Даже если вообразить, что мы вообще не потеряли ни одного мужика, – это значит, что мы положили четверых дворян из пяти… Это значит, что победу в Отечественной мы добыли, угробив верхушку нашего общества!

Богатыри – не мы… Плохая им досталась доля, – немногие вернулись с Поля. Не будь на то Господня Воля…

Но не все шли на Войну. Не все полезли подставлять свой лоб под якобинские пули. Именно они-то и оставляют потомство. Именно эта мразь и смеет теперь именоваться дворянством.

Мне говорят: "потерянное поколение". Мне говорят: "лишние люди"! Черта с два – это не люди. Дети нормальных родителей не могли рождаться меж 1812 и 1816 годами! А так как многие не вернулись, а вдовы их ушли в монастырь – бери шире: любой ребенок, родившийся меж 1811 и 1821 годом, несет в жилах "дурную кровь.

Вот оно, ваше "потерянное поколение". Вот они, все эти ваши Онегины да Печорины! От осины не родятся апельсины!

Я так говорю, ибо сам пережил нечто подобное. Дуэль с Яновским была предпоследней дуэлью в жизни моей. Вплоть до сего дня – более никто никуда меня не зовет. Я же вызвал одну сволочь – некоего шотландца по имени Джордж Клермонт.

Сей негодяй соблазнил кузину – дочь родной сестры Кристофера Бенкендорфа от Софьи Лизаветы Ригеман фон Левенштерн. Зная о богатстве нашей семьи, он надеялся на известные блага. Но после бегства с юной Арсеньевой он был изумлен узнать, что клан "Жеребцов" достаточно вольно относится к "постельным утехам своих жеребят", так что никто и не думал сим браком "спасать семейную Честь"!

В Германии есть обычай. Его еще называют "Кобылий день". Это день "свального греха", когда девушки сами выбирают себе кавалеров. Кроме того, – существует "Вальпургиева ночь", когда девицы ездят верхом на возлюбленных. А Бенкендорфы – потомственные "Черные Ливонские Жеребцы"!

Так уж повелось издревле, что оба сих праздника – почитаются "днями Единения нашего Дома". Со всех концов необъятной Империи в древний наш Вассерфаллен собирались все "Жеребцы да Кобылы" юного возраста, а потом…

Традиция говорит, что ни один Бенкендорф не женится, не заведя себе кучу внебрачных детей. Она же шепотком добавляет, что ни одна девица фон Бенкендорф не выходит замуж… (В народе это называется – "не нагулявшись".)

Боткины думают, что за всем этим – есть нечто рациональное. Недаром все "мужики" рода Бенкендорф растут до двух метров и рвут подковы голой рукой. Недаром все говорят, что у нас… "как у жеребца". Еще Шимон Боткин писал, что "причина сему – чересчур сильная работа "сексуальных желез", вызывающих к жизни как богатырскую силу и стати, так и чудовищное влечение к женщинам". И далее: "чувство нравственности не позволяет обращать на это внимание, но я не исключаю того, что и женщины сего рода – тоже подвержены чересчур бурному проявлению чувств и чрезмерному влечению к сильному полу, ибо причина всего – несомненно Наследственная".

Теперь вы лучше понимаете то, почему "У Государя каждую неделю была новая женщина". Иль – почему так быстро и рано "развилась" моя сестра Дашка.

Так что, – по нашим обычаям, – коль девица решилась жить с мужиком, сие – ее Право, а мужик обязан ее содержать на свой счет.

Осознав такую ухмылку Фортуны, шотландец попытался найти выход в браке с какой-то купчихой (с моей кузиной он был не венчан). Тем самым он выказал незнание другого нашего Права: "Принявший девицу на свой счет, может ее выставить вон, но при этом ему придется иметь дело с братьями и кузенами обесчещенной".

Я к той поре стал уже всеми признанным главой нашего клана и принял сие дело близко к сердцу. Я вызвал сего ублюдка и… "совершенно случайно" срезал ему "Хоакиной" все то, что отличает дворянина от евнуха. Он, разумеется, потерял сознание от боли, и наша дуэль на том и закончилась. Это и была последняя дуэль в моей жизни.

Кузина моя вернулась к обществу, но репутация ее была утрачена безвозвратно, и вскоре она умерла "меланхолией". Сей негодяй, лишившись главного мужского достоинства, но обладая весьма "гладкой внешностью", не растерялся и мигом пошел по рукам у ценителей мужских прелестей. Где его и подстерег "содомский понос".

Мальчика же от сей связи моя тетка увезла от злых языков в Пензенскую губернию. Это была ошибка. Ибо вне моего присмотра он вырос таким же ублюдком и обалдуем, как и его смазливый папаша.

Я всегда наделся на добрую Кровь моего рода и время. В случае с моих племянником я просчитался.

С самых младых ногтей сей недоносок при угрозе немедленной вздрючки кидался наземь с криком:

– Дяде нажалуюсь! Уж он-то загнет вам салазки! – так малыш привык к безнаказанности.

Когда он стал побольше, стал проявляться характер его папаши, крепко замешанный на историях о Велсе и Мертвой Голове. Мальчик, не служив и дня в армии, нацепил себе перстень моего отряда, сделал наколку на груди в виде черепа со скрещенными костями и приучился к "байроническому" виду, – мол, "как вы мне все надоели"!

Внешний вид потребовал внутреннего наполнения и вскоре он прославился и "байроническими наклонностями". Благо в Пензе у него над рабами была абсолютная Власть, данная ему его бабушкой – через много лет следствие показало, что за время жизни в Тарханах негодяй… Ну, в общем, – вы поняли.

Увы, и – ах, – в Тарханах, как и в любом русском патриархальном поместьи очень следили за "нравственностью девиц" и "юному барину" запрещалось "с девицами баловать". То, что он может "баловать" с крепостными мальчиками – подразумевалось само собой.

Но одно дело – покорные крепостные, другое – столичная жизнь. "Нравы байронические" в столицах требуют, увы, – денег. Тем больших, чем ужасней порок, коий им покупать. Тем более что – в отличие от Тархан, в "столицах" я уже начал "обложную охоту" на мужеложников.

Первое время он выцыганивал деньги у бабушки, а потом нашел весьма оригинальный способ заработка…

Первым профессиональным поэтом Империи был, разумеется, Пушкин. Все средства его семьи проистекали из любовных подарков Его Величества, но Николай – беден и на это нельзя прожить. Поэтому Пушкину приходилось зарабатывать на жизнь стихами и сие стало его главным доходом.

Племяш тоже решился "ковать деньгу" таким способом, но он поступал проще. Придя к издателю, он протягивал тому стихи и называл размер гонорара. Первое время издатели в ужасе махали руками, сразу отказываясь. Тогда подлец иронически щурился, изображая этакую "демоническую усмешку", и говорил:

– Вот значит как… Все, все расскажу дяде! Развели тут якобинский клуб, понимаешь…" – и дело шло к взаимному пониманию.

Одно хорошо, – сей подонок просил сразу помногу и потому стихи его были недурны. Стихи плохие наверняка угодили бы под рассмотрение Комиссии по Цензуре и я бы точно спросил, – как такую дрянь допустили к печати. А вот этих-то вопросов щенок и боялся!

"Спалился" же он, перегнув палку. Абсолютная безнаказанность, жизнь в обстановке разврата сделали свое дело. Одна из приятельниц моего племяша обратилась к врачу за помощью по поводу весьма странной болезни. Болезнь-то оказалась самой вульгарной, но с диковинным проявлением, – вообразите себе гонорею прямой кишки при том, что девица осталась девственницей!

Честный врач не стал скрывать таких дел от несчастных родителей, а те нажаловались в Синод. Ибо если с юнцами такие дела рассматриваются жандармерией, с девицами они тянут на ересь. "Черная месса" тем и отлична от простой оргии, что все на ней делается "не так, как всегда.

Сегодня я думаю, что его "подвиги" в истории с "Черной Мессой" были своего рода – попытками "доказать", что и он в "сием деле" человек – не последний. Беда ж его была в том, что…

Согласно "Принципам" Бенкендорфов – "нельзя женщин греческим способом". У сего есть простая причина, состоящая в размерах "нашей семейной гордости". Одно дело, когда крепостной раб, ночной горшок или клюква не могут удержать в себе остатки пищи да газы, другое – когда то же самое не может сделать милая девушка.

Так что сим подвигом племянник только лишь убедил всех нас лишний раз в том, что он – не Бенкендорф!

Поэтому на семейном совете было решено сплавить сатаниста куда-нибудь на Кавказ, где он мог либо встретить чечена, либо – стать дельным офицером и с Честью вернуться к нашему обществу. Ведь кто из нашего круга не чудил в молодости?

На Кавказе племянник опять принялся за свое, угрожая всем и каждому, что настучит дядюшке и все его страшно боялись. Но если сатанистское дело можно было еще охарактеризовать, как проказу, здесь уже дошло до открытой мерзости.

Однажды во время бурной попойки один из его собутыльников признался ему, что прикарманивает жалованье солдат, погибших от дизентерии. Начальство не пожелало знать о таких упущениях и рапортовать о смертях наверх и деньги остались бесхозными. Обычно в сих случаях они накапливаются в полковой кассе и потом пропиваются обществом в день очередного загула. Дело это известное и жандармерия закрывает на сие глаза при условии, что пьют – вместе. Магарыч не взятка, пьянка – не воровство.

Болтун был выше, краше и популярнее моего племяша и пользовался необычайным успехом у женщин. Поэтому негодяй отвел его к себе на квартиру, а там… Потом он рассказал о сием в присутствии той, что отвергла его авансы, но стала пассией болтуна.

Девица при всех грохнулась в обморок, ибо ее Честь обратилась в ничто, а болтун хотел было вызвать подлеца на дуэль. На что ему все хором резонно ответили, что с "дамами" стреляться никак не получится. Тогда несчастный вышел из столовой, куда его с той минуты уже не пускали, и пустил себе пулю в лоб. Его закопали на штатском кладбище, как человека Бесчестного, подруга же его с той минуты пошла по рукам, как Бесчестная шлюха. Но и в отношении негодяя Общество тоже вынесло свой приговор. И "сатанист" сбежал…

Если б он успокоился, – остался бы жив. Ибо никто не хотел со мной связываться. История с Дашкиными ногами и тем, как я однажды разделался с нашим обидчиком, дошла и до Кавказских гор.

Но однажды я обнаружил его среди общества и без задней мысли спросил у моих адъютантов:

– Какие подвиги он совершил?

Я был уверен, что это именно подвиги, ибо только за них можно получить прощение и возвращение к светской жизни.

Мои люди весьма растерялись и… Я стал настаивать и получил папку с описанием последнего подвига сего недоноска. На другой день он уже в железах был в обратном пути на Кавказ. Я же открыто просил моих людей, чтоб сей ублюдок пошел в очередной бой с чеченами в первой колонне. Чем скорее Бенкендорфы избавятся от сего пятна на их репутации, тем лучше.

Не успел негодяй прибыть на Кавказ…

Некая девица в положении (ребенок умер, ибо родился слепым от триппера) просила встречи со мной. По ее словам, мой племянник делал с ней, что хотел, говоря, что "имеет влияние на дядю". Папаша же сей девицы сел за взятки и ему полагалась за это – обычная каторга.

И вот, – Лермонтов в штрафных на Кавказе, девица с пузом до носа, а папаша ее на дальнем пути по Владимирке… Кому отвечать?

На Кавказ тут же пошла депеша от моего имени, в коей я разъяснял, что сей… (я написал весьма непечатное слово) – сын греха и не смеет числиться Бенкендорфом. Еще я приказал, чтоб его немедля взяли под арест и если после того в камере будет людно, что бы там ни случилось – на это нельзя обращать внимания, ибо… (еще хуже) открыто опозорил наш род.

Письмо вышло страшным и путаным, если б я в тот миг смог наложить на него руки, рущукские турки обзавидовались, что не сделали того же с Кутузовым и юным Суворовым. (А они отвели душу!)

Лишь сия бумага пришла в Пятигорск, первым ее увидал Мартынов, который тотчас побежал искать повода. Вообразите себе, – за ним бежало по-меньшей мере пять человек с той же целью, – настолько сей недоносок всех утомил. (Оказывается, они боялись лишь моего гнева, а как вышло, что бояться нечего – тут и началось.)

Правду говорят, что если б не Мартынов, был бы другой…

Когда мне пришло известие о смерти племянника, я шибко напился, пошел в Сенат и стал там орать:

– Господа, вы… Черт знает что! Почему вы мне не доложили раньше? Я б его сослал, я б его в казематы! И в Сибири люди живут, да какие люди получше вашего! И в казематах стихи пишут…

Почему мне не доложили?! Что ж я, – не человек?! Что ж я, – не сумел бы отличить явную тварь от обычного шалопая?! Да если б я придавил его своими руками за первую пакость, и то – вышло б лучше!

Вы – Хамы, господа! Лакеи и Хамы! Почему вы мне не доложили, что растет такая… сволочь!!!

Тут мне что-то сдавило грудь, в глазах потемнело и больше я ничего не помню. Так у меня случился второй инфаркт…