Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 64 страниц)

Дед внимательно, но с некоторым осуждением во взоре, окинул меня с головы до ног, а затем подмигнул моей матушке:

– Разберемся. Впрочем, я о том ни разу не пожалел. А ты?

Матушка задумчиво улыбнулась, и вдруг отчужденно и как-то холодно прошептала:

– Конечно, нет. Только вот ждала я тебя слишком долго… Лучше бы ты вернулся пораньше!

Где-то через неделю – мы с дедом катались в окрестностях Озолей и он показывал мне всякие штуки. Как обертывать копыта лошадей лопухами, или вести ее под уздцы так, чтобы она не заржала и не захрапела. Или наоборот, как заставить кобылу тихонько подать голос, чтобы ей ответил жеребец неприятеля. Все это не составляет никакого труда – если знать, как сие делается. Но для меня это была настоящая "Терра Инкогнита" и я слушал дедов урок, затаив дыхание.

Был жаркий полдень и дед устал мотаться со мной по лесам, да болотам и мы присели с ним отдохнуть и немножко перекусить. Мы разломили с ним краюху хлеба и кусок сыра, а запивали – темным пивом из одной фляжки. Только в тот день я впервые заметил насколько он старый, – капельки испарины выступили на его висках и под усами на верхней губе, а руки еле заметно дрожали, передавая мне флягу с пивом. Я спросил его:

– Сие не опасно?

– Что именно?

– Твоя болезнь. У тебя язва?

Дед внимательно окинул меня взглядом и тихо спросил:

– С чего ты взял?

– Матушку частенько мучит изжога. Она говорит, что в нашей семье много умерло язвой. У тебя все симптомы. Почему не лечишься?

Дед обнял меня и, похлопывая по плечу, отвечал:

– Когда-нибудь… Когда-нибудь ты тоже плюнешь на всех докторов и захочешь пожить последние дни без лекарств и рецептов…

Ты прав, – это опасно. Это смертельно опасно и врачи прочат мне не более полугода. Поэтому мне и разрешили проститься. С дочкой и внуками. По долгу службы я не могу покинуть Америки.

Но я – не боюсь. У меня нет страха перед падением занавеса. Я всего лишь – смою с лица грим и…

Возможно, я встречу там единственную женщину, которую любил всем сердцем. И мы – заживем вместе долго и счастливо. Арлекин соскучился по Коломбине и просит отставки… Finita la commedia.

Что-то было в его голосе странное. Непривычное, волнующее сердце. Я невольно сделал к нему движение и спросил:

– Ты не жалеешь… Ты не скучаешь по Родине? По Германии?

– Не знаю. Возможно я – слишком голландец, или чех, или – бродячий цыган для того. У меня была жена. Германия убила ее…

Нет, я не жалею ни о чем. Барон фон Шеллинг умер задолго до того, как в Америке объявился негоциант и комедиант Саттер. У Саттера ныне в Бостоне жена и две очаровательных дочки. Приемных.

Одна на выданье, другая – уже на сносях… Замужем за сенатором! Я американец Саттер, а бедный барон – Иоганн фон Шеллинг умер от горя по своей молодой жене. Я уж и забыл про него.

Я долго смотрел на моего родного деда и все пытался представить мою бабушку, – я видел только ее крохотную и не очень хорошую миниатюру в матушкином медальоне. И вот только этим жарким днем мне вдруг пригрезилось, что я – наконец-то хоть немножечко ее увидал. В глазах моего деда. Я сел к нему поближе и…

Тут дед резко выпрямился, подтянулся и будто захлопнул створки невидимой раковины со словами:

– Отставить слезы и сопли! Сейчас у нас будет сеанс практической магии. Исполняю самые сокровенные желания посетителей – только в нашем цирке. Единственная гастроль – единственное желание. Загадывай желание и я исполняю его.

– Идет. Можно начать?

– Валяй.

– Сделай так, чтобы я смог жениться на Яльке. Чтоб мы любили друг друга долго и счастливо и… И только смерть разлучила бы нас.

Дед прищелкнул пальцами, сделал в воздухе пару пассов, а потом вдруг застыл на половине жеста:

– Погоди, я-то женю тебя на литвинке и влюблю вас друг в друга, – но как же обычаи? Ты – лютеранин, она – католичка, твоя мать – яростная иудейка, что скажут церкви? Ты понимаешь сколько законов вам придется преступить в один миг? Да и кто осмелится вас венчать? По какому закону?

Я от души рассмеялся:

– О католиках – не беспокойся, мы их повывели. Я – глава латвийской лютеранской церкви, – как прикажу – так и будет. А что до евреев… Не думай об этом. Матушка скажет – они подпрыгнут!

Дед внимательно взглянул на меня, затем опять завертел в воздухе пальцами и… снова остановился:

– Еще одна закавыка. Ялька-то – деревенская! А ты – горожанин. Сможешь ли ты прожить с ней в твоих деревенских Озолях? Сможет ли она выжить в Риге, или, предположим, – Санкт-Петербурге?

Я растерялся. Я никогда не задавал себе этого вопроса. В глубине моего сердца невольно шевельнулось воспоминание, – Ялька скучает в нашем рижском доме, когда я привожу ее туда в гости к родителям. А я сам порой выхожу из себя от сознания того, что я наблюдаю в Озолях, как трава растет, а в Риге премьера "Много шума из ничего" и все мои сверстники, – конечно же – там. Но Ялька плачет и не хочет в Ригу. Да и что ей делать в обществе хорошеньких баронесс и юных банкиров?

Господи, но о чем это я? Какие пустяки лезут в мою голову?!

– Это все – ерунда. Ей когда-нибудь понравится город. Да и мне неплохо в Озолях. Но погоди, – ты обещал исполнить мое желание, а не – отговорить от него…

– Да я уже почти исполнил его! Только ответь мне на последний вопрос, – кто отец твоей Яльки? Думал ли ты о том, что, возможно, именно ее отец выжег твои Озоли?! Понимаешь ли ты, что кровь пролита между тобой и любой католичкой?!

Доходит ли до тебя, что об этом никогда не забыть твоим людям?! Они придут на твою свадьбу и будут думать, что их госпожа – дочь человека, который проливал кровь их отцов и дедов?!

Я подскочил на месте. Я взорвался. Я вцепился руками в лацканы дедовой куртки. Я заорал что-то на тему, что не его собачье дело лезть в мои дела и вообще…

Я попытался увидать Яльку. Я позвал ее, я хотел во что бы то ни стало увидать ее лицо, а вместо этого передо мной стоял тот страшный почернелый амбар. Ворота перед ним. На них петли, а в них – одна из фигур вдруг ожила и сама собою повернулась ко мне. Совсем юная светловолосая девчонка с вырезанными глазами.

Черный крест, – дегтем – по ее голому, потрошеному телу… Чуть ниже пупка – крест становился черно-красным. Что-то черно-красное медленно и лениво ползло вниз-вниз, туда… На черную от крови землю. А я вновь был в жертвенном круге и держал в руках острый нож… И оглушающе: "Будь здоров, Велс! Доброй тебе еды!

Я взмахнул ножом и попал в самое сердце очередной телки – черной масти. Она упала на черную от крови землю и захрипела и забилась в судорогах. Тут она подняла ко мне побледнелое лицо и я понял, что убиваю Яльку… А все кругом в экстазе выкрикнули – "Доброй тебе еды, Властелин Того Мира!"

Я выронил нож, шагнул вперед, обхватил мою возлюбленную за плечи и поцеловал в губы, на которых пузырилась кровавая пена… Ялькины глаза распахнулись в немом крике и… Они у нее были вырезаны, а волосы посветлели прямо на глазах. Совсем, как у неизвестной мне латышской девочки с вырезанных Озолей!

Я закричал, сам не знаю – отчего и вцепился в платье умирающей Яльки (а может быть – латышской девочки) и…

А мой дед отвесил мне тяжеленную оплеуху и оторвал мои скрюченные пальцы от лацканов его сюртука. А потом – вдруг подмигнул и заразительно расхохотался мне прямо в лицо.

Я опомнился и, сгорая от стыда, отошел подальше от старого черта и бросился ничком на землю. Изо всех сил ударил кулаком по мягкой зеленой травке пригорочка и – ничего.

Только… Я утирал странные, пустые слезы, которые сами собой катились по моему лицу. А на сердце у меня было так холодно и пусто, что кажется ударь меня по груди и оттуда раздастся гулкий тупой звук. Настолько там ничего не было…

Потом я рассмеялся, сел на пушистую зеленую травку и никак не мог вспомнить – почему я только что пытался броситься на моего родного деда? Ради Яльки? Нет, разумеется, она была весьма соблазнительной девочкой, и моя жеребячья кровь тут же начинала бурлить при одном воспоминании о ее нежном и сладком теле, но… не больше того. Что-то было еще… Но я никак не мог вспомнить – что…

Что-то оборвалось. Какой-то дурман. Наваждение… Не могу объяснить как сие называлось.

Солнышко ярко светило в голубом небе, птички щебетали о чем-то своем, легкий ветерок быстро высушил мои странные, пустые слезы и на душе моей снова стало покойно и тихо. Поэтому я улыбнулся:

– Зачем ты это сделал? Тебя мать просила? Зачем ты – так…

Дед мой долго смотрел мне в глаза, а потом вдруг спросил:

– Ты… Ты все равно хочешь жениться на ней?

– У меня нет теперь выбора… Я не могу выгнать девушку обесчещенной… Я обязан жениться.

Дед продолжал смотреть мне в глаза и бородка его меленько затряслась. ("Как у козла", – что-то холодно шепнуло во мне.) Глазенки его суетливо забегали и он гадливо проблеял:

– Но вы же не спите! Я по вашим лицам видел – вы же не спите! Как же ты мог ее обесчестить?!

Я будто со стороны услыхал чей-то тихий, суровый голос:

– Ее могли обесчестить наши солдаты. Ее почти наверняка обесчестили… И если мои солдаты готовы умереть за меня, я – Честью отвечаю за все их поступки.

– Погоди, – но тебе лишь тринадцать?! Ты даже не командовал сими скотами! Как же ты можешь за них отвечать?! Ими командовал жид – Меллер! Ими командовал пират – Уллманис!

Будто что-то оборвалось во мне. Я нормально воспринимал от дяди Додика слова, что он – "старый жид". Я смеялся с моею матушкой, когда она звала дядю Додика, иль Арью Бен Леви – "Моими жидами", а Рижский конно-егерский – "Жидовскою Кавалерией". Сами егеря моего "родного" полка звали себя в обиходе – "жидами" и даже гордились сим прозвищем. Но из уст моего деда сие слово прозвучало вдруг… Оно – нехорошо прозвучало.

Внутри меня все как будто окаменело. Я услыхал будто со стороны мой покойный вопрос:

– Кстати, а как ты получил под команду Давида и прочих? Ведь ты не хотел быть их командиром, не так ли?

Человек с козлиной бородкой растерялся от моих слов. Что-то в лице его надломилось и он прохрипел:

– За что я должен был быть им командиром? За что я должен любить сих людей?! Бабка твоя оскорбила меня и совсем опозорила… Я не хотел видеть жидовские морды… Но когда началась Революция, я по чину должен был стать командиром полка, а прусские немцы не желали приписаться в мой полк. Жиды ж думали, что моя жена была Честной и не знали подробностей… Вот они и просились ко мне… Мне нужны были дельные офицеры – так что пришлось их терпеть…

Я иногда вспоминаю сей разговор и удивляюсь, – он начинался, как отеческие советы старика малолетке, а обратился в какую-то исповедь, где я оказался вдруг исповедником…

Как ты думаешь, – почему мне – наследственному барону дозволили взять в жены еврейку? По прусским законам ведь сие – невозможно!!! А все – просто. Все очень просто…

Я болел в детстве свинкой… А может быть сие – "Проклятье фон Шеллингов"! Я не могу… Я – нормальный мужик, но от меня не бывает детей! Я – стерилен! Я НЕ ТВОЙ ДЕД!

Что-то огромное, мягкое нежно ударило мне под коленки и я осел на землю. Мир потерял вдруг устойчивость и я понесся туда – в тартары. Я замотал головой, я закричал:

– Неправда! Моя бабушка не была шлюхой! Она – иудейка, она не могла быть шлюхой!

Лицо старика приняло странный вид. Он будто прислушивался к чему-то, что слышал один только он. Затем паяц кивнул головой:

– Ты не понял… Она не была шлюхой. Она даже… любила меня. Но тебе надобно вырасти, чтоб понять мир взрослых…

Я был сыном моего отца – друга Фридриха, его кредитора, Создателя Абвера и прочая, прочая, прочая… Меня принимали как наследного принца и многие дамы были рады свести знакомство со мной… А любил я лишь твою бабушку…

Потом настала Война с русскими и французами. Сперва мы побеждали и я быстро двигался по чинам, пока не стал генералом и командиром дивизии. Но… Я получил мою должность до срока, – не имея к ней ни умения, ни привычки…

Однажды, когда моя дивизия шла на марше, мы нос к носу столкнулись с русскою армией…

Русских было так много, что на одного нашего приходилось десять-двенадцать славян. А так как мы не успели перестроиться в боевые порядки, дело пошло с рукопашной и люди мои побежали…

Паника случилась ужасная. Люди бежали по узкой дороге, бросая оружие, форму и снаряжение и не слушали ничьих приказов… Я пытался… Я хотел остановить их… Но они бежали, как безумное стадо и чуть было не затоптали меня самого.

И тогда я решил, что мне надо возглавить отряд, который бы стал заслоном перед бегущими и как-то остановил их. Я вскочил на коня и мы понеслись по дороге, обгоняя солдат… А потом общий ужас, крики проклятий моих же людей, произвели страшное впечатление на мою лошадь и она понесла…

Я опомнился лишь когда какой-то капитан нашей армии схватил моего коня под уздцы. Я хотел… Я пытался ему объяснить, что случилось, что сейчас сюда придут русские и мы должны…

Тут он выдернул меня из седла, дал мне пощечину и прошипел:

"Слезайте немедленно с лошади, люди подумают, что их бросили! Придите в чувство, вы же – генерал нашей армии! Вон те холмы, встаньте на них в каре и попытайтесь остановить как можно больше людей, чтоб защищаться! Я же с моим батальоном постараюсь задержать русских, пока вы… Пока вы не приведете людей в чувство!

Я сразу опомнился. Я пошел, как сомнамбула и воткнул мою шпагу в землю на ближайшем холме и мои солдаты, бежавшие по дороге, при виде меня, стали по одному останавливаться, озираться вокруг, вооружаться оставшимся у них оружием и занимать место в строю. Так мы стояли и ждали русских…

Только русские не пришли. Вся их армия уперлась в единственный батальон и понесла в битве такие потери, что русские командиры не решились атаковать штандарты целой дивизии после конфузии с единственным батальоном пруссаков.

А тот капитан и все его люди полегли, как один. В том бою на один его штык пришлось… Бог весть – сколько штыков русских…

На другой день стало известно, что главные силы Железного Фрица смогли нанести контрудар и теперь русские отступают по всему фронту… Потом прибыли вестовые, которые предложили мне ехать в Ставку, а вместо меня был назначен новый комдив…

На Трибунале я объяснял ситуацию, рассказал все, как было, и у меня оказались свидетели, так что… Меня оправдали.

Но пока шло это следствие, я оставался при короле под домашним арестом и не мог знать, что происходит с моей женой – твоей бабушкой.

В день оправдания (а следствие длилось почти ровно год) ко мне подошли и сказали:

"Твоя жена тебе изменила. Она родила от твоего же отца! Теперь тебя ждет в колыбельке маленькая сестричка, а старый греховодник так спятил, что показывается всюду с твоею женой, как с твоей матерью! Даже хлеще того, целует ее перед всеми – старый сатир! А от этих евреек и впрямь легко потерять голову – они же такие все сладенькие!

Я сошел с ума от сих слов. Я не помнил себя. Я испросил дозволения у короля и поехал домой. Я вбежал в мой собственный дом и в спальне жены…

Там была люлька и Софи кормила малышку своей собственной грудью. А крохотная девчушка пускала огромные пузыри, гулила и размахивала ручонками…

Я сказал Софье:

"Как ты могла? Ведь я так сильно любил тебя! Как ты могла предать нашу Любовь?

Тогда твоя бабушка положила твою мать в люльку, убрала в платье грудь, приложила палец к губам и шикнула:

"Не пугай ее! Говори тише.

Затем она вышла со мною из комнаты, прикрыла за собой дверь, с досадою посмотрела на меня и просто сказала:

"В кого же ты такой уродился? Недоделок… Отец бы твой за такое – прибил бы и меня, и мой плод! А ты даже выходишь на цыпочках… Ладно, чего уж теперь…

Уходи отсюда, пожалуйста. Дочь моя не должна тебя больше видеть. Пусть лучше я родила ребенка в Грехе, чем… Сей Грех – на мне и я теперь – шлюха. Зато на моей девочке нет Пятна за то, что ты сделал. Иль верней за то, что не смог сделать. Уж лучше бы…

Лучше бы ты застрелился в тот день! Своей Чести не жаль, отца б пожалел! Он чуть не умер со стыда и горя из-за тебя…

Я не помню, как вышел из моего ж дома… Потом я написал прошение Фридриху, в котором просил его отправить меня – куда-нибудь, лишь бы из дома подальше. Америка тогда считалась известнейшей ссылкой и меня послали туда – с глаз долой.

После Войны, когда меня выкупили из французского плена, я узнал, что отец, будучи комендантом Берлина, был тяжко ранен. Русское ядро раздробило ногу его, а он все пытался ее сохранить – вот и доигрался до сепсиса… Ногу пришлось отнять по бедро, но по его личной просьбе Фридрих оставил его комендантом Берлина и командующим берлинского гарнизона.

Уже после Войны рана его вдруг воспалилась и он пролежал в горячке полгода. За время сие они убили твою бабушку – Софью.

Ее изнасиловали до смерти в тюрьме. Было следствие и по личному приказу Фрица всех насильников обезглавили. Но я, как человек причастный к разведке, знаю подоплеку этого дела…

Мой отец и твой дед страстно влюбился в мою жену и твою бабку. Он настолько потерял голову от Любви, что она стала вертеть им, как хотела. А в Пруссии начались гонения на евреев и советники Фридриха сказали ему, что нужно прервать эту связь, иначе прусский Абвер может обернуть оружие против немцев! Но они боялись, что отец все узнает, а он до смерти был – ужасного нрава.

Поэтому тюрьма и пара безмозглых скотов, которым нравилось мучить насилуемых… Все списали на их зверскую похоть и ошибку охраны. Да только отец был умнее других. Он не мог предъявить обвинений Железному Фрицу, зато…

Протри глаза, мальчик. Если твоя бабка умерла, когда твоей матери было пять лет, а еврейских родственников к тому времени выгнали из страны – откуда в ней такая ненависть к Пруссии? Откуда она знает, что ее мать изнасиловали? Почему она больше всех ненавидит именно Железного Фрица? Подумай, сынок!

Воспитывал ее – один мой отец. Воспитывал он ее, как самую любимую доченьку – младшенькую! И я не думаю, что он самолично все ей рассказывал. Да только дети чуют такие штуки порой – лучше нашего! Так что было на душе у отца, когда он рассказывал твоей матери о пруссаках, евреях и Фридрихе?! Других учителей у малышки не было и – не могло быть. Глава национальной разведки – такое лицо, у коего не может быть домашних учителей для потомства…

Я слушал и не слышал этого человека. Я пробормотал:

– Зачем ты мне это сказал? Зачем ты мучишь меня?

Иоганн фон Шеллинг воскликнул:

– Да как же ты не можешь понять?! Если мужчина любит, он – во власти жены! А ты хочешь жениться на литвинке и католичке! А, представь, – у вас пойдут дети! Твои ж латыши и придавят эту девчонку, ибо она воспитает детей в литвинстве и католичестве! А когда они сделают это, (а по другому дело не кончится!) ты возненавидишь собственный же народ ровно так же, как это сделал твой дед! Пока не поздно – откажись от нее!

Я смотрел на сие существо и не мог понять, как в нашем роду могло сие уродиться? Я только пожал плечами и прошептал:

– Не так важно – Люблю я ее, или – нет. Мои люди совершили над ней злодеяние. Или – пытались его совершить. Я взял ее к себе в дом, чтоб загладить вину слуг моих, ибо я им – Хозяин.

Я – Бенкендорф и Жеребец Всей Ливонии, а мой отец – лишь купец Уллманис. Так что и отвечать за дела егерей – мне, а не моему отцу!

На карте Честь семьи Бенкендорфов и очередной Господин моих подданных не может "поматросить с девицей", а потом выставить ее за порог! Мои подданные – сего не поймут. Стало быть, я – стану спать с Ялькой и она принесет мне кучу маленьких. И никто уже не сможет сего изменить. Ибо сие – Честь моя!

Тебя мать пригласила приехать? Чтобы ты рассказал мне все это? Сколько она тебе заплатила?

Паяц заморгал глазами и я понял, что ему и вправду заплатили энную сумму. Тогда я встал, позвал мою лошадь и, седлая ее, произнес:

– Спасибо за истории про лошадей. Интересно, что о тебе – на самом-то деле думает дядя Додик?

Только он ведь не скажет – мы ж с тобой родственники, а он – Честен… Хоть, по твоим словам – он, конечно, и – жид… Прощай, я не хочу тебя больше видеть.

Так я впервые узнал, что средь моих родственников попадаются и не только хорошие. И еще то, что даже самый честный на свете капитан Давид Меллер может мне врать… Наверно, из самых хороших и дружеских побуждений.

А еще я вдруг понял – истину в отношениях меж мамой и "бабушкой". Они и впрямь никогда не жили, как "почти мать" с "почти дочерью", но – как две сестры: самая старшая в огромном семействе и – самая младшенькая. И еще я теперь знал, что иной Грех – лучший выход из таких положений.

Каким бы греховодником, Мефистофелем, иль убийцей ни был мой дед (или – прадед?!), с точки зрения общества он был более Честен, чем его неудачливый сын. (А я не думаю, что Иоганн струсил – по моему армейскому опыту я сам знаю, как заразительна паника…)

Я не знал, что мне делать со свалившимся на меня Знанием. Я просто заперся в моей комнате и не вышел к обеду, когда на него стали звать. Тогда вечером в мою комнату постучали мама и Дашка.

Я открыл им, матушка сразу втолкнула мою маленькую сестру ко мне в комнату и я не посмел при Дашке говорить о том, что – нельзя при столь маленькой. Матушка же села рядом со мной на постель, и, обняв меня, тихо спросила:

– Ты хочешь, чтоб он уехал?

Я молча кивнул головой. Тогда матушка, показав глазами на Дашку, поинтересовалась:

– О чем вы с ним разговаривали?

– Так… Ни о чем. О тебе. О моей бабушке. О прадеде Эрихе. О том, как он любил мою бабушку. О том, за что ее убили, да еще таким жутким способом… В конце концов мне сие надоело… Скучно…

От таких слов встрепенулась моя сестра:

– Да как же тебе может быть сие – скучно? Ведь…

Мы с матушкой рассмеялись в ответ, стали тискать Дашутку и вконец настолько защекотали ее, что сами взмокли и запыхались.

Сэмюэль Саттер вскоре уехал. А в конце лета к нам из Берлина пришла посылка, в коей оказалось две шпаги. Одна из них была – четырехгранной рапирой, чтобы – колоть, вторая же – трехгранной саблей – рубить.

На гарде эфеса рапиры было выгравировано имя мастера "Джузеппе дель Джезу", а на гарде сабли – "Иоахим дель Джезу". Я сразу опробовал красоток в деле и они превзошли самые смелые ожидания.

Отец мой признался, что никогда в жизни не видал столь дорогих и смертельных "железок", а уж он-то повидал их на своем долгом веку!

Правда, он понимал в оружейной стали и объяснил мне:

– Видишь эти полоски вот тут – на металле? Это признак толедской стали и руки испанского мастера. Ей, наверно, лет триста – не меньше! Очень жестокая и жесткая синьора, смею тебя уверить!

А вот эту веселую мадьярку выковали относительно недавно – в Будапеште. Как видишь здесь полосы не прямые, но – крученые, характерные для мадьярского палаша. Колоть ей не советую, но вот разрубить противника можно от плеча до седла! Догадываешься зачем они выполнены, как родные сестры?

– Кому-то из пришла на ум озорная проделка! Вызываешь врага на дуэль, показываешь ему рапиру, а потом – бац – и одним ударом голову ему с плеч! Или того лучше – показываешь ему саблю, сходитесь, он закрывается от рубящего удара, а ты – бац – и пришпиливаешь его к стене, что муху иголкой в гербарии. Или я – ошибаюсь?!

Отец с удовольствием потрепал мою голову:

– Кстати, тебя не пугают моральные аспекты этой проделки?!

Я расхохотался:

– Отнюдь. Прежде чем тебя кокнули – убей врага первым! Это же Заповедь Бенкендорфов"!

Отец мой, – потомственный пират, согласно кивнул головой. На Дуэли и угрозы убийства в нашей Семье понятия Чести не распространялись. Впрочем, как и в Доме фон Шеллингов!

К шпагам прилагалось письмо-завещание барона Эриха фон Шеллинга. В нем говорилось:

"Шпаги сии завещаю первенцу дочери моей Шарлотты, если он примет к Чести сей дар, осознавая что в нашем Доме шпаги сии переходят от деда к внуку – обязательно через женщину. Если же он не сможет жить с Грехом моим и его родной бабушки, шпаги переходят к тому из внуков, кто примет сей Грех.

P.S. В момент согласья с Грехом первенец моей младшей дочери (иль иные Наследники) не должен знать, – какой дар его ожидает".

(В 1837 году, лежа после инфаркта, я написал подобное завещание, оставив шпаги еще не рожденному первенцу моей дочки Эрики (в браке – фон Гинденбург). С тем же самым условием – передать их Наследнику только в том случае, если он признает Грех мой и его родной бабушки, не ведая о подробностях моего завещания…)

Сие было летом, а осенью я совершил иное открытие. Я не знал предыстории сего дела, но однажды, прибыв домой на побывку, я обнаружил странного человека у ворот нашего дома.

На нем был великолепный мундир с Орденами – размерами с суповую тарелку. На нем были чиновнические панталоны (чуть ниже колен) из черного бархата и белые чулки из батиста. И вот этими самыми чулками (а обуви на сем господинчике не наблюдалось) сей субъект стоял в луже грязи прямо пред воротами нашего дома!

Это не самое удивительное в происшедшем – сей удалец держал в руках настоящую Тору и бубнил слова иудейской молитвы, а вокруг него стояла группа раввинов, которая осуждающе покачивала головами! Прибавьте к сему этакие привесные пейсы с ермолкой странного посетителя и картина окажется полной. Я чуть не упал на месте от этого зрелища!

Средь раввинов я приметил Бен Леви и бросился к нему с вопросом, – "Кто сей чудак?" Ответ просто убил меня наповал. Бен Леви невольно закашлялся, странно пожал плечами, а потом (будто бы извиняясь) с укоризною произнес:

– А это – Президент Имперской Коммерц-Коллегии граф Воронцов… А ты что, – сам не видишь?

У меня помутился рассудок. Я спросил заплетающимся языком:

– А что ж он тут делает? Да еще – в таком виде?!

Мудрый раввин лишь развел руками в ответ:

– Видишь ли… Он – еврей. Может быть даже что – иудей. И по договору с твоей матерью он занял свой пост в обмен на… Кое-что. И в знак своего согласия он целовал Тору в моей синагоге. Мало того, – твоя матушка по сему договору согласилась платить Десятину на Храм. А потом сей субъект отказался делить выручку с твоей матерью и она не смогла платить сию Десятину.

Тогда она сама заплатила его долю и предложила нам взыскать с сего вора и клятвопреступника. Сей человек выгнал наших послов из Одессы и мы объявили его – Вне Закона.

Его партнеры в Англии, Голландии и Германии отказались покупать теперь "некошерный" товар и сей субчик ныне на пороге банкротства. Теперь он стоит перед домом твоей матери и сам просит, чтоб мы взяли с него Десятину. Только-то и всего!

Я от изумления открыл рот. Я никогда не задумывался, что под всем матушкиным иудейством может быть… база практическая. И до сего дня я не знал реальную силу наших раввинов. Но вид Президента крупнейшей российской внешнеторговой организации, стоявшего на коленях в дерьме – произвел на меня… Я не могу забыть этого.

Я бросился к матушке, потребовал объяснений и услыхал удивительную историю:

– Будь осторожен с нашими братьями. Взять хотя бы наших друзей – Воронцовых. Уж казалось бы – такие друзья, – не разлей вода! Я дочь назвала в честь княгини Дашковой, и все Эйлеры помогли ей стать Президентом Академии, а что получилось?!

Мои люди доставили нам из Франции секрет производства шампанского. (Благо во Франции сейчас Революция и многие виноделы бегут из страны со своими секретами.)

Увы, в наших краях не растет виноград и я предложила друзьям Воронцовым создать партнерскую фирму, – мы в их Крыму выращиваем виноград, мои химики производят "шампанское", а потом я по моим каналам поставляю его прусскому и английским дворам. Революция и войны с проклятой Францией прервали поставки сего напитка на Север Европы и я почуяла в сем… Недурной профит.

Воронцов ударил со мной по рукам, мы сделали пробную партию и дело пошло. Но через три года я узнаю… непонятное. Моя прусская кузина пишет мне, что цены на "шампанское" крымского производства стремительно падают, ибо начали прибывать просто гигантские партии напитка ужасного качества. Вообрази, – шампанское поставляют целыми бочками!!!

Через месяц мне о том же сообщает английский кузен, – все в ужасе: оба двора были со мною в концессии и наживали немалые суммы с торговли крымскими винами. Теперь же вдруг получается, что сей благородный напиток оказался чем-то меж яблочного сидра с плодовой мадерой!

Я тогда пишу Воронцову и спрашиваю, – что происходит? Откуда сии избытки? Почему вы не сообщили мне о ваших прожектах и почему так упало качество вин?!

На что сей подлец отвечает, что раздел прибылей – восемьдесят моих процентов на двадцать его – изжил себя, ибо виноград растет в Крыму, а не в Риге. К тому же, по мнению сего наглеца, я брала с него слишком дорого за бутылку, производимую на Рижской стекольной фабрике и его хохлы надумали разлить шампанское бочками!

Далее он мне сказал, – пока речь шла о бутылках, имело смысл везти шампанское через Ригу, но бочечное шампанское лучше возить из Одессы – нового имперского порта в Новороссии.

А раз вино теперь не шло через Ригу, – он и не счел нужным делиться со мной отчислениями!

Сей человек клялся передо мной на Писании! Я сама ходила с ним в синагогу, где сей подлец настоял на том, чтоб я платила храмовую десятину из моих отчислений! И после этого он назывался ЕВРЕЕМ!?

Хорошо… Я пошла в синагогу и показала им мою бухгалтерию. Все, что положено Богу, я отдала из собственной доли. Этот же выкрест не отдал на Храм ни копейки из своих гешефтмахерских прибылей. Раввинам не пришлось всего объяснять, – все они владеют самой простой арифметикой и могут сосчитать Десятину. Так что в день получения столь наглого ответа на мой вопрос сей Воронцов был отринут всей нашей церковью и раввинами по всему миру!

Через неделю мои послания получили в Берлине и Лондоне и в обеих странах были приняты самые строгие меры по борьбе с незаконной продукцией. Корабли Воронцова были немедленно арестованы, подложное шампанское конфисковано, бочки разбиты и при стечении тысячных толп вылиты в море!

Как человек совершенно бесчестный, он был лишен всех патентов и привилегий как в Англии, так и в Пруссии, а счета в банках (как самого Воронцова, так и его проклятой Коммерц-Коллегии) были немедленно арестованы и конфискованы в пользу казны в возмещенье убытков, причиненных сими подделками.

Воронцов в течение месяца был разорен… Тогда он прибыл к нам в Ригу и как Генрих Гогенштауфен стоит пред воротами нашего дома в грязи на коленях, чтоб я его приняла и выслушала…

Я не знал, что и думать… Сызмальства я учился, что мы – евреи Избраны Богом и потому должны… (Ну – не важно…) Наши враги в моих мыслях преследовали нас по всему миру и мы Избраньем своим должны были держаться нашего племени.

И что же теперь? Вождь "польских евреев" Российской Империи целует Писание, а потом не хочет платить Божье – Богу?!!