Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 64 страниц)

(Как ни странно, – понижение оказало самое благотворное влияние на мой авторитет. В армии любят "обиженных", к "любимчикам" же самое отвратное отношение. К тому ж…

Да, я потерял треть полка, защищая "невыгодное население", и "занимаясь не своим делом", но – не уронил Чести русского офицера.

Вы никогда не поймете русских, пока не почуете сердцем, что можно звать "отпетого немца" "русским" за – "антирусскую выходку". С того самого дня многие русские последним аргументом в споре со мной принялись говорить: "Да кончай ты! Ты ж – русский!")

Глубокой осенью 1804 года я, по согласованию с турками, привел свой отряд в Трабзон и погрузился на корабли, идущие на Корфу. Турки легко пропустили нас, – они собирались воевать с Россией, но их якобинские покровители воевали с друзьями персов – бритонами и рады были досадить английской Мальте любою ценой.

Я уже рассказывал про головную боль с Корфу и застрявшей на нем нашей эскадре из католиков на русской службе. Главной проблемой неприступного Корфу был лорд Нельсон, блокировавший нашу эскадру в сих водах. Так что меня направляли не столько ради того, чтобы возглавить оборону острова, сколько договориться с англичанами, ввиду моего родства с их королем и выказанной мною "ловкостью" в бакинских делах.

Внутри ж Островов шла ужасающая резня меж греками и хорватами. Многие удивляются, – откуда на Корфу объявились хорваты в таком количестве?

До 1797 года Далмация была землей Венецианской республики, уничтоженной якобинским нашествием. Когда адмирал Ушаков осаждал Корфу, хорваты с радостью помогали расправиться с французскими "ворами и разбойниками". Но после удаления Ушакова, Павел прислал новых наместников, не нашедших общего языка с флотским начальством.

Тут и пошло веселье, – наши наместники опирались на православных греков, да привозных сербов, удерживавших крупные острова и крепости. Но море безраздельно принадлежало нашему ж флоту, у коего экипажами были… хорваты Далмации. (Напомню, – все бодяга с сими походами проистекла из того, что ушаковская эскадра была насквозь католической. Вот они и наняли хорват-католиков.)

Мясорубка началась такая, что в нее уж не вмешивались ни турки (резонно решившие, что чем больше "гяуры" порежут сами себя, тем легче Блистательной Порте), ни англичане, ни лягушатники. Забегая вперед, доложу, что победу в сем развлечении одержал-таки флот и хорваты. Победив, наш славный флот публично сжегся на рейде, ибо к острову немедля подошли французы, а от нашего флота оставались лишь рожки, да ножки, а крепость – того хуже, – была им же самим и разбомблена.

(Сдается мне, что именно "опупея" на Корфу подвигла русскую знать выступить единым фронтом против "декабрьской нечисти". Меж нами много обид, но глупо флотским католикам бомбить православную крепость, коль вокруг ждут якобинские орды! "Не спрашивай по ком звонит этот колокол…".)

Угодив посередь столь смурной и дурной переделки, я был принужден выбирать из двух зол меньшее. С одной стороны были ненавистные мне католики, с другой – столь же ненавистные павловские выкормыши. Впрочем, – для меня Выбора не было. Далматские хорваты сильно смешаны с венецианцами, а те… Я уже говорил, что наш Род – "Третьи Ироды". "Вторые" же – Дожи Венеции.

Я не пошел против Братьев по Крови и это стало первой причиной охлаждения ко мне латышей. Дружбы с хорватскими католиками в Риге мне не простили и по сей день…

Стоило мне определиться в симпатиях, меня познакомили с хорватским вождем – воеводой Йованом Дибичем. В миг знакомства мы едва не рассорились. Кто-то из присутствующих представил его, как "герра Иоганна Дибича", а я, настолько растерялся при виде совсем уж славянских черт визави, что невольно пробормотал по-немецки:

– Ну, Слава Богу, – не Юхана!

Мой собеседник прекрасно знал немецкий язык и вообще кончил Болонью по кафедре права, и потому, грозно цыкнув на своих чересчур шустрых помощников, отвечал мне на чистом немецком:

– Простите сих идиотов. Русские любят называть меня – Иваном, но я не Ванька-дурак. Зовите меня – Йованом.

Я, невольно покраснев за бестактность, тут же извинился пред благородным хорватом и, уловив в его речах певучий итальянский акцент, спросил его по-итальянски, не был ли он в Италии. Узнав же, что Дибич некогда учился в Болонье, очень обрадовался. Некоторые из моих знакомых по Дерпту учили в Болонье, пока туда не прибыли австрийцы и не стали выгонять с кафедр "лиц жидовской Крови". Мы сразу нашли общих знакомых, воевода с удовольствием перешел на "язык его молодости" и мы тут же – крепко сдружились.

У воеводы Йована оказался сын – мой ровесник, – Йован младший, с коим мы сошлись в дружбе и вскоре составили неплохую компанию. Мы создали хорватский корпус (по бумагам он числился греческим "исселитским", ибо хорваты якобы не смели бежать от австрийского гнета) и я стал фактическим начальником штаба у Йована Дибича, хоть по должностям все было ровно наоборот. Считалось, что он у меня – начштаба.

Йован Йованов Дибич по своим армейским талантам намного превосходил своего отца и мы сошлись с ним так же, как – с Котляревским. Горячий хорват был генералом от Бога и ему нужен был хороший штабист, который снабжал бы его информацией. Так судьба меня свела с великим полководцем России Иваном Ивановичем Дибичем и дружба сия продлилась до безвременной кончины нашего доброго "Ванечки.

Что сказать о Ване Дибиче? Только то, что он самым молодым изо всех русских командующих стал полным Георгиевским кавалером. Всего Георгиевских кавалера – четыре и больше нет и не предвидится. Так вот – наш "Ванюша" самый молодой из четверых и вечная ему Память за это…

Говорят, что… Дибич проиграл Восстание в Польше. Это – не так. Если вы поглядите на вражескую историю, вы обнаружите, что они весьма сильно ставят своих полководцев, ни во что не считая нас – "русских". У сего есть любопытное объяснение.

Ежу ясно, что кампания в горных условиях "чуток" отличается от войны в болотах, или – пустыне. А никто не может объять необъятного. В итоге выходит, что те же английские, или шведские полководцы все свои войны проводят в одних и тех же условиях, а русские – в разных.

Можно сто раз говорить про уменья Тюренна, но никто ж ведь не знает, как сей француз повел бы сраженье в пустыне! Железный Фриц со своей линейною тактикой смешно бы смотрелся в горах, а у меня есть сомнения, что он мог сломать стереотип своего же мышления. Герцог Мальборо – великий стратег, но все его войны произошли на ровной, как стол – Европе, а попробовал бы он перебрасывать дивизии со фланга на фланг по русским дорогам!

Русским же генералам приходится всякий раз воевать в иную войну. Им приходится то подавлять Восстанье поляков по скоростным европейским дорогам, то – пихаться в магометанцами в непроходимых кавказских ущельях. А Кровь?

Великий Кутузов – татарской Крови. Ему самой Кровью было указано уметь обращаться с легкою кавалерией, да – понимать слабость путей для снабжения. (Именно так татары воевали со времен Чингисхана с Батыем – глубокий прорыв легкой конницей – сожрать, да разрушить продуктовую базу противника, а потом уже взять измором, да холодом обессиленных глубокой зимой… Испокон веку татары носились в набеги зимой – по льду вставших рек, как по самым надежным трактам. И удар наносили не по войскам противника, но – его продовольственной базе.)

Но в стесненных условиях Аустерлица, где он не мог развернуть свою любимую кавалерию, татарин Кутузов оказался в положеньи Мамая, принужденного лобовыми ударами брать позицию князя Дмитрия. Когда кавалерия кончилась, Бонапарт нанес контрудар! Ровно так же – как за полтысячи лет до него князь Дмитрий…

История имеет обыкновение – повторяться. (К счастью для нас, здесь началось с Куликова поля, а потом якобинцы смогли повторить все ошибки русских князей в дни установления Ига!)

Дибич – горец-хорват. Он самой своей Кровью был обучен к войне в диких горах. Отсюда его успехи в турецких кампаниях, пониманье значенья господствующей высоты и всего прочего. Потом его перебросили в равнинную Польшу и – кончился Дибич…

Витгенштейн – лучший полководец ливонской Крови. Он всегда воевал так, как воевали наши предки-ливонцы. Обстоятельная подготовка, "огневой вал" (в древности – дождь стрел арбалетчиков с камнями катапульт и ядрами пушек), в образующийся проран врывается клин – знаменитая "свинья тевтонцев". Противник рассекается надвое и потихоньку рубится по частям.

Сей план показал себя лучшим манером в наших болотах, да на Севере хладной Европы. Наши армии дошли до Парижа и блокировали гнездо якобинцев с Севера. Потом случилась турецкая и Витгенштейн оказался в безводных степях. И продолжил подготовку к обстоятельным штурмам против эфемерных турецких отрядов, улепетывающих от него – во все лопатки… А что вы хотели от медлительной Крови?

Отсюда – вывод. Нет идеального генерала. Тот же Суворов, выказавший себя прекрасно в горах, в дни Восстанья Костюшко не вышел в отставку за свои поражения лишь по милости моей бабушки.

Бабушка поняла, что нельзя от людей требовать невозможного и "горняка" Суворова с той поры держала исключительно – против гор, а Румянцева (выказавшего свой талант против немцев) исключительно – на болотах. Другое дело, что для Суворова потом начались победные войны, а для Румянцева – нет, ибо мы не воевали в "его тарелке.

Я все это к тому, что "дорога ложка к обеду" и не дело в одну телегу "впрягать коня и трепетную лань". Каждый из великих хорош именно там, где он привык воевать. Там, куда его влечет – его Кровь! А сравнивать Кутузова с Дибичем… Это – по-меньшей мере неверно. Вы еще сравните, – что важней: нож, или ложка?

До сих пор ходит сплетня насчет того, что я ради дружбы с хорватом Дибичем – якобы убил, или вернее "подвел под пулю" – серба Милорадовича. Дело это прошлое и мне не хотелось бы его ворошить, но… Долг чести требует от меня, чтобы во всем были расставлены точки над "i.

Истина состоит в том, что с 1821 года наша партия поддерживала претензии Йована Йованова Дибича на "Далматский" и "Хорватский" престолы. С этой целью в моем спецлагере на базе Лейб-Гвардии Семеновского полка тайно готовились хорватские и венгерские инсургенты, готовые скинуть сапог подлой и насквозь прогнившей Австрии с шеи этих народов.

Признаюсь, – нам в Генштабе по-большому счету плевать, – добьются ли хорваты и венгры – Свободы. Нас волнует "униатский вопрос". Третий Раздел Речи Посполитой происходил наспех – как итог подавления очередного Восстания Костюшко. И если в Остзее и Белоруссии – моя матушка провела границу со своей прусской кузиной "по-родственному", на Западной Украине раздел был де-факто. Наши войска и австрийские армии просто выдвинулись навстречу друг другу и где встретились, там и прошла граница. А так как Австрия не приняла участия во Втором Разделе, а наши войска еще и давили восставших поляков, реальная граница прошла на сто-двести верст восточнее оговоренной формально.

Тяжба за сию полосу тянулась до тех пор, пока в 1812 году австриец Шварценберг не вторгся с Бонапартом в пределы нашей Империи. При этом до ста тысяч ополченцев его армии составляли украинские униаты. В 1813 же году, когда Шварценберг перешел на нашу сторону, возник вопрос – кто в его армии? Изменники, иль – ровно наоборот?

Я как раз тогда возглавил Особый отдел, выявлявший "предателей и пособников" и знаю об этих коллизиях. Униатов пригоняли к месту допроса и мы отдавали им пять-шесть немецких приказов. Если люди были в состоянии их понять, они признавались австрийцами и поляками, доводились до формальной границы и пинком под зад отпускались на все четыре стороны. В противном случае они становились хохлами и вешались на ближайшей березе.

Такая метода отличенья хохлов от поляков была чересчур радикальной и на Венском конгрессе с подачи Меттерниха раздел спорных земель прошел "по церквям". В переводе на русский, – в 1813 году по праву сильного мы провели границу по юридическому Третьему Разделу Речи Посполитой и "униаты" для нас – православные. Австрийцы же оспаривают сие по границе фактического Раздела 1795 года, объявив "униатов" – католиками. Когда и чем кончится сия распря одному Богу ведомо.

Средь правительства нет разногласий по сему поводу – Австрия враг и любая для нее пакость – благо для нас. Но выводы из сего у нас разные. Большинство русских говорит, что сербы – "братушки" и надобно им помогать, чтоб они объединили под своею рукой все Балканы. Мощное славянское Царство на Юге Европы отвлечет Австрию от "униатской проблемы". Я ж – против этого.

Я не верю в "Сербское Царство". Я видел этих людей, я знаю, как сербы грызутся между собой. Даже в России сербская эмиграция уличается мной в заговорах и попытках убийства сербских противников здесь – в Российской Империи. На Балканах же… Это будет не "Царство", но – оперетка с постоянными переворотами. (Вспомните всю их Историю – со времен Александра Великого сии племена резались меж собой, а годы турецких нашествий половина их армий была из тех же славян, принявших магометанство!)

В то же самое время попытки поддержать сербов приводят к тому, что хорваты с венграми крепче держатся за австрийцев. (В недавнем прошлом австрийские армии были надежной защитой хорват и мадьяр от безумств сербов, вассальных Блистательной Порте!)

Мнение всей моей партии – нужно не поддерживать сербов, но всячески их ослаблять. Тогда усиленье Хорватии с Венгрией противопоставит их вождей Вене и лоскутная Империя Австрияков лопнет сама собой, как перезревший фрукт. Но для этого – венгры с хорватами должны перестать ощущать угрозу со стороны сербов…

Я не делаю из сих планов тайны и Австрия, страшась войны с нами, склонила на свою сторону вождя русских сербов – Милорадовича, бывшего в ту пору столичным градоначальником, суля ему в награду свободу для Сербии от Осман.

Но ввиду того, что серб Милорадович не имел под собой в России экономической базы, по личному указанию Меттерниха австрийский посол сулил заговорщикам дипломатическое признанье от Австрии в случае удачи их предприятия в обмен на спорную "униатскую" землю. Для особых контактов с бунтовщиками был избран князь Трубецкой – зять посла Австрии.

Именно браком мой бывший комбат заслужил сомнительную славу – Диктатора сего безобразия, хоть в самом заговоре он был человек совершенно случайный.

Мое ведомство отследило эту интригу и в ночь пред "декабрьским делом" русский и прусский послы в Вене предъявили австрийскому правительству ультиматум. В случае поддержки заговора – Австрия лишалась в нашу пользу Галиции с Львовом (Лембергом), а в пользу Пруссии – Южной Силезии и Судет. Аналогичные ноты были вручены от нас и пруссаков австрийскому послу и в Санкт-Петербурге.

Австрия не решилась на войну на два фронта и австрийский посол со слезами на глазах отказал зятю в поддержке. Князь Трубецкой к бунтовщикам не явился. Австрийская армия не нарушила нашей границы и Черниговский полк, поднявший мятеж на Украине в ожидании австрияков, был утоплен в крови на сочельник.

Кстати, судили мы мятежников не по статьям о "мятеже и восстании", но о преступном заговоре и предательстве Родины – в австрийскую пользу. У заговорщиков было немало единомышленников во всех войсках, но когда правда о сговоре с австрияками вышла наружу, все патриоты отвернулись от сих… Бессовестных.

Можно много говорить о благе народа, или – нужде реформ, но коль на поверку сие – торговля Россией оптом и в розницу, это… Сие – вопрос Совести.

Единственный человек, который в этой истории повел себя, как велит Честь, была княгиня Трубецкая. Узнав, что ее отец сперва втянул ее мужа в сей заговор, а потом – фактически предал, княгиня отреклась от такого родителя и просила нас дозволить ей разделить судьбу – ее мужа. Без вины виноватого.

Никто не лишал ее ни титулов, ни доходов, ни званий. Сия Святая сама ото всего отреклась, сказав, что на всем этом теперь "Иудин поцелуй" и ушла вслед за мужем своим по этапу.

Да и прочих жен заговорщиков, никто не отбирал ни титулов, ни имен. Просто, соглашаясь разделить судьбу мужей, эти святые сами становились государственными преступницами и таким образом получали поражение во всех правах.

Дабы не наказывать собственным поступком детей, матери отказывались от всех прав в их пользу, спасая тем самым – их Честь. И сие тоже было вопрос Совести.

На сем примере общество впервые осознало разницу между придворными, кои суть – "государева дворня" и дворянством, живущим "своим двором". Ради сего открытия – стоило хотя б выдумать Восстание Декабристов.

Но вернемся к вражде Дибича с Милорадовичем. Когда в ноябре 1825 года пришло первое известие о Государевой смерти, я был в Таганроге, а верные части – в Остзее. Столичный же гарнизон контролировался Милорадовичем и он вместе с графом Воиновым пригласил к себе Наследника Николая для конфиденциальной беседы.

На ней Милорадович без экивоков потребовал остановить надвижение на Санкт-Петербург моих Первой Кирасирской дивизии, латышских егерских полков и калмыцких сотен, угрожая иначе – принять сторону Константина.

Я как раз несся в столицу из Таганрога с телом усопшего Государя и не смог повлиять на итоги беседы, а Николай, как обычно, выказал свою бесхребетность, не только обещав отвести мои части обратно на квартиры в Остзее с Финляндией, но и публично отрекся от Прав на Престол. (Очень ему захотелось вдруг жить, ведь Милорадович лишь на портретах выглядит милым дедушкой. На деле же: сербская Кровь – Кровь Разбойная. При личной встрече ее может запугать лишь моя Кровь – Кровь Пирата, да Ливонского Монаха Безбожника…)

Мне пришлось по прибытии взять кузена "в ежовые рукавицы" и лишь после жесткого и нелицеприятного разговора в присутствии Великой Княгини, кузен собрался с духом и принял корону. Милорадович же с моей помощью обнаружил австрийские шашни с бунтовщиками, понял, что работает на заклятых врагов своего же народа и страшно раскаялся в своих действиях.

Мы по братски расцеловались и все забылось. Мне не стало нужды убивать Милорадовича, как бы сего не хотелось нашим врагам. В том что свершилось Перст Божий.

Мы знали, что стрелков двое: Якубович с Каховским, и мои снайпера на крышах Сената, Синода и посольства пруссаков, где укрылась Александра с детьми – были приведены в боевую готовность.

Мы сразу обнаружили Якубовича, но – потеряли Каховского. Якубович был личностью истерической, весьма показной по сути, поэтому он с первых минут ходил меж зеваками при полном параде с рукой на перевязи, в коей прятал пистолет с "отравленной", по его словам, пулей. Не увидать его мог только слепой.

Каховский же был личностью серой, "обиженной жизнью" – в молодости он поддался на уговоры старшего офицера и служил ему "клюквой" не меньше года. Затем его покровителя хлопнули на дуэли и несчастный остался на полной мели без каких-либо средств к существованию, Чести и надежд на карьеру.

Единственное, чем был славен Каховский – это необычайной, уму непостижимой меткостью. За это его и избрал Рылеев в убийцы царя. Во всех же прочих отношениях Каховский был необычайно ограничен и разыгрывал из себя этакую никем не понятую демоническую натуру. Любимым его развлечением было поставить одиннадцать бутылок (по числу членов царской семьи, считая как меня, так и младенцев – Николаевичей), а потом расстрелять их с огромною скоростью.

Я сразу подозвал к себе Якубовича и, многозначительно указывая на высунувшийся с крыши Сената ствол моего снайпера, сказал так:

– Были ли Вы на исповеди, mon ami? Пуля винтовки летит весьма быстро и Ваши мозги будут на ступенях Сената прежде, чем вы сунетесь за вашею пошлою пукалкой. А что станет со всем вашим Родом, боюсь даже представить… Дайте-ка мне вашу пушку и пойдемте – засвидетельствуем почтение Его Величеству.

Якубович был недурным офицером, он сразу посмотрел на прочие удобные для снайперов места, увидал отблески десятков прицелов, обнаружил, что рыла десятка винтовок хищно вынюхивают каждое его шевеление и, будучи человеком военным, признал свое поражение.

Он незаметно отдал мне свой пистолетик и, будучи подведен к Государю, принес Присягу. Для прочих бунтовщиков это зрелище было началом конца и кто-то стал расходиться.

Прочие ж упорствовали и у нас раздались голоса, что кому-то нужно поехать к мятежникам и уговорить их. (В декабре быстро темнеет, а мои снайпера – поголовно больны "ливонской болезнью", – именно потому в сумерках бунтовщиков пришлось "убеждать" только из пушек. Мои парни "ослепли" и отодвинулись в тыл…)

Сделать сие мог лишь человек популярный в войсках, а самым популярным генералом этой поры считался ваш покорный слуга – тогдашний комендант Васильевского.

Мне подвели мою лошадь вороной масти – она одна была такая средь прочих (славяне считают, что вороные приносят несчастье, я же езжу только на вороных), и собрался уж ехать, когда Милорадович вдруг поймал мою руку:

– Александр Христофорович, Вы в их черных списках, они убьют Вас и ухом не поведут. Я же у них на хорошем счету. И потом… Это моя вина, что сегодня вышла сия катавасия.

Ежели Вас убьют, мне останется только стреляться – я не смогу жить с таким грузом на душе. Как старший по должности и по возрасту – прошу вас уступить мне место…" – а потом вдруг рассмеялся и добавил, – "Негоже молодому лезть поперед старика в пекло.

Кто-то сплюнул от сих слов Милорадовича, кто-то выругался, кто-то сказал, что вообще не надо никому ехать, я же, подумав секунду, отдал поводья лошади – Милорадовичу.

Моя лошадь в тот день была единственной вороной среди наших. Шел липкий снег и видимость была просто – ужасна. А еще мерзкий снег скрадывал голоса и когда Милорадович выехал перед мятежным каре, я сам не узнал его голоса.

Он еще снял свою треуголку… Останься он в ней – все заметили бы, что сие – треуголка, а не – фуражка, а на голове у него была такая же залысина, как у меня, а волосы такими же седыми, как и мои (я поседел весьма рано).

Потом выяснилось, что офицеры в первых рядах разглядели их Милорадовича и склонны были его выслушать, но Каховский – в парике, с накладными усами и шинели учебно-карабинерского полка (чтоб его не выцелили мои снайпера), весь день прятался за спины прочих и не видел говорившего, а звуки были изменены снегом.

Он знал, что с мятежниками намерен говорить Бенкендорф, он признал мою лошадь, он поклялся убить меня, как члена царской фамилии и поэтому сия нелюдь, не всматриваясь в черты своей жертвы, из-за спин прочих выставила пистолет и нажала на спуск…

Моим другом всегда был хорват Дибич, а врагом – серб Милорадович, но даже на Страшном Суде я могу с чистой совестью проинесть: после нашего примирения, я – не хотел этой смерти. Глупо все вышло…

Простите меня за сие отступление. После моего сближенья с хорватами на Корфу места для меня не нашлось и я, оставив мой корпус на Дибича-младшего, отплыл на Мальту. Надо было договариваться с господином виконтом Горацио Нельсоном.

Развлечений на острове было немного, так что мои фейерверки пришлись как нельзя кстати и мы сошлись с адмиралом и его "боевою подругой" – леди Гамильтон на весьма близкой ноге. К сожалению, наша дружба не имела сколько-нибудь серьезного продолжения. Не прошло и года, как командующий английской эскадрой в сих водах – лорд Нельсон был смертельно ранен при Трафальгаре. (Но мой корпус получил право на переправу в Венецию.)

Что касается моего визита в папскую курию… Я был там инкогнито и занимался… скажем – изучением старинных рукописей в Библиотеке Святого Престола. Однажды там на меня совершенно случайно наткнулся кардинал Фрескобальди – отдаленный потомок композитора и органиста прошлых веков. Кардинал знал меня в лицо, ибо несколько раз посещал наш Колледж в Санкт-Петербурге и впоследствии Ригу по личному приглашению моей матушки. В свое время их в один день приняли в Братство нашего Ордена…

Я как раз был занят беседой с австрийцем, знавшим меня как друга хорватских католиков, и при виде кардинала я похолодел всем сердцем, понимая, что – вляпался. К моему изумлению, старый лис ни взглядом, ни вздохом не выдал знакомства и даже просил представить меня. Только когда он услыхал, что имеет дело с курляндским бароном N., мечтающим "о свободе для своей страны и Польши от посягательств ненавистных России и Латвии", улыбка на миг тронула его губы, но он опять-таки нисколько не выдал меня пред моим собеседником.

Когда кардинал раскланялся, я был, как на иголках. Я находился посреди твердыни католиков и был застигнут опытным иезуитом за охмурением "очередного клиента", причем моя жертва занимала весьма важный пост среди местных. Лишь сознанье того, что решись я на глупости, мне все равно не выкарабкаться из этого улья, удержала меня от безумства.

Вместо этого я продолжил беседу и даже нашел в себе силы сделать весьма обстоятельный доклад перед курией о некоем (в реальности – весьма эфемерном) польском Движении Сопротивления на землях моей матушки.

Я б еще долго валял ваньку, но во время весьма оживленной дискуссии насчет помощи польским повстанцам, а также любопытной информации о ливонцах, сочувствующих папизму, двери открылись и на пороге появился вечно улыбчивый кардинал Фрескобальди. Несмотря на протесты разгоряченных австрийцев, кардинал сказал:

– Простите, ради Святого, но Его Святейшество желает самолично знать о бедах несчастных курляндцев. Я на время отниму у вас барона", – меня отпустили и я вышел за кардиналом, уверенный, что за дверью меня ждут клещи и дыба.

Но к моему удивлению, кардинал был совершенно один и повел меня не в зал для аудиенций, а какими-то совсем уж темными закоулками в неизвестном мне направлении. Если учесть, что он то и дело замирал в коридорах, делая мне предостерегающий знак и стоял, прислушиваясь, нет ли чужих шагов, я сделал вывод, что еще не вечер и меня ждет некий сюрприз.

Только в сей миг до меня дошло, что у святых отцов вряд ли остались клещи и дыбы. Рим был в руках якобинцев, кои посадили на Престол Святого Петра самого отъявленного энциклопедиста, какого смогли сыскать среди кардиналов. Нет, католики теперь жили здесь – поджав хвосты.

Я не сомневался, что эти сии догадались об истинной причине моего появления, но – готовы были закрыть глаза на сию "мелкую шалость" в обмен на… Это уже становилось забавным.

Наконец мы попали в крохотную пыльную комнатку, где библиотекари реставрировали древние рукописи. Тут был незнакомый мне человек, который в самом темном углу колдовал над каким-то историческим фолиантом. Он стоял таким образом, что прекрасно видел мое лицо, но в то же самое время тень скрывала его самого. Единственное, что я мог разглядеть, – он носил якобинскую форму. Не просто форму, но – мундир жандармерии. И не обычного жандарма, но узкие полосы света выхватывали из темноты – генеральские лампасы, что говорило о том, что неизвестный был одним из четверых "мясников Франции". Дорого бы я дал в те минуты, чтобы поближе рассмотреть лицо сего человека!

Тут двери открылись и в комнату вошел верховный понтифик – Папа Пий VII в сопровождении кардинала Ганнибала делла Дженга – папского нунция при дворе Бонапарта (впрочем в ту пору он еще не был нунцием, а только – полномочным послом). Я уже говорил, что тогдашний Папа не имел никакого веса в собственной резиденции. Прочие кардиналы ненавидели его за скрытое вольтерьянство, французы же презирали за то, что он – единственный изо всей курии согласился прислужить Антихристу и – ни во что не ставили. Всеми же делами фактически заправлял корсиканец по матушке – делла Дженга, коий в свое время был настоятелем собора в Аяччо и с тех пор пользовался безусловным влиянием на корсиканцев.

Делла Дженга более чем учтиво раскланялся с незнакомцем и я тут же отбросил двух из четырех возможных обладателей лампасов, – они не имели довольного веса, чтобы согнуть спину такому человеку, как делла Дженга. Из двух оставшихся один, по урокам в Колледже – не подходил по росту, другой же…

Вот оно – граф Фуше по одному странному и весьма невнятному рассказу матушки был произведен в члены Братства – одновременно с нею и Фрескобальди! Потом он вроде бы – публично отрекся от прошлого, но… У меня от обилия мыслей просто голова пошла кругом!

Первосвященник тем временем взял быка за рога:

– Подите ко мне, сын мой. Давно ли вы принимали Святое Причастие?" – в словах прелата звучала угроза и я поспешил отвечать:

– Я верую в Господа Нашего и когда речь идет о борьбе верующих с Антихристом, – стоит ли обращать вниманье на мелочи?

Главный католик зорко взглянул на меня и у меня по спине побежали мурашки, – если б его сейчас не приперли к стене якобинцы, он, не колеблясь, содрал бы шкуру с лютеранина, осмелившегося прокрасться в твердыню папистов.

Старикан был в самом соку и я не сомневался в том, что при случае он сам мог бы проделать сию операцию, – особенно если бы ему помогли делла Дженга и Фрескобальди. Оба иезуита были здоровые мужики. Да и граф Фуше был тоже – не барышней.

Лишь большая, чем ко мне, ненависть к якобинцам остановила самый мрачный для меня исход. Прелат лишь ударил себя кулаком по ладони другой руки и хрипло выдохнул:

– Ваша мать ведет двойную игру! Она хочет быть любезной всем и в первую голову Бонапарту! Меня умоляют объявить крестовый поход против всего жидовского племени, тем более что к ним благоволит Бонапарт, – коль ваша мать не изменит своей позиции, мне придется пойти и на сей шаг.

Я не сдержал иронии:

– Ваше Святейшество, как на сие посмотрит сам Бонапарт, тем более что он, как вы сказали – благоволит евреям? Но дело не в том, – если мы завтра свернем нашу торговлю, – вам же первому станет нечего кушать. И что тогда?" – я рисковал необычайно, но сердце мне подсказало, что Папа был по сути своей – человек слабый.

Хоть я и лютеранин, но вместе с католиками думаю, что в дни падения Рима в корзины упали головы пятидесяти лучших епископов и кардиналов. Люди же "новой Ватиканской формации" приехали позже – в обозах победительной французской армии.

Если французские генералы от жандармерии свободно разгуливали по Ватикану, Папа мог сколь угодно разглагольствовать про любой крестовый поход. Истинное положение вещей было заключено в том, что гордый кардинал делла Дженга низко кланялся жандарму Фуше, а это – что-то, да – значило.

Поэтому я продолжал:

– Восстановление Истинной Веры в сердцах французов – вот истинная цель наших помыслов. По-христиански ли морить голодом их заблудшие души? А вместе с нашими кораблями и дешевыми товарами русских на сию – забытую Богом землю прибывают и истинные миссионеры, несущие людям – Слово Божие.