Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 64 страниц)

Мы стояли в самой толпе народу, и я все отвлекался на пустяки, так что никто не обратил внимания. Лишь через три месяца, когда Андрисову отцу стало плохо, Стурдз с моего дозволения выехал в Ригу и в подметке своего сапога вывез кальки с подробным описанием технологии. Надеюсь, все – ясно?

Только самый пикантный момент был не в том. Моя матушка – прежде чем выносить письмо на обсуждение штаба, достала из стола работы Мейера (по созданию хлорного производства) и вместе с изобретением Бертолле передала сие – Аракчееву. Французы совершили ошибку, – мы не пытались исследовать сию соль, нам нужна была тайна окисления хлора!

На конференции в Тильзите (где я познакомился с будущим Веллингтоном) состоялся доклад Николая Раевского. Использовав опыт Прейсиш Эйлау, сей гений впервые задумался над "настильным огнем артиллерии". До массового применения штуцеров, такие вещи были попросту невозможны!

С другой стороны, – надо вспомнить события Семилетней войны при Гросс-Егерсдорфе, Кунерстдорфе и (известною оговоркой) – Цорндорфе. Граф Шувалов тогда впервые с блеском использовал свои знаменитые "единороги", иль – гаубицы, бившие "перекидным огнем" через головы русских солдат. (Железный Фриц в сих сражениях нажил себе немало седин…)

Увы, у "единорогов" был большой минус – они не стреляли картечью, а ядра в момент подлета шли по столь крутой траектории, что от каждого взрыва гибло слишком мало людей. Уже тот же Фриц нашел "противоядие" против такого огня – его воины перестали стоять на месте и прежнего эффекта уж не было.

С той самой поры молодых канониров учили, как катехизису, – наибольшее поражение достигается картечью с прямой наводки. И, стало быть, солдаты не смеют стоять в "секторах обстрела" вашей же артиллерии. А кавалеристов (естественно), – перед вражьими пушками всегда есть "мертвые зоны" где нет вражьих каре. Отсюда, – кавалерийский наскок через "мертвую зону" крошит пушки, открывая дорогу пехоте.

Это было настолько естественно, что – не подвергалось сомнениям. Первым в сем усомнился Раевский.

Коля Раевский происходил из шляхетского рода. Выселены, как инсургенты. Дед его принял участие в самом первом Польском Восстании и пал в деле при Бродах. Бабка – в дороге на Москву (а несчастных везли без теплой одежды в открытых телегах) простудилась и умерла на руках первенца своего. Отношение к "москалям" можно представить…

Тем не менее Николай Раевский (старший) дал прекрасное образование детям своим и не препятствовал в выборе суженых.

Молодым Раевским путь в армию был, конечно, заказан и братья Раевские окончили Московский Университет. После ж описанных мною несчастий войска "открылись" для "шляхтичей.

Наука в ту пору "перешла на военные рельсы" и математик Раевский стал офицером Артиллеристского Управления.

Университетское образование – не чета нашей казарме и Коля вскорости выделился из общей массы своими талантами. Сразу после Прейсиш-Эйлау он подал рапорт, в коем предлагал создать научную группу по… исследованию порохов.

По его хитроумным расчетам вышло, что артиллерия может стоять за траншеями и бить прямою наводкой! При едином условии, – она должна пользоваться не "черным" порохом! (Тут надобно понять одну вещь, – в то время не знали другого пороха, кроме "черного"! Даже понятия не было "черный"! Сей рапорт был сравним с предложением "не пользоваться в быту белой солью", иль "не красить белья синей синькой"!)

Но по Колиным выкладкам вышло, что бертолетова соль может дать больший импульс ядру и так далее. Не вдаюсь в рассуждения, – важно лишь, что рапорту дали ход и к описываемым событиям, нас интересовала не сама бертолетова соль, но – хлорное производство и технологии получения соли промышленным образом.

Как только в России были получены мои кальки, граф Аракчеев отдал приказ строить завод по производству хлора в Воскресенске – в ста верстах от Москвы. Выгоды Воскресенска состояли в том, что он был рядом с Москвой, водой и фарфором. Причем, последнего иностранца в этих краях видели ровно полтысячи лет назад. Да и тот был – монгольский нукер.

(Кстати, – вражьи шпионы по сей день не ведают, где мы производим Имперский Хлор. Я, хоть и числюсь Создателем моей Службы, начинал я не в безвоздушном пространстве!)

Забегая вперед, доложу – "хлорный" порох не оправдал наших надежд. Да, он обладает большей метательной силой в сравнении с "черным", но…

Нам не удалось добиться "зернения" смеси. (Иными словами, – сей порох неравномерно горит и отсюда возникает сильный разброс.) Во-вторых, – хлорные продукты горения разрушают оружейную сталь. (Знаменитые "Пушки Раевского" отливались из особой "хромистой бронзы" при расчете на полсотни зарядов, веся при этом… полтонны!) И, наконец, – самое страшное. Окислы хлора действуют отравляюще на орудийный расчет. Без слов…

Я познакомился с Колей в 1811 году, возглавляя работы в Дерптском Университете. (Коля отвечал за баллистическую экспертизу и прочее.) Мы сошлись с ним на самой близкой ноге и дружба сия укрепилась со временем.

Когда наступила Отечественная, мы все ушли на фронт и… Мы с Колей получили генеральские звания с разницей в месяц. Вместе держали Курганную Высоту (он – Пушками, я – в траншеях перед этими самыми Пушками), – он прикрыл огнем мою задницу, а я – не пустил к нему кавалеристов противника…

После одного такого сражения полагается потом всю жизнь друга – водкой поить. Мы и – поили…

После Войны все смеялись, – вы как ниточка за иголочкой: "Где Бенкендорф, там и – Раевский, где Раевский, там – Бенкендорф!" И это при том, что Коля – поляк, а я – немец…

Это – серьезный вопрос. Его дед воевал с моим дедом. На руках Бенкендорфов (вне сомнений) есть Кровь Раевских, а Раевские в свое время кончили не одного Бенкендорфа. По всем понятиям мы должны ненавидеть друг друга. Но…

Возможно, – нам повезло и мы успели получить хорошее образование и поглядеть мир до нашей встречи. Не исключаю, – здесь сработало правило: "Враг моего врага – мой друг!" У поляка Раевского и остзейца Бенкендорфа пред глазами был столь явный враг, что старое отошло на второй план. (Под сим врагом я имею в виду – … не только лишь якобинцев.) А кроме того…

В октябре 1812 года старый Николай Раевский готовился встречать лягушатников хлебом-солью, когда к нему прибыл его старший сын – генерал Раевский.

Раевский-младший спросил у отца:

– Почему вы еще не уехали? Француз входит в Москву, а вы – даже не собраны!

Раевский-старший отвечал сыну:

– Мы ждем спасителей и освободителей… А ты…?

Мой друг долго смотрел на отца, а потом тихо вымолвил:

– Моя жена – русская. К Дому ее – пришла Беда. А Дом ее ныне – мои отпрыски. Такие же шляхтичи, как их Отец. И – Дед… Когда настанет их час, они по всем шляхетским обычаям пойдут защищать родимую матушку, беря пример с их родителя – шляхтича. Ты же сам меня выучил шляхетскому Гонору!

Отец ничего не ответил. А сын собрал жену и детей и увез их от наступающего противника.

Согласно преданию, старый Раевский долго смотрел вслед старшему сыну, а потом кликнул младшего из своих сыновей (кстати – Анджей Раевский был видным членом якобинской Ложи иллюминатов) и сказал ему:

– Собирай женщин. Мы уезжаем. К родне – в Нижний Новгород. Пока я жив – Раевские не пойдут брат на брата…

Старый поляк умер в 1820 году в объятиях двух своих сыновей – генерала от артиллерии (будущего сенатора) и профессора Московского Университета (вольнодумца и якобинца). Дети его были по разные стороны баррикад, но так и не пошли "брат на брата.

Я всегда поражался, как до хрипоты спорили братья Раевские практически обо всем, как ругались они и даже – хватали друг друга за грудки… А потом шли вместе пить чай и воспитывать детей и племянников. Они говорили между собой:

– Пусть дети слушают и рассудят – кто прав. Мы – оба за Правду и желаем, как – лучше!

Да… Это – не все. Попытки использовать "хлорный" порох пусть и не по прямому его назначению продолжались и после Победы. Под мои "патронатом" в Дерпте стала работать "Комиссия по порохам", в кою вошли весьма многие – от старшего Гесса со старшим Тотлебеном, до шведа Гадолина, немца Вольфрама (этот – эпистолярно) и ваших покорных слуг – Бенкендорфа с Раевским.

В ту пору казалось, что с нашей Победой мы пришли в Новый Мир – без Крови и Войн… Уже через пару лет из Комиссии выделилась "группа редких металлов", коя в годы Войны создала рецепт "хлорной бронзы". Некое время они работали тайно и с этим связаны проблемы авторства: тот же Вольфрам открыл свой металл раньше Тангстена, но по согласию меж русским и прусским штабами не публиковался об этом. На двадцать лет задержались публикации великого Гадолина…

Мне кажется, что мы вступаем в странную пору, – когда о все более великих открытиях будет узнавать все меньше людей… Иной раз – позавидуешь ученым Средневековья, – они же все знали! А тут – иной раз выдумываешь что-то этакое, что уже сто раз придумано… А такие, как я – еще и руки-ноги повыдергают, чтоб ты этого не придумал, да не сравнялся в том – с их Империей!

Второй группой стало "отделение порохов". Его возглавил Ваня Тотлебен. Выяснилось, что даже "черный порох" горит иной раз по-разному, – в зависимости от типа селитры. Стали заниматься селитрой и вскоре началось производство "селитры нового типа" – на основе аммония.

"Аммонийные" пороха (в отличье от черных) дают гораздо большую дробящую силу и Ваня предложил их использовать в качестве начинки для ядер. (В ходе подавления Восстания в Польше нами впервые были применены "осколочные фугасы" – на базе аммонийной селитры.) Впрочем, для такой цели "аммонийные пороха" слишком капризны и требуют много "восстановителя" – например, той же нефти. Во время одного из таких испытаний заряд сработал не вовремя и…

Я принес в дом Тотлебенов одну лишь фуражку… Ванина жена так и осела, увидев ее, а сын его и Наследник молча взял фуражку отца и хрипло сказал:

– Я говорил, я просил его… Шутки с порохом, – те ж игры с Нечистым. Добром они не кончаются…

Я еще тогда рассмеялся и удивился:

– Но ты ж ведь и сам – хотел стать таким, как отец! Ты же этому учишься!" – а юный Эдик Тотлебен с горечью отвечал:

– Нас учат взрывать мосты, дамбы и пирсы. Я сам только что сдал все экзамены по мостостроению и доподлинно знаю, – где "сердце любого моста". А теперь представьте себе, что давеча я пришел на учебный мосток, стал вязать там заряды и чувствую – он, как – живой… У него и вправду есть Сердце. У него и вправду – Душа! А я – все равно, что – Палач…

Пришел домой, рассказал все отцу… Он еще рассмеялся, задумался и сказал, – "Вот приеду с очередных испытаний, тогда и обсудим. Может быть тебе не стоит быть взрывником…" Обсудили… Это все равно что – Перст Божий!

Меня будто холодом обдало. Не верю я в этакое… Точнее, – Верю всем Сердцем, что этакое – неспроста!

Может и вправду: мосты с крепостями – живые? Может и они испытывают такую же боль, как и мы? И им (как и нам!) сводит Сердце, когда они видят людей с пороховыми зарядами?!

Может быть, – Господь через Эдика пытался достучаться до Ваниного сознания… Предупредить его. Остеречь. Не знаю…

Только я сразу же перевел Эдика из взрывников на курс инженерной фортификации. Господь дважды – на повторяет!

Я вышел из лазарета Ларре в ноябре 1807 года и нам в посольстве выделили комнату в "секретарском гареме.

В первый же вечер к нам постучали и на пороге появился молодой человек смазливой наружности и весьма томного вида:

– Владимиг Нессельгоде – к вашим услугам", – и уставился на меня с таким видом, будто я задолжал десять рублей и уж сто лет, как не отдал.

Я мог бы многое рассказать о милом Несселе, но это уж сделано Грибоедовым. Нужно лишь догадаться, что описано общество не московское, но столичное – и все сразу становится на места. Нессель выведен, как Молчалин, и этим – все сказано.

Но при первом знакомстве с сей гремучей смесью лакейского хамства и не менее рабской угодливости, я был так потрясен, что даже не мог в первую минуту прийти в себя. Я так растерялся, что предложил ему выпить. На это он, не моргнув глазом, ответил:

– Я человек – взглядов самых умегенных и потому – не пью.

Через пару лет чертов Нессель, став полномочным послом, издаст свой знаменитый циркуляр, осуждающий пьянство и "предосудительное". Как-то, "незаконные половые связи с местными обывателями, азартные игры на деньги и нарушение пристойности и благочиния в пределах посольства", – я постарался соблюсти дух сего документа и словесные обороты. Общий же восторг в сем циркуляре вызывали слова, – "отныне девизами дипломатии должны стать Умеренность и Аккуратность.

Сегодня уже не понятна причина столь бурного веселья дипкорпуса после прочтения сей бумажки, так что – объясняю.

К той поре на Руси появилось невиданное число вдов "благородных Кровей", коим очень хотелось – сами знаете что.

Так вот, – по матушкину наущению, сих "веселых вдовиц" срочно переженили гражданскими браками на пажах-содомитах из Корпуса и отослали в страны, завоеванные якобинцами. Прекрасные дамочки вели себя, как от них ожидалось, и жандармы быстро махнули на все рукой, осознавая, что среди голодных дурех скрывались "девочки Абвера". Но как их выловить в сем потоке клубнички?

Иностранные дипломаты догадывались, что атмосфера повального бардака была нарочно создана нашей разведкой и после Несселевой бумаги, его стали почитать – либо редкостным идиотом, либо…

Впрочем, ему не смогли ничего приписать и объявить "персоной нон грата". А "не пойман – не вор!

Но он с тех пор всегда нервничает и заводится, когда в его присутствии поминают "Умеренность и Аккуратностью.

Кстати, мне тоже досталось от Саши. Догадайтесь – кем я выведен в этой фарсе?

Я, когда впервые услыхал эту вещичку – смеялся до слез. Все – правда. Каюсь, были и "дистанция огромного размера", и "собрать бы книги все – да сжечь", и даже как – "в траншею мы засели с братом"! Все это было, было…

Ну, а раз было – чего ж тут стыдиться? Я даже нарочно сделал сей эпиграмме рекламу, представляясь незнакомкам и их мужьям: "Полковник Скалозуб!" – так что меня не особо клевали.

А "Молчалина" злые языки съели чуть ли не с потрохами. Но он – сам виноват. По жизни.

Так вот и наша беседа кончилась – грустнейшим образом. Когда наше молчание к нему (я сел пить с друзьями, а Нессель – сидеть меж нас, как забытая клизма) стало попросту неприличным, он наклонился к моему уху и очень громко – на всю комнату прошептал:

– Откгою вам мою стгашную тайну! Я – евгей!

Стакан с водкой чуть не выпал из моей ослабевшей руки. Петер сделал вид, что это – не для его ума, а Андрис подчеркнуто громко зашуршал вощеной бумажкой, отрезая кусок запеченой говядины. (Я с детства не ем свинины.)

Когда я пришел в себя, я, поманив эту гниду ближе, шепнул в ответ:

– Так уж и быть, – открою Вам и мою самую страшную тайну. А я – нет!" – нужно было слышать как громко и обидно заржали мои Петер с Андрисом, чтоб понять, как вмиг переменилось лицо Нессельрода…

В тот вечер Нессель не мог более оставаться среди нас и пулей вылетел в коридор, чем вызвал новый взрыв смеха. (Случайные люди на лестнице, увидав все это, тоже не удержались от хохота.) Вот такие сотрудники работали в нашем посольстве!

Дня через три в посольстве был новый бал. А где еще дамам "искать объект", а нам – волочиться за дочками, иль женами якобинцев? Работа такая…

Мы обязывались ходить на танцульки – по долгу Службы. Нашим "Вергилием" по кругам сего рукотворного ада стал Чернышев. Он со мной был в Колледже, но по Крови своей – "с Польского Роду" для него не стояло трудностей с католичеством. Отношения наши так и сложились, – бывшими одноклассниками, игравшими роль "добрых знакомцев", но… Иным стоило знать, что в Колледже мы (мягко сказать!) немножечко враждовали.

Такова была суть "политики Александра": не имея чисто русских агентов, коим он мог бы без памяти доверять, Государь любил посылать двух разведчиков – католика с протестантом. Чтоб они помимо собственных миссий присматривали за напарником. Нервировало это ужасно, но и дисциплинировало.

Как я уже доложил, это был для меня – не первый напарник. Но, как показал опыт, – лучший. В отличие от Воронцова, много нагадившего мне на Кавказе, Чернышев оказался больше "службистом" и не ревновал меня к "миссии.

С другой стороны, – я ни на миг даже не сомневался: стоит мне "закрутить с жандармерией", иль что еще – Чернышев первым всадит шпагу мне в спину и… Рука его не дрогнет при этом.

Чего я в жизни не ожидал – когда в жандармерии укрепились мнения обо мне и до провала остался какой-нибудь шаг, Чернышев сумел "стянуть на себя одеяло", был арестован и провел целый месяц в жандармском застенке. (Его выслали из страны как "персону нон грата" сразу после моего ареста.)

Жандармерия не желала признать, что месяц потратила на "сосание пустой соски" и обвинение Саше так и не было выдвинуто. Ну, – а пара сломанных ребер, да чуток отбитая печень – мелочи в ремесле. Главное, – противник не смог ничего доказать.

Когда я "в железах" вернулся в Россию, Саша был с теми, кто встретил меня у причала. Мы просто обнялись, расцеловались и… Я еле ходил после раны на горле, Саше не стоило обниматься после жандармских допросов – так что мы не очень-то тискались.

Был удивительный день, – только что прошел дождь и пахло родимой Ливонией: морем, осеннею сыростью и – немножечко тлением. Странно, я никогда не считал Санкт-Петербург своим родным городом, а тут…

Недаром во Франции правил Король-Солнце, а символ страны астрологический Лев. Во Франции я всегда страдал от жары и немыслимой духоты, а тут – живительный холодок милой Осени… Едва заметными капельками моросит дождь и они будто капельки пота проступают на кандалах…

Когда сбили оковы, я долго тер затекшие руки и всем телом пил живительный дождь после тьмы тюремного трюма. Я люблю Осень и Велса – Бога Осени и Осенних дождей. И я ненавижу Перконса и его жаркое Лето. Возможно, мое отношение к Франции берет начало и – в этом.

В сей прекрасной стране слишком жарко, душно и потно на мой характер. (А на Руси слишком сухо, морозно и холодно.)

"Всяк кулик свое болото хвалит", но мы ни разу не лезли ни к французам, ни – к… Так что – всем им надобно в наших болотах?

Но я отвлекся…

В тот день на дороге – домой, к тихому зданию на Фонтанке, я спросил у напарника:

– Меж нами не могло не быть розни… Зачем же ты "потянул не свое"? После всего, что было в Колледже?

Поляк и скрытый католик усмехнулся в ответ:

– Ты был на шаг ближе. Я тоже мог сделать что-то подобное, но позже… А дорого яичко – к Христову дню.

Цель оправдывает Средства. Из нас двоих только ты мог достичь Цели, стало быть мой арест…

Я не люблю тебя и не строю иллюзий по твоему поводу. Ты, конечно, немножечко вырос: научился прятать клыки, да острые когти… Иные уж думают, что ты – круглый интернационалист, но я помню тебя – маленького. И потому я знаю, – за что мои предки умирали при Грюнвальде и жгли вашу Ригу…

Ведь черного кобеля – не отмыть добела. Иль нет – Тиберий?

Я вздрогнул. Сей человек помнил мое коллежское прозвище. Прозвище, данное мне католиками. И я осознал, что мы – враги. Государь знал – кого ставить в напарники, чтоб они не снюхались за монаршей спиной.

– И все ж ты дал арестовать себя – за меня?!

Поляк, иезуит и несомненный католик с мукою посмотрел мне в глаза:

– Почему тебе так везет? Я из кожи лез, в струнку втягивался, чтоб на йоту приблизиться к Миссии! А ты – надрался до чертиков с одною свиньей, переспал с другой, третьей – и тебя уж вводят в такие сферы… А там преступление за преступлением! Против всех законов – человечьих и Божеских!

И после всего – ты Добился. Ты получил доступ к важнейшим тайнам противника. Ты – вербовал самых важных из них… Стало быть – ты, а не я, праведник, верней исполнял нашу Миссию! За что?! За что, – тебя Тиберия больше любит Господь?

Я не знал, что ответить. Что тут можно сказать? "Ты – хреновый разведчик?" Это – не так. Саша всегда был лучше меня и в Учении и в Работе.

"Ты не умеешь входить в доверие к людям?" Опять – не то. Меня обожают немногие. Люди моего круга, – "нацисты", "северные евреи", Академики, жандармы и… мужики. Всем остальным по душе – Чернышев. Он – порядочный, исполнительный и (чего греха таить!) обязательный. А я за все время моего сенаторства побывал в том же Сенате – раз десять. Каждый раз – выступал там с докладом. Всякий раз доклад кончался скандалом…

Я никогда не скрывал от сенаторов, что они – не важней дурных газов от моего таксуса Вилли. Любого из них я могу взять по абстрактному обвинению, докажу вину и присужу посадить на кол на турецкий манер! А все остальные сенаторы единогласно поддержат это решение и будут рукоплескать под вопли несчастного на колу…

И уж тем более я могу на глазах у них всех подтереться любым их решением, ибо реальную Власть в Империи имеют не Сенат, и не Канцлер, но Тайный Совет. А там у меня – один из трех решающих голосов. Два других у Государя и у Сперанского. Недаром же Государь хозяйствует над Первым, Миша Вторым, а я – Третьим Управлениями Канцелярии Его Величества. А чем управляет Сенат и сенаторы?!

Этого сильно не любят. А вот Саша делает вид, что от сенаторов что-то зависит. Так что…

Я не знаю, – почему мне всегда больше везет. Видно, – такова Божья Воля. Но и тут…

Саша – весьма набожный человек. Он – истый католик. Послушать его, так – каждый обязан подставлять еще щеку… Его Господь – Воплощенье Любви, Нежности и Всепрощения… Еще бы – принять Муку за весь Род Человеческий! Да только – не Верю я в этого Господа.

Я вырос в иудаистско-лютеранской семье. Матушка моя – иудейка. Из "академических". Поэтому к Господу она всегда относилась хоть с пиететом, но и – легкой иронией.

Отец – ревностный "нацист" протестант. В лютеровом учении сказано, что каждый обязан восхвалять Господа на родном языке, сообразно – народным обычаям. Поэтому Карлис наряду с Господом верил и в Велса – Повелителя Осени, и Ель – Королеву Ужей и все прочее – во что испокон веков верят балты.

Поэтому Господь для меня сохранил некие черты грозного иудейского Яхве, преобразившись на лютеранский манер в соответствии с – нашей этикой.

Господь для меня – этакий нелюдимый, ворчливый, угрюмый старик… Я знал одного такого.

Он жил на хуторе вблизи Вассерфаллена. Его не любили. Он всю жизнь копался на полоске его личной земли, не пил, не курил, с женщинами не общался, а с прохожими – не разговаривал. Да к нему и не ходил никто, кому нужен настолько – бирюк?

Три раза в год он приходил в Вассерфаллен, садился на скамью у нашего дома, развязывал холщевый мешок и… раздавал детям подарки. Видно, после долгой работы одинокими вечерами ему нечем было заняться и он всю жизнь вырезывал игрушечки для детей. Из обычных полешков.

Не знаю почему, – в его игрушки было приятно играть. Они как-то по особенному удобно ложились в руку и были… будто живые. У меня никогда не было сих игрушек, ибо…

Однажды Дашка хотела попросить себе куколку, но – я запретил. Мы были богаты, а игрушечек мало, так что – было б Бесчестно взять куколку бедной девочки. (Через много лет Дашка припомнила мне сей эпизод. Она вдруг сказала: "Хорошо, что ты тогда не дал мне обидеть крестьянскую девочку. За это Господь дал мне Счастье. Я – Счастлива!")

Старик сей погиб летом 1812-го. Напросился на Войну добровольцем, пришел из Вассерфаллена в Ригу и…

Может быть я ошибаюсь, но в моем понимании Господь – в чем-то этот мужик. Он всю свою вечную жизнь все время – трудится. Я не знаю, что он там делает, но мне кажется, что если он вдруг перестанет трудиться, то… Ничего не будет. Ни меня, ни вас, ни всей этой Вселенной…

Мы – будто та грядка под Вассерфалленом, на кою все время наступает Болото. Опусти руки Господь и – конец. Болото сожрет нас за считанные часы. Ну, – может быть – годы…

Мы, отсюда, не видим этой работы, ибо нам не суждено подняться над грядкой. И, иной раз, когда сильный дождь, иль нежданный мороз прибьет нам листочки к земле, мы готовы ругать Господа за то, что он – не поспел. Не укрыл. Не обогрел нас Теплом. А у него – рук на все не хватает.

Потом придет время и он отведет в сторону лишнюю воду из нашей бороздки, укроет нашу часть грядки какой-нибудь ветошкой и все у нас восстановится. Не надо только Бога гневить… Ибо все, что Он от нас требует – чтоб мы жили и процветали. Чтоб не было среди нас ни болезни, ни порчи…

Чтоб мы дарили ему Плоды наши и Господь насыщался ими и мог продолжать свой Вечный Труд. Наша Миссия – Созреть и порадовать собой Господа Нашего. И тем самым – Помочь Ему в Его Трудах.

А он за сие – иной раз побалует нас Игрушечкой, сотворенной Им в миг краткого отдыха. И Игрушка сия называется – Счастьем.

Но я отвлекся. Впрочем, приведу забавнейшую историю.

В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить – многие струсили.

В итоге следователей осталось лишь два. Я, потому что мне никто не посмел бы ни угрожать, ни – "мериться ростом", и – Саша. Ему страшен лишь – Страшный Суд, да и то – тем, что он вдруг не исполнит Миссии к тому времени.

И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то – сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, – у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей.

К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского – "Великий Восток", и прочих моих друзей и приятелей.

С другой стороны, – в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег – азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, – кому отойдет и сколько: что – казне, а что – родственникам.

Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами… – тут-то приговоры и вырастут.

Мне претили прибыли с конфискаций, Саше – тем более (он судил "негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать, что они – обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.

По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но…

Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":

– Кем ты хочешь быть? "Злым", или – "добрым"?

Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:

– Конечно же – добрым! Но если и ты хочешь этого, давай…

– Прекрасно!" – я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, – "Сегодня Крещение – пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" – вон ту – красную. А второму достанется – черная… Банкуем?

Прочие тут же сгрудились вокруг нас – на забаву, и Саше уж ничего не осталось – кроме как согласиться:

– На Даму Червей! В честь моей пассии!

Я усмехнулся в ответ, – в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она – недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" – все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же – продолжаю.

Я, насмеявшись, еле слышно ответил:

– Изволь. Моя карта – Пиковый Туз!" – и сел метать. Скажу откровенно, – я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, – я заранее вложил его под колоду.)

В общем, сидим – мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.

Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, – я даже стал сомневаться – как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" – Фортуна всегда на моей стороне.

А на Чернышева смотреть невозможно, – глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, – у публики ататуй.

И вот – осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, – пролети муха – за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:

– Туз выиграл! Дама Ваша – убита!" – и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим – никак и он багровеет от ужасной натуги.

Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге…

Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:

– Господа, но это же – Дама! Червонная Дама!

Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам удивился – откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей – поверх Туза.

Тут я разлил друзьям по второй и заметил:

– Ну, – Дама… Какая разница? Папку-то он уже – взял!

Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:

– Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать – сии якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!

(Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую Даму". Я спросил еще у поэта – почему именно такой конец у его повести? Ведь в жизни все было – не так.

На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать – чем это, по его мнению – должно было кончиться.

Тогда я спросил его, – понимает ли он – подоплеку этого дела? Пушкин смутился и я пояснил: