Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 64 страниц)

Потом тебя вдруг не стало… И люди, не зная того, стали плясать под мою дудочку! И я стала… Чудовищно одинока.

Ты – единственный, кто может понять меня и все мои чувства. Мы – дети одной матери. Я – это немножечко ты!

Ты – резидент, я – твой агент. Ты – сутенер, я – твоя шлюха. Ты "кот", я – твоя девка. Давай будем Честными сами с собой…

Родители дали нам с тобой все: Ум, Честь, преклонение подданных, знание языков и понимание того, что творится в голове собеседника… Они подарили нам Деньги. Кучу Денег. Безумное море Денег… И что теперь?!

К чему нам стремиться?! Тебе интересно задрать подол новой латышке? Тебя, небось, уж тошнит от доступного мяса!

А может, – тебя заводит спустить штанишки смазливому "Виоле-Цезарио"? Но – нет! Ты – не по мальчикам… Уж мне ли не знать – на что направлены твои… гнусные помыслы!

Так ради чего ты живешь? Наступит день и я буду жить ради моих малых деточек. Хочу, чтоб они были у нас с тобой – общими. Я хочу забеременеть от тебя…

Ибо ты – единственный, кто по настоящему любит меня. (Для остальных же я – вроде приза. Этакий особый трофей – на стенку!) И наконец… У нас с тобой "проклятие Шеллингов", – я физически не могу родить не от родственника…

Пока ж… Мы оба пытаемся не сдохнуть со скуки… Тебе по сердцу выжить в очередной катавасии, мне – покорить нового, самого завидного и недоступного мужика!

Все "наши" всегда изумляются, – неужто можно так сходить с ума друг по другу?! Даже… в шестьдесят лет. Как видите – можно.

Когда мы встречаемся после долгой разлуки, – недели две-три у нас что-то вроде "медового месяца". Мы способны вообще не вылезать из постели и говорить, говорить, говорить…

Я люблю мою Маргит. Это – моя жена и мать моих доченек. Этим все сказано.

Я любил "Прекрасную Элен" – Нессельрод. Не будь ее – мне никогда не сформировать моей политической партии. В беседах с Элен (да – в нашей общей постели!) я осознал сам для себя Мою Миссию и все те Ценности, кои я теперь защищаю.

Я любил милую Ялечку. Это – единственная, с кем мне было хорошо и покойно. С ней у нас был – наш Дом…

Но с Доротеей… Это что-то иное. Она – единственное существо на Земле, кое понимает меня и даже может осмысленно посоветовать – как жить и быть дальше.

Из этого же проистекают и все неприятности.

Видите ли… Доротея слишком хорошо понимает меня. Рано, иль поздно, "медовый месяц" окончен, все новости обсуждены и рассказаны – что дальше?

С детства нас приучили "составить друг другу компанию". В "тихие, семейные игры". В шахматы, или карты. Вот тут-то и начинается. Видите ли… Я – лучше всех в Империи играю в шахматы, а она – в карты. С одной малой тонкостью.

Я не самый лучший игрок, просто – я умею выигрывать. И она – тоже.

"Дар фон Шеллингов" в том, что мы "чуем мысли" своего собеседника. Это не телепатия и узнавание мыслей на расстоянии. Я никогда не знаю, что именно думает мой собеседник. Я только "чую" общее направление его мыслей. Я просто знаю, – что он думает по тому, иль иному поводу в общем, но никогда точно.

Я знаю планы и думы противника и достаточно хорошо играю, чтоб их вовремя пресекать. Когда же я сам планирую нападение, здесь важно, чтоб противник не мог верно оценить нарастающую опасность. Если я "вижу", что противник начинает задумываться над моими угрозами (обычно сперва незаметными и весьма косвенными), я…

Завожу с ним разговор о вещах, которые его лично касаются, раскуриваю мою трубку (особенно если он не выносит табачного дыма), долго не могу выбить искру из огнива (бывают весьма нервные шахматисты), начинаю заигрывать с хорошенькой зрительницей. Вы поняли принцип.

Главное, – всякий раз находить что-то новенькое. Я не остановлюсь, пока не "почую", что соперник утратил нить мысли в опасном мне направлении. Поэтому я никогда не проигрываю. (За вычетом случаев, когда проигрыш мне выгоден.)

Увы, Доротея тоже – фон Шеллинг. И она не хуже меня "чует", что именно я "делаю". Она тут же психует, требует, чтобы я "немедленно прекратил" и ведет себя "неспортивно". (Вплоть до того, что – кидается шахматными фигурами.) В такой обстановке играть в шахматы – невозможно.

И мы садимся играть в карты…

Увы, как я уже доложил – руки мои от поводьев и сабли потеряли подвижность и я не могу мухлевать. Хоть и очень хорошо понимаю – как это делается.

Зато сестрица "не может не сдать" себе пару тузов в прикупе, иль такую мне карту, чтоб я решил, что выигрываю, а себе – сами знаете. Я ей говорю в таких случаях, что "не подставляюсь под шулера", а она краснеет, злится и требует, чтобы я показал – "в чем" ее "номер.

Когда я указываю на то, что она сделала, сестра издевается, говоря: "Жандармское воображение и сплошная теория! Ты не поймал меня за руку. Покажи, что это возможно, тогда я признаю твою правоту!" – а у меня пальцы со слабой подвижностью!

Один раз она меня так сильно обидела, что я стал за нею гоняться, приговаривая, что "шулеров бьют подсвечниками", а сестра кричала в ответ: "Не пойман – не вор!" И еще: "На себя посмотри – как ты сам выигрывал в шахматы!

Это – начало. Мы оба – фон Шеллинги и привыкли выигрывать. До той степени, что не зазорно подтолкнуть Фортуну под локоть, чтоб она выкинула чуть лучший Жребий. С "лохами" такое проходит, но против своего ж родственника…

Мы любим друг друга, но – это не повод, чтоб поддаваться любимому! Особенно – в играх.

Мы пытались играть во что-то еще. К примеру в трик-трак, или нарды. На второй день наших игр я застал родную сестру за подбором кубиков и попытками научиться выбрасывать нужные числа. Когда я пристыдил баловницу, она показала мне мои же записки, где я при помощи теории вероятности пытался выяснить для себя разные алгоритмы игры.

Сестра с упреком сказала:

– А вот так – честно? В "дружеской" игре с родимой сестрицей? А ведь я не знаю высшую математику? Неужто ради победы ты готов был даже – на этакое?!

Я в запальчивости отвечал:

– Это не шулерство! Это – такая же подготовка к будущей партии, как – изученье начал и гамбитов! Никто не заставлял меня учить партии мастеров, чтоб знать выгодные начала! Я тренирую мой ум, чтобы…

– Чтоб потешить свое самолюбие! А мне Природа не дала твоего Ума! Что ж мне теперь – вешаться?! Зато у меня – Ловкость Рук и это такой же Дар, как твой Ум! И я пользуюсь тем, что у меня получается лучше тебя!

– Я повредил пальцы!

– Рассказывай… Ты – такой же неповоротливый, упертый, здоровый кабан, как и все наши латышские родственнички! Ты в жизни не умел правильно "сдернуть"! Умел бы – жульничал не хуже меня! Правильно говорят: святоши все – импотенты!

Что ответить на этакое? Вот так и зарождается трещинка…

Может быть потому, что… сестра в чем-то права. Я Унаследовал от отца его Силу, Доротея – его Красоту. Зато мне достался матушкин Ум, а ей – ее Изворотливость.

В любой кувшин не налить выше краешка…

А когда исчезают общие интересы, я начинаю посматривать на иных женщин, Доротея ж – тайком облизывается на иных мужиков. Жеребячья Кровь фон Бенкендорфов. Кровь – Лисов фон Шеллингов. А Кровь во многом – мудрее нас, грешных…

Вот и встреча в Дерпте кончилась обычною гадостью. В одно прекрасное утро Доротея ушла от меня, а за обедом подвела молодого полковника:

– Вот, братец, – это мой старый друг – милый Артур, – при этом она со значением выделила слова "старый друг". Так чтобы я не строил иллюзий по поводу этой "дружбы". (Я страшно ревнив и сестрица умеет сделать больней…)

Я, сделав вид, что не понял, с самой любезной улыбкой пожал руку сэру Артуру Уэлсли – будущему Герцогу Веллингтону. (Сестра всегда умела выбирать "самого лучшего" из любовников…)

Полковник Уэлсли оказался необычайно умен, и у меня всю дорогу возникали сомнения – может быть он тоже "чует" мысли своего собеседника? Я даже, как будто в шутку, спросил у него о таком. На что "милый Артур" заразительно рассмеялся:

– Это – не врожденное. Просто ваша сестра была настолько любезна, что помогла мне примечать малейшие движения глаз, уголков рта, или рук собеседника, и я теперь гораздо лучше всех понимаю. Это немало помогло мне в карьере…

Я так очарован вашей сестрой, что даже предлагал ей Руку и Сердце. Мы, разумеется, не свободны, но вы – такие же лютеране, как – мы! Я думаю, что нет проблем в двух разводах и свадьбе, но Дороти – против. Она говорит, что у нее есть ревнивый любовник, кой может убить, коль она выйдет замуж за человека значительного. Кто бы это мог быть?

Вы – ее брат, Вы лучше меня знаете, – кого она имела в виду? Неужто я не смогу справиться с сим ревнивцем?!

"Милый Артур" говорил мне эти слова, а у меня в душе ревел ад. Я не знал, что мне делать – как реагировать. По всем признакам мой собеседник не знал – кто сей "любовник", а я – не смел говорить. По законам любой страны – связь брата с сестрой, мягко скажем – преступна…

Что же касается моей способности на убийство… Не знаю. Доротея так и не ушла от меня. Я часто спрашивал, – почему на сей раз она передумала и сестра отвечала, улыбаясь и целуя меня:

– Потому что я люблю лишь тебя – дурачок!" – и все инстинкты говорили мне, что сие – правда. Но про угрозу убийств, не зная с кем разговаривают, со мною делились и Талейран, и Меттерних! (Последний еще удивлялся – кто может убить его, – Канцлера Австрийской Империи? Еще больше он удивлялся, – почему моя сестра в сем безусловно уверена?!)

Честно говоря, я не знаю – как бы я действовал в такой ситуации. Я не люблю заглядывать в себя – слишком пристально… Сестра моя так и числилась женой мужеложца фон Ливена, а после развода – стала гражданской женой одного академика. Ни к тому, ни к другому я ревновать не могу, – можно ли ревновать подругу к ее собаке, иль – лошади? Они же ведь – нам не ровня!

Так началась моя дружба с Артуром Уэлсли. Матушкины рекомендации к ее дяде – британскому королю, подкрепленные кредитным письмом на пять миллионов гульденов, произвели фурор на брегах Альбиона, и Артур получил долгожданное назначение. Лично мы второй раз встречались в 1814 году в Париже, а в 1826 году английский король сделал Артура своим личным посланником при нашем дворе. Вскоре Артур стал английским премьер-министром.

Когда в 1830 году взбунтовалась Польша, и Англия с Францией решились послать войска на подмогу "повстанцам", на очередном заседании Парламента премьер и командующий английской армией Герцог Веллингтон поднялся и сказал так:

– Господа, военной карьерой, должностью и постом, а главное – самой большой Любовью я обязан Дому Российской Империи. Я лишусь Чести, прежде чем нападу на армию братьев любимой мной женщины. Вы вольны именовать меня Изменником Родины, но будь я проклят, если предам дружбу с людьми сделавшими меня, тем – что я есть!

Скандал был ужаснейший. Артур подал в отставку, поднялись волнения, и Парламент просил его вернуться на пост и подавить мятежи. Либералы числят его "русским агентом", но даже они признают, что армия повинуется одному Артуру – настолько высок его Авторитет. И никто не верит, что Веллингтона можно купить. Не тот человек.

Когда сестре стукнуло сорок, она прогнала мужеложца фон Ливена, разделила имущество и решилась начать новую жизнь. Так вот Артур очередной раз стоял пред ней на коленях, умоляя принять его Руку и Сердце. Он даже опять обещался развестись со своею женой и выполнять любую Дашкину прихоть, но моя сестра отказала. Она сказала так:

– Милорд, я люблю Вас, и буду с Вами пока это доставит нам удовольствие, но… Я развожусь с мужем не потому, что он мне постыл, но потому что брат мой стал тем, кем он стал.

Я люблю мужчин, – во мне говорит Кровь моей бабушки – Екатерины. Но во мне ревет и Кровь "Жеребцов Лифляндии" всех вместе взятых! Я привыкла брать свое Силой – против всех Законов и Правил! Сегодня же…

Бить "сидячих уток", – это так неспортивно!

Я уезжаю, чтоб "искать новых лужков" и в последний раз взгорячить мою Кровь! Ты ж предлагаешь мне пост премьерши…

Знаешь, чем кончится? В Лондоне выстроится та же очередь, как и в России, из таких же вот "клюкв", норовящих соблазнить меня – ради Вас, как нынче – в России. Я слишком люблю Тебя – мужика, чтоб увидеть Вас рогоносцем", – в этом моя сестра.

К Пасхе мы опять "засели в траншею", русские же решили обойти врага и насильно погнать его на наши позиции.

Но Бонапарт изменил свою тактику и вместо лобовой атаки тайно отошел к болотам у Фридлянда.

Буксгевден с Беннигсеном вечно спорили и в решительный миг армия раскололась. Беннигсен, будучи в авангарде и попав под картечь, решил "разорвать дистанцию" и отступил. Буксгевден, возглавляя арьергард и понимая, что отступать некуда (сзади болота), приказал всем – в атаку. Две половинки армии, приученные новыми уставами прусского образца исполнять любые приказы, пошли сквозь собственный строй под кинжальным огнем вражеских пушек. Все смешалось…

Буксгевден три раза поднимал людей в штыковую и ему почти удалось взойти на холмы, но когда его сбило картечью, войска потеряли голову и сложили оружие.

Беннигсен же, отступая, увяз в болотах, и был расстрелян с высот. Разгром был полным, – русская армия кончилась…

К вечеру мясорубки мимо нашего края потянулись разбитые русские. Тогда Барклай приказал мне с Меллером – "Съездить там поглядеть, – что за притча?!

Наши полки поехали и нос к носу столкнулись с лавой швали фельдмаршала Нея. Эти ребятишки нарочно бросились в дыру меж "нами", дабы не выпустить русских "за наши спины.

Ну, они задели нас, мы дали им сдачи и завертелось. Ближе к ночи полыхал огнями и наш фронт, а Барклай, обнаружив полное изничтожение русских, отошел к Мемелю. Война была кончена.

Уже в кромешной тьме меня вызвали к раненым. Я увидал знакомую фигуру на подушке из свежего сена. Я наклонился к дяде Додику, а у него дыра вместо правого глаза и пол-затылка снесло выходным отверстием…

Господи, как же я плакал тогда… А потом усовестился слез и сказал людям, что у меня был приступ сенной болезни.

После очередной сшибки его принесла лошадь к нашей позиции… У дяди Додика всегда были самые лучшие, самые умные лошади во всей Риге…

Матушка, узнав о смерти, не поленилась приехать ко мне, отозвала меня в сторонку и, прижимая к своей костлявой, но в то же время самой мягкой для меня на свете груди, почти приказала:

– Поплачь, Сашенька. Легче будет. Отец твой купецкого звания, – ему не понять, что барона должен воспитывать только барон. Пусть – жидовский. Хоть он и не был бароном.

Мемельский рубеж, возникший на заре Прусского Ордена, слыл неприступным. В годы Ливонской войны наши армии после десятилетней осады так и не вышибли пруссаков из "болотной твердыни" и это стало началом конца. В дни Семилетней войны русские орды, взявшие Кенигсберг и Берлин, обломали зубы о Мемель. Такая любовь немцев к Мемелю – неспроста.

В древности реку сию звали – Русом, а племя естественно – "русью". Согласно немецким хронистам, "Русь" традиционно была очень сильна. Сила ее заключалась именно в том, что она "сидела на Русе" и контролировала всю торговлю по Русу (Мемелю, – он же – Неман) и стало быть – по Днепру. Именно "Русь" была призвана Русью "на Царство" по той уж причине, что она и без того держала за горло славян в плане экономическом.

Отсюда такая прусская ярость в защите "болотного царства". В свое время они сдали Кенигсберг и Берлин, но – спасли Мемель. Ибо Кенигсберг с Берлином только – столицы, а Мемель – живые деньги, да "Удавка на шее Украины и Польши". Так что пруссаки по сей день хранят сей мрачный край, как зеницу ока.

Бонапарт квартировал в Инстербурге и каждый день слал все новых парламентеров, суливших Риге безусловную помощь и французское покровительство в обмен на Свободу и защиту "от русских". Не будь погромов и массовой резни жидов в ходе этой войны, мы бы наверняка приняли все его предложения.

Но переговоры сии весьма напугали Россию: она осталась без армии и гроша в кармане. Так в июне 1807 года Государь лично прибыл в Ригу и просил у матушки аудиенции.

Я думал, что без меня тут не обойдется и обескуражился, когда матушка личным приказом наказала мне возглавить наши части на Мемеле. Только потом я узнал, почему она не желала моего присутствия на сей беседе.

С нашей стороны, кроме матушки, были Бен Леви и Барклай, с русской кроме Государя, Кочубей и еще другие масоны – помельче.

На просьбу помочь деньгами и нарезным оружием матушка отрезала, что не доверит гнутый пфенниг "хохлу Кочубею и всем полякам", не говоря об оружии и кредите. Государь отвечал:

– Называйте иных.

– Меня интересуют лишь три поста, – командующего, Канцлера и Диктатора. Армия, законы и производство, – я не лезу в политику.

Государь перемигнулся со своей свитой, масоны повздыхали, помялись, а потом покорно закивали в ответ – у них больше не было армии. Тогда кузен обернулся к матушке и просил:

– Только поменьше жидов, – это плохо воспримут.

– Я вижу на посту командующего – шотландца Барклая, Канцлером китайца Сперанского, а Диктатором – татарина Аракчеева. Ни одного жида!

Лица государевых прихвостней скривились, – матушка требовала фактической смены династии, ибо "Свита играет за короля". Государь принял условия с пониманием, – я уже доложил, что он был – прагматик.

Свора же Кочубея, услыхав в матушкиных словах приговор всем масонам, ощерилась. Сам Кочубей сразу выкрикнул:

– Ничего себе ни одного жида?! Два сына жидовок, да – зять! Господа, вот оно – жидовское иго, кое предрекал отец Авель!

Позвольте спросить, мадам, какова ж политическая физиономия такой своры жидов – гешефтмахеров?

Матушка одарила оппонента знаменитой улыбкой:

– Наследственная. Либо мой сын станет Царем, либо – нет. Если – да, – его сразу окружат знакомые лица и родственники. Ежели – нет…" – она на минуту задумалась, лицо ее посуровело и Рижская Ведьма продолжила совсем другим, – холодным, металлическим голосом:

– Есть два возможных пути в таком случае. Законная смена Власти и незаконная. Если Власть перейдет от нынешнего Царя к его младшему брату юному Nicola, мы всецело поддержим сей выбор. А уж единокровные братья договорятся между собой. (Напомню, что матушка на людях называла меня сыном Кристофера – А.Б.)

Ежели ж по каким-то причинам Nicola не устроит русский народ… Тогда грядет – Революция.

Государь Император в ужасе отмахнулся и перекрестился от таких слов. А матушка, чуть пожав плечами, подошла к нему, почти доверительно положила руку Государю под локоть и практически повела за собой, втолковывая, как маленькому:

– Когда победит Республика (а с моими деньгами она не может не победить!), мы предложим всем – Выборы. Меж татарином Аракчеевым и китайцем Сперанским. Ни тот, ни другой не относятся ни к важным политическим партиям, ни – народам, ни даже – конфессиям. (Магометанцы с буддистами пока не играют первых скрипок в этой стране!) Поэтому выбирать их придется по признаку политическому – при полной политической дремучести русских в этом вопросе.

В то же самое время, – даже темному мужику будет приятно, коль мы его спросим: что лучше – Держава, иль Равенство? Порядок, или – Свобода? Все побегут на сии Выборы… Положительно – все. А вы бы сами смогли, Ваше Величество, бороться против – и "Свободы с Равенством-Братством", и "Порядка с Державными принципами"?

По рассказам свидетелей, Государь надолго задумался, а потом поцеловал тетку и произнес:

– Я готов допустить к Власти всю Вашу партию. С одним условием. Сперанский отныне – мой Канцлер. Аракчеев – мой Диктатор. Именно я буду решать, – кого из них более любит русский народ. Ежели я ошибусь, – вот тогда вы и начнете кидаться дерьмом и поставите второго на место первого. И второй должен уже сегодня мне обещать, что… "простит" меня за то, что я "слушал первого"! По рукам?

Матушка поклонилась перед Императором, сделав что-то вроде книксена (насколько ей сие позволяла раненая нога) и, не глядя ему прямо в лицо, чуть слышно осведомилась:

– Так что с моим сыном? И всякими Кочубеями?

Государь чуть обернулся, будто сморгнул, удивившись, что вся Кочубеева свора с ужасом слушает сей дикий торг, а затем словно бы отмахнулся от всех, обращаясь к несчастному Кочубею:

– Как, Вы еще здесь?! Вас я более не задерживаю!

На другой день Барклай стал военным министром, Аракчеев получил пост неделею позже (ему пришлось ехать из Сестрорецка), а Сперанского назначили лишь через год.

Вместе с ними к Власти пришли штуцера, паровые машины, Биржи и банки. Несмотря на денежный дефицит, экономика с "первого глотка свежего воздуха" стала делать первые, робкие шаги к нынешнему процветанию. Появились деньги с налогов, транзитов и таможенных сборов. Впервые за много лет офицеры в армии стали получать свое жалованье…

Солдаты стали учиться стрелять не – дважды в году, но – два раза в месяц. Армия из того ужаса, в коем она пребывала до Фридлянда, вырастала до лучшей армии мира…

Это все получилось не сразу. Впереди – Сперанский сменил Аракчеева, затем – Аракчеев Сперанского и так далее… Наш путь никогда не был прям, или – в розах. Скорей, – навроде отчаянных галсов против сильного ветра.

И ветер сей – не глупость начальств, иль чья-нибудь злонамеренность, но… холодные зимы с "рисковым" земледелием. Ни в одной стране мира нет столь долгой зимы, и столь "странного" лета! И стало быть никому, кроме нас, не нужно тратить безумные средства на обогрев, иль строить амбары – вроде Иосифовых.

Всем – приятно быть либералами…

Но – это было потом. Пока же – нам нужен был Мир. Долгий, покойный Мир с Францией, чтоб поднять экономику, восстановить армию, научить ее стрелять, – если не из нарезного, так хотя бы – гладкоствольного оружия казенного типа. (К 1812 году русская армия – первой в мире приняла на вооружение "ружье образца 1811 года", – гладкоствольное, с картонною гильзой, казенного заряжания… Это ружье выиграло не только Отечественную, но и – покорило Кавказ с Туркестаном! У нас на Руси – много худшего, чем в Европах. Но наше оружие – с тех пор, – самое лучшее!)

Многие спрашивают, – в чем разница меж начавшейся "аракчеевщиной" и деяниями Государя до этого.

Вражьи кредиты начала царствованья были проедены без остатка и лишь увеличили наш внешний долг. Эпоха же Аракчеева характерна именно тем, что мы впервые начали зарабатывать.

Да, реформы Аракчеева и Сперанского были…, скажем так – однобоки. Ожило все то, что было связано с военной промышленностью. Но мы и не скрывали, что готовим Империю к Великой Войне. И во всех смыслах нам нужна была передышка.

К счастью, передышка нужна была и Антихристу. Франция не могла воевать бесконечно – кому-то нужно было выращивать хлеб, а кому-то и – готовить солдат для новых кампаний… Тильзитский мир стал естественным выходом для противников. (При этом ни у нас, ни у них никто даже не усомнился, что сие лишь затишье пред решительной дракой.)

Лишь в одном "союзники" не достигли согласия. Мы хотели пригласить к переговорам Пруссию (дабы не допустить возрождения Польши), Бонапарт же, подстрекаемый Польшей, желал ее уничтожить. У сей позиции было обоснование, – прямая ветвь Гогенцоллернов пресеклась со смертью Железного Фрица, а теперь, по мнению Франции, Пруссией правили узурпаторы.

Это мнение находило самые жесткие возражения со стороны моей матушки, коя всеми силами старалась удержать кузину на троне, а Александр Павлович, у коего матушка грозила отнять кредитную соску, тоже топал ножками и стучал кулачком по столу.

Наконец, – Бонапарту надоела эта комедия и он решился постричь детей прусского короля в монашество, дабы закрыть сию тему. Так он поступал в отношении прочих домов и ему все сошло с рук. Королевский Дом Пруссии угодил в плен и не было силы, коя могла б помешать злодеянию. Кроме Господа, разумеется.

Мемельский край Пруссии остался верен правителям, а пока за монарха стоит хотя б пядь земли – Господь его не оставит.

В переговорах был перерыв и Бонапарт пригласил нас "на Гранд Опера". К нему привезли певичек и среди них – "мадемуазель Софи". У девушки был слаб голосок, но она делала такой… "французский поцелуй" Государю, что это было – … нечто.

Да и прочие певички были завезены не столь для того, чтоб усладить пением оба двора, сколь – зачем в казармы кидают крепостных девок после долгих маневров.

Я, хоть и не числился генералом, и не принимал русской Присяги, попал в списки приглашаемых потому, что мне дозволили "встречу с пленным отцом.

Да-да, – генерал от инфантерии Кристофер Бенкендорф тоже угодил при Фридлянде во вражий плен. Старый боевой конь не утерпел в стойле под крылышком королевы-матери и, узнав, что кузен зовет на войну (лютеране не шли под Буксгевдена), напросился на эту пирушку.

Кристоферу стукнуло без малого шестьдесят и никто не верил, что живут до сих лет, но, надев погоны, старикан лишний раз доказал вред пьянства. Став вдовой, его венценосная любовница взяла с него слово, что он не будет пить ничего крепче кваса и молока и мой дядя отправился на войну с румянцем на щеках и былой, откуда-то вернувшейся, силой.

Не скажу, что он сколько-нибудь поумнел, или стал лучшим командующим (Буксгевден доверил ему лишь полк инфантерии), но старика и это тронуло до глубины души и солдаты поминали его добрым словом.

А может, – дело в другом…

Любовь – вот в чем секрет. Мой формальный отец на склоне жизни нашел-таки женщину, любившую его всей душой и, потихоньку оттаяв, сам выучился любить.

Он не стал полководцем, но солдаты потом говорили, что у них не было командира более доброго и человечного. "Начальник даден нам Господом!" Видно смилостивился Господь и над моим дядей Кристофером, и над всеми его подчиненными…

Под Фридляндом же моего старика тяжко ранили, и потом, когда подошедшие французы пытались взять у него оружие, раненый на миг пришел в себя, все понял, изругал лягушатников последними словами и нашел в себе силы сломать свою шпагу.

Говорят, это произвело столь хорошее впечатление, что враги немедля доставили старика в госпиталь и сам Бонапарт приказал врачу проследить за здоровьем строптивого пленника.

В урочный день я с моей свитой из восьми человек прибыл в занятый французом Тильзит за три часа до начала спектакля. Я знал, что обо мне идет известная слава среди неприятеля и потому полковничий мундир был надет на Ефрема. Кроме Фуше никто из врагов не знал меня в лицо, жандармы же пребывали в счастливой мысли, что у меня семитская внешность.

Был ослепительно солнечный день, – в ночь перед этим пронеслась апокалиптическая гроза и Мемель вздулся метра на три. Бурей смыло паромную пристань и пришлось ждать, пока опять натянут канаты.

В общем, природа сияла после такого холодного душа, как новенькая, и палящие лучи солнца почти не грели. Даже наоборот, – в тени сразу до костей пробирал этакий холодок. Поэтому все живое выползало на солнышко.

Тильзит был прямо-таки запружен врагом, а голоса певичек звенели колокольчиками за пару кварталов до их обители.

Ефрем просил провести нас к "моему отцу", дабы "засвидетельствовать ему почтение". Так мы оказались в "контрольном периметре", где бытовали квартиры знатных пленных и оперных див. Когда начальник караула подъехал за пропусками, Ефрем, не моргнув глазом, подал ему мои. Жандарм с усмешкой посмотрел на характерную личность моего интенданта, но не решился на остроумие.

Ефремовы сапоги в конце путешествия имели вид… мягко скажем позорный, – мои люди прошлись по ним раз по десять. Офицеры в таких делах берутся за шпаги, но Ефрему пришлось все терпеть, – он не имел ни малейшего шанса против любого из егерей. Другой пикантный момент состоял в том, что сапоги жиденка казались ему не по размеру. Его лодыжки, не пригнанные муштрой к стременам, были чересчур худы и болтались в сапогах, будто ложечки в широких стаканах.

И, наконец, самое ужасное – рука Ефрема, в жизни не поднимавшая ничего тяжеле пера, была бела и нежна, как у красной девицы. Все эти пустяки, проходившие мимо глаз придворных "паркетчиков", да восторженных дамочек, не укрылись от опытного жандарма и он с немалым изумлением разглядывал все сии несуразности.

Он даже обернулся к нам и спросил у меня:

– Герр подполковник, неужто СИЕ – Ваше начальство?!

Я тут же скорчил презрительную мину и на ужасном французском шепнул ему на ухо:

– Увы, мон ами! Если бы не его родня, я сам бы свернул голову этому шпику и педерасту. Но таковы нравы русских! Содомитов в их рядах больше, чем шлюх на Невском.

Я сам отдавил ему ноги по самые уши, но он лишь улыбнулся в ответ! Как будто я с ним заигрываю! Как бы мне не пришлось провести ночь в… странном обществе.

Жандарм хмыкнул, едва не прыснул со смеху, в глазах его засияли веселые огоньки и он, дружески похлопав меня по плечу, обратился к Ефрему с такими речами:

– Вас ждут, милорд. Отец ваш был не в восторге от этой встречи, и я теперь его понимаю. Но… следуйте живо за мной.

Ефрем с радостью спрыгнул с коня, на коем не имел привычки скакать, и чуть ли не вприпрыжку побежал следом за жандармским полковником, – я облегченно вздохнул. Окружавшие нас лягушатники покатились со смеху, наблюдая, как Ефрем повинуется. Он, нося армейский мундир, повиновался жандарму хуже прапора пред полковником!

В нашей среде пошли шуточки насчет жидовской крови и всего сего прочего. Тут на смех объявились певички. Я тут же спешился сам и, сорвав первый попавшийся одуванчик, одним прыжком преодолел хлипкую оградку и очутился в цветнике из мамзелей.

Не долго думая, я приколол липкий сморщенный одуванчик к груди случайной девицы случайной заколкой (пустая вещичка – маленький такой рубинчик на золотой булавке) и у барышень просто глаза на лоб вылезли. Подходить к их домишку никому не дозволялось и жандармы робко позвали меня назад, но певички уже обступили меня со всех сторон и защебетали наперебой.

При этом они ласковыми, нежными поглаживаниями будто случайно касались моих самых разных мест, – как спереди, так и там – где мужчины прячут свои кошельки.

Разумеется, я не забыл мои денежки на комоде и красотки мигом пришли в немалое возбуждение, так что я даже был принужден позвать на подмогу моих егерей. Жандармы сперва пытались препятствовать, но девицы настаивали, дамский задор и кокетство не знало границ!

На такой шум и восторг не могла не выглянуть "мамзель Софи". Была она совсем не в моем вкусе – слишком чернява и шустра в сравнении с девицами моей Родины, но я не мог указать Антихристу, – с кем ему спать! Так что мне пришлось затаить дыхание и облобызать ее с головы до ног, думая о чем-то приятном (от красотки, ей-Богу, разило духами и потом, как от… стесняюсь сказать!). Тут-то раздался ужаснейший крик:

– Что вы сделали с моим сыном! Сей человек – жид и обманщик! Что вы сделали с моим сыном?!