Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 64 страниц)

Русские думают – так, немцы – иначе. Мы побеждаем выучкой, огневой мощью, да каждым солдатом, русские берут массой и презрением к боли и смерти.

Не надо думать иных дураками, – героизм немцев хорош в быстрой кампании, глухой обороне, да глубоких прорывах, – когда каждый солдат на счету. Русский же героизм нужен в кампании затяжной, с медленным отступлением и широким фронтом, – когда важны не солдаты, но провиант, и оружие с боеприпасом.

Германия привыкла и умеет воевать так, Россия – иначе. Каждый силен на своем и не нам друг друга учить. Меня бесят генералы типа Клейнмихеля, уверяющие – "Иван не хочет и не может учиться.

Коль русские станут жить нашим примером, – добра не жди. Русь слаба в экономике, – здесь лучше бросить желторотых в атаку, а потом сытно кормить стариков, чем всех морить с голоду.

Посмотрел бы я на того же Клейнмихеля при разрухе в Германии где-нибудь на Тридцатилетней, Северной, иль Семилетней войне. Что Фридрих, что Валленштейн, что Блюхер в отсутствие провианта тоже скатывались на фронтальный удар с чудовищными потерями. Зато уж ветеранов этаких мясорубок берегли, как зеницу ока!

Пока сыт да богат – хорошо учить бедного да голодного, стыдя его "дураком". А как прижмет, – сам придешь к "дурацким" приказам да "людоедским" решениям…

В том и таится беда нашего царствованья. Латвийцы воспитались в германской среде, на прусских примерах и служат, как хорошие, честные немцы. Но в русской армии сия выучка не нужна. Русский солдат воспитан иными Понятиями.

К турецкой войне Уважение было лишь к двум командирам: Ермолову и Бенкендорфу. Прочих стыдили трусами, умниками, да службистами германского толка. И лишь про нас шла молва, что мы были в рубке и штыковой и нигде не подгадили нашей Чести. А еще – мы не позволим плюнуть на наш сапог. Прочих же…

Чернышова кличут моим денщиком, Дибича – лохом (от "лахой" – валах, иль бродячий цыган) за суетливость, Паскевича же карателем (за подвиги в чеченских горах). Как зовут Витгенштейна, я не скажу, сие есть напраслина. Он попал на Дунай без латышских стрелков, кои в те дни дрались на Кавказе. А пока он ждал, турки вконец обнаглели и солдат решил, – кишка тонка у немецких хозяев!

Если мы хотели остаться у Власти, кто-то из нас должен был броситься в штыковую, доказав семейную Честь. Но Nicola никогда не служил, и в жизни не убил никого собственными руками. Михаил слаб, Костька – предатель, – кроме меня было некому…

Тактика "вепря" была давно разработана в латвийских частях, но первый бой я обязан был выиграть по старинке – лобовой атакой против отборных каре, чтоб после боя русский солдат видел мозги с кровью на моих сапогах и знал, что ПРИБЫЛ ХОЗЯИН.

Русь – по сей день первобытная община, в коей Вождю приписаны не только властные, но и божеские, и судебные, и просветительские, и даже детородные функции. Правда, будущий САМ обязан доказать свою Власть чисто первобытными средствами…

Что же касается Смерти… Есть разные травки, настои и прочее, что за известные деньги добавлялось в еду и питье вражьих солдат. Открыто, ибо сие прибывало из самого Истанбула, как "средство для поддержания сил". Силы от сих напитков и впрямь возрастали, но ночью несчастным снились дурные сны о смерти, чертях, Иблисе и прочих мерзостях. Штука была в том, что мы не давали им яду и впрямь укрепляли их телесные силы. А растущую истерию своих людей турки приписывали историям обо мне и Боге Любви и Смерти.

Да, я мог пасть в тот день от турецкой пули, но сия пуля пришла б из мушкета психически ненормального человека, выстрелившего в состоянии крайнего ужаса.

Я поведал сию историю публике, собравшейся на юбилее Элен и люди долго молчали, переваривая эти открытия. Потом прусский посол вдруг спросил:

– Граф, что будет по Вашей смерти? Россия устроит очередную "маленькую войну", чтоб создать "Честь" очередному правителю?

Я тихо спросил в ответ:

– Знаете ль вы Лифляндию? Это голодный край болот, дюн и камней. Очень голодный. Очень болот. И очень – камней. Мы бежали в сию суровую землю от немецких баронов, да польских ксендзов. Лифляндская знать никогда не была ни богатой, ни – родовитой. Но она никогда не бывала и подлой, – навроде курляндской.

Я ходил за сохой и моя борозда не хуже мужицкой. Я копал и рубил колодцы, да ставил амбар. Я хорошо ставил, ибо по сей день сей амбар жив в Озолях. Я объезжал лошадей, пас коров и свиней, стрелял кабанов, да ловил рыбу. Что в милой Даугаве, что в родной Балтике. Я умею сие потому, что у нас плохая земля и без того просто не выжить в Лифляндии. Я не умею только косить, но это уж – родовая болячка.

А раз я умею прожить "своим хутором", мне не нужно уметь подличать… Бедность – порок, но чтоб угодить Господу, лучше воспитать себя в бедности.

Зная размеры моего состояния, вы назовете меня ханжой, но я и вправду не привык к деньгам и богатству. Матушка моя росла сиротой, а потом в пансионе иезуитов. Там не было разносолов… Отца ж воспитала семья, где не принято питаться лучше слуг, да рабов. В первый раз я попробовал балыка в день Инкорпорации, – ибо в тот день вся Латвия кушала что-то вкусное!

Я не плачусь, – я горд тем, что воспитался в семье, не отличавшей себя от простого народа. Ведь народ не обманешь и когда он склонился к нашей руке, он склонился не к моему богатству, но – моему воспитанию. Воспитанию бедностью.

А еще меня с детских пор выучили убивать. Не ради убийств, но собственной шкуры. Ибо кое-кого по сей день заботит, что латыши – свободны и молятся древним богам. Раньше нас не любили ксендзы, ныне – попы. И я, будь у меня сын, учил бы его тому же, чему меня мой отец. Убивать моих палачей. Не показывать слез ни врагу, ни вроде бы другу. Не бояться сильного, если даже он не один, а имя ему – Легион, – ведь бояться можно всю жизнь, а Смерть – миг!

Я бы выучил его именно так. Но… Империя не может жить под вечным кнутом. Я приучил Русь быть богатой и сильной! Я хочу, чтоб мой крестник сделал ее хоть немного добрее, культурнее и свободней.

Ради того мы с кузиной с детства учим его не плугу и кулачным боям, но истории и праву, экономике и свободным наукам. Можете не бояться России, будущий Царь воспитан не в мрачной Лифляндии, но светлом Царском Селе, не под грунтом ливонских небес, но – солнцем Ливадии… В добре и ласке, но не кулачных боях вкруг кружки пива.

У меня нет сыновей, но я хочу, чтоб хотя бы мой крестник стал добрее, умнее и счастливей – шпика, жандарма и дуэлиста!

Гости долго шушукались, а потом английский посол усмехнулся и вдруг произнес:

– Это забавно. Вы умеете убивать и вас не убили. И вряд ли убьют, ибо вы уже всех повырезали… Но что ждет вашего протеже?

Долго ли он протянет в стране, где никто не станет его уважать, ибо он – Добр?

Многие засмеялись от сего парадокса, но… Я почуял глубинную правоту моего визави. Я не хочу, чтоб крестник стал таким же, как я, но как его уберечь, если он таким же – не станет?!

Но вернусь к Ватерлоо. В тот день не стало Ефрема. Как стих гром дальних пушек, сей шпак крикнул:

– Кончено! Домо-ой!" – и первым встал из траншеи. Щелкнули выстрелы и он ткнулся в бруствер. Я оглянулся, – раз его бросило лицом вниз – стреляли свои. Люди веером рассыпались по нашему тылу и быстро схватили двух фельдъегерей со стреляными винтовками. У обоих были охранные грамоты за подписью Государя. Я ждал этого.

Не знаю, когда он стал преступником. Следствие хоть и осудило на каторгу пару жидят из его присных, но когда именно сие началось – я без понятий. Да и вскрылось-то все случайно.

Пока шла Война, Ефрем числился в Рижском конно-егерском, а по традиции – "жидовскую кавалерию" "кормят" жиды. Семья Бен Леви жила в Риге поры крестовых походов и все бывшие ученики нашей ешивы относились к сыну Учителя с особым благоговением. Ефрем же здорово разорился на некоторых спекуляциях и ему нужны были деньги. Сколько он наворовал в Рижском за годы Войны одному Богу ведомо. В "Мертвую" ж "Голову" жид не совался, ибо я частенько просматривал расходные книги и не посмотрел бы ни на былую дружбу, ни имя его отца. За мной много грехов, но – я не Вор.

Никогда, ни при каких условиях я не брал чужого ни для себя, ни кого-либо из моих. Не потому, что я такой правильный, или принципиальный, просто я верю в Бога и Кару.

За то, что мы с сестрой против всех законов любим друг друга, Господь наказал нас… Не потому, что у меня дурная жена, иль у нее плох ее французский профессор. Нет, сие – самые лучшие и достойные люди из возможных. Просто я знаю, что мне нужна иная жена, а Дашка хочет иного супруга. И мы оба знаем, как хорошо вместе… Это и есть – Божья кара…

За приязнь к ночному горшку Господь карает холодом к прекрасному полу и ответною ненавистью. Довольно совершить единственное убийство и ваши враги станут искать уже вашей смерти, ибо им теперь страшно! Укради хоть полушку и твои слуги поймут, что ты – вор и станут красть у тебя неправедно нажитое. Господь каждому воздает по делам за Грехи его. Именно тем, в чем он Грешен.

Наш дом и так самый богатый в Империи. Позарься мы на чьи-то гроши и в народе пойдет слава о том, что мы – воры. И наши слуги станут красть из нашего же кармана. А если мы станем их бить по рукам… Посеешь ветер пожнешь бурю.

Сегодня я смею ссылать в Сибирь на пять лет за пять рублей взятки именно потому, что все знают – в сем деле я чист перед Господом. Однажды Константин Павлович крикнул в запальчивости:

– Хорошо Бенкендорфам слыть дамскими-то угодниками! С таким-то лицом, да фигурой и статью от дур просто отбоя нет! А что делать, коль у тебя малый рост, кривые ноги, да бородавки по роже?! Какая из барышень клюнет на этакое?! Вот и приходится спать с рабами, да боевыми товарищами! Ибо только мужчины и могут понять, что за этими бородавками – боевой офицер!

Люди были шокированы сими словами и стали шептаться, что в сием есть толика здравого смысла, я ж отвечал:

– Когда ты был ребенком, у тебя не было бородавок, ибо недаром их прозвание – венерические. И малый рост с кривыми коленками – следствие венерических горестей твоего деда и батюшки. Если б они умели сдержать свою похоть, – ты б не родился таким вот уродцем!

Но даже если б ты был совершенным чудовищем, но нашел себе пассию, которая бы Любила тебя такого, как есть – ты стал бы красив. Крохотного Бонапарта сделала великаном Любовь Жозефины. Когда ж он отверг Любовь ради Империи, весь Мир опять узнал его коротышкой и – знатно выпорол. Ибо Господь есть – Любовь!

Но ты не хотел искать чьей-то Любви. Зачем, когда можно без страхов насиловать собственного раба?! Когда можно кого-то мучить ради возбуждения и удовольствий?! Когда можно хватать любого, или любую прямо на улице и совокупляться с ними любым способом?! Когда твои отец с дедом делали то же самое и ты своей внешностью отвечаешь – за их грехи!

Так чего ж ты равняешься с Бенкендорфами? Пойди спроси у любого из латышей, – когда мы с кем-нибудь жили содомским образом? Когда какая-нибудь из латышек плакала от похоти кого-то из моих предков? Когда мои деды и прадеды не признавали собственных чад, рожденных в крестьянской избе?! Один-единственный случай – мой дядя Кристофер, да и тот лишь потому, что в нем кровь Петра Первого, а русским сие простительно…

Лицо Царя Польского исказилось и он прошипел:

– Легко учить нас морали "горячему латышу"! А если у нас, не как в вашем сонном царстве, кровь бурлит, да играет?!

Люди ахнули, неодобрительно зашумели, а я еле слышно сказал:

– А это не Кровь. Бурлит, да играет дурная брага, истинное же вино, или пиво тихо зреет в крепкой, дубовой бочке за десятью стальными печатями. Чтоб когда придет срок – вскружить голову не одной милой даме…

Бражка же хороша для дворняжек и потаскушек. Иль ночного горшка… Форма же – отражение Содержания. Так смеет ли пенять бутыли дорогого стекла – горшок обыденной глины?!

Надеюсь, вы поняли мое отношение к воровству. Я не скрывал его и Ефрем знал о нем лучше других. Но после заключения мира в отряде осталась ровно тысяча человек, а жиденок не успел покрыть своих прежних долгов.

Тысяча ж состояла из "рижан" (евреев Рижского конно-егерского), "ливов" (из Лифляндского егерского), "эстов" из кайтселийта (эстляндской береговой охраны), финской "милиции", "мемельцев" из "Мертвой головы" и добровольцев московского ополчения.

Людей я выбирал "штучно" и со всех отрядов были сняты самые "сливки". Никто и не думал тогда, что впереди кошмарные "Сто дней", а нам предстояла кропотливая работа по выявлению всех военных преступников. Если в военные дни мы часто брали количеством, теперь на первое место вышло качество наших солдат.

Ефрем остался главным по интендантству, но жиды под ним уцелели лишь в "рижской" части отряда. У "лифляндцев", иль "мемельцев" их отродясь не было (евреи не живут ни в сельской Лифляндии, ни – прусском Мемеле), "эсты" же с "финнами" почитались "auxilia" и не имели своих интендантов. В Москве же немецкие евреи были вырезаны поляками, польские же запятнали себя сотрудничеством с оккупантами и поэтому в интендантах оказались выходцы с Охотного ряда.

Теперь Ефрему нужно было как-то уговорить бывших русских купчин закрыть глаза на его художества, но… Он не простил русским давней обиды и счел их "тупыми скотами" с коими не стоит "деньги делить". Москвичи ж тоже по-тихому грабили пленников и главному их интенданту – Кузьме Терехову не понравилось, что "какой-то там жид" сунул нос в их дела.

Он отказался участвовать в махинациях и Ефрем в запале сказал ему, что "у нас тут все схвачено" и "сам Бенкендорф в моей доле". (От Лукича ж требовалось закрыть глаза на всякие шутки – вроде закупок пуда чесноку в неделю на сто человек. Чеснок – вещь, конечно, полезная, но не в таких же количествах!)

Кузьма Лукич стал полковником только за то, что прогнал "моего друга", сказав:

– Я видал Христофорыча плачущим перед Иверской и не верю, что он с тобой в доле!

Тогда Ефрем пытался оболгать купца во время ревизии, но москвичи уже слышали сие дело и ко мне пришел Герцен. Мы вместе тайком просмотрели ведомости и не нашли никаких "шуток" у Лукича. Зато книги иных интендантов так и пестрели расходами на чеснок, перец и соль. Простую поваренную соль. В количестве тонны в год на один-единственный Рижский конно-егерский!!!

Когда я уезжал на Кавказ, матушка сказала мне на прощанье:

– При первой возможности избавься-ка от Ефрема!

Я растерялся и озадачился:

– Это мой друг! И если ты знаешь худое, где ты была раньше?

Матушка же ответила:

– Раньше ты жил в родимой стране, с родимым народом. Если и есть в тебе что дурное, это в твоей Крови, это – пороки всех твоих предков. Что латыши, что евреи, что немцы если и не простят, так хотя бы поймут – откуда что тянется.

Русские ж не таковы. В твоих жилах нет ни капли их крови и что б ты ни делал, чего бы ни предлагал, – для них ты был, будешь и останешься чужаком. Варягом. И не зная тебя, они станут судить о тебе по твоему окружению.

Будь с латышами, пей с ними, драй сапоги до зеркального блеска, задирай русских по поводу и без оного и ты в общем мнении станешь упрямцем, бабником, выпивохой, служакой-аккуратистом и драчуном. В сем качестве ты будешь героем, да объектом для подражания. Высоким, статным бароном без тени мысли и сомненья на ясной, породистой морде.

Сойдись с Ефремкой, играй с ним в шахматы, ходи нечесан, да небрит, читай умные книжки, да вникай в дела интендантства и ты сам не заметишь, как прославишься проклятым якобинцем, вором, либералом, да штатской сволочью. Любая дрянь сочтет за ущерб собственной Чести пройти, не плюнув на твой сапог. Ибо ты будешь мерзкий жид – хитрый, пронырливый, вороватый, да беспородный!

Я не хотел видеть Ефрема на дыбе и пуля в голову от царевых убийц стала для него лучшим исходом… Но меня мучит вопрос, – что с нами было бы, если бы я не оттолкнул его от себя? Стал бы я больше евреем? Научился ли б от меня Ефрем, что брать чужое – нехорошо? Не знаю. И это – мучит меня.

Что удивительно, – матушкин совет ничего не решал. Мы с Петером и Андрисом к той поре уже отошли от Ефрема.

Нас было восемь. Потом, как и положено, мы разделились. Я отправился странствовать ради Славы, престижа и Чести для нашей семьи. Озоль остался хранить дом, плодить маленьких Бенкендорфов (верней уже – Уллманисов) и подхватить родовой стяг, коль он выпадет из моей мертвой руки. Так положено у лифляндцев.

Так со мной осталось три друга – Петер, Андрис и Ефрем бен Леви. Ефрем был самым близким и преданным… Хотя бы потому, что я не забыл, как отдалились от меня латыши в дни Суда Церкви над моей Кровью. Такое не забывается и редко прощается.

Но когда матушка приказала бросить учение и идти на Войну, верные Петер и Андрис не возражали, а Ефрем… Он был в ужасе.

Нам пришлось оприходовать пять юных рабов на то, о чем я не буду докладывать. Латыши поняли, что без этого мы не сможем стать своими в казарме, – не надо быть лучше общества. Ефрем же вдруг заявил, что сие грех и его папаша раввин – не одобрит. Я спросил его, – значит ли это, что он не хочет служить и еврей отвечал:

– Зачем тебе это? Это ведь – не твоя страна! Они за глаза кличут тебя "жидом", зачем ты идешь воевать за этих ублюдков?!

Я долго думал над этим вопросом. Я не знал, как ответить. Я по сей день не знаю, что отвечать. Я родился в лютеранской Риге от отца – латыша и еврейки – матери. Вроде бы нет особых причин любить Россию и русских. За вычетом того, что я – Бенкендорф.

Пока русский престол не залит кровью Бенкендорфов, я не готов пойти против моих деда и прадеда. Каковы б не были русские оккупанты – сам Петр когда-то плакал с моим прадедом над телом прапрадеда моего и пока я жив, русский престол должен остаться колену Петра…

Не понял меня Ефрем. Не смог и не захотел понимать. А иной раз нужно смириться на меньшее зло, чтоб не было большего. Я спросил его в тысячный раз, – готов ли он стать офицером. В смысле – спать с "юной клюквой". Он отвечал, что его – отец проклянет за сие.

Как жандарм, могу доложить – людей чаще сводит не добрый поступок, но – общее преступление. Нам троим было плохо после того, что мы сделали. Пусть с рабами – нарочно разводимыми для сей цели. Есть вещи, кои не могут не претить здоровому мужику и нам было скверно… Но сей грех сблизил нас, у нас возник общий секрет. Стыдная тайна от всего общества. И мы стали едины.

Ефрем это понял лишь в пути на Кавказ. Нам не о чем было с ним разговаривать, – мы опасались, что он доложит сию мерзость нашим общим подружкам, а в Лифляндии сие – страшный грех. Даже если ты исполняешь чисто мужскую обязанность. И мы теперь не могли доверять наших тайн сему "инородцу.

Ефрем растерялся. Он и дальше мечтал быть моим другом и… Он переспал с одним из наших рабов и все было кончено. Если до того мы уважали его за то, что он хоть в чем-то был – лучше нас, теперь жиденок стал просто мерзок.

Мы избавились от него при первой возможности, а он… Он занял гору денег от моего имени и стал ждать. Если бы я не вернулся с Кавказа, Ефрем стал очень богат.

Я никогда не прощал тех, кто играл в бирже на мою голову, и по возвращении я встретил жида более чем прохладно. Он прекрасно понял мои намеки и тут же выплатил ссуды, взятые "под меня". Если бы он сам не просился исполнять "мою роль" в Тильзитской истории, я бы убил его прямо в Тильзите. Довольно было сказать ему побежать, наврав, что жандармы не станут стрелять…

Как раз в ту пору наши осведомители при дворце сообщили матушке, что Государь не в себе, – все время запирается с Кочубеем, о чем-то с ним долго беседует и пару раз в разговоре обмалвливался:

– Этот вопрос мы решим с Костиком Бенкендорфом. Он если не умней, так – покладистей братца.

Матушка весьма обеспокоилась сими намеками, пыталась связаться с Костькой, но тот в самой жесткой манере отказался от встречи, назвав сам себя "Наследником Бенкендорфов". Не надо и объяснять, как эти слова взбесили матушку. Ибо по законам Лифляндии она могла сколь угодно вычеркивать Константина из своих завещаний. У меня не было, и не могло быть сыновей, а по лифляндским обычаям дочери имеют права лишь на приданое. Как бы матушка ни делила меж мной и Костькой состояние Бенкендорфов – после моей смерти все должно отойти – его сыновьям. Иль детям латыша Озоля.

Осознав сие, матушка написала письмо, в коем не сомневалась, что Государь послал ко мне "визитеров" и у них с Константином все уговорено. Я никогда не сомневался в "чутье" моей матушки и стал ждать гостей. Почаще отъезжал "по делам", а за меня письма получал наивный Ефрем. И расписывался за них моим именем. Когда-то я дал ему сию привилегию и жиденок ей пользовался по поводу и без оного. В эти минуты по его лицу было видно, как он мнит себя "фоном-бароном"!

За день до смерти он принял из рук двух странных фельдъегерей конверт, адресованный в мои руки. Посетители удивились, – точно ли он – Бенкендорф и Ефрем, напустив на себя природную наглость, отругал их на чем свет стоит. Они сомневались, ибо Ефрем не сходился с моим описанием и миниатюрой, кою им вручил Государь, но когда он полез из траншеи, отдавая будто приказы, сомнения кончились…

Александр и Константин Павловичи – братья мои. Мы все – потомки барона фон Шеллинга. Они часто пытались убить меня, но я ни разу не шевельнул даже пальцем в их сторону. (И в конце концов, – сие принесло плоды. Общество пришло к мнению, что мне легче довериться, чем моим царственным кузенам – они готовы были убить своего родственника, а я нет. В итоге Империя перешла от "людей ненадежных" к "людям с Принципами".)

С Константином Бенкендорфом у меня общий предок – Карл Бенкендорф. Брат мой сколь угодно долго мог интриговать против меня, я знал о сием и слегка сему… противодействовал, но… Стоило нам прийти к Власти, я приказал ему принять Кавказскую армию.

Нет мелочей в делах Династических. Я оставлю мое мнение о своем братце глубоко при себе, но для публики… Неважно – какой у меня младший брат. Он – Бенкендорф и сего достаточно для того, чтобы он получил для себя крупнейшую армию. (А меж нами, девочками – и слабейшую в техническом оснащении. Приди моему братцу в голову – какие фантазии, мои егеря с кирасирами не дали б и шанса его плохо вооруженным казакам!)

Так я поступал в соответствии с моими же Принципами. А то, что все мои недруги уже отошли в мир иной… Так вышло.

Когда я вернулся с Войны, я первым делом отправился в Зимний. Государь тоже ждал этой встречи. Он встретил меня на лестнице. Именно там, где я его когда-то обидел!

Я поднимался наверх, а он стоял и смотрел на меня, как наверно Дон Гуан смотрел на подходящего Командора. И я впервые подумал, – "Боже, как он состарился!" И поймал вдруг себя на мысли, что думаю о человеке, пытавшемся убить меня – без злобы и ненависти. Но – как о старшем, больном и усталом брате, Любившем меня. Пусть с досадой и завистью, но все-таки – Любящем…

Когда мы поравнялись, кузен, уставившись взглядом в точку у подножия длинной лестницы, вдруг произнес:

– Ты не хочешь убить меня? Почему? Сделай Милость…

Я удивился такому началу. Я думал, что он станет все отрицать, иль наоборот – бросится мне на грудь, признавая свою ошибку. Но он был сух и спокоен. И в то же время – будто бы неживой. Я не знал, что ответить и тут… Будто какое-то просветление! Будто кто-то мне нашептал – что случилось. За что он пытался убить меня и почему с ним творится этакое…

И еще я вдруг понял, что мне должно делать. Я обнял брата моего и тихо сказал:

– Пойдем, нам нужно поговорить. По семейному делу. Как брат с братом. Без лишних ушей.

Государь вяло кивнул и я вывез его в Петергоф. Мы ехали в царской карете, а Петер с Андрисом ускакали вперед, чтоб все приготовить к приезду.

Царь за дорогу ни разу не посмотрел на меня и казалось, что все ему все равно. Если б я решился убить его в тот момент, он с радостью принял бы Смерть, как спасенье от всей его жуткой жизни.

Я вывел его прямо к фонтанам, которые включились ради него, и там, меж веселых, журчащих струй, где никто не мог нас услыхать, сказал ему так:

– Я знаю, почему ты хотел моей Смерти. Кочубей нашептал, что я стал опасен для тебя и твоей дочери. Он сказал тебе, что если ты сделаешь его фаворитом, он изменит имперский Закон и ты передашь трон юной Нарышкиной. Так?!

Кузен вздрогнул всем телом и будто опомнился. Взгляд его вновь стал острым и цепким, пусть и тяжелым – романовским. Он не ответил, но я увидал, что ему не все равно, что я сейчас предложу.

– Ты не хочешь, чтоб я стал царем. Потому, что мы – не кровные родственники. Ты не хочешь царем Nicola, потому что он – туп, а его отец того хлеще.

Хорошо. Давай женим Nicola на прусской Шарлотте. Тогда в ее первенце соединятся две Крови. Кровь дома твоего отца и дома твоей матери. А еще дома моего отца и дома моей матери.

У тебя нет жизнеспособных детей, у меня – сыновей. Раз ни у тебя, ни меня не будет Наследников, давай так, чтоб хоть наши дома нашли продолжение!

Государь вздрогнул всем телом, он провел рукой по лицу, будто отмахиваясь, а потом будто во сне прошептал:

– Кровь моего Отца и моей Матушки… Господи, да неужто это возможно?! И твоего Отца и твоей Матушки…

Но объясни… Почему? Почему ты сам не взял в жены Шарлотту? Я вынужден был бы напасть на тебя, но у тебя столько денег…

– Она – Наследница Пруссии. А я – еврей. Мы будем жить долго и счастливо, но когда-нибудь в дурной миг она назовет меня – "жид"! Это в крови у пруссаков. А я не прощу ее. Ни за что…

Поэтому я и сыскал милую женушку. Тихую, мягкую, не ревнивую, чтоб я хоть дома мог отдохнуть от всех наших мерзостей… Ты меня понимаешь?

Государь судорожно закивал головой и во взгляде его впервые затеплилось что-то доброе. Человеческое. Он с сочувствием прошептал:

– Ты тоже не мог жениться на той, на ком хочешь?

Я рассмеялся:

– Нету такой страны, где б дозволили брак меж родными сестрой с братом! А раз я не могу выбрать той, без кого мне Жизнь не мила, какова разница?!

Кузен жадно смотрел на меня, а пальцы его сжались так, будто цеплялся он за соломинку. Ту соломинку – меж Жизнью и Вечностью.

Он покачал головой и с мольбой в голосе, будто хотел, чтоб я его разуверил, пробормотал:

– Грех… Как вы могли… Сестра с братом – какой Грех… Почему у вас здоровая дочь?! Ведь такой Грех…

Я покачал головой и строго сказал:

– Мы поклялись перед Господом, что у нас – разные батюшки. Это уже не столь сильный грех. И потом – мы Любим друг друга. И не скрываем сего от Бога и Мира. А Бог не может карать за Любовь. Кара – за Грех, да за Ложь пред собою и прочими…

Царя отшатнуло. Руки его безвольно упали и он прошептал:

– Грех… Слабость… Каков Поступок – такова и Привычка. Какая Привычка – такой и Характер. Какой Характер – такая Судьба. Судьба… Ты – Сильный. Вы оба – сильные. Вот Господь и дал вам сильную, умную девочку.

А я – слаб. Всю жизнь мечтал о Нарышкиной, а женили меня… Потом я с нею встречался. Тайно. Чтоб жена не пронюхала… Встречался и думал, что это – Грех! И у нас была девочка. И мы ее прятали от всего света, ибо боялись огласки!! А когда она жаловалась на боли в головке, мы говорили ей – это пустяк, это – пройдет… А оно не прошло!!!

Скажи, если Эрике плохо, ты часто зовешь к ней врача?!

– Немедля. Лучшего. Моего личного. Ее дядю – Боткина.

Государь сокрушенно махнул:

– А я боялся… Огласки. Скандала. Они говорят, что водянка мозга неизлечима и с ними согласна Нарышкина. А я киваю и думаю, – если б я хоть раз… Хоть когда-нибудь вызвал к малышке врача! Моего личного врача… Ну что они знают – обычные костоправы! А тут – Империя! Моя Империя…

Господи, ну почему я не смог, как ты?! Неужто они б не спасли мою доченьку?!

Он сел мешком на край раковины Большого фонтана и плакал навзрыд. А я сел ближе к нему, обнял по-братски и произнес:

– Женим-ка мы Nicola на Шарлотте. Сойдутся Крови твоего отца и твоей матушки. И появится маленький мальчик. Саша Романов.

И ты сам выберешь ему нянюшек с мамушками. Сам дашь ему дядек и скажешь – чему учить маленького. И станет он таким, каким ты хотел видеть Сашу Романова.

Только не этого, а иного… В той, иной жизни… И раз в его жилах будет Кровь твоего отца и твоей матушки, Саша Романов проживет всю жизнь сызнова. Добрее, умнее, честнее. И если ты все сделаешь правильно, когда-нибудь Саша Романов женится на той, кто ему по сердцу. Он сможет… Честное слово.

Хотя б потому, что в его жилах будет Кровь и моего отца, и моей матушки. И в душе я смогу звать его – Карл Бенкендорф. А Карл (Александр) Бенкендорф всегда жил по Чести и смел жить с той, кто ему по сердцу. И уж по-крайней мере – вовремя лечить своих девочек!

Прошли годы. Через много лет, возвращаясь из Таганрога с телом Его Величества, я был встречен моим Nicola. Он встретил нас на дороге в столицу с безумным ликом и диким криком:

– Ты обманул нас! Ты убил его! Знаешь ли ты, что моя матушка все глаза выплакала по своему первенцу! Милорадович с Воиновым мне все объяснили. Я никогда не стану Царем, ибо корона не держится на главе цареубийцы! Как я мог тебе в этом довериться?

Я, не слезая с кобылы пред гарцующим Государем, сухо ответил:

– Раз ты послал меня в Таганрог, ты мне доверился. А доверил ты мне привезти – брата в столицу. Я не знаю, как это ты себе представлял, но я везу его. И со мной едут люди нашего злейшего врага – графа Ермолова. Они не хуже меня знают, как умирал Государь. Ни на мне, ни на тебе – нет Крови нашего родственника. При одном малом условии. Ты клялся, что не нарушишь Законов Императора Павла. Твой первенец Александр станет после тебя Государем Всея Руси Александром Романовым. С этим-то ты согласен?

Глаза Nicola округлились и он с ужасом стал креститься:

– Мой брат… Кончил с собой?!

– Поговорим об этом позднее. Не при чужих…

Когда мы вернулись в Санкт-Петербург, все было готово к срочным похоронам. Государя везли в наглухо заколоченном гробу, да и к нему было не подойти – настолько кругом стоял тяжкий дух.

Гроб нужно было открыть к отпеванию и я просил присутствовать при сем деле лишь близких покойного. Кому охота смотреть на червей, да прочие мерзости?

Когда сбили последние гвозди и откинули крышку, наша родня ахнула. Гробовое молчание затягивалось, а потом Королева-мать, судорожно схватив меня за руку и заглядывая мне в глаза, шепнула:

– Ты – самый хороший. Ты первенец моей лучшей подруги! Скажи мне, Сашенька… Я могу… Я могу молиться за упокой моего малыша? Или..

Я обнял, поцеловал любимую женщину моего дяди и тихо ответил:

– Вам, как матери, мы позволим остаться с прахом на ночь. Помолитесь за него перед Господом, ибо лишь Господа можно молить о Спасении. Мы оставим вас одну, а поможет вам молиться Божий инок. Он принял схиму и отрекся от мира сущего ради поста и молитвы. Сей старец у нас проездом, возможно больше вы его не увидите. Но перед Богом клянусь, – все что случится с ним дальше будет лишь Божьей Волей и Милостью. Иль Карой. Теперь все Богу и от Бога зависит.