Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 64 страниц)

Ломоносов стал отвечать – слово за слово, посыпались оскорбления и однажды жена посоветовала ему обратиться в Тайный Приказ. (Один из наиболее рьяных противников „мужика“ работал с польской разведкой.) Сыщики немедля изобличили шпиона, того обезглавили и… Вскоре жена опять „капнула“ информацию – теперь уже на человека французов. Новое следствие, новая казнь, еще худшие отношения с Академией.

Первое время абвер был точен и действительно давал сведения на шпионов. Тайный приказ постепенно привык к тому, что через Ломоносова приходит верная информация. Еще больше в это поверила сама Государыня. Вскоре возникло такое, что Ломоносов мог прийти в Зимний к кузине и „нашептать“ ей на ухо все, что угодно – через голову Тайных. Те все равно проверяли и привыкали, привыкали, привыкали…

Когда Ломоносов открыл первый большой заговор в Академии – в пользу Пруссии, ни у кого не возникло сомнений. Затем – второй. Третий… В самый короткий срок были истреблены все „инородцы“ с научными титулами. За шпионаж в пользу Пруссии.

Так было разгромлено Артиллеристское ведомство, „Навигацкая“ школа, Имперская пороховая палата. Прусские ружья и пушки стали бить быстрей и точнее, чем русские, а фрегаты пруссаков топили наши галеры без передышки.

Но самый страшный удар пришелся по медицине. Все врачи той поры были немцы и всех их перебили, как прусских шпионов. Итогом стал неслыханный мор от дизентерии с ветрянкой и русская армия кончилась. (Болезни убили втрое больше русских солдат, чем все прусские пули, да штыки вместе взятые.)

За это моему прадеду Эриху – отцу и бессменному шефу разведки Железный Фриц вручил „Pour le Merite“ – высший Орден Прусского королевства. (За „отрицательный вклад в науку противника“ – так было в приказе на награждение.)

Когда награждение состоялось, лишь идиоты не осознали, что в России кто-то должен за это ответить. Вы думаете, что во всем виноват Ломоносов? Как бы не так. В реальности, он, как „лицо, учившееся в Германии“, да „имевшее жену – немку“ был не допущен к делам Артиллеристского ведомства – наиболее пострадавшего в сей вакханалии.

Как раз нет. В своих мемуарах мой прадед фон Шеллинг указывал, что в действительности абвер лишь создал атмосферу доносов, бессудных пыток и казней, а дальше русские ученые попросту перебили сами себя – любое несогласье в научных вопросах влекло подозрение в работе на немцев, доносе, пыткам и быстрой казни. (Сыщики уже привыкли к тому, что Академия – рассадник шпионов!)

И вот когда началось следствие, Ломоносова обвинили в том, что он… „подготавливал заговор по убийству Ее Величества (моей бабушки) за то, что она – немка“. Между строк неизвестный доносчик намекал, что Ломоносов – Романовской крови и сам метит на царский престол. А вот этого моя бабушка уже простить не смогла.

Когда Ломоносов был арестован и бабушка всем своим видом и репликами показала – насколько все решено, Академия чуть ли не в полном составе обвинила несчастного во всех смертных грехах, во всех доносах и казнях, и даже – научных провалах всего прежнего царствованья.

Однажды матушка спросила у тетки, – был ли в действительности Ломоносов Романовым, или все это – выдумки? На что бабушка, пожав плечами, сказала:

– Знаешь, милочка, у меня от государственных дел забот полон рот, так что этакими пустяками мне голову забить – недосуг. Да и какая, к черту, палачу разница?!» – на сей аргумент матушка не нашла что ответить и только промямлила:

– Все ж, – невинные души…

На что бабушка отвечала:

– Не я сего мужлана силком ко двору привела. Сидел бы в своих Холмогорах, прятался за печкой, да жег лучину, авось и по-другому бы обошлось! А кто не спрятался – я в том не виновата! – Петр I был мужчиной видным и любвеобильным, зато бабушка ловко играла в прятки. Сыскала не одного Ломоносова, но и княжну Тараканову и даже Иоанна Антоновича – да еще в собственной же кутузке!

Случай с академиком сразу же остудил самые разгоряченные умы (насчет «иноземки на троне»), – а доказание связи академика с абвером привело на ее сторону двор и гвардейцев. С той самой минуты и до смерти ничто более не грозило бабушкину правлению. Когда целые семьи «рубят под корень», это производит неизгладимое впечатление.

Но сам Иммануил Кант – отец «категорического императива» был первым из тех, кто говорил, что в данном случае Ломоносов был использован абвером «в темную» – без злого умысла с его стороны. И абвер нарочно дал повод Екатерине убить академика, как возможного претендента на русский престол. И если уж в России извинились пред Эйлером, нужно простить Ломоносова.

Иль на Руси времена, когда прощают всех немцев, а на плаху ведут теперь русских?! Из уст немца Канта сии разговоры были… смутительны. И бабушка очень хотела вывезти его в Санкт-Петербург. Чтоб заткнуть рот постом, чином и жалованьем.

Матушка впоследствии говорила, что писала Канту, скрепя сердце. Вопрос был, конечно же, скользкий, но видеть падение «Совести» пред грудой презренного злата, – ей не хотелось.

Она написала, как ее хорошо приняли в сей гостеприимной стране. А еще о том, как здесь пьют, как порют дворян за малейший проступок, как пишут доносы… В общем – обычную дворцовую жизнь.

Когда письмо было готово, и матушка принесла его в Канцелярию, секретарь, просивший написать его, порылся в каких-то бумагах и произнес:

– Ой, простите, дело сие – под контролем Самой… Вы обязаны сами доложить ей об исполнении. Государыня пометила, что с этим письмом к ней должно прибыть вне очереди.

Капитана прусского абвера вводят в кабинет Государыни. Та в своем рабочем наряде стоит за конторкой и листает бумаги. При виде вошедших она снимает с носа золотые очки на широкой шелковой ленте и, протирая пальцами усталые, покраснелые глаза, спрашивает:

– Письмо готово? – задан вопрос по-немецки, и матушка щелкает каблуками в ответ, подавая запечатанный конверт Государыне. Та скептически усмехается, меряя взглядом племянницу, и небрежно машет рукой, приказывая по-русски: – Прочтите кто-нибудь… я – занята. Доброго Вам здоровья, милочка.

Офицер охраны поворачивается, дабы увести немку, но та… Она стоит с побелелым лицом, с ярко-алыми пятнами на щеках, и срывающимся голосом говорит по-немецки:

– Ваше Величество, мне сказали, что это должно быть частное письмо. Вы не смеете нарушить Вашего Слова. Позвольте мне уничтожить письмо, и я напишу другое – официальное, – при этом она тянет руку, чтоб забрать конверт со стола, куда его бросила тетка.

Но тут на нее прыгают три офицера охраны, которые начинают ломать ей руки и вытаскивать из монаршего кабинета. Царица сама поднимает злосчастный конверт и приказывает:

– Нет, я прочту это при ней. Сдается мне, – речь об Измене. Только заткните ей рот, чтобы не вякала.

Приказание сразу исполнено, и пленница троих здоровенных мужчин тотчас стихает.

Государыня долго читает письмо, пару минут думает о чем-то своем, разглядывая свой маникюр, а затем говорит:

– Пора мне сменить куафера. На словах-то все верно, да вот между строк… Маникюр знаешь?

Девушка в форме капитана прусского абвера с досады кусает побелелые губы, – видно с ней никто не говаривал в унижительном тоне. Поэтому она не выдерживает:

– Никак нет, – Ваше Величество. Если мне и приходилось драить копыта, – так только – жеребцам, да кобылам. Но если Вас это устроит…

Государыня усмехается чему-то своему, девичьему, и, по-прежнему не удостаивая даже взглядом строптивицу, цедит:

– Меня устроит. Только учти, – не справишься – выпорют! Лакеев здесь всегда порют. За болтовню за хозяйской спиной.

Ты норов-то свой поубавь… Не таких кобылиц объезжали – дело привычное.

И потом, – что за вид? Что за мода?! Здесь тебе не училище и не монастырь, – девицы пахнут жасмином, но не – конюшней.

Я сама выбираю жасмин, – это наш родовой аромат. Имеющий нос, да учует. Или мне и это тебе объяснять?!

Что касается письма… Это испытание на лояльность. Ты его не выдержала. В другой раз – выпорю, – после чего Государыня, вкладывает письмо обратно в конверт и сама лично запечатывает его королевской печатью. Со значением показывает печать и добавляет:

– Я – Хозяйка и имею право читать. Но я никогда не скрываю того, что я – сие прочитала.

В приемной, пока секретари бережно приводят в порядок вскрытый конверт, полковник из Тайного Приказа, мешая русские и сильно искаженные немецкие слова, объясняет, что согласно тайному Указу самой Государыни, вся переписка обитателей дворца – обязательно перлюстрируется. Обычно этим занимаются офицеры из Тайного Приказа, и то, что перлюстрацию провела – Сама, говорит о необычайной чести, оказанной безвестной девчонке:

– Милая фроляйн, должен Вам сообщить, что Вы манкируете… Ваше поведение неприемлемо для дворянки, – ворвались в кабинет Ее Величества, устроили там скандал и погром, – вы недопустимо манкируете… Я и сам, экскузе муа, рад позабавить Государыню невинной выходкой, но…

Девушка, коей уже надоело продираться через частокол русских и немецких слов с французским прононсом, наконец не выдерживает и на чистом русском говорит:

– Господин полковник, раз уж мы здесь в России, перейдем-ка на русский. Признайтесь честно, ваша дворянская честь, не была бы уязвлена, если бы кто-то третий прочел Ваше интимное письмо к Вашей возлюбленной?

– Да, разумеется! Но здесь речь идет о философе, так что Ваше сравнение представляется мне…

– Господин полковник, почему Вы не можете себе представить, к примеру, что я спала с Кантом и теперь пишу ему, как любовнику. Вы по-прежнему считаете себя в праве читать это письмо?

Полковник Тайного Приказа задумывается на пару минут, а потом, светлея лицом, обрадовано восклицает:

– Но если вставать на такую позицию, мы не смеем читать вообще никаких писем! Где же логика?!

– А логика в том, что вообще не надо читать частных писем. Есть другие методы работы. Или Вас в детстве не учили, что подглядывать в замочную скважину – нехорошо?! Недостойно дворянской Чести…

Полковник щелкает пальцами и говорит секретарю, заклеивающему письмо:

– Вы слыхали слова этой дамы? Зафиксируйте-ка их в протоколе. Это вольтерьянство. Уважаемая сударыня, боюсь, наша беседа будет продолжена в Тайном Приказе. Разумеется, если делу будет дан ход…

Но у нас в России подобные бумажки часто теряются, так что все будет зависеть только от вашей сообразительности. Кстати, что вы делаете этим вечером?

Капитан абвера смотрит в глаза полковнику Тайного Приказа, и, к немалому удивлению и смущению последнего, счастливые искорки играют в ее глазах:

– Простите, я плохо Вас поняла… Вы хотите сказать, что Вы сотрудник Русского Тайного Приказа намерены переспать со мной?!

– Ну, зачем так сразу утрировать…

– Нет, скажите по Совести, я действительно настолько вызываю желание, что Вы хотите со мной переспать?!

У полковника ошарашенный вид. Он переглядывается с секретарем, и тот незаметно, но очень выразительно крутит у своего виска. Полковник откашливается и признается:

– Да, фроляйн, в Вас есть нечто этакое. Но я не имел в виду…

– Нет, похоже, Вы меня неправильно поняли. Посмотрите в мои глаза, посмотрите на этот нос, на эти уши! Вы готовы переспать со мной и не боитесь возможных последствий?!

У русского полковника от изумления отваливается челюсть, а секретарь невольно встает и потихоньку берет со стола колокольчик, чтобы в случае чего позвать караул. Полковник же пожимает плечами:

– А какие тут будут последствия? Ну, максимум, что для меня может случиться, – Государыня принудит меня жениться на Вас. Но опять-таки – есть в Вас тут что-то вот… этакое! И в сущности я – не прочь. А что же еще?

Странная девушка заливается смехом:

– С Вами, друг мой, – ничего. С Вами – совсем ничего. Вы не в моем вкусе! И я – занята. И сегодня вечером, и вообще, а для Вас – навсегда. Пишите какие угодно бумажки по сему поводу. И, большое спасибо – Вам, – с этими словами странная девица подскакивает к профессиональному палачу и целует его в щечку. А затем, как на крыльях, вылетает из приемной.

В дальнем углу приемной к стене прикреплено большое зеркало венецианского стекла и если хорошенько прислушаться, можно услыхать, как за ним покатывается со смеху Государыня Всея Руси. Зеркало в углу приемной – с секретом: оно прозрачное со стороны кабинета Ее Величества. Впоследствии, когда тетка во всем признается племяннице, матушка поставит точно такое же в своей рижской приемной.

Да, кстати, если вы настолько же удивлены, как и этот полковник, поясню. Указ 1748 года «О свободе исповедания» вызвал массовый исход наших в Пруссию. Тогда в 1764 году было объявлено, что «лицо еврейской национальности, вольно или невольно вступившее в интимную связь с представителем германского народа, поражается в правах и подвергается преследованию, как за мошенничество или насилие». (Другими словами, если толпа подонков насилует еврейскую девушку – судят ее, как мошенницу и проститутку.) Это – цветочки.

Ягодки грянули в 1779 году. «Лицо арийской расы (за пятнадцать лет пруссаки из германского народа доросли аж до арийской расы!), уличенное в интимной связи с жидом или жидовкой (а до той поры мы были еще „лицами еврейской национальности“!), подлежит аресту, лишению всех сословных прав и конфискации имущества»! Если сравнить с указом 1764 года, – можно подумать, что к евреям стали относиться гораздо лучше. Но именно 1779 год положил начало повальному исходу евреев из Пруссии, породив рижскую, волжскую и «новоросскую» диаспоры.

Знаете, когда живешь внутри всего этого, как-то не приходит в голову, что где-то еще есть страны, где к твоему народу обращаются просто по-человечески. Равно как даже полковники Тайных Приказов сопредельной державы могут встать в тупик над этакими указами ближайших соседей, ибо не понимают их причин и не ведают, что такие указы вообще случаются в клинической практике (ибо, на мой взгляд, это именно клиника, а не юстиция). Все в этом мире – весьма относительно.

Что касается ответного письма Канта, оно не заставило себя долго ждать. Мыслитель писал:

«Я не хотел быть понятым так, будто Государыня в чем-то тут виновата. Просто Россия настолько отсталая и языческая страна, что здесь еще в моде человечьи жертвоприношения.

Люди культурные, вроде бы академики пресмыкались перед режимом ужасным, бесчеловечным и даже – бессовестным во времена королевы Анны. И чтоб как-то себя оправдать им нужно было найти козлов отпущения. Ими-то и стали – немцы. Это не толпа била и мучила Эйлера. Это сама Академия убивала самое себя, мстя себе же за свою трусость. А Бог сие – не прощает.

Наказание людям сим стало бесплодие. Научное и человеческое. А ученые иных стран перестали ездить в Россию. Отсюда и чудовищная отсталость России в науке.

Люди честные, особенно академики, должны бы сказать – мы не можем, у нас не хватает знаний, культуры, ответственности… В России же пошли по другому пути – стали искать врагов и шпионов и вконец себя перебили.

Я верю в русский народ, ибо народу не за что отвечать в преступлениях тех, кто зовет себя „Академиками“. Но внучке Эйлера я доложу – в России нет Академии. Может быть и была, да – вся вышла. И приезжать туда, да жать руки и объясняться с покойными мне что-то не хочется. Постарайтесь это понять.

Вам же совет. Если вы не хотите бросить науку, бегите из Санкт-Петербурга. Бегите из склепа под именем Академия». И так далее…

Матушка, разумеется, не могла не ознакомить венценосицу со столь важным письмом, а та вдруг устроила из прослушивания целое представление, пригласив на него всех своих фрейлин. Матушка читала письмо, стоя на колене перед «лучшей половиной» русского двора, и не могла отделаться от мысли, что на самом деле это – смотрины, и русские барышни разглядывают ее – высокую, худощавую и немного нескладную с откровенной издевкой. Когда письмо было кончено, бабушка вкратце (сильно смягчив и к удивлению матушки – переиначив) пересказала его для фрейлин на русском, отметив:

– Это, конечно, отказ, но в самых вежливых тонах и форме. Наш рак-отшельник предпочел свою кенигсбергскую раковину возможности увидать мир, но сие – его право. Я думаю, что вопрос о его приглашении надобно закрывать, но переписку мы продолжаем. И мне кажется, что лучшего писца, нежели наша Шарлотта, нам не сыскать. Прочие-то его ответы были не в пример жестче.

Матушка думает, что дело кончено, когда во время приготовлений к фейерверку к ней в пороховую палатку входит сама Государыня. Она явно навеселе (выиграно еще одно дело с турками), походка ее неровна, на лице блуждает улыбка, руки болтаются из стороны в сторону. Царицу даже покачивает.

При входе она манит племянницу, пьяно целует в обе щеки, затем морщит нос, брезгливо кривится и будто отмахивается от своего фойермейстера. Затем она начинает стягивать с рук кружевные перчатки, те плохо слезают с вспотелых от выпивки рук, и Государыня начинает срывать их, раскачиваясь всем телом из стороны в сторону.

В какой-то миг она чуть не цепляет рукавом пышного платья реторту с каким-то снадобьем и матушка чудом выхватывает склянку из-под Императрицы. С укоризною в голосе девушка говорит:

– Ни шагу далее, Ваше Величество, – иль Вы подорветесь.

Государыня застывает, на лице ее пьяное изумление. Потом она ухмыляется и грозя племяннице пальцем, подхихикивает:

– Но ты же не дашь этому произойти?

– Отнюдь, Ваше Величество. После того издевательства, какое Вы устроили надо мной с этим письмом, – у меня возникают разные планы. Коль Вы подорветесь здесь и сейчас – нас обоих разорвет в клочья, и мне не предстоят муки в руках палачей. На Вашем месте я бы задумалась.

Девушка со значением показывает огромную ступку для смешения пороха, подальше двигает ее от Государыни и, вставая на пути венценосицы, скрещивает руки у себя на груди:

– Ваше Величество, я прошу Вас немедля покинуть сие помещение. Это опасно как для Вас… в таком состоянии, так и – для меня. И моя шкура заботит меня больше Вашей.

Императрица, пьяненько подхихикивая и делая вид, что хочет пройти, играет с племянницей, как кошка с мышкой. В конце концов та не выдерживает и схватив тетку за руку, довольно бесцеремонно сажает ту в деревянное кресло, стоящее за конторкой, в коей хранятся лабораторные записи. Кроме этой конторки, кресла и лабораторных столов с посудой и реактивами в палатке нет прочей мебели.

Царица порывается встать, но племянница легко удерживает в руках крупную женщину, и глядя ей прямо в глаза, говорит:

– Я дам вам особый бальзам и аммоний. Вам сразу же полегчает.

Государыня, как капризная девочка, начинает мотать головой, затем обидно смеется и с язвою говорит:

– Фи, какой мерзкий запах. Я думала, что так вонять серой может только в аду. Ты, я гляжу, не только гадючка, но и – чертовка. Давно знаешь русский?

– Да. Десятый уж день.

– Похвально. Мне говорили – у пруссаков есть где-то школа, где шпионы хорошо учат русский. Было сие в каком-то монастыре… Не будь ты моею племянницей, на дыбе мы б вместе вспомнили – как же он называется…

Матушка, начавшая было мешать лекарство для тетки, на миг замирает и пестик в ее руках дрожит по-предательски. Тетка же, довольная произведенным эффектом, почти ласково продолжает:

– Пугачев крепкий был, – лишь с каленым железом язык развязал. А вот Тараканова обмочилась с первой растяжки… Ты не поверишь, как она палачей ублажала, чтоб они ее не пытали. Мы в другой комнате все животики со смеху надорвали!

А как исполнит все и обнадежится, тут-то ее и – на дыбу. Потом я захожу и говорю милочке, – «Ты верила, что за сие скотство тебя на сей раз пощадят? Вообрази же, что ты могла натворить ради вот этой короны… А теперь накажите ее не за то, что она пыталась наделать, но за то, что сегодня тут делала – ради страха за свое „я“ и обычнейшей боли. Наказывайте же так, как за то, что она ради себя готова была сделать с Россией!

Видела б ты, как зверели мои палачи! А ведь и вправду готовы были помягче ударить, или – тисочки недокрутить… А после сих слов – как положено – иглы, тиски и костер…

Государыня неприятно смеется, пальцы ее невольно скручиваются и становятся похожи на когти большой страшной птицы. Нервно подхохатывая, она продолжает:

– Ее потом недельку лечили, отпаивали, да выхаживали и снова в пыточную. Наврут ей с три короба, что меня в городе нет, дыбу покажут и опять – или-или. Она, конечно, им опять даст – по-всякому и всячески ублажит, а затем я захожу и… видела б ты ее нашкодившие глаза! Если б она хотя бы честно смотрела, я б ее в первый же день кончила, не пытая… Ибо нельзя мучить царскую Кровь! А самозванок – положено… Пока сами не сдохнут.

К этой минуте пестик в руках у моей матушки снова в порядке, она высыпает полученный порошок в какую-то колбу, растворяет снадобье в воде и подает лекарство Императрице.

Та чуть ухмыляясь, берет колбу в руку, другой рукой зажимает нос, чтобы выпить, и вдруг явно нарочно выпускает емкость из рук! Та с грохотом падает, разлетаясь на много осколков, Государыня ж (почти трезвым голосом) вдруг говорит:

– А ты – смелая. Хорошо держишь нервы в руках. Ты и дальше – не бойся. Вот прикажу вздернуть на дыбу, там и надо бояться…

Взорвать меня тут грозилась…» – тетка вдруг багровеет и по-пьяному злится, – «Ну, взрывай, коль подослана! В кои-то веки родная Кровь в сей гадюшник пожаловала, а туда же – взрывать меня хочет! Ну, взрывай, – на!» – с этими словами пьяная женщина вдруг без каких-то усилий рывком рвет свое пышное платье у себя на груди. И к небывалому изумленью племянницы, та вдруг видит, что на тетке под платьем тонкая стальная кольчуга!

Государыня же пьяно всхлипывает, с сожалением смотрит на дыру в своем платье и чуть ли не со слезами бормочет:

– Жарко мне в ней, тяжело… Поверишь ли, милочка, – я однажды с Гришей была… Это мой первый – Орлов, ты, верно слышала… Так наутро, как вышли прощаться, меня и пырнули ножом… Вот сюда, в этот бок. Я, прости Боже, всегда после ночки в исподнем была, а тут будто дернуло меня что и – корсет я надела. На китовом усу.

Нож только брюхо чуток пропорол, а так – все. Все…

Государыня молча плачет и беззвучные слезы медленно катятся у ней по щекам. Матушка в ужасе подсаживается к тетке поближе – прямо на каменный пол и с чувством спрашивает:

– Да как же это? Кто ж это? Ведь…

Тетка утирает слезы, пьяно машет рукой и с яростью произносит:

– Был там один… Гришин телохранитель. Деньги ему обещали. И графский титул. Поместье…

Поверишь ли, он меня в бок ударил, я падаю, кровь кругом, боль, а он стоит с кровавым ножом и опять – вновь заносит. А я лежу и понять не могу – за что?! Мы же с Гришей его из самой грязи вытащили, верили как – сыну, как брату родимому…

Хорошо, – Гриша первым все понял и шпагу вынуть успел. Я потом месяц в перевязках ходила… Заросло… Как на собаке. Вот только Дашковой пришлось мой мундир надевать и гарцевать перед гвардией, чтоб если повторят – ей пуля пришлась.

Племянница с изумлением смотрит на тетку и шепчет:

– При чем здесь Дашкова?: Она была у нас дома – там, в Пруссии. Мы так поняли, что она – лучшая ваша подруга…

Государыня молча кривится и почти сплевывает:

– Дура она, а не подруга. Не дорезал Гриша крестника моего. Я, хоть и еле ползла на ногах, а все равно – первой за ними помчалась. В подвал… В первый раз увидала, как на дыбе пытают…

Подружка моя закадычная по-глупости проболталась… И про встречи мои с Гришенькой, и про то, что буду в исподнем. У баб язык без костей – мотают, что помелом метут! А дядька ее – канцлер мой Воронцов деньги сыскал и нож в руку вложил…

Племянница глядит в рот своей тетке и с замиранием спрашивает:

– Но вы этого так не оставили?!

Царица пьяненько ухмыляется:

– Отнюдь. Канцлер-то не причем… Ему приказ такой был. От Петруши, Петеньки – благоверного моего. А тут, – вроде как поединок. Он целится – ПАХ! Кровь пустил, но… не дорезал. Стало быть – моя очередь. Ну, прости, мил друг – я-то уж промаху не дала… А потом Воронцова – по-тихому. И милую дурочку – за границу… Пусть там болтает, как я в исподнем хожу.

Государыня на миг умолкает, задумывается, вроде бы как трезвеет, и, поднимаясь из кресла, безразличным голосом говорит:

– Ты на ус-то себе намотай – первой в таких делах не стреляй. На грязь людей шлешь, – и если не будет в сердце у них Правоты, дрогнет рука. Пить дать дрогнет… Стало быть – нужно дать пролить свою кровь. Это в сем деле самое страшное. Вроде все рассчитала, а все равно сердчишко стучит… Ведь не просто так – убивать будут…

Второе, – ответный выстрел никому не доверь. И мстить за себя не позволь. Все сделай сама – полком, дивизией, или – народом. А еще лучше судейскими, или анафемой. Никогда не забудь ни судейских, ни церковь – вот вернейшие палачи. Подсылать же с кинжалом, иль ядом и думать не смей, выйдет наружу – всю жизнь будешь от грязи сей отмываться. Пока – все. Запомнишь – дальше скажу.

А вообще – не слушай мой старческий бред. Это я порой – спьяну. Верю, что в десять дней – язык изучила. Поздравляю…

Ну, работай, не буду тебя больше задерживать, – с этими словами Государыня идет было к двери, но тут матушка все ж не выдерживает:

– Ваше Величество… раз я не прошла Вашу проверку на Преданность, не лучше ли мне вернуться домой?

Екатерина Великая поворачивается к племяннице и смеется:

– Не бойся, я уж давно не придаю никакого значения ни «Чести», ни «Верности». Это у нас в Германии они чего-то, да – стоят. Здесь в России меня предавали и продавали на каждом шагу, на каждом углу, – оптом и в розницу.

Государыня возвращается в кресло, грузно опускается вглубь его и видно, что алкоголь, «выйдя из головы», ударил ей в ноги. В глазах ее больше соображения и здравого смысла, но они теперь закрываются под грузом выпитого. Она хрипло шепчет:

– Не верю я людям «преданным». «Преданность» – одного корня с «предательством». Это же – не случайно… Этакие на манер флюгера – дунуло и они опять по ветру. Я ненавижу людей лояльных и преданных.

Что же до прочих, – пусть и дерзят, лишь бы писем моих не читали….

Девушка слушает Государыню, раскрыв рот, а потом спрашивает:

– Что же нужно мне для того, чтоб заслужить вашу дружбу?

– А ничего мне не нужно. Ты не мужик, а – девица, так что плевать на твой вид. Весу никакого ты не имеешь и мне тебя не обхаживать, так что мне все равно – с кем ты. А во всем остальном…

Дело простое. Нет меня и тебе в пять минут скрутят голову. За то, что я твоя тетка. За то, что не могут они на мне отыграться – тебя вздернут на дыбу. А ты – жилистая. Долго будешь висеть. Я знаю…

А в этих подвалах болтаться не след. В конце – все гадят, да писаются и говорят на себя. И еще… Баб в конце… Верней, в конце – они сами на все согласные.

Ты не поверишь сколько лакеев хочет спробовать графиню, иль баронессу… Скоты – они все такие.

Если я сдохну, а ты не успеешь в силу войти – держи яд при себе. Как родная тетка советую…

Государыня долго смотрит на матушку, с какой-то видимой грустью проводит рукой по голове фойермейстера, ласкает ей волосы и бормочет:

– Я уже довольно стара, чтобы разучиться верить в людей. И я не верю ни в идеалы, ни в общие ценности. Я верю лишь в Кровь. Мою с тобой Кровь. И еще – Интерес. Личный, шкурный твой Интерес. Если я найду чем купить человека, я доверюсь ему больше и подпущу много ближе, чем преданного дурака. Ты меня понимаешь?

Матушка улыбается:

– Тогда нам не повезло. Деньги мне не нужны, Карьере в Науке цари не подмога, если что – поеду в Европу, – с такой Кровью, как у меня, найду себе угол в любом нужном гетто. Выходит, – мне и кольцо негде продеть.

– Какое кольцо?

– Ну, такое вот – в нос, – вроде бычьего.

Тут уж Государыня изволит смеяться так долго и так заразительно, что и матушка невольно поддается этой странной веселости. А потом Ее Величество вдруг перестает смеяться, цепко хватает еще улыбающуюся племянницу за плечо и та в ужасе отшатывается, как будто видит перед собой – привидение. А тетка шипит прямо в ухо:

– Да нет же, дурочка. Запомни первое правило Софьи Фредерики Шарлотты фон Шеллинг, – даже и не думай встречаться с быком, не продев ему в нос кольца. Ты у меня вот где сидишь, – на миг Государыня стискивает матушке горло железной рукой, и сразу же отпускает, – что захочу, то с тобой и сделаю. Знаешь, где у тебя кольцо? – тетка внезапно хватает племянницу за другое место, опять на миг стискивает и сразу же отпускает, – Тебе хочется замуж. Тебе нужен дом, семья, детишки, не век же тебе нюхать все эти мерзкие запахи?!

Так вот, – заруби себе на носу – я дам тебе мужа. Богатого, родовитого, так что все твои подружки на тебя обзавидуются. Дам! Может быть… На колени, сука…

Девушка в офицерском мундире, которая в эти минуты уже вскочила со своего места и отчаянно отдирает от себя руки тетки своей, вдруг обмякает, обхватывает Государыню и медленно сползает бесформенным кулем по тетке на пол. Обнимает царице колени, и, закусив губы, смотрит на родственницу снизу вверх. А та из своего кресла чуть наклоняется и по-матерински целует девушку в лоб. Затем вдруг зевает, достает из складок платья тонкий стилет, и, подавая его племяннице, говорит сонным голосом:

– Постереги меня. До личной охраны мне не дойти, а тут… Я недолго…

Племянница растерянно теребит сонную тетку, с ужасом говоря:

– Здесь нельзя. Здесь же – запахи! Пойдемте на воздух, ведь надышитесь здесь всякой гадости!

Тетка на миг приоткрывает глаза, строго грозит моей матушке и назидательно, с трудом ворочая неподатливым языком, выговаривает:

– Никогда не спи вне закрытого помещения. Уж лучше я у тебя тут надышусь, чем там – проснусь с дырой в голове!

Да, и напомни мне завтра – снять с тебя мерку. Есть у меня портной – чистый кудесник. От Бога кузнец – даром, что крепостной.

С этими словами венценосица засыпает. Матушка прислушивается с дыханию тетки, затем осторожно встает, запирает дверь палатки на ключ и задвигает тяжелый засов. Затем она подбирает с полу осколки колбы с лекарством и собирает тряпкою с пола мокрую кляксу. Когда племянница кончает работу, она замечает, что теткина рука соскользнула вниз с подлокотника и теперь нельзя подсесть к креслу с сухой стороны. Со стороны ж влажного пола…

В палатке трудно дышать от окислов азота и серы. Но еще сильнее здесь пахнет соляною кислотой. Поэтому пол в лаборатории каменный – деревянный паркет после влажной уборки каждый раз покрывался б обугленной коркой и дырами.

Матушка долго смотрит на пятно влаги, в коем потихоньку осаждается кислота, а потом снимает с полки свой лабораторный журнал. С видимым сожалением она перелистывает его, а затем решительно закрывает и кладет журнал на пол – прямо на кислотное пятно на полу. У самой ноги венценосицы.