Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 64 страниц)

Константиновские же либеральные бредни и сюсюкание о какой-то там Конституции теперь стойко сплелись в сознаньи Москвы с Сиськой Наследника и его – Ягодицами. С того дня и до сей поры Москва ни разу не подвела нашу партию, став самым верным и надежным оплотом Державы.

Я еще подлил масла в огонь. Прямо на том вечере я написал комические куплеты в количестве двадцати штук, в коих подробнейшим образом описывались стати и наряды Наследника. И вытекающие из того – бредни его политические.

Стоило мне сесть за рояль и пропеть первые строки, вокруг меня образовалась огромная толпа, которая тут же стала комментировать мои вирши и менять их для большего благозвучия (я все же – немец, а у поляков язык ближе к русскому). То, что вышло, свойства – совсем непечатного и мне до сих пор стыдно, когда меня называют автором этих великолепных, хоть и необычайно злых и неприличных стишат.

Куплеты сии под общим названием "Гав-Гав" – скорее плод коллективного творчества. Среди них есть куплеты целиком сочиненные бойкими москвичами, так что в "каноническом" варианте их – сорок пять.

Стихи сии разошлись по Империи и вскоре во всех приличных домах слово "Конституция" рифмовалось лишь с "Проституцией", а произведенное мною от слова "Сейм" понятье "сеймиты", я лично зарифмовал со словом "антисемиты", но местная публика не знала таких и вместо "антисемитов" хором скандировала – "содомиты" под улюлюканье офицеров и истерический смех дам!

С той поры и вплоть до их массового повешения в ходе подавления Польского Восстания, членов польского Парламента – Сейма в Империи называли не иначе как – "содомитами" и искренне верили, что содомия – отличительная черта всех либералов. Вот сила и убедительность доходчивой рифмы!

На другое утро мы "утекли" из Москвы. Ушли затемно, – пока "константиновцы" не продрали глаза. В районе Люберец нас ждали фабричные мужики с гжельского завода на лошадях. Они тут же развернулись и широкой, бестолковой гурьбой вернулись домой – в Гжель. Мы же, выстроившись цепочкой по одному, ушли на Владимирку и только по ней понеслись в Нижний.

Предосторожности наши оказались совсем не напрасны. Враги учинили за нами погоню и перевернули вверх дном в наших поисках всю Гжель и добрую половину Рязани. Только через пару недель до них дошел слух, что мы славно "гудим" в Нижнем Новгороде…

В Нижний мы прибыли не просто так. Ныне это забылось, но на рубеже веков в политике бытовала такая реальность, как "татарская партия". У этого – ряд забавных причин.

Россия – огромна и отстала в плане промышленности. Для каждой губернии структуры почв, увлажнения и оптимальной погоды настолько различны, что урожай в Твери почти всегда означает недород в Курске, иль – Белгороде. И – наоборот.

Из этого Россия стала столь "своеобычной" страной, что только в ней возникло такое понятье, как "местничество". Раз благоденствие землевладельцев связано только с местностью, интерес "земляков", да "соседей" на Руси всегда ставился выше – родственных интересов.

Неустойчивость же урожаев вызывало "неустойчивость" политическую. Чисто русские партии в этой стране всегда отличались аморфностью взглядов и целей, а стало быть – рыхлостью в плане организации. А рыхлость в организации влечет слабость силовых структур данной партии. А отсутствие реальной силы – политическую слабость русских вождей.

Не так с "иноземцами". Наши партии с первого дня шли от производства. А производство не терпит аморфности. Жесткая производственная структура, заданная самою природою машинного производства, породила силовые структуры, жесткие "партийные" связи и политическую конструкцию двух наших партий. Сегодня что в "поляках", что в "немцах" уже больше русских с украинцами, да белорусами, но структуры и политические ярлыки сохранились и порождают миф о неспособности русских управлять самими собой.

Миф сей бытовал и в годы правления Павла. Его мечтания о "Русской Империи" привели к необходимости борьбы с "инородцами". Методом сей борьбы наш лунатик избрал… разрушение "партийных структур", не осознавая того, что в реальности сие – борьба с производственными связями и без того отсталой Империи.

Вот тогда-то (к изумлению всех) и появились "татары". В их землях нет производства и потому – не было партийных структур. Зато у них сохранился родо-племенной строй, позволяющий действовать их вождям сообща.

Татары меж собой делятся на волжских и крымских. Благоденствие волжских тесно связано с успехами Москвы, России и Риги, крымские связаны с Киевом, Варшавой и Турцией. Из этого – поддержка Империи татарами волжскими и ненависть к ней со стороны крымчаков. Но…

Так уж повелось исторически, что "волжане" давно потеряли "природных вождей". Те из татарских вельмож, что пошли в услужение к русским, получали удел в сердце России – вдали от волжских степей. И русская природа вкупе с "местничеством" быстро превращали таких в "русских магометанцев". Таким путем изменились Шереметьевы, Гагарины, или – Бутурлины. (Имена ж непокорных уже неизвестны…)

Крым же присоединился у нас на глазах. При том надобно помнить, что в самом Ханстве, кроме "бешеных", всегда была сильна партия, имевшая интересы в России. (Самые заметные среди них – Кутузовы, да Юсуповы.)

К середине прошлого века подобные "умеренные" крымчаки были принуждены "бешеными" переехать в Россию. По Вере своей они не могли, да и не хотели "мешаться с неверными" и быстро переженились на "волжской" знати, дав "молодую" татарскую партию.

При массовом изгнаньи "поляков", да "немцев" и неспособности русских к осмысленным действиям, "татарская партия" выдвинула "из себя" – Кутайсова, Аракчеева, Кутузова и князя Юсупова. К тому ж у татар весьма развито "кровное чувство", так что во Власть вслед за "молодой" (крымскою) генерацией татарских политиков, вернулись и "старые" – волжские: Шереметьевы, Гагарины и Бутурлины. "Победа" была оглушительной – вплоть до "воцарения" фрейлины Гагариной в монаршей постели.

Самые дальновидные из "татар" сразу же осознали свою главную слабость: татарская партия существовала лишь на одних "родственных чувствах" без реальной экономической базы для этого. И гибель суворовской армии в Альпах привела "татар" к катастрофе. Ради спасения сына (Наследника Константина) Павел пошел на сепаратный мир с якобинцами и уплату чудовищной контрибуции. Мало того, – французы принудили Павла "прогнать со двора всех, кто подстрекал к войне с Францией.

Вообразите картину: все "немцы" в Риге, "поляки" озлоблены на монарха за запрет на кредиты, русским всегда было плевать – кто ими правит, а тут – пошли гонения на "татар". Тот же Кутузов отстранен от команды войсками и назначен Комендантом Михайловского, Кутайсов в немилости, Князь Гагарин под домашним арестом, Бутурлин арестован и в крепости, даже Юсупову с Шереметьевым запрещено появляться в столице…

Соломинкой же, "сломавшей спину верблюду" стала "отставка Гагариной". Ее сменила Нелидова с объяснением, характерным для Павла: "Государь не желает знаться с роднею подследственных!

(Нате вам – три года спал, разрушил девичью Честь несомненно и вдруг – "родня подследственных"! Да и ладно бы – если б вор, иль убийца, а тут – всем же ясно, что – выслуживается пред якобинцами!!)

Ну, татары – народ не слишком цивилизованный, в отличие от "поляков", да "немцев" они сего так не оставили. Сами, конечно, не убивали – не хотели мараться, но руку свою "чуток приложили.

Кутузов-младший рассказывал мне о том так:

– Сие – дело Крови. Нельзя с нашими бабами вот – просто так… Нет, я понимаю – Государь Император и все дела…

Но есть же приличия, – надоела, так расстаньтесь по-доброму, по-хорошему! А тут – ни отцу "извини", ни ей – "до свидания"! Девка была, как оплеванная!

Я, конечно, не знаю – как у вас, – немцев, но мы такого стерпеть не могли. Ежели б мы утерлись, так на другой день у любой нашей бабы всякая слизь за пазухой руки обтерла! Ты же знаешь все это хамье…

Да – цареубийство. Но назови мне хоть случай, чтоб с татарской девицей с тех пор хоть кто-нибудь поступил бы нечестно. То-то. Есть вещи, которые не надо спускать даже самому Императору!

Вот такая вот исповедь. Я уже доложил, что убийство Павла было во многом – деянием уголовным, направленным на то – чтобы скрыть расхищение государственных средств. Но… Есть и такая вот – сторона медали. За мою жандармскую практику я осознал, что у "громких смертей" не бывает конкретной причины. Тут всегда все так намешано.

Видите ли, – воры и расхитители обычно не убивают. Кишка тонка. А вот за Кровь убивают легко. Я, к примеру, легко убью за обиду "сестры по Крови". (Если в обиде была замешана Кровь, разумеется.) И я знаю таких же, как – я.

Другое дело, что я – не ворую. Я – не приучен. И вообще, – сама суть воровства и суть "Крови" настолько разнятся, что редко сходятся.

Поэтому "Громкая смерть" обычно – итог многих причин: кому-то нужно было скрыть свое воровство, другому – отмстить за Обиду, оба встретились и – нашли общий язык…

Но я – отвлекся.

Именно в годы Правления Павла в Дерпте открыли нитрат-нитритный процесс. Иль – Процесс "Презервации". (А во Франции – консервирование продуктов высокими температурами.) Вместе эти два метода привели к промышленному копчению окороков, да колбас.

И "Татары" почуяли в том свое будущее. С года смерти Императора Павла в Тамбове с Воронежем начинают строиться два коптильных завода, – в Тамбове "наш" – с "нитритным" копчением (и последующей тепловой обработкой), а в Воронеже "Польский" – с копчением паром и уж затем – обработкой нитритами.

Заводы сии строились на паях с преимущественными правами татарских сторон и нарочно таким образом, чтоб до них доставлялось сырье и с Волги, и – Крыма. (Отличительная черта "новых" татар в том, что они в родстве и с теми, и – этими.)

Вы изумитесь, но за счет своих стад иные татары уж давно имеют больший вес среди "немцев", чем многие немцы. А их политические враги важней многих поляков в среде "польской партии". Вот что значит – возникновенье устойчивой экономической базы! Стоило татарам найти способ сохранить их мясные богатства, их политический вес возрос в сотни и тысячи раз!

В какой-то момент в Риге ходили петиции, чтоб матушка опустила оптовую цену на копчености, разорив тем самым "новых татар". Но матушка отказалась от столь жестких шагов, объявив:

– В пугачевские годы татары блюли нейтралитет, родственные ж им башкирцы поддержали Восстание. Ежели я разорю татар, в новую Революцию мы все узнаем остроту степных сабель.

Я же не только не опущу оптовые цены, но – подниму их, чтоб наши друзья быстрей богатели и, в случае заварухи, им было что-то терять. И чем больше профиты у татарских вождей, тем крепче они привязаны к моей Риге. Пусть – через голову русских.

В итоге этого татары сегодня вытеснили даже нас, Бенкендорфов с рынка свинины. Если в том веке мы еще производили две трети мяса для русской армии, сегодня наша доля упала ниже десятой и худшее еще впереди…

Что ж, свиньи недурно нам послужили, но сегодня я вижу будущность дочерей в иной области. Я вложил "приданое" девочек в финские верфи и бумажные фабрики – тоже в Финляндии. Многие удивлялись – зачем… Зачем уходить из привычного дела и заниматься новым и, может быть, рисковым?

Видите ли… За мою жизнь я торговал свининой, нефтью, штуцерами, напалмом, оптическими прицелами и даже – пушками… это все – гешефт замечательный. Да только…

Иной раз просыпаешься ночью и думаешь, – Господи, я – иудей и торгую свининой… Господи, да в каждом ведре моей нефти – больше крови и слез, чем в любом ином созданьи Природы! Зачем я продал сим людям ружья?! В кого они будут стрелять? В кого целиться? Кого жечь моим же напалмом?! И сон прочь…

Я – не самый хороший человек на Земле. Но в день, когда все раввины России избрали меня главным Раввином Империи, я подарил родовые свинарники брату – Озолю. Если я смею пред Господом звать себя "реббе", разве могу я якшаться со свиньями? Если я учу паству только хорошему, смею ли я – делать оружие?!

Да, я – знаю: свинарники с оружейными мастерскими стали базой могущества Бенкендорфов. И после того, как я все это роздал, финансы мои пошатнулись. Зато – я сплю ныне покойно. При том, что я – шеф Жандармского корпуса и руковожу Разведкой Империи.

Все, что у меня осталось, я вложил в бумажные фабрики и – судоверфи. Все смеются, говорят – на Руси не читают и я никогда не встану в сем деле на ноги. Может быть…

Но я же ведь не случайно пестовал Пушкина с Лермонтовым. Я недаром оказал протекцию Гоголю. Я уж не говорю о моих дружках – Грибоедове с Чаадаевым… Я хочу, чтоб в России читали, чтоб мои фабрики принесли прибыль, чтоб мои доченьки смогли воспитать внуков ни в чем им не отказывая… И если мне удастся расшевелить сию злобную, темную и невежественную страну (да еще и заработать при этом!), я буду – счастлив.

Я уже счастлив, ибо мои фабрики добились самоокупаемости. Они не приносят, конечно же, прибыли, но и перестали быть мне в убыток. Сдается мне, кто-то начинает в России читать… А я тут – монополист в производстве бумаги книжного качества!

Вторая же моя страсть – пароходы. Когда на моей верфи в Або сошел первый корабль, я, прости Господи, прыгнул за ним в студеную воду и два раза оплыл его кругом, касаясь рукою борта… Я боялся, что в корпусе течь и прижимался к борту голым телом, чтоб почуять течь в нутро корабля. Маргит и девочки смеялись, крича, что я – рехнулся от радости. Может быть так…

Только я помню мою встречу в Смоленске и как я впервые увидал русских "в своей тарелке". При ужасном состоянии русских дорог, чем больше кораблей будет в России, тем чаще русские будут ездить в Европу и тем быстрее поймут, что – так жить нельзя. ТАК Жить – Стыдно. И чем больше кораблей из России будет швартоваться в европейских портах, тем меньше там будут думать, что казаки едят детишек на ужин, иль – медведи гуляют на Невском.

Если вы хотите получить удовольствие от того, что вы делаете постарайтесь зарабатывать только на том, что приближает Вас к Вашей Мечте. Моя Мечта – Россия стала передовой, Культурной страной, осознала всю мерзость своего отношения к нам и отпустила мои Ливонию и Финляндию с миром. И мы теперь – Свободны и живем в Мире со всеми соседями. В первую голову с соседями на Востоке…

Но – это в будущем. В 1802 году я как раз "шептался" с татарами о "разделе продукции" на нашем заводе, о квотах на мясо, "согласных ценах" на Нижегородской Ярмарке и Рижской Бирже и… Многом другом, интересном только специалисту.

Подробности моих дел я не могу освещать. Скажу лишь, что именно в Нижнем на сих переговорах о "копчении колбас с окороками" я свел знакомство с тогда еще юным – Колей Кутузовым и мы славно с ним почудили. (Прочим татарам было "не по годам, или чину" забавлять молодых обалдуев, пусть даже и сына "рижской хозяйки". У степняков свои понятия о возрасте и приличиях.)

Меж татарками немало милых девиц, и мы с Петером и Андрисом воздали им должное. Через много лет Коля Кутузов признался, что перед подписанием очередного контракта очередная татарская нимфа доводила меня до такого изнеможения, что… В общем, меня надули процентов на двадцать!

За сию откровенность и я – открылся Кутузову. Матушка дозволяла "скостить" мне до двадцати пяти процентов от доли, лишь бы татары согласились иметь с нами дело. Ведь в сем раскладе они рано иль поздно все равно примкнули бы к нашей партии (так и случилось!), а татарские сабли в случае конфликта с Россией стоили много больше жалкой доли от прибылей!

Я уступил "татарским друзьям" только двадцать процентов, и матушка моя была на седьмом небе от счастья. В благодарность она даже отдала мне "на расходы" два процента из "выторгованных" пяти. Я же не решился ей говорить, какие услуги я получал за "уступки". Милашки были – просто на объедение!

Когда Коля узнал от меня, как все это выглядело с моей колокольни, он тихонечко замычал, а потом ткнул меня кулаком и с нескрываемым восхищением в голосе, выдавил:

– Ну ты – жидяра! Мерзкий, поганый жидовин!

В конце моего общения с любезными нижегородцами я основал там контору нашей семьи.

Приказчиком туда был назначен Ефрем. Он плохо втягивался в армейскую жизнь, зато дела Нижнего затянули его целиком и я не пошел против природного естества. Евреи должны торговать, русские ж с немцами – воевать. Не нами это придумано, не нам это менять. На том мы и расстались с Ефремом. Я думал уже – навсегда…

Кстати, судьба нового московского генерал-губернатора была зело грустна. Он пытался ввести новые пошлины против Ливонии, но Москве это было невыгодно и она стала противиться им "всеми фибрами своей торговой души". Уклонение от налогов стало любимой забавою москвичей и Наследник быстро охладел к управительству.

Дурные наклонности побудили его занять свободное время содомскими мерзостями и подобными развлечениями. В свите его состояли одни лишь мужчины, если их можно было так называть, московские ж барышни сторонились сего, как черт – ладана. (Приохотившись к неестественным радостям, они требовали и от женщин "греческих способов".) А нормальные бабы такого не терпят.

Но были бабы и – ненормальные. Одна из них – купчиха Араужо была красоты – необычайной и умела обратить свои достоинства в золото. Согласно данным из уголовного дела, до Наследника дошел слух, что госпожа Араужо "дозволяет греческую любовь" избранникам во избежанье беременности. И воображенье Наследника – воспалилось.

(Что характерно, – потом никто не смог объяснить – откуда пришел такой слух и не нашлось ни одного доказательства, – опускалась ли наша купчиха до такой степени!)

Наследник стал приставать к купчихе с недвусмысленными предложениями, типа: "Давайте любить друг друга втроем – меня Бурн, а я – вас, – причем греческим образом!

Я не выдумываю и не усугубляю – именно так говорила несчастная своей близкой подруге и плакалась, что от генерал-губернатора нету спасения! И не захочешь, а приволокут и заставят…

Сама она наотрез отказалась от таких радостей и жила с надеждой на лучшее.

Увы, запретный плод сладок и как-то Наследник, обкурившись до чертиков, приказал… Лишь обморок несчастной, принятый насильниками за смерть, перепугал преступников (они ведь были уже осуждены якобинцами за подобные вещи в Италии!) и принудил вывезти тело на окраину Москвы и бросить его в какой-то канаве.

Там Араужо пришла в себя и нашла в себе силы доползти до ближайшего дома и… умереть на руках обывателей.

Реакция москвичей была неописуемой. Они штурмом взяли павильон, принадлежавший Наследнику и обнаружили там всюду следы крови и семени, а также все причиндалы, используемые этими шутниками при "греческих случках". Служители сего ужасного места под пыткой признались в содеянном и были просто разорваны беснующейся толпой.

Наследник же, переодевшийся в женское платье – ночью ускользнул из вверенного ему города и только этим спасся от неминуемой лютой смерти. Государь ограничился домашним арестом младшего братца – он был даже рад таким оборотом дел, – теперь-то уж Константин не смел оспорить короны! (За такого Царя никто не хотел идти на мятеж и на каторгу…)

Москвичи же были обижены столь легким наказанием мерзкого негодяя и еще долгие годы требовали выдачи московскому суду Наследника – на суд и расправу. По мнению москвичей, это стало причиной столь легкой сдачи Москвы в 1812 году…

(А теперь вспомните, сколь важную роль в жизни Москвы играли поляки. Те самые, что всегда связывали именно с Константином свои надежды на лучшее. До чего ж нужно было довести город, чтоб возбудить в нем столь лютую ненависть?! И вот такого вот… недоделка прочили на Престол бунтовщики в декабре 1825-го…

Победи якобинцы тем декабрьским днем, в Империи вспыхнула бы гражданская – Москва, а с ней – Волга готовы были на кого угодно на Царстве, – только не Константина! Константина же прочили на Престол "кияне", и все – днепровские…)

Из Нижнего мы выехали, а верней – выплыли в первой декаде мая, – после установления судоходства на Волге. Сказать по совести, я никогда не думал, что может быть река более могучая и более широкая, чем моя Даугава и свидание с проснувшейся Волгой оставило самые неизгладимые впечатления. Иной раз я даже не знал, – идем мы по реке, или уже – вышли в море!

Плыли мы на трех огромных баржах и путешествие наше было самым восхитительным. Я никогда не имел столь удачной и продолжительной рыбалки, да прямо – с борта судна за время всей моей жизни. А прибавьте к этому весьма легкое и светлое пиво, которое обыкновенно варится в этих краях! Мы даже купили специальные бродильные чаны в Нижнем, установили их на наших баржах и пока добрались до Астрахани – пиво успело созреть целых три раза!

Нет, наша поездка на Кавказ определенно имела свои любезные стороны! Люди мои весьма приободрились и только и делали, что сушили, да вялили рыбу и закатывали бочки пива. Латыш не может прожить без своего любимого хмельного напитка. Вернее, может, но – очень скучает.

Тем временем прибыли мы в Ставку Кавказской армии – город Астрахань. Там я встретился с тремя людьми, которые и дали толчок всей моей армейской карьере. Звали их, – командующий князь Цицианов, его начальник штаба полковник Котляревский и главный интендант армии – полковник Кислицын.

Первым из них я встретился с князем. Генерал был невысокого роста и довольно изящного телосложения. Черты его лица были тонки и преисполнены несомненного благородства, какое обычно встречается на отпрысках древних родов самой что ни на есть голубой крови.

Ну и, разумеется, у старых грехов длинные тени, – у любого достаточно древнего рода найдется уйма столь же древних вендетт и иных счетов с другими родами. Именно такие древние счеты были у князя с последними грузинскими царями "кахетинского корня". Спасаясь от жестокостей последнего грузинского царя Ираклия – Цицишвили бежали в Россию. При моем виде князь широко распахнул свои объятия и вскричал:

– Ба, кого я вижу?! Сын Александры Ивановны! (Так на Руси зовут матушку.) Как ее здоровье?! Ты-то меня, верно, не помнишь, а?!

Я прикрыл глаза и вдруг, как наяву, увидал наш выезд на охоту и этого необычайно чистенького и опрятного человечка в белом фартуке и ножами в руках. Князь показывал, как у них в Грузии жарят барашка и я по сей день помню особый, ни с чем не сравнимый аромат истинного шашлыка. Я забыл многое из детства и юности, а запахи остались… Иной раз пахнет чем-то знакомым, закроешь глаза и все – как наяву.

Я сразу вспомнил причины появления князя. Бабушка поставила в кавказской игре на Ираклия. Матушка же считалась ослушницей и противоречила ей во всем. (Будто.) У князя не было ни денег, ни оружия для войны с ненавистным Ираклием, вот он и приезжал к нам просить матушкиной протекции и кредитов. Мы его обнадежили и чем могли, – помогли. (Ираклий был так напуган, что "добровольно" присоединился к России.)

После этого звезда князя пошла на закат. Его окончательно изгнали из Грузии и он затаил зло… Он сказал так:

– Мы были с твоим батькой при Измаиле. Страшная была заваруха. Его дважды ранило и когда у него погиб знаменосец, он сам поднялся на стену со знаменем и раскроил древком голову турку, а другого сбросил со стены в ров. Прекрасный человек, – только водка его загубила… Впрочем, говорят, он бросил пить?

– Да, он перестал пить. Он больше не лазает по чужим стенам, но… Он сильно переменился к лучшему.

Князь кивнул понимающе и на лице его появилась отеческая улыбка:

– Не осуждай его, Саша. Это великое счастье – на склоне лет найти единственную, Богом данную, женщину. Мать твоя любит другого, он тоже нашел свое счастье, а то, что в вашем кругу не бывает разводов…

Он – хороший солдат. Плохой, ужасный генерал, но – великий солдат. От него никто и никогда не ждал дерьма, как…

А вот ум свой и таланты батька твой – пропил. Не пей… У тебя есть это в Крови – заклинаю, – не пей.

Я вдруг ощутил самую искреннюю приязнь к этому человеку и знал, что он тоже меня любит, как сына своего старого боевого друга. У меня даже не было сил намекать ему на то, что друг его – не мой отец. Потом все переменилось, ибо я понял, что приветствие сие было лишь способом досадить моей матушке. Сладок поцелуй друга – Иуды…

После князя я встретился с Котляревским. Если князь напомнил мне изящную статуэтку пастушка из фарфора, Котляревский по облику был схож с медведеподобным Петером. Кстати, он был ровно на год старше меня и единственный из хозяев свободно говорил по-немецки. (Его матушка была наших Кровей и мы сразу нашли общий язык и сдружились.)

Природная Петькина мизантропия послужила причиной отсылки сего блестящего офицера сюда – на Кавказ. Будучи немцем по матушке и хохлом по отцу, Петя был слишком заносчив (как истый хохол) и чересчур педантичен на русский вкус. Я в Латвии видывал и не таких (тот же дядя Додик был не подарком), но русские не привыкли к такому норову и обращению.

Первое, что бросалось в глаза при виде Кислицына – его бледное лицо и нездоровый румянец. Несчастный все время подкашливал (частенько с кровью), и все кругом делали вид, что не видят этого.

Судьба сыграла с Кислицыным злую шутку. Он был одним из лучших и выпускников Колледжа. (Его ставили на одну доску лишь с его другом и одноклассником – Мишей Сперанским.) Таланты его были настолько ярки и неоспоримы, что "на разводе" его определили в Англию – самый высший пост для русского резидента! (Сперанский попал в католический Рейнланд – менее важное место работы.) И тут – чахотка в такой форме… С таким кровохарканием только в туманы!

Вот и перевели умницу Кислицына на знойный юг. В края, куда в петровские времена ссылали сифилитиков.

В интенданты же он попал по весьма забавной причине. Где умный прячет лист? В лесу. Вот и выходило, что весь цвет нашей разведки прошел через интендантские склады. Вместе с самым гнусным дерьмом нашей армии. Зато почти никого из нас не раскрыли. Мы так искусно маскировались под штатных складских воров, да идиотов, что борьба с нами стала просто немыслимой.

Все вражьи шпионы, коих мне пришлось "исповедать" в те годы, жаловались на этакий экивок со стороны "азиатской хитрости русских.

С другой стороны, такая система работы натыкалась на известные неудобства. При интендантстве хорошо развивалась будущая жандармерия, но не разведка. Мы принуждены были засылать наших людей в тыл противника, а по Уставам интенданту запрещалось иметь дела с населением, дабы исключить расхищения. Во всех странах интенданты одинаковы, норовя стырить, что плохо лежит.

Вот и вышло, что либо мы "обнаруживали себя", объясняя начальству зачем мы дружим с "местными", либо засылать русских. В обоих случаях результат был самый плачевный. Так что мое появление было воспринято Кислицыным, как "манна небесная.

Так нашим обществом стали интенданты русской армии. Я ничего не хочу вспоминать дурного об этих людях, тем более что среди них могли быть мои "братья по цеху". Впрочем, если таковые и были, скрылись они от меня замечательно. Но странно было б их встретить в тыловой Астрахани.

Астрахань – Богом проклятое местечко. Особо в июне месяце. Арбузы еще не поспели, зато успели вырасти комары. Здесь у них главное гнездовье на Волге. Мухи тоже…

Мы бились на такой вот заклад.

Берешь стакан молока и наполовину его выпиваешь. А затем чуть прикрыл его ладонью и ждешь муху. Та чует запах молока и летит на него, как ошпаренная, а ты открываешь ей дырочку и когда муха лезет в стакан, ты ее хлоп – и она там. Как только она шлепнется в молоко, можно приоткрыть дырочку и – следующая. За час запросто наловить полный стакан мух, – самых что ни на есть жирных, черных, да раскормленных. Так что под конец непонятно чего там больше, – черного, или белого.

Тут устраиваются пари на то, кто больше мух наловит. А чем еще заняты офицеры в провинции, когда в тени под сорок?

Коли пить горячую водку, да – по жаре, большие куличи бывают для сердца и – вообще. А так, – соснули минут двести, мух наловили и вечерком, по холодку – скатерку на камушки, заветный пузырек из погребка, пожарили барашка и аля-улю. Чем не служба?

Вот тут-то и вылетает на охоту комар. Только рот разинешь, чтобы ее, родимую, на место препроводить, как он, зараза – прямо в рот! Так и пили водку – пополам с комарами. Дикое место. В Баку – не в пример лучше, – там всю эту летучую нечисть сносит то в горы, то – в Каспий, так что пьется совсем без забот.

Правда, пока я там был, – из-за магометанцев пили мы втихаря, зато теперь там – раздолье. Так что уезжали мы из Астрахани с огромным облегчением и во все глаза смотрели на берег, – когда Баку?

Баку появился ровно через полчаса после того, как мы на баркасе сменили андреевский флаг на тевтонский крест. (Русским запрещалось подходить с моря к Бакынской крепости).

К нам подошли две посудины, с коих на борт поднялись персидские таможенники и два англичанина. Капитан флота Его Величества Бриггс и глава персидской контрразведки – полковник Джемис. Два бледных слизня с ухватками шпиков из водевиля.

Так я и приступил к исполнению моей первой миссии. Я – купец средней руки Пауль Мюллер, несчастный изгой, обратившийся в магометанство по двум гнусным поводам, – любви к "травке" и мальчикам. (Многие немцы приняли магометанство, дабы на знойном Востоке вкусить сего зла.)

Магометанцы не пьют и европейцу, не знакомому с гашишом, не сойтись с ними накоротке. "Мальчики" ж возникли из-за того, что мне нужно было "бросать якорь.

Но кого оставлять в жарком Баку? "Неверные" настолько ущемлены здесь в правах, что к важным персонам допускают лишь баб, да – "бачей". Невольницы заперты в гаремах, тогда как "бачами" персы любят "делиться с друзьями". А как в моем обществе возникнут "бачи", коль я – не "люблю мальчиков"?

(Сегодня практически все мои люди, отбывающие на Восток, обязаны "любить" "травку" и "мальчиков". С волками жить…)

Со мной и моим отрядом (кроме пятерых "горшков" по штату) плыли семеро – все вылитые Ганимеды и Адонисы. Все потомственные "бачи". У всех родные убиты, или зверски замучены персами. У всех на нашей стороне оставались братья и сестры.

Коль о том зайдет разговор, дамы распаляются совершенно:

– Мы и не знали, Александр Христофорович, про эти ваши таланты! Стало быть вы – по обоим полам мастер?

На что мне остается только потупить глаза и признаться, что "любовь к отрокам мучит меня от роду, но лишь невинное дамское сердце спасет меня от сего наваждения.

Вообразите, – сие мигом находится! (Правда, редко – невинное.)

С "травой" кончилось хуже. Много лет я страдал, пытаясь расстаться с сей ужасной привычкой и спас меня Аустерлиц, вернее – ранение. Когда я лежал в клинике, я плакал, я молил сиделок дать мне затяжку, хоть – пожевать этой мерзости и грозил им ужасными пытками, коль они не сжалятся надо мной.