Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 64 страниц)

– Ладно, снимай штаны", – в первый миг на его лице было настолько остекленелое выражение, что я даже напугался – не перепоил ли его?! Но тут он протрезвел и чуть заплетающимся языком спросил:

– Что ты имеешь в виду? Если сие – оскорбление…

Я откинулся на моем стуле и деланно расхохотался:

– Это – не оскорбление, – ты настолько пьян, что просто не помнишь себя. Я потребовал от тебя уплаты долгов и ты просил меня об отсрочке. Мы договорились, что я соглашусь остановить проценты по долгам в обмен на твою задницу! Или ты забыл, зачем мы сюда пришли?

На лице моего гостя возникло такое выражение, будто его уже обратали. Он стал растерянно озираться по сторонам, а по его натуженному лобику зримо забегали мысли о разном. Коль я остался с ним наедине, хоть у меня был выбор из десятка миленьких потаскух, видно меж нами и впрямь был уговор! (Так ситуация виделась ему с перепою.) Наконец, он не нашел ничего лучшего, как удивиться:

– Ты – содомит?! А как же все твои дамы? Я не понимаю…

– А и понимать – нечего. Речь идет о компрометации…

Тут уж несчастный так и сел с разинутым ртом и словами:

– Какой компрометации? Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что у тебя большой рот. Я не оспорю твоих слов, ибо это ниже моего достоинства и не смоет пятна с имени Доротеи. Стало быть, – я должен лишить тебя Чести. Снимай штаны.

Несчастный густо покраснел и задергался:

– Ты не смеешь требовать от меня этого. Я не твой крепостной и… это стоит дороже моего долга.

– Ты думаешь? Изволь. Тогда деньги на стол. Но если сейчас этих денег на столе не окажется, я прямо отсюда пошлю за судебным приставом и он отведет тебя в городскую тюрьму. Там тебя поместят в камеру с опытными мужеложцами и – плакала твоя Честь. Совершенно бесплатно.

– Они не посмеют тронуть меня – дворянина!

– Тю-тю-тю… Как ты заговорил… Они уже получили известную сумму и в восторге были узнать, что, кроме грядущего удовольствия с таким гладеньким мальчиком навроде тебя, их ждут денежки! Они жаждут встречи с тобой. Поверь мне, – оказаться на корявых шишках у рабочего класса, – ощущение из незабываемых!

На несчастном уж не было лица. Весь хмель с него мигом сдуло. Теперь он чуть ли не ползал за мной на коленях, с ужасом внимая каждому моему слову. С отчаяния он бросился ко мне, обнял мои сапоги и проскулил:

– Пощадите меня, милорд. Все тайное станет явным, вам не принест счастья мое Бесчестье. Я готов на все, кроме этого… Должен быть выход!

Только этого я и ждал. Задумчиво пыхнув трубкой, я согласился:

– Что ж, я пойду тебе навстречу. Я выложу на стол все твои долговые расписки и мы бросим кости. Если у тебя выпадет больше чем у меня, – мы рвем расписки на сто гульденов, если меньше – ты сам спустишь штаны, а наутро я вызову врача, который по шрамам подтвердит все, что случилось меж нами. За это я прощу тебе твой долг. Твое падение останется тайной до тех пор, пока ты не разинешь пасть в очередной раз.

Мой гость так и стоял, обнявши мои сапоги и я не знал, что творится на его душе. Согласно Кодексу Чести, офицер не может воспользоваться другим офицером, как женщиной, без полного на то согласия. Я на своем веку не знал случаев принуждения (а в армии такого не скроешь), ибо никто не станет марать Чести такой мерзостью. Купить – иное дело.

Здесь я предлагал игру, он, разумеется, должен был отказаться. Он потерял бы Честь на тюремных нарах, но слова его остались бы в силе. Они остались бы в силе и – выиграй он у меня эту партию. (Любопытно, что я мало чего бы добился, если бы он, проиграв – отказался "обслужить Долг". Вот насколько участь "масленка" хуже даже славы "картежного должника"!)

Наконец, он принял решение и, еще раз обняв мои сапоги, выдохнул:

– Это – нечестно. Я не смогу двадцать раз кряду выбросить больше.

Я от души расхохотался:

– Изволь, выиграй у меня десять раз и я отпущу тебя с миром. Если Господь на твоей стороне – ты без труда сделаешь это.

Метнули кости. У него выпало десять, у меня – семь. Я отсчитал расписок на сто гульденов (живая девка в вечное рабство на рынке стоила не больше семидесяти) и порвал их в мелкие клочья.

Метнули второй раз. У моего гостя стали трястись руки, а челюсти свело так, что стали видны малейшие прожилочки мышц на лице. У него выпало шесть, у меня – четыре. Я отсчитал расписок еще на сто гульденов (чуть больше, ибо ровно на сотню не получилось) и порвал их.

Метнули в третий. Несчастного трясло уже всего и он так жадно облизывал губы, как мальчишка обсасывает леденец на палочке. У него выпало снова шесть. У меня на этот раз – восемь. Поэтому я сказал:

– Финита ля комедия. Спускай штаны и давай – на диван.

Он, расстегивая штаны, пошел на уютный диванчик, но не встал в позицию, а сел на него, обхватил голову руками и горько заплакал. Я был, как на иголках. Если бы он заартачился в сей момент, все мое построение рухнуло бы. Он, разумеется, на другой день прилюдно поплатился бы своей Честью и задницей, но имя моей сестры оказалось бы залито грязью.

Но когда он наплакался, он действительно спустил штаны, действительно воспользовался маслом и действительно – встал на колени. Я аж вспотел, – в мои планы совсем не входило пользоваться его задницей! Хотя бы потому, что я ценю дамские прелести!

К счастью, – тут двери столовой распахнулись – на пороге стояла Дашка. В первый момент я не узнал ее, – я ни разу не видал ее до того в охотничьем костюме. Кстати, если бы Дашка надела мундир, пожалуй, сходства было бы больше, но в охотничьем камзоле…

Передо мной стояла высокая, стройная женщина с необыкновенно прекрасным, будто подернутым неземной печалью – лицом. Чувствовалось, что она еще юна, но ее полные губы уже призывно приоткрылись, обнажая за собой полоску ослепительно белых, правильных зубов, а ноздри чувственно подрагивали – за эту непроизвольную дрожь наш клан и получил наше прозвище.

За ее спиной стояла не одна преданная подруга, но чуть ли не десяток ее знакомых по столичному пансиону и пяток молодых кавалеров. Я до сих пор не могу понять, как такая толпа народу смогла соблюсти тишину в комнате, отделенной от меня с моей жертвой – одним тонким стеклом?!

Фроляйн смотрели на меня такими глазами, будто все хором намеревались сожрать меня целиком и у меня даже возникла странная мысль, что вот для таких случаев в соседней комнате и стоит десятиместный альков.

Кавалеры тоже смотрели на нас, как зачарованные. Наверно, я за игорным столом при полном параде и рядом со мной юноша на четвереньках со спущенными до колен штанами и намазанной маслом задницей представляли из себя незабываемое зрелище…

Дашка, побелелая, как один кусок слоновой кости, – медленно проплыла мимо меня, долго, с видимым отвращением на лице, смотрела на согбенную фигуру несчастного, а затем – чуть жалостливо развела руками и вздохнула. Я, если бы не был уверен в ее виновности, – понял бы этот вздох именно так, как это сделали Дашкины спутники. Фроляйн тут же зашушукались, одна или две из них тут же подбежали к сестрице, целуя ее щеки и приговаривая:

– Какой ужасный и мерзкий негодяй! Как Вы страдали, душечка! Ах, злые языки – страшнее пистолета! Подумайте только, – такой человек смел говорить о Вас сии пакости!" – а господа офицеры приложились к ручке.

Тогда сестрица, раскрасневшись то ли от стыда, то ли от гнева, неожиданно расстегнула на своем камзоле тонкий ремешок и, продевая язычок ремня в застежку, многозначительно намотала концы ремня на руки и подергала их со словами:

– Объясните сему господину, что он будет первым, ради кого я сняла с себя этот ремень. Надеюсь, в нем осталась хоть капля того, что прочие именуют "достоинством", и он сможет использовать его по назначению. Он хорошей кожи и, не сомневаюсь, что его застежка выдержит вес и не столь чахлого субчика", – при этом она не отказала себе в удовольствии слегка стегнуть ремнем масленую задницу, а офицеры хором заржали и принялись обсуждать, – какая из балок самая прочная.

Я тут же вмешался в сие проявление общественного правосудия:

– Господа, только не здесь! По моему дому не должны бродить привидения!" – это вызвало новую бурю смеха и весьма вольных шуток самого черного свойства. Офицеры теперь уже всерьез обсуждали, – выдержит ли застежка и бились об заклад по сему поводу. Дамы же согнали несчастного с диванчика и веерами и длинными шпильками подталкивали его к выходу. Им не терпелось принять участие в новом развлечении. Хлеба и зрелищ…

Я после их ухода еще пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со мной села моя сестра, я налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как она поморщилась, я протянул ей какую-то закуску, но она помотала головой и замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар во рту. Потом мы поцеловались, как безумные, и пока длился этот поцелуй, с улицы донесся взрыв аплодисментов – ремешок выдержал.

Я хорошо запомнил этот поцелуй. В тайной комнате было весьма тесно и душно и теперь от Дашки несло жасмином, созревшей женщиной, и (вы не поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих объятиях. Она шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.

За окном раздавались ржание, стоны и повизгивания молодых кобыл и жеребцов в человечьем обличье. Наши губы уже не могли остановиться, а руки будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел:

– Глупо будет, если мы не выйдем к твоим дружкам. Зачем все это, если мы сами подадим повод к твоей компрометации?

– Я не могла тебе довериться… Я пустилась во все тяжкие, потому что… Моя Честь давно уже не стоит и капли!

Я отстранил сестру от себя:

– Как это?! Я только что погубил человека, – ради чего? Что значит, твоя Честь нисколько не стоит?

Сестра моя всхлипнула, припала щекой к моей груди и прошептала:

– Ты убил его ради меня. Разве этого мало? Я числюсь Честной лишь потому, что меж столицей и Ригой нет сообщения. Изволь, я признаюсь…

На давешних похоронах был человек… Нас познакомил мой отец. Он… был со мной и стал о том рассказывать. Я просила, я умоляла его, но он сказал… сказал – ему заплачено и брак с жидовкой для него – невозможен.

Пожалей меня, Сашенька. Только с тобой я и могу забыться, – прочие либо не нашей Крови, либо – не нашего сословия. Возьми меня, такую – как есть. Люби меня, ибо кроме тебя, меня никто не любит…

Дальше началось наваждение. Мы вышли на улицу, простились с участниками этой проделки и поднялись в комнату с альковом…

Первое время мы скрывались от чужих глаз, но потом взаимная страсть захватила нас с такой силой, что слухи поползли по всей Латвии. В один прекрасный день матушка вызвала нас "на ковер", и, не решаясь смотреть нам в лицо, сухо приказала мне "найти сестре мужа", а ей – "подчиниться моему выбору.

Я остановил мой выбор на молодом бароне фон Ливен. Его семья была родовитой и слыла очень влиятельной. Матушка вовсю использовала их родственные связи в обмен на… некую материальную помощь, кою она тайно оказывала этой семье. Короче, к тому году фон Ливены должны были нам весьма круглую сумму. Я, получив от матушки карт-бланш в этом вопросе, прибавил к официальному Дашкиному приданому их долговые расписки и фон Ливены остались в совершенном восторге.

Что же касается жениха… Юный фон Ливен – по причине избыточной хладности своего нрава и природной застенчивости приохотился к известным забавам. Поэтому я привел к нему милого отрока и сказал барону:

– Я знаю Ваши истинные предпочтения и хотел бы, чтобы таковыми они и остались. Ваша семья хочет сего брака, а я желаю, чтобы Вы не были ущемлены. Берите сего Ганимеда и ни в чем себе не отказывайте.

Что касается Вашей невесты… Я буду и дальше дарить вам подобных рабов, кои Вам не по карману, но – ее дела Вас не касаются.

Мало того, – если Вы пальцем осмелитесь дотронуться до моей сестры, я лично отрежу тебе уши! Мою сестру трясет от мужеложников, – ты меня хорошо понял?! Прекрасно… Совет вам, да – Любовь!

В день Дашкиной свадьбы я подошел к спальне молодых с прелестным отроком, фон Ливен открыл мне, и мы сделали полюбовный обмен. Увы, фон Ливена заметили, когда он выходил из дому и народ остался в полном замешательстве, – кто же тот счастливчик, посмевший дерзнуть "на первый поцелуй Младшей Иродиады"?! Шила в мешке не утаишь и скандал…

Дней через десять нас с сестрой вызвали в "исповедальню", где нас ждали матушка и Бен Леви. (Матушка так и не посвятила моего отца в тайну этой коллизии, – она вообще не допускала его ни к политике, ни к абверу, ни службе сыска. Наверно, оно и к лучшему.)

Чтобы не вдаваться в подробности, скажу, что матушка была весьма жестка и даже жестока с нами, наговорив кучу гадостей. Под конец же она приказала мне собираться в армию, моей же сестре было велено следовать за мужем "в ответственную поездку за рубежи.

Лишь распорядившись нашей судьбой, матушка чуток поостыла и уже почти человеческим голосом осведомилась, благодарны ли мы?

Надо сказать, что в последние дни мы с Дашкой стали отдаляться друг от друга. Я не мог понять в чем дело, сестрица же озлоблялась на меня с каждой минутой. Единственное, чем я мог ее утешить, была постель, но после нее она, придя в себя, зверела – хуже прежнего.

Так что я с вполне чистым сердцем отвечал:

– Я думаю это жестоко, ибо в Любви нет Греха, но, возможно, известный перерыв пойдет лишь на пользу нашим с ней отношениям.

Сестра же только фыркнула:

– Я нисколько не жалею о нашей разлуке. Ваш сын, матушка, подлый негодяй, ибо спит со мной по нужде. Он не смеет открыться в своей любви истинному предмету его страсти и отводит мне роль куклы, с коей можно, что угодно! Я счастлива, что все это кончено!

Мы стояли навытяжку перед креслами матушки и духовника и я очень хорошо запомнил выражения их лиц. Матушка даже вынула изо рта трубку, выбила ее о край пепельницы и осведомилась, что Дашка имеет в виду?

Тогда негодница, бросив на меня победительный взгляд, воскликнула:

– Ваш сын забывается в миг любви настолько, что называет меня именем его истинной пассии!

Я растерялся. Я знал за собой этот порок, но ничего не мог с ним поделать. Я по сей день сплю только с теми женщинами, которым могу доверять всецело, ибо во время соития сознание покидает меня и потом я никогда не могу вспомнить моих собственных слов и речей. (Воспоминания и ощущения плотские живут во мне настолько долго и ярко, что на слова и мысли просто не остается места.)

Я не сомневался, что мог называть сестру Бог знает чьим именем, но само имя начисто ускользнуло из моей памяти. Матушка, осведомленная об этой моей слабости из донесений ее агентов, снисходительно усмехнулась и, с сочувствием поглядев на меня, спросила:

– Как же зовут предмет столь тайной страсти?

Сестра посмотрела на меня, лицо ее приняло злорадное и мстительное выражение, и она отчеканила:

– Ее зовут…. ШАРЛОТТОЙ. Накажите ж преступника!

По сей день не могу забыть выражения матушкиного лица. Она будто не слышала этих слов, а лицо ее обратилось в непроницаемую каменную маску. Старый раввин сидел, зажмурив глаза и губы его быстро шевелились. Потом матушка встала, как сомнамбула, и хлестнула рукой наотмашь, – без замаха от бедра, длинной, как кнут, рукой. Мне было настолько не по себе и так жутко, что я хотел умереть от этого удара, но матушкина рука, просвистев в каком-то дюйме от моей щеки, со всей силой врезалась в щеку моей сестры. Матушка же, отворачиваясь от нас, каким-то серым и усталым голосом прошептала:

– Поди вон, лживая тварь…" – а потом глухо добавила, – "Это – грех. Твоей прусской кузине Шарлотте лет шесть – не больше. Я еще могу понять эту страсть к девицам постарше, но к такой крохе… Это большой грех. Извольте немедля собраться в дорогу. Армия отучит тебя от таких глупостей.

С этими словами матушка вышла из нашей крохотной комнатки, а Дашка прямо вжалась в стену, убираясь с ее дороги. Потом, когда мы с раввином остались одни, он тихонько откашлялся и произнес:

– До сего дня я и не примечал, насколько они… схожи. В сумерках, они, верно, и впрямь – на одно лицо?

– Кто они?" – Бен Леви я смог посмотреть в глаза, – "Вы не поняли, реббе! Шарлотта – родовое имя в нашей семье. Равно как я – на самом деле, – Карл Александр, так и Дашка – на самом-то деле – Доротея Шарлотта! Она так – нарочно! Это ж ее собственное – родовое Имя!

Тогда Учитель обнял меня, расцеловал в обе щеки и прошептал:

– Это Кровь. Гипнотические таланты фон Шеллингов влекут припадки падучей. Фантазии Эйлеров слишком часто терзают их душу. За все в этом мире нужно платить…

Собирайся с дорогу, мой мальчик. И помни, что здесь тебя Любят, помнят и ждут. Когда станет невмоготу, возвращайся. Мы будем ждать тебя. Но…

Ради ее души и рассудка, – не торопись домой. Ей сейчас сорок. Постарайся вернуться лет через десять. Время, – вот лучший бальзам на сию рану. Возраст – вот лучшее средство ото всех ваших бесов…

* * *

Анекдот А.Х. Бенкендорфа из журнала графини Элен Нессельрод.

Запись декабря 1807 года.

(Игра в анекдоты стала весьма популярной в высшем обществе революционной Франции, вытеснив собою игру в фанты. Правила игры, – нужно по заданной теме придумать и занятно рассказать (или пересказать) историю, которая будто бы приключилась с вами или известным историческим персонажем. Игра в анекдоты "по якобинским правилам" стала главным развлечением салона графини Нессельрод. С 1810 года я числюсь лучшим игроком "в анекдоты". После смерти Элен Нессельрод в 1842 году и закрытия ее салона игра в анекдоты в Империи прекращается.)

Тема: «О дурных привычках».

"Когда я был маленьким, я был очень застенчив. От этой беды – все время грыз ногти. Как со мной не бились – никак не могли избавить меня от этой напасти.

К счастью, пятнадцати лет от роду приказом Императора Павла меня сделали прапорщиком Лейб-Гвардии Семеновского полка. Я надел гвардейскую форму, новый офицерский мундир с начищенными ботфортами и, хоть и остался застенчив, теперь уж не грыз ногти. Из-за сапог".

ЧАСТЬ IIIa. Армейские сапоги

Слезы и пот немногого стоят, – История пишется Кровью.

В моем взводе было тридцать девять штыков, считая со мной. Взвод делился на три отделения по десять человек в каждом. Во главе каждого офицер. Плюс я – командир взвода. И…

Пять мальчиков, приятных во всех отношениях. По одному в каждый взвод, один на троих офицеров и еще один – для меня лично.

В случае войны мой взвод "разворачивался" до размеров нормального батальона и поэтому рядовых солдат у нас не было.

Отделение Петера составляли крепкие ребята из деревень. Дети кузнецов, мельников и лесничих. С детства они привыкли покрикивать на родительских батраков и теперь им сам Бог велел стать "унтерами военного времени.

У Андриса служили "лица духовного звания". Их родители были сельскими батюшками, да викариями. А должность священника в наших краях скорей связана не столько с отправлением культа, сколь – врачебными функциями.

(Лютеранство считает, что для свершенья молитвы не нужен посредник, именно потому молитва и произносится на родном языке!)

Так что – если парням первого отделения полагалось командовать "быдлом", лекарям из "второго" предстояло сие "быдло" лечить.

Третьим отделением командовал Ефрем Бен Леви. Я не приветствовал сие назначение, но и – не противился. Мы считались друзьями с Ефремкой, но…

Составляли жидовское отделение сыновья гешефтмахеров. Все интенданты воруют и я не поспорю с сей максимой. Мало того, я считаю, – коль интендант не кладет в свой карман…

Раз человек не заботится о себе, как он радеет за прочих?! Сие нонсенс, и коль интендант за полгода не стал еще приворовывать, я избавляюсь от него всеми доступными способами.

Я не скрываю сего отношения к воровству и многие изумляются. Зато мои люди одеты, обуты и накормлены лучше всех прочих, а что еще нужно отцу-командиру?

(Коль припрет, я вызову сих хитрецов и – иль отдаю их солдатам, или… Они должны поделиться тем, что нахапали. Разумеется, временно. После сражения – я все верну! Кроме шуток…

Пару раз выходило, что сумма "одолженного" была беспардонна – иной вор запускал руку в казну шибче принятого. Что ж… Я все равно б отдал таким долг, если б они пережили сражение. А тут…

Бой в Крыму – все в дыму… Ну, вы – понимаете…)

Первая встреча с русскими случилась в Смоленске. (Витебск был нашим.) В столовой смоленского гарнизона нас остановили и предложили представиться. Я отрекомендовал моих спутников:

– Офицеры Рижского конно-егерского полка. Следуем в Астрахань. Поручик Бенкендорф. Корнеты – Петерс и Стурдз. Прапорщик Левин.

Русские офицеры с явным интересом разглядывали нашу форму и непривычные знаки различия. Нас провели в залу, усадили за общий стол и хозяева, охочие до новостей, рады были поговорить со столь редкими гостями и узнать от них что-то новенькое. Тем более, что я к той поре говорил по-русски практически без акцента и меня (я сам удивился) русские тут же приняли за своего.

После первых тостов за знакомство и стаканов водки под грибочки и квашеную капустку, я стал для этих людей почти родным и наши языки развязались. Я никогда не видал сих людей второй раз… Части смоленского гарнизона приняли на себя самый тяжкий удар французов при Аустерлице и мои случайные знакомцы могли выжить, если их за что-то перевели из Смоленска. Для меня же это была довольно случайная встреча и я не запомнил имен моих собеседников. Только лица…

Когда мой корпус в ночь Аустерлица прикрывал отход наших войск, я все вглядывался в лица умирающих офицеров, проносимых мимо нас в тыл, надеясь найти хоть одного из смолян, но… Лица людей были в грязи, саже и копоти боя, искажены болью и яростью и я никого не узнал. Сам не знаю, – зачем искал сих людей…

Наша задушевная беседа началась с того, как один из русских полковников сказал:

– Поручик, разрешите Вас звать – Сашей, Вы разрушаете все мои представленья о немцах. Я всегда полагал вас нацией надменных ублюдков, которые пьянеют с одной рюмки и становятся настоящими свиньями. Вы же вполне пристойные люди и – выпить не дураки. К тому же ваши мундиры, как и у нас зеленые, а немцы носят черное и оранжевое. Вы что – не немцы?

Я рассмеялся:

– В какой-то мере вы правы. Вы встречали немцев курляндских. Это наши заклятые враги – католики.

Лифляндия ж присоединилась к России при Петре Первом и у нас с вами общие уставы по ношению формы. Разве что мы носим черное там, где вы носите красное – память о нашем монашеском прошлом. Курляндцы же носят цвета Ордена с золочеными клиньями – по польским уставам.

Мы легко пьем водку, потому что в наших краях не растет ничего, кроме пшеницы и ячменя, и нету обычая пить не по средствам. Курляндцы ж – богаче и любят пить дорогие и легкие французские вина и действительно – быстро пьянеют!

Мое объяснение привело слушателей в полный восторг и мы выпили по сему поводу, а также за Петра, мою бабушку, за…

Когда половина участников упала под стол, возник новый вопрос:

– А почему вы бреете голову? Те, "черные", заплетают косицу на наш манер. А вы, "зеленые" – как татары!

Я невольно провел рукой по своему ежику и как можно спокойнее посмотрел на грязные, нечесаные кудри моих собутыльников, или хуже того – напудренные прогорклой мукой парики иных слушателей. То-то – ходячий зверинец для всякой пакости! Бр-р-р!

– Нет, это дело традиции. Мы, как народ, ведем свою историю со дня Восстания против поляков. Кстати, в итоге него поляки утратили не только Лифляндию, но и задали стрекача из Москвы

Русские сразу воскликнули:

– Ах, да – Минин с Пожарским!" – и у нас появился очередной повод выпить.

Я же продолжил:

– В те дни против католиков восстали мужики и монахи, бароны же стакнулись со шляхтой. А в гражданскую сложно понять, кто есть кто – все говорят на одном языке. Так что курляндцев мы узнавали по парикам, длинной прическе с косицей, а они нас – по короткой монашеской стрижке. Когда мы победили, короткие стрижки закрепились в наших уставах.

Мои новые друзья с пониманием отнеслись к такой исторической памяти, тем более, что они сами не любили поляков и потом добрый час рассказывали мне про их зверства. (Смоленск до польских Разделов был Границей России и крепче других натерпелся от вечной резни – рубеж меж Россией и Польшей полтысячи лет тек рекой Крови…)

Я с удивлением обнаружил, что мое предубеждение против русских куда-то девается и вместо этого возникла приязнь к этим простым, душевным и в массе своей – незлобивым людям.

Да, разумеется, они были дурно и скверно одеты, относительно грязны и, скажем так – "пахучи". Но при всем том они не слишком отличались от нас латышей, собравшихся выпить и поболтать после тяжкого трудового дня. И уж не мне – потомку беглых латышей, да немецких монахов воротить нос от "простонародных" запахов.

Я сам не прочь хорошенько поесть редечки, чесночку, да гороху и запить все это дюжиной-другой кружек пива. Ну и штоф водочки – не помешает. По праздникам, разумеется.

Ну а какой праздник без разговора о житье-бытье? Вот и я беседовал с русскими мужиками (пусть и дворянского роду) и не видал разницы в нашем быту и от этого сама собой зародилась приязнь между мною и собеседниками.

В Риге я привык к необычайной злобности и агрессивности "оккупантов". К их чудовищной подлости и подозрительности. Теперь же я стал понимать, что в Смоленске русские были у себя дома, им не надо было по ночам вскакивать с постели в ожидании очередного латышского мятежа, им не надо было собирать целую армию, чтобы пойти на рынок за продуктами и эти люди открылись мне с совершенно иной, неведомой стороны.

И главный тост, за который мы пили с моими друзьями, был за то, чтоб, не приведи Господь, меж нами не началось…

Вот и наша беседа оборвалась от сущей безделицы. Русские вдруг стали меж собой ругаться о том, какую треуголку носить. Французскую с широкими и мягкими полями нового образца, или прусскую с короткими и жесткими полями согласно прежним уставам?

Половина кричала, что Павел был солдафоном и идиотом, который только и знал, что муштровать солдат, да пороть их целыми ротами, а в армии ввел слепое поклонение уставам. Зато нынешнее правительство – либеральное.

Им орали в ответ, что к власти в России пришла кучка воров, масонов и разгильдяев, которые мечтают погубить страну и первым делом развалили армейскую дисциплину и единоначалие, и если кто больно умный – какого черта он пошел в армию?

Тут спорщики вцепились друг другу в грудки и понеслось… Одни кричат, что не будут носить лопухов, а другие, что – сняли каски и в жизни их теперь не наденут. Вот такая дискуссия.

Весь этот кошачий концерт длился до тех пор, пока один из полковников не крикнул на молодежь:

– Отставить разговоры! У нас – гости… Кстати, как вы – у вас думаете, – что важнее? Образование, или – дисциплина?

На это я сказал так:

– Мне сложно судить о вашей форме одежды, – мы имеем право носить собственную форму и готовы защищать ее от русской же армии с оружием в руках. И мне, честно говоря, дико слышать споры о том, что должно носить русскому офицеру – треуголку французского, или – прусского образца!

В ливонской армии этот вопрос решен окончательно и бесповоротно. Ливонские офицеры носят ливонскую фуражку, которая есть латышская народная шапка и я не пойму сути вашего спора.

Тут мой главный собеседник – полковник, что звал меня "Сашей", весело расхохотался:

– Друг мой, вы что, – всерьез предлагаете нам надеть мужицкий картуз?! Вы можете как угодно назвать свой головной убор, но он все равно останется простонародным картузом! Что о нас скажут в Европе?! Русские дворяне носят головные уборы своих рабов?! За кого они нас тогда примут?!

Я уже доложил, что наши решения по фуражке были приняты по резонам практическим, но Русь всегда находилась по ту сторону от здравого смысла. Поэтому я, встав из-за стола, отвечал:

– Господа, я в восторге от ваших шуток, но боюсь, – они не по адресу. Вот вы смеетесь над моим простонародным картузом, а я ношу то, что привыкли носить мои мужики. А они носят его, потому что он прост в изготовлении, защищает от дождя, мороза и солнца и не слетает с головы при сильном ветре, как ваши пижонские треуголки.

Да, он – прост, как просты мои мужики. Зато я живу в сем картузе моей головой, а не заемною треуголкой. Ни легкомысленной лягушачьей, ни твердокаменной прусской. Чего и вам всем желаю.

С этими словами я вышел от них и сказал в сердцах:

– Господи, да когда же найдется у них новый Петр, который закончит бритье сих людей! Их побрили снизу и спереди, осталось – сверху и сзади!

Мои друзья расхохотались в ответ и бойкий Ефрем отвечал:

– Помяни мое слово, – когда-нибудь ты сам побреешь этих грязнуль! Да еще снимешь с них треуголку!" – тут мы снова расхохотались и, несмотря на ночь, продолжили путь на Москву. Заночевали мы в чистом поле. Могли и на ямской станции, но на мой вкус на Руси в поле – чище.

Вы не только думайте, будто я и впрямь "побрил русскую армию". Это сделал мой неродной дядя – граф Аракчеев. Это стало одним из условий кредита "на восстановление армии" 1808 года.

И спор о треуголках решил тоже не я. Французские с разгильдяйством и бонвиванством снял с русских господин Аустерлиц. А прусские с дуболомством и тупым подчинением идиотским приказам – господин Фридлянд. Суровые были экзаменаторы.

На Войне все учатся. Вот если б только сия дама брала с нас за уроки только лишь гульдены…

Но она признает одну только плату. И мы расплатились – до последнейшей капельки!

Хорошо всех нас выучило. Лучше наших противников.

Только в том декабре это была еще не армия, но толпа крепостного и крепостнического быдла, воображавшего себя армией. Русским офицерам было недосуг заняться с солдатами огневой, да боевой подготовкой. Господа офицеры четыре года кряду спорили о том, какую треуголку носить, – прусского, иль французского образца. Русский же картуз они соблаговолили надеть лишь спустя много лет…

Объясните, почему мне – Бенкендорфу пришлось силой надевать на русскую армию русский картуз?! Господи, что за народ?!

Главной остановкой на моем пути стала Москва. Там мы задержались на Рождество и на Святки. Я люблю баловаться с фейерверками и московские губернатор с градоначальником уговорили меня остаться на Рождество потешить первопрестольную.

Именно в Москве я понял для себя одну важную вещь. Здесь я уяснил, что я – недурной химик, но – не больше того. (Впрочем, нет – Академии всего мира все же признали меня Пиротехником с большой буквы.) Я смею считать себя экспертом в химии и физике горения порохов. Но до Москвы я воображал себя авторитетом вообще.

Возможно, именно решение "не растекаться мыслью по древу", впоследствии благотворно сказалось на моей научной карьере, но беседы в Москве стали жестоким ударом по моему самолюбию.