Текст книги "Призвание варяга (von Benckendorff)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 64 страниц)

Часть II. Ливонский меч

Нет мелочей в Делах Династических!

Колледж Иезуитов Аббата Николя был в том году самой лучшей, дорогой и, я бы сказал – элитной школой Империи. Именно из Колледжа вышли лучшие разведчики, дипломаты и управленцы. Однако, – в Колледж не рвались и для России он стал «вещью в себе».

Видите ли, – ученикам приходилось принять католичество. А это – на Руси не приветствуется.

Теперь вы поняли – кто учился в Колледже. Там были дельные мальчики из захудалых фамилий, много отпрысков видных поляков и огромное число лизоблюдов и прихвостней этих католиков. Там было немало курляндцев, в жилах коих текла немецкая и польская Кровь, но ни единого немца и лютеранина!

Мне не следовало приезжать в сей гадюшник. Единственное, на чем сошлись бабушка с матушкой – иезуиты мне обещали гарантии и протекцию: мой прадед по матушке был внуком Генерала Иезуитского Ордена в Рейнланде с Вестфалией, а в Братстве – большое почтение к Крови и былым достоинствам предков.

Вдобавок ко всему Генералом "русской ветви" нашего Ордена был Карл Магнус фон Спренгтпортен – лютеранин и швед. (Бабушка наотрез воспротивилась тому, чтоб на сей пост назначали католика, или – поляка. Бабушка всегда была дальновидною женщиной.) Хоть шведы не слишком дружны с нами – немцами, но поляков они попросту презирают. Так что мое появление в Колледже случилось под прямым патронатом Генерала "русских" иезуитов.

Добавьте к тому, что иезуиты замарали себя помощью всяким Костюшкам и бабушка запретила им свободное передвижение, иль проповедничество средь простого народа. Многие решили, что сие – полное запрещение Ордена, но это – не так.

России нужна была хоть какая-то разведслужба и вся иезуитская система образования осталась нетронутой. Но иезуиты хорошо запомнили тех мурашек, которые по ним бегали, когда моя бабушка (в присутствии своего ката – Шешковского) грозила им пальцем. Так что бабушке с матушкой были даны все мыслимые и немыслимые гарантии, что с моей головы – волос не упадет.

Началось все, как будто – нормально. Меня представили прочим ребятам и определили в казарму к "десятилеткам". Я начинал учебу с зимне-весеннего семестра и сильно отставал по многим предметам, – поэтому мне самому предложили выбрать Учителей и "Кураторов.

Преподаватели сразу же захотели знать – насколько велики мои знания в том, или – этом, – так что я так и не успел познакомиться с прочими "десятилетками". Выяснилось, что я хорошо знаю – химию, физику, математику и геологию с географией. Гуманитарные же науки оставляли желать много лучшего.

Отпустили меня "Кураторы" только лишь к ужину и я чувствовал себя совершенно разбитым и вымотанным. Я так устал, что… был зол на всех и на каждого. В Риге я привык к тому, что все меня считали лучшим учеником, а тут – целый день меня возили "по столу мордой" и я совсем разозлился.

В проверках мы прозевали обед и я был страшно голоден. Меня привели в столовую и посадили за один стол с прочими малышами. Я уже хотел есть (от еды на столах так вкусно пахло!), но все чего-то ждали и я не решился идти поперек местных традиций. Затем появился сам Аббат Николя и стал читать Мессу. Разумеется, по-латыни. И все стали повторять молитву вслед за отцом-настоятелем.

Впоследствии многие говорили, что я проявил лютеранскую твердость, но в ту минуту я попросту хотел кушать и… не знал слов по-латыни. (Каюсь, грешен. Знал бы – прочел и на славу поужинал!) Повторять же за прочими чужие слова я не мог и не желал, ибо сие – Смертный грех.

В ешиве Арьи бен Леви жидята надо мной подшутили, – сказали чтоб я прочел некий текст – якобы сие молитва Всевышнему, а там было написано: "Я – дурак". Верней, еще хуже и во сто крат обиднее. (Что-то из Библии про arsenokoitai. И что-то еще. Я таких слов даже в словаре не нашел!) С тех пор я ни разу не повторил на слух тех слов незнакомого языка, значения коих я пока что – не понял.

Вдруг воцарилось молчание. Ко мне подошли надзиратели и встали за моею спиной. Один из отцов-иезуитов тихо спросил:

– А ты почему не молишься вместе с Братией?

Я постеснялся ответить, что я не знаю латыни и тихонько промямлил в ответ:

– "Vater Unse…" – я не успел даже кончить, как кто-то схватил меня за рукав и громко взвизгнул:

– Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант! Мог бы хотя б сделать вид…

Ребята, обрадовавшись развлечению в монастырской рутине, заорали на все голоса:

– Еретик! Схизматик! На костер лютеранина! Бей протестантов!

Столовая в один миг обратилась в бедлам и мне с настоятелями отрезались все пути к нормальному разрешению. Еще минуту назад они могли сделать вид, что ничего не заметили, а я – попробовать помолиться на римский манер… Теперь же им нужно было карать "схизматика", а я не мог отступиться от Веры всех моих предков.

Все муки голода обрушились на меня, живот сводило от всех вкусных запахов, когда я медленно встал из-за стола и хрипло сказал:

– За сим столом несет кровью моих друзей и товарищей… Я не смею трапезничать в одной компании с убийцами братьев моих… Будьте вы все – прокляты!

В столовой вдруг воцарилась ужасная тишина. Потом сам Аббат Николя веско сказал:

– Молодой человек, вас прислали сюда приказом Ее Величества и не в моей власти вышвырнуть вас отсюда. Потрудитесь пройти, пожалуйста, в карцер. На хлеб и на воду.

С завтрашнего дня вместо занятий вы будете стоять на плацу – при позорном столбе до тех пор, пока не извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать за нее ваших Учителей, по меньшей мере, – Бесчестно.

Засим – жду вашего извинения.

Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что – ноги подкашивались. Но я вспоминал сладковато-тошнотный запах паленого мяса в Озолях и трупики маленьких девочек со вспоротыми животами. Я теперь не мог извиниться пред сими католиками даже на смертном одре. С голоду.

С того самого ужина и по сей день я чую себя – лютеранином.

Карцер располагался в огромной землянке, в коей в теплое время хранили продукты, чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара сухих, ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться ледок, не спасли меня от мук голода, а надзиратели нарочно принялись греметь ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив.

Иной раз сии мучители нарочно подходили к окошку в двери, стучали ложкой по котелку и звали меня:

– Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!

– Ты не понял, Болек, ты не тем его завлекаешь – эти свиньи не жрут говядины, им подавай только свинину! Эй, ты, жиденок – хочешь свининки?! Хрю, хрю – сволочь!

– Нет, правда, мы дадим пожрать – скажи только "Anne Domini", или что-то еще, а?!

Так они развлекались всю ночь – видели в окошко, что я не сплю, а я сидел, сжавшись в комочек, и думал – что было на уме у моего дедушки, когда курляндцы взяли его в плен и приговорили к четвертованию? Что думал мой прапрапрапрадед Иоганн, когда его – мальчиком выводили из пылающей Риги, чтоб жить на болотах – до того дня, пока он не прогнал поляков с нашей земли?

Каково ему было в первый раз съесть слизняка, да лягушку, ибо нормальная еда раздавалась лишь детям, да женщинам на сносях?

Я сидел и мучил себя такими вопросами и в какой-то момент стены карцера вдруг раздвинулись и ко мне вдруг сошли и Карл Иоганн – "Спаситель всех протестантов", и Карл Александр – "Освободитель", и несчастный Карл Юрген, убитый в Стокгольме, и Карл Иосиф – первый владетель русской Лифляндии.

Они сидели со мной и рассказывали, – как это было в их время и чего стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на бесплодных болотах, а кому и – перед лицом палача не отказаться от своих слов… И с каждой минутой, с каждым их словом я становился сильней и взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.

Когда наутро мучители отворили дверь карцера, они не поверили ни глазам, ни рассудку – по их рассказам (и донесениям, сохранившимся в архивах Колледжа) глаза мои стали необычайно покойны и – совершенно не детски. Я был очень бледен, но уже – при полном параде, – готовый стоять хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:

– Этот не извинится. Надо что-то придумать, чтоб и нам спасти свою Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее любимого внука. Черт побери, она даже Александра Павловича не называет "любимым", а вот этого жида-лютеранина..!

Я, кажется, начинаю понимать – за что!

Пока они так совещались, прошло время занятий, обеда, свободного времени, полдника, прогулки и ужина. После каждых пятидесяти минут стойки навытяжку, мне дозволялось правилами десять минут посидеть в караулке и попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном случае – я замерз бы еще до обеда!)

Интересно, что если в первый раз охранники (из вольнонаемных русских) даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам, ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом. Слезы едва не навернулись мне на глаза и с тех самых пор я считаю русских людей – самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не простили врага, а тут…)

Ближе к ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили его ровно по вкусу. Тайком от начальства они наварили картошки и я потихоньку жевал ее с маслом и солью – божественная еда! Пару раз они пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я же отвечал им, что сие – "Вопрос Веры.

Они сразу же начинали злиться, но к вечеру я стал заставать их за спорами – почему на Руси такие Порядки? И самые злые из них ругались и говорили:

– Немцы вон – почитают Веру Отцов, а мы? Православные християне, а прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!" – и кляли себя, как скотов и предателей. (Меж ними не обошлось без доносчика и на другой день тем – двоим, самым злым мужикам иезуиты дали расчет. Мне стоило огромных трудов написать матушке и вскоре этих двоих вернули в Колледж – моими телохранителями.)

Самое страшное случилось после вечерней поверки. К тому времени весь Колледж уже побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались и плевались исподтишка, ребята постарше грозили по-всякому, Кураторы хмурились и шептались между собой.

Когда стало темнеть, ко мне подошла группка старших ребят. Я не видел их лиц по причине "ливской болезни" и от этого мне стало страшно – я слышал, как они еле слышно уговариваются лишить меня Чести. На содомский манер.

Если бы они кричали, иль угрожали – это было б не страшно. Но они обсуждали сие спокойными ровными голосами и отвергали разные планы – там-то, по их мнению, нас могли увидать надзиратели, в ином месте трудно было привесть "москалей" и так далее…

Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я по построению фраз и всему прочему чуял, что это – родовитые шляхтичи – истинные Хозяева сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и планам. Они нарочно стоят тут – предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны "куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!

Окончательно же меня убедило в том, что это – не шутки, – их планы по сему грязному действу. Они ни разу не предложили друг другу (даже в шутку) "баловаться его задницей", но сразу решили, что насиловать будут – русские прихлебатели. "Москали это любят!

Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я мог – десятилетний против толпы пьяных, возбужденных подонков, действующих по приказу? Ниже я доложу все подробности отношения к мужеложцам как в русской армии, так и в Лифляндии. Здесь же достаточно указать, что мне было проще повеситься, чем с таким-то позором являться в родную Ригу!

Я не хочу марать мой Колледж, но в любом заведении, где содержатся только мальчики, бытует эта зараза. И везде, где есть сия гадость, находятся люди, кои…

В общем, – не отдавайте детей ни в какое учение, если там уже не учатся их кровные родственники! И чем родни больше, тем ребенку жить – проще. Я не хочу вас пугать, но… Запомните сей совет.

Когда поляки ушли, я еще долго стоял и трясся, как заячий хвост. А потом я вдруг увидал в кромешной тьме всех моих предков и они смотрели на меня осуждающе…

И я подумал, – какого черта? Вот сделают меня "девочкой" – тогда и буду плакать, да думать, как с отцом объясняться. Сейчас же нужно решить – что делать в такой ситуации. Мне было десять лет и я не мог тягаться в прямом бою с большинством воспитанников – особенно русских. Но самое страшное было – не это. Я ничего не видел в сгущающихся зимних сумерках. Мне нужен был прежде всего – свет. И я придумал, как я его получу.

Теперь нужно было решиться с оружием. Я стоял у столба с незаряженным мушкетом, который нещадно оттягивал мне плечо. Мушкет был без штыка и я не мог воспользоваться им, как пикой. А на то, чтоб размахнуться им, как дубиной, у меня в десять лет – не было сил. К тому ж я не сомневался, что ко мне прибудут здоровые парни, наученные в Колледже уклоняться от прямого удара дубиной и палкой. А в рукопашной у меня не было шансов…

И тут меня осенило…

Во время очередной отлучки, я попросился у русских охранников "до ветру", а сортир стоял рядом с карцером. (Это чтоб пленники в наказание получали и запахи!)

Солдат довел меня до сортира и… Я отворил дверь, он из деликатности отвернулся, а я прошмыгнул в карцер. Там я сказал дежурному, что меня посылали за теплым – мол, настоятели решили, что я за свои проступки буду дежурить всю ночь. Он обалдел от такого известия, похоже что – пожалел меня и пропустил в камеру. А там уже были сложены все мои вещи, – во время обеда кто-то из Кураторов подошел к моему посту и сказал, что мои вещи принесли в карцер. Настоятели не хотели, чтоб я отныне общался с католиками.

Он не подчеркнул это, но я по сей день думаю, что Наставники, отвечая за меня перед Государыней, боялись именно чего-нибудь мужеложеского. Ночью-то они не смели зайти в наши палаты…

Я быстро обшарил сумки и нашел кинжал моей матушки. Не мальчишеское дело драться кинжалами, но матушка всегда говорила:

– Мы живем в век тления и разврата. Кинжал – вот единственный Оберег Чести благородной девицы!

С пяти лет Дашку учили правильно пользоваться сим инструментом, пряча его в рукавах, или – юбках. C'est la vie!

Одной Дашке было скучно с кинжалами и вскоре я стал составлять ей компанию. Учили нас сей премудрости бывалые пираты нашего батюшки, а уж они-то постигли науку драк в кабаках, да тесных трюмах!

Разумеется, кинжал был и остается весьма "дамским" оружием и на обычной войне не имеет значения. Так что я привык скрывать эти познания от окружающих и отцы-настоятели не придали значения фамильному оружию в вещах десятилетнего мальчика. Может, – я хотел его на стенку повесить, чтоб каждый раз перед сном смотреть на гербы нашего Дома?!

Я вложил кинжал в голенище левого сапога, а еще – под штаны закрепил этакую железку. Коль в драке вам саданут между ног – очень полезно, ежели там что-то железное! (Такие штуки носят ливонские рыцари со времен основания нашего Ордена и всем они хороши – да только в них нельзя помочиться, иль облегчиться по-крупному.)

Подготовившись таким образом, я вышел из камеры и побежал к охраннику у сортира. Ему я сказал:

– Там… В туалете я встретил самого отца-Настоятеля. Он велел вам сказать, чтоб вы повесили фонарей вокруг моего столба. Я буду стоять до отбоя и хотят, чтобы прочие меня видели.

В Колледже было принято, чтоб воспитанники сами шли к "дядькам" с приказами о собственном наказании. Разумеется, в иных случаях – дядьки шли проверять к начальству, – правильно ли до них донесли приказ, но… Охранник долго и тупо смотрел на дверь туалета, но – не решился зайти и проверить, какает ли там Аббат Николя?

В конце концов, дядька хмыкнул и отвел меня в караулку. Там охранники посовещались и решили между собой, что мне – попросту страшно стоять в темноте и я все придумал. Тем не менее, (а страх пред начальством – в Крови русского человека) они разожгли два огромнейших фонаря на десять свеч каждый и пошли вешать их на мой столб. Теперь вокруг меня было огромное пятно света и "куриная слепота" отступила.

Негодяи пришли после вечерней поверки. По их речам и произношению это были ребята, конечно же, русские и не из самых видных семей. Потомственные лизоблюды разных хозяев.

Яркий свет их, в первый миг, напугал, а люди этого сорта любят вершить дела в темноте. Но потом страх перед польскими господами заставил их показаться.

Их было пятеро. Я верю в физиогномику и по всему было видно, что все это – люди слабые и зависимые. Им приказали – они и пошли. "Не-джентльмены". Весьма – не джентльмены.

Они что-то начали говорить про то, – как мне с ними будет сейчас хорошо и прочие гадости, а по мерцающим огням в детских казармах я видел, что все воспитанники прилипли к окнам и радуются бесплатному представлению. Это входило в мой план.

Дело было после вечерней поверки и я уже мог не стоять по-парадному. Поэтому я скинул с плеча мушкет, ухватился за его ствол покрепче и сделал вид, что хочу использовать его, как дубинку. Эти шакалы тут же взяли меня в круг и стали дразнить, чтоб я "раскрылся.

Я же прижался спиною к столбу, и делал вид, что готовлюсь драться мушкетом. Сам же – незаметно для нападающих, – вытянул плечевой ремень из оружия. Когда по их лицам (а мне теперь хорошо было видно) я понял, что они готовы броситься, я внезапно кинул мушкет им под ноги!

Один из них оступился и я пустил по снегу ременную петлю, захлестнув ею ногу второго мерзавца. Споткнулся и он, зато третий налетел на меня и со всей дури – пнул меня промеж ног!

Честно говоря, я верил, что сия "миска" лучше бережет "мое достояние". Но удар был такой, что у меня искры из глаз посыпались, а я подлетел от удара чуть ли не до небес! Но моему врагу пришлось еще хуже – "лифляндская миска" имеет своеобразные выступы и шипы впереди так, чтоб с одной стороны не порвать спину лошади, а с другой… С другой стороны нападающий заорал благим матом и повалился на снег, цепляясь за несчастную ногу (он сломал на ней сразу три пальца!).

Но и я рухнул наземь. На меня тут же бросились двое оставшихся негодяев. Первый прыгнул на меня сверху и его вопль был слышен даже в покоях Отца-Настоятеля.

Я целил ему ножом в глаз, но чуток промахнулся. Глаз, конечно же, вытек и рожа преступника практически развалилась напополам, но… Он остался в живых. Впрочем, весьма ненадолго.

В разные стороны брызнул фонтан КРОВИЩИ и прочие молодцы обкакались на месте от ужаса. Они готовились к своему преступлению, но мысль, что резать будут именно их – не приходила им в голову. Будь на их месте настоящие шляхтичи – меня бы, конечно, убили, но слабые люди поступили так, как им было привычней. Они замерли на местах, выжидая – чем это кончится.

Из них рядом со мной остался последний. Прочих я задержал своими уловками и теперь мы были один на один. Он – здоровый и сильный. Но из всех пятерых он шел сзади всех и я знал, что он – трус. Я – десятилетний малыш с фамильным кинжалом в руке. Но – четверо валялись вокруг меня. И я сжег за собой все мосты…

Он взглянул мне в глаза, смертный ужас плеснулся из них и сей здоровяк обернулся и побежал. А я знал, что если он убежит – придут новые и когда-нибудь добьются все-таки своего…

Поэтому я ловким ударом заплел ему ноги и бросился на него сверху с кинжалом. Удар ножа пришелся в какую-то кость и рука моя на миг онемела – настолько сильна оказалась отдача. Но, когда я выдирал нож, КРОВИЩА хлестнула и в этот раз и такого ужаса противники не могли вынесли. Они со всех ног бросились от меня, а сей – последний парень был шибко ранен и не мог убежать. (Парень с перебитыми пальцами на ноге удирал чуть ли не на четвереньках, а прочие его просто бросили. Что взять с них – не джентльменов?)

Со всех казарм к нам бежали, кто-то кричал и грозил мне всеми смертными карами, но… Я знал, что обязан преподать всем урок – не связывайтесь со мной! Поэтому я расстегнул крючки на форме несчастного, раскрыл мундир там, где сердце и посмотрев в искаженное ужасом лицо раненого, сухо сказал:

– Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа твоего, ибо сие – мерзость перед Всевышним!

По его глазам я увидел, что он не понял моих слов, а стало быть не знает ни Истории, ни Писания. А раз человек не ведает Заповедей – сие не убийство. И я опустил нож ему прямо в сердце…

Он дрыгнул ногами, я потянул кинжал на себя и он, с легким чавканием, вышел из тела. Я аккуратно обтер кинжал полой куртки убитого и вложил его назад в голенище. Вокруг нас тесным кольцом были люди. Впереди всех в накинутой наспех шинели стоял Аббат Николя. Я, пожимая плечами, сказал:

– Он не понимал слов Второзакония и стало быть – не знал Писаний. Стоило ли держать его Иезуитом?

Аббат потрясенно кивнул, а потом вдруг опомнился – Писанье – Писанием, но я же ведь у него на глазах совершил – истинное убийство. С холодным расчетом и в полном сознании.

Когда это дошло до него, Аббат отшатнулся от десятилетнего душегубца и, невольно крестясь, пробормотал:

– Случалось уже убивать?

– Да, я убил однажды поляка. Не сознавая того. Но я был тогда еще маленьким – в этот раз все по-другому!

Аббат еще раз перекрестился и еле слышно сказал:

– Вернись в свой карцер. Я сообщу обо всем Государыне и твоей матери. До их решения из камеры ты не выйдешь. Мы учим воспитанников убивать, но боюсь общенье с тобой их научит – черт знает чему…

– Ваше Преосвященство – сей русский не ведал смысла Писаний! И я сообщу чрез свою мать о том, что вы заставляете нас зубрить священные тексты, не вникая в их суть! Что скажут в Риме?!

Не знаю, что на меня нашло и откуда во мне – десятилетнем ребенке взялись эти слова. Но они зафиксированы в протоколе об этом событии и многие из тех, кому довелось читать их – верят, что средь фон Шеллингов не все чисто. Мол, иной раз нашими устами говорит…

Некоторые думают, что это – Всевышний. Другие верят, что это – Его главный Враг…

Как бы там ни было, все Наставники прямо аж поперхнулись от моих слов. До них внезапно дошло, что я и впрямь способен нажаловаться непосредственно в Ватикан, а там по сей день служат иные мои родственники. (Сегодня Посланник самого Папы при Ордене Иезуитов мой шестиюродный брат – с той самой ветви, где дед по матери прадеда был Генералом Ордена в Рейнланде с Вестфалией.)

А среди Иезуитов важнейшей из добродетелей почитается разъяснение Сути Писания всем воспитанникам, так что мое обвинение было ужаснейшим из тех, какие только можно придумать.

Я-то узнал сие и многие иные из темных мест, не разъясняемые христианам, из чтения Талмуда и Торы под руководством Арьи бен Леви. Сие – История пращуров наших и Арья считал, что нельзя к ней подходить с нравственными оценками, свойственными христианству. Христиане же, когда "налетают" на такие места в Священном Писании, начинают юлить, ходить вкруг, да – около, ибо дословный перевод того, что тут сказано, порождает больше вопросов, чем возможных ответов. Особенно сими штуками грешат Евангелия, так что я люблю сажать в лужу всяких там проповедников, да "святых старцев.

Знаете, если человек и вправду Святой, Господь укажет ему, как разъяснить иные противоречия Святого Писания. "Святоши" же сплошь и рядом начинают вертеться, что уж на сковороде – вконец запутывают себя и других и становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:

– Религия – Вопрос Веры. Ежели вы верите в то-то и это – сие не требует объяснений. Так оно – было. Поэтому и появилось в Писании. А ежели вы с тем не согласны, пытаясь объяснить сие на ваш вкус, – вы – неверующий. И доказываете вы нам сейчас не Писание, но – собственный атеизм и душевную пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то – разоблачились.

Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли солдаты из русских, которые стали ставить огромные нары в три яруса и мастерить новую печку.

Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал резонанс в Колледже и многие русские восстали против навязанного им католичества… Но ровно через неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах – черное и зеленое.

Аббат сказал мне:

– Я чувствую, что ты будешь у них предводителем. Принимай же команду, чертов ты – лютеранин…

Я пошел мимо строя и на меня смотрели такие знакомые – родные милые лица. Все – немцы и мои родственники, или – родственники моих родственников. За вычетом двух ребят.

Я не поверил глазам, – самыми младшими среди прочих стояли Петер и Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною гербы (правда полученные путем трансформации Ливонского Жеребца – знака Бенкендорфов).

Я отсалютовал вновь прибывшим и они выдохнули в морозный воздух в двадцать маленьких глоток:

– Хох! Хох! Хох!

Нары в карцере стояли в три яруса по семь коек и я теперь понимал – почему.

Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что – не истерика, как только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она всерьез спрашивала – не будет ли кто из родителей против, если их чадам "доведется взять в жены католика"?)

Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, – впрочем, многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В Лифляндии позор может пасть лишь на "девочку" в этом процессе. Парень же, выказавший себя "мужиком", заслуживает легкого порицания и горячего скрытого одобрения за сей "подвиг.

Два места из двадцати было сразу же занято за Петером Петерсом и Андрисом Стурдзом, а их отцов матушка внезапно для всех посвятила в дворянство. Так что остальные вакансии ушли под самых здоровых, твердолобых и драчливых сыновей моей Родины. Удивительно, но самыми тупыми, могучими и выносливыми оказались именно Бенкендорфы, да Уллманисы – "мужицкая Кровь" понимаете.

О пруссаках сказывают, что они славны "классическим воспитанием". Заключается оно в следующем. Если у мальчика есть "голова", его порют до тех пор, пока он спросонок не начнет брать интегралы. Если у мальчика есть "рука", его лупят до тех пор, пока он не перестанет свинячить в своих чертежах и не научится с первого раза рисовать паровик в туши, не пользуясь циркулем и линейкой. Ни для чертежа, ни для снятия измерений.

А если у парня нет ни "головы", ни "руки", его ждет казарма.

Попадают туда совсем просто. Тебя лупцуют до тех пор, пока ты не отчаешься выучить очередную китайскую грамоту, иль выполнить простейший чертеж. А отчаявшись и собравшись с духом дашь когда-нибудь сдачи своему педагогу!

По слухам, будущего генерала пруссаки узнают по сломанной челюсти, рангом пониже – по выбитым двум-трем зубам. С одного раза.

Прибывшие "новички" были еще слишком малы, чтоб с удара проломить череп, но… В миг встречи я сам оторопел от их внешнего вида. У семи молодцов были шрамы на всем лице, у половины сломан нос и "пересчитаны" зубы и у каждого (они по очереди пожимали мне руку) костяшки на пальцев настолько распухли, что кулаки больше походили на добрую кружку для пива.

Ребята были разного возраста – от десяти до шестнадцати лет и все, как один, страшно уважали меня: каждому из них доводилось уже убивать (особенно всяких поляков), но это было в пылу борьбы – под аффектом. Убийство ж "глаза в глаза" в здравом уме и трезвом рассудке (да еще в таком возрасте!) поразило их воображение и до сего дня сии костоломы смотрят мне в рот (благо к тому же я завоевал их симпатию подсказками на уроках).

В первый же день по прибытии "новички" в "свободное время" устроили грандиозную драку: мы против всех. Итог драки был непонятен и на второй день побоище повторилось – за обедом в столовой. В третий раз мы схлестнулись с русскими и поляками на вечерней поверке и…

Если б Колледж был армейской казармой, неизвестно чем бы все кончилось (меж русскими есть истинные богатыри). Но…

Иезуиты не любят сплоченные коллективы и с первого дня ребят заставляли шпионить за ближним, да наушничать друг на друга. Единственные, кого обошла порча сия, были благородные шляхтичи, которые не желали утратить собственный "гонор" и поэтому сохранили между собой нормальные отношения. Прочие же пресмыкались пред этой действительно сильной и очень сплоченной группкой ребят. Но поляки не так хороши в рукопашном бою, как немцы и русские…

В остальном же, в Колледж до того дня брали ребят, выказавших прежде всего свой рассудок, и поэтому наша крохотная компания быстренько навела "страх Божий" на славянское большинство.

Аббат Николя был опечален сими событиями и даже писал в Ригу письмо, в коем пенял моей матушке:

"Я знал вас воспитанницей нашего Ордена и ждал, что вы пришлете воспитанников, могущих прибавить Славу и Честь вашей же Альма Матер. Вы же пригнали мне юных существ, коих я не решусь назвать даже людьми…

На что матушка отвечала:

"Я не забыла моего Долга и Признательности перед Орденом и клянусь Честью прислать вам воспитанников, за коих нам не придется краснеть. Но, увы, сейчас середина учебного года и я не могу отрывать от учения мальчиков, коим вредна перемена в учебе. Они будут у вас, как положено – в сентябре. Пока ж я прислала тех ребят, коим не важно – где, когда и чему там учиться. Прошу вас не прогонять их, ибо первенцу моему скучно жить без родных лиц и товарищей.

(Осенью прибыло еще тридцать новеньких, – на сей раз им было по девять-одиннадцать и теперь все мы числимся гордостью и легендой русской разведки. Но и "родные лица с товарищами" остались на обучение. Они стали красою и гордостью нынешней жандармерии.)

Вскоре после прибытия новых воспитанников тот самый кривой, из покушавшихся на мою Честь, был изнасилован неизвестными и повесился. Или был кем-то повешен. Следствие так и не пришло к какому-то выводу.

Кто-то сломал ночью решетки на окнах его лазарета и засунул чуть ли не целую простыню ему в рот, чтоб было тише. Затем ему практически разорвали всю задницу, – так что ни у кого не возникло сомнений – что испытал несчастный в последние часы своей жизни. (А, судя по следам в лазарете, это были и вправду часы – для несчастного это была очень долгая ночь.) Потом он повесился.