Текст книги "Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски"

Автор книги: Александр Другов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Пока я хожу вдоль стен и рассматриваю картины, которые не имеют никакого отношения к России и представляют для меня не больший интерес, чем сводки фондового рынка, старик терпеливо топчется в зале. Наконец я поворачиваюсь к нему.

– Абсолютно ничего такого, что могло бы приглянуться. А разве хозяина нет? Вероятно, у него нашлось бы что-нибудь интересное.

Старик разводит костлявые руки в стороны.

– Хозяин, простите, уже никогда здесь не появится. Исчез, знаете ли. Он был моим старым приятелем, мы давно дружили, и вот такая беда…

– Никогда не думал, что торговля антиквариатом относится к опасным профессиям.

Я стараюсь, чтобы мой тон не был слишком серьезным или заинтересованным, но старик меня толком не слушает. Он потерянно беседует с самим собой.

– Кто мог подумать, кто мог подумать… Он всегда был такой аккуратный в делах, и у него не было врагов. Я теперь живу в его квартире и присматриваю за магазином.

– А может быть, он по старости забыл дорогу домой, и сейчас находится в какой-нибудь лечебнице или доме престарелых?

Но смотритель, взмахнув руками, с негодованием отвергает мою излюбленную гипотезу.

– Что вы, он был в абсолютно ясном уме. Чудесная память, которой позавидовал бы молодой. В его жизни не было никаких проблем, тревог – только магазин, старинные вещи и картины.

– И еще клиенты, самые разные клиенты. У него были постоянные покупатели? Вы их знали?

Я тороплюсь с вопросами – пока старик погружен в свои переживания, он не сообразит, что наш разговор слишком напоминает допрос, а я совсем не похож на обычного покупателя. Смотритель автоматически отвечает:

– Я не слишком хорошо знал его дела. Я ведь не антиквар, просто мы с Лораном жили рядом. Это сейчас мне приходится по поручению его адвоката рассчитываться с клиентами, так сказать, закрывать дело. А покупатели у него были в основном из числа коллекционеров или состоятельных людей. В обшем, публика вполне приличная.

– Русские среди них были?

– До недавнего времени точно не было. Он сам мне говорил, что охотно пообщался бы со своими. И только с год назад Лоран познакомился с несколькими русскими. Вы их видели, они только что приезжали забрать несколько картин, которые выставляли у Лорана на продажу. Да вот, же они, снова приехали. Видно, забыли что-нибудь.

И старичок, бросив меня, торопливо шаркает навстречу клиентам. Знакомый «мерседес» с тремя пассажирами вновь останавливается у входа в магазин, и толстяк выскакивает из-за руля. Неторопливо поворачиваюсь к нему боком, но он и не обращает на меня особого внимания. Доверительно взяв старика под локоть и отведя его в сторону, он с нажимом говорит по-французски с заметным русским акцентом:

– Забыл сказать еще об одном. Если кто-нибудь станет спрашивать Лорана, что-нибудь предлагать – сообщите, пожалуйста, вот по этому телефону. У меня самого антикварный магазин. Нам не хотелось бы упускать возможных клиентов.

Смотритель открывает рот, чем приводит меня в отчаяние. Сейчас он по доброте душевной захочет нас познакомить, ляпнет, что я тоже русский, и завалит мне все дело. Но толстяк слишком нетерпелив, чтобы выслушивать всех стариков, которые хотят поделиться с ним своими соображениями. Он шагает к машине, напоследок окинув меня взглядом. И тут я впервые могу как следует увидеть его лицо.

«Мерседес» уже скрывается за углом, а я все еще стою d оцепенении у входа в магазин. Если в первый раз я не разглядел лица плотного бодрячка, то теперь мне сделать это вполне удалось. Думаю, и он успел меня рассмотреть. По сравнению с фотографией десятилетней давности, которую я видел в деле, этот тип округлился и взгляд его стал более жестким. Но все равно это он – человек, который мне очень нужен и к которому я был намерен подобраться исподволь и невзначай, не вызывая подозрений. И уж во всяком случае, не сталкиваясь с ним в магазине Лорана при допросе свидетеля. Короче говоря, это Бортновский.

* * *

По дороге в гостиницу я не переставая кляну себя. Ну кто мог подумать, что в этом чертовом антикварном магазине я столкнусь с Бортновским? Теперь при завтрашней встрече у Завадской он меня наверняка вспомнит. Конечно, я легко объясню свой визит в магазин Лорана, но подозрения у него возникнут, и развеять их будет невозможно.

Еще меня тревожат какие-то ускользнувшие детали. В разговоре со старичком-смотрителем мелькнуло нечто, совершенно не соответствовавшее моему представлению о Лоране и его жизни. Но проклятый Бортновский, мотавшийся туда-сюда со своими подручными, не дал мне сосредоточиться на деталях. Впрочем ладно, вспомним позже.

В гостинице в прескверном расположении духа молча подхожу к конторке. Протягивая мне ключи, Надин спрашивает:

– Много успели посмотреть в Париже?

– Весь центр города – Лувр, Елисейские поля и так далее.

Надин смеется:

– В Париже нет центра как такового. Наша гостиница тоже не на окраине.

И неожиданно добавляет:

– Я сегодня с самого утра работаю. Через гюлчаса меня сменяет брат. Пригласите меня куда-нибудь?

Потоптавшись на месте, в некоторой растерянности возвращаюсь к стойке.

– А ты не боишься, что за такое приглашение твоя мама тебе надерет уши? А меня выставит на улицу, даже не дав собрать вещи?

– Нет. Она меня любит. Правда, не так, как моего брата, но любит.

Надин спокойно выдерживает мой взгляд. Что за девушка! Только кончики ушей у нее розовеют.

– Слушай, если не секрет, тебе лет-то сколько?

– А зачем вам? Восемнадцать. И вообще, я уже самостоятельный человек.

– Ну хорошо, самостоятельный человек. Я приведу себя в порядок, и мы пойдем с тобой в кафе. Тебя кафе устроит, или ты хочешь обязательно танцевать? Учти, в дискотеку я не пойду – возраст уже не тот, чтобы скакать в толпе.

Через сорок минут я спускаюсь в холл. Надин уже ждет меня в кресле, а место за стойкой занял ее брат – парень лет двадцати двух. Увидев меня, он что-то недовольно бурчит, и Надин быстро и резко ему отвечает. Они говорят слишком быстро, и я не могу разобрать ни слова. В итоге Надин поджимает губки, берет меня под локоть и мы выходим на улицу.

На мой молчаливый вопрос упрямое создание заявляет:

– Я сама решу, куда нам идти. Мне не нужно его разрешение!

После недолгих препирательств Надин сдается и отказывается от идеи забраться подальше от гостиницы. Пока мы идем по улице, она протягивает мне узкую шоколадку и сама разворачивает такую же. Когда мы уже подходим к кафе, я забираю у Надин обертку от шоколада и пытаюсь бросить ее в большую зеленую урну. Мне это не удается. Урна закрыта сверху блестящим медным диском.

В кафе играет негромкая музыка. Некоторые из посетителей приветствуют Надин взмахами рук. Она делает заказ улыбающемуся пожилому официанту и поворачивается ко мне.

– Расскажи, кто ты такой?

В двух словах излагаю свою историю сотрудника нефтяной компании. Для Надин все это слишком скучно.

– У тебя девушка есть?

– Нет, нету. Но если бы и была, ты думаешь, я бы тебе сказал?

Надин задумывается, разглядывая меня в упор. Наконец, делает вывод:

– Нет, я бы сразу поняла, что ты меня обманываешь. Ты врать не умеешь. В твои-то годы.

Вот тут ты, девочка, ошибаешься. Обманывать – это моя профессия и сущность моей натуры. Еще в студенческие годы, задолго до того, как я попал на свою нынешнюю работу, одна моя однокурсница сказала: «У тебя редкое лицо – оно никогда ничего не выражает. Ты станешь великим дипломатом. Или колоссальным мошенником».

Но это ничего, что Надин меня идеализирует. Разочароваться она еще успеет. С другой стороны, еще неизвестно, рассматривает ли она неумение врать как положительное качество характера. Вполне вероятно, она расценивает это как свидетельство скудоумия.

– Твой брат рассердился, что мы с тобой пошли в кафе.

Это не вопрос, а скорее утверждение. Надин морщит нос:

– Пусть сердится. Я уже взрослая. Он только на четыре года старше, а ведет себя так, как будто родился еще в прошлом веке.

Надин вдруг задумывается, а потом спрашивает:

– А кстати, сколько тебе лет?

– Уже тридцать три.

Надин критически оглядывает меня и ободряюще говорит:

– Не переживай, для такого преклонного возраста ты неплохо сохранился. Я вообще-то думала, что тебе меньше тридцати.

– Ну тогда для меня еще не все потеряно.

Надин хохочет.

– Потеряно-потеряно! Наш учитель в школе всегда говорил, чтобы мы учились, пока молодые. Потом будет труднее. Он прав.

– Что это ты имеешь ввиду?

Теперь Надин уже просто плачет от смеха:

– Я наблюдала, как ты пытался бросить обертки от шоколада в урну. Ты уже действительно в таком возрасте, когда человек начинает медленно соображать.

– Ты это брось. Просто у вас урны дурацкие.

Надин снова начинает улыбаться.

– Их заклепали по всему Парижу. После недавних взрывов в метро. Там ведь бомбы подкладывали в урны. Так что теперь прохожие бросают мусор на тротуар около урн, и его потом собирают машинами. Если бы кто видел, как сосредоточенно ты изучал урну! В твоих глазах было столько мысли.

– Если ты сейчас же не замолчишь, я надеру тебе уши. И никто из твоих знакомых не заступится.

– Хорошо-хорошо, не обижайся. Вы, старички, такие обидчивые.

* * *

Еще в машине, по дороге к загородному дому Франсуа Тьери, Хелле прикидывал возможные сложности предстоящего разговора. На Тьери они наткнулись случайно, когда искали выходы на французские компании, производящие авионику, то есть электронное оборудование для военных самолетов. Тогда Ковальски с присущей ему прозорливостью обратил внимание на странного сосредоточенного человека, который по меньшей мере дважды в неделю доводил президента одной компании до сердечного приступа. Главная проблема заключалась в том, что Тьери не переносил попыток заставить его заниматься вопросами, которые, на его взгляд, – лежали на обочине магистрального развития техники. Его в принципе нельзя было привлечь к изучению или решению проблем, которые носили сиюминутный характер и не предполагали возможности хотя бы минимального теоретического прорыва. Иными словами, Тьери отказывался заниматься тем, что ему не было интересно.

Но то, в чем он был заинтересован, Тьери делал с блеском. В тот момент, когда его нашел Ковальски, этот человек покидал фирму под аккомпанемент грандиозного скандала. Он с увлечением обсчитывал принципиально новую схему вывода космических кораблей на околоземную и дальние орбиты с помощью некоего подобия маятника – многокилометрового троса, закрепленного на космической станции. Главная техническая проблема проекта заключалась в том, как поймать выведенный в космос корабль на раскачивающийся маятник, чтобы затем перевести его на требуемую орбиту. Решением этого вопроса Тьери и занимался, категорически отказываясь от более мелких заданий. Как ни доказывал он, что русские и американцы в ближайшее время будут готовы приступить к практическому осуществлению этой идеи, с работы его все-таки выгнали.

Ковальски предложил Тьери довольно значительную сумму денег и просил помочь в решении некоторых технических задач. В основном они были мелкими, но вот одна предполагала такое воздействие на системы управления носителя, которое делало их дальнейшее функционирование невозможным. Тьери довольно быстро решил эту задачу, предложив несколько вариантов, при которых такое воздействие производилось автономными устройствами, находящимися на борту носителя.

Остановив машину у приземистого кирпичного особняка, Хелле выключил двигатель и по узкой мощенной булыжником дорожке направился к двери дома. Он не успел поднести руку к звонку, как дверь стала медленно открываться. Искаженный динамиком голос Тьери без приветствий, и, как показалось Хелле, не особенно дружелюбно предложил гостю пройти в мастерскую.

Это был второй визит Хелле в дом Тьери, и он не ожидал никаких сюрпризов. В прошлый раз он предполагал увидеть непригодное для проживания обиталище инженера-отшельника. Напротив, Хелле оказался в безжизненно-чистом доме, жизнь которого концентрировалась в заставленной приборами и компьютерами мастерской.

Войдя внутрь мастерской, он приостановился, глядя в согнутую спину Тьери. Наконец, тот убрал со лба увеличительное стекло и встал из-за стола, на котором собирал схему. Протягивая Хелле руку, Тьери бемятежно сообщил:

– Знаете, я несколько опаздываю с изготовлением вашего агрегата. Но зато мне в голову пришла прекрасная идея. Я нашел гораздо более изящное и простое решение. А простота и красота решения – не это ли главное?

Пожав руку и терпеливо покивав в ответ, Хелле поинтересовался:

– Что означает по срокам это «несколько»? И чем же вы были так заняты?

Первый вопрос Тьери проигнорировал как несущественный, а на второй ответил подкупающе искренне:

– У меня пингвин болел. Он единственное, что у меня есть.

Поскольку речь о пингвине зашла впервые за все время их знакомства, Хелле не стал задавать новых вопросов, а только обвел неторопливым взглядом помещение. Из дальнего угла мастерской на него неподвижно блестел темными глазами довольно крупный и упитанный пингвин с белой грудью и черными крыльями, как, собственно, и полагается пингвину. Подойдя к нему, Хелле осторожно протянул руку. Птица неожиданно сделала быстрое движение головой и попыталась цапнуть его длинным клювом за палец. Промахнувшись, пингвин с досадой тряхнул головой и снова замер.

– Вот черт! Я был уверен, что это чучело!

Тьери обиженно закрутил головой:

– Он живой. Ему жарко. И еще он все время падает. Видите ли, на воле, то есть в природе, пингвины спят в стаях, опираясь друг на друга спинами. Но у меня ведь он только один. Я ставлю его в угол, и тогда все в порядке. Но иногда он выходит из угла, и если заснет, то…

По-прежнему сдерживаясь, Хелле прервал поток слов Тьери:

– Я вас очень прошу, агрегат должен быть готов вовремя. У нас нет возможности ждать. Сроки зависят не от нас.

– Нет-нет, вы делаете ту же ошибку, что и руководство моей фирмы. То есть бывшей моей. Нельзя исходить из исключительно утилитарных соображений. Если то или иное техническое решение не выдержано в рамках определенной стратегии, или, так сказать, идеологии, вы со временем перестаете ощущать взаимосвязь подходов. При дальнейших шагах…

Хелле жестом остановил изобретателя:

– Если мы не выполним свои обязательства перед заказчиком, ни о каких «дальнейших шагах» и речи не будет.

Понимаете? У вас есть какие-нибудь проблемы? Серьезные трудности?

Тьери взмахнул руками, отрицая саму возможность возникновения у него серьезных трудностей.

– Поскольку мой агрегат будет расположен в одном из спутников, размещенных на носителе, питание у него автономное. Фактически он никак не связан с системами управления носителя. Но эту проблему я решил. Кстати, мне вот что пришло в голову. На носителе наверняка есть система самоликвидации. Поэтому я предусмотрел и ее блокировку, так чтобы нельзя было уничтожить ракету, когда системы управления выйдут из строя.

– Прекрасно, просто прекрасно. Напоминаю – у вас есть ровно две недели, ни днем больше.

Смирившись с неизбежным, Тьери всплеснул руками и, не прощаясь, направился к своему столу. Глядя ему в спину, Хелле спросил:

– Кто-нибудь интересовался вашей работой?

Повернувшись к Хелле, Тьери неопределенно развел руками:

– Я не могу исчезнуть просто так, у меня есть друзья, коллеги… то есть бывшие коллеги. Но я говорю с ними совсем о другом, о развитии познания.

Хелле с облегчением вздохнул и вышел из мастерской. В машине он поймал себя на том, что впервые позавидовал руководству французской компании, избавившейся от беспокойного изобретателя.

* * *

В огромном доме Завадской можно было бы потеряться, если бы нас пустили на жилую половину. Но гости собраны в большом зале, пристроенном с тыльной стороны дома. Из зала двустворчатая дверь вела в небольшой дворик, со всех сторон окруженный глухим каменным забором. На идеально ровном изумрудном газоне – несколько скульптур, под кустом жасмина – небольшая скамейка.

На кирпичных стенах зала – работы какого-то начинающего дарования, которому Завадская по неясным причинам намерена помочь раскрыться. Для этого она собрала значительную часть парижского бомонда. Правда, гости больше заняты друг другом, чем тощим бородатым творцом неясного возраста в грязноватых брюках, вытянутом свитере и напоминающем веревку галстуке. Он же с тоскливой ненавистью смотрит из угла на собравшихся.

Заметив меня, Завадская оставляет своего собеседника – пузатого седого старика в костюме и рубашке с расстегнутым воротом – и едва заметным кивком дает понять, чтобы я следовал за ней в дом.

В коридоре она доверительно говорит на ходу:

– Правда, голубчик, у меня есть сомнения по поводу того, насколько легально появились в Европе те работы, что принесет Бортновский. Но это уже детали. Главное – ввести. вас в общество. В нашем деле важнее всего контакты. Чем больше связей и знакомых, тем выше вероятность отловить интересную вещь. Конечно, человек, с которым мы встретимся, к сливкам общества отнесен быть никак не может. Но что делать, если до многих работ он добирается первым! Вам же я не рекомендую с ним иметь дело – при вашей неопытности можете легко попасть в беду. Вы что-нибудь собирали в своей жизни?

– Только марки. Еще когда был школьником. Нет, простите, еще пытался коллекционировать каслинское литье, когда учился в институте. Знаете такое? Чугунные фигурки, шкатулки там всякие. Мне дали Ленинскую стипендию, появились деньги. Но ровно столько, чтобы собирать что-нибудь недорогое. Вот я и решил…

Подняв (лаза, останавливаюсь. Завадская с подозрением смотрит на меня.

– Какую-какую стипендию дали?

– Ленинскую. Ничего идеологического. Просто именная стипендия Министерства высшего образования за хорошую учебу.

– Да? Ну ладно. Так чем кончилось дело с коллекцией?

– А ничем. Я открыл в себе такие свойства, что сам испугался. В семидесятые годы каслинского литья в магазинах почему-то было со. вссм немного. Позже, в девяностые, им завалили все прилавки. Так вот, зашел я как-то в антикварный магазин и увидел на полке литое пресс-папье. Но меня опередил другой покупатель. Когда я увидел это пресс-папье у него в руках, то почувствовал, что могу его в два счета пришибить. Стоила эта вещица, кстати, рублей десять.

Завадская кивает с полным одобрением:

– Я вижу, у вас есть все данные для этого дела. Если вы были готовы без размышлений уничтожить конкурента, значит, понимаете, что такое коллекционирование. В вас есть азарт. А без страсти, поверьте, нет настоящего коллекционера. Правда, когда человек охвачен страстью, ему часто приходится якшаться черт знает с кем.

Под этот многозначительный комментарий в кабинете появляется Бортновский. Учитывая положение Завадской в антикварном мире и в парижском высшем свете в целом, Бортновский приезжает к ней сам. Он появляется в очень хорошо пошитом сером в полоску летнем костюме с каким-то чудным значком в петлице. Автоматически отмечаю, что Бортновскому Завадская руки не подала и что картины он принес завернутыми в простую бумагу. Между тем, любой мало-мальски серьезный торговец обзаводится либо фирменным, либо самодельным планшетом для переноски картин. Это не только гораздо удобней, чем обкладывать работы в картон и заворачивать в бумагу – в хорошем планшете они гораздо сохранней.

Но сейчас мне не до таких мелочей. Я жду, узнает ли меня визитер Завадской. И он узнает. Скользнув по мне взглядом, Бортновский совершенно спокойно замечает:

– А вашего гостя я знаю. Не по имени, конечно, а в лицо. Мы ведь с вами вчера столкнулись у антикварного магазина Лорана, разве нет? Удалось найти у него в галерее что-нибудь интересное?

Улыбаясь, киваю, и напряженно слежу за выпуклыми свело-карими глазами Бортновского. Но в них ни тени подвоха. Он, кажется, гораздо больше озабочен продажей привезенных работ и не ждет от меня ответа на свои вопросы.

Бортновский, сопя, срывает бумагу и, небрежно свернув ее, запихивает за кресло. Все это делается под неодобрительным взглядом Завадской. Помогая распаковывать принесенные картины, я спрашиваю Бортновского, что за украшение у него на пиджаке.

Бросив листы картона и оставив на время картины, тот мгновенно распрямляется и разворачивается в мою сторону:

– Это золотой масонский значок.

– Так вы масон?

– Нет, я его купил по случаю неделю назад. Ценнейшая вещь!

Поскольку владелец «ценнейшей вещи» замер, выпятив грудь, и, по-моему, даже затаив дыхание, я был вынужден наклониться к нему, и, цокая языком и крутя головой, многократно выразить свое восхищение. На самом деле гость Завадской не может не вызвать интереса. Что за поразительное сочетание циничной напористости прожженого дельца и наивной тяги к украшательству! Завадская негромко, но довольно внятно бормочет под нос о том, что «кое-кто, подобно папуасу, обожает увешивать себя разными значками и брошками». Бортновскин слегка краснеет.

– А часы можно посмотреть?

Бортновскин с готовностью демонстрирует толстое волосатое запястье с часами диковинной треугольной формы на браслете.

– Тоже золотые?

Бортновский на мгновение задумывается. Потом, искоса взглянув на Завадскую, с ноткой сожаления говорит:

– Нет, позолоченные.

И торопливо добавляет:

– Зато коллекционные. Таких очень немного.

В это время Завадская раздраженно говорит:

– Господа, я не особенно интересуюсь значками и наручными часами. Поэтому хотела бы посмотреть принесенные работы. А потом можете болтать друг с другом сколько душе угодно.

Бортновский театральным жестом срывает остатки бумаги и картона с принесенных работ и расставляет их на стульях. Завадская молча прохаживается вдоль выставленных работ, берет их в руки, разглядывает задники, то есть оборотную сторону. Все это время Бортновский терпеливо и безмолвно стоит в стороне. В общем, происходит непременная в подобных случаях процедура. Затем начинается неторопливый торг.

Я стараюсь понять, какое впечатление на меня производит Бортновский. Несмотря на богатую и по преимуществу негативную информацию на этого джентльмена, должен признать, что Леонид Борисович исключительно обаятелен. Без труда могу представить, как он обволакивает своим дружелюбием клиента, заразительно хохоча, обнимая его за талию и убеждая в достоинствах картины. Правда, человеку с лином мизантропа в таком бизнесе делать нечего. Как говорил по другому поводу один знакомый оперативник с Петровки, «жулик на доверии и есть жулик на доверии. Если у него будут трястись руки и бегать глаза, он на жизнь не заработает».

Завадская не выражает намерения сделать покупку немедленно, и Бортновский начинает снова паковать картины. Насколько я понял, две из них хозяйка дома хочет еще посмотреть и затем примет окончательное решение в течение трех дней.

Увязав работы опять-таки в оберточную бумагу, Бортновский бодро следует за нами в зал. Там мы почти сразу сталкиваемся с Верой. Завадская радостно хватает нас под руки и заводит разговор о том, как хорошо семьи эмигрантов обрастают связями со своей родиной. Наши с Верой взгляды на этот предмет ее не особенно интересуют. Поскольку под «связующим звеном с родиной» она совершенно очевидно имеет в виду меня, я предпочитаю молчать. Оставшийся не у дел Бортновский обиженно отходит в сторону.

Завадская интересуется нашим с Верой мнением о вывешенных картинах. По мне эти сочетания масляной краски и аппликаций ничем не хуже и уж точно не лучше того, что я неоднократно видел на выставках в Центральном Доме художника на Крымском валу в Москве. Более точно определить свое отношение я не могу, поскольку вынужден следить за передвижениями Бортновского. Мне надо по возможности скорее познакомиться с этим типом поближе.

Вера излагает свою точку зрения на развешанную по стенам живопись предельно ясно:

– Ерунда. Я сюда приехала только из уважения к тебе, бабуль.

Распахнув глаза, она сообщает мне:

– Алексей, есть несколько вещей, которые недопустимы: нельзя класть локти на стол, есть рыбу ножом и пропускать бабушкины салоны.

– На уважении к бабушкам держится мир. Сегодня не пошел к бабушке на салон – завтра начнет поезда грабить.

Завадская, покосившись на нас, бурчит:

– Однако, быстро вы спелись.

Между тем Бортновский проявляет очевидное намерение покинуть дом. Постояв у картин, перекинувшись парой фраз с пожилой дамой и раскланявшись с двумя господами с сигарами, он направляется к выходу.

Вера между прочим говорит:

– Вот я здесь стою, время теряю. А меня ведь пригласили на ужин.

– Деловой?

– Совсем нет.

– Жаль, что меня опередили.

– Вы неискренни. Вы смотрите, не собрался ли уходить Бортновский. Я совсем забыла, вы ведь здесь по делу. Бегите, а то совсем его потеряете.

Повернувшись ко мне спиной, строптивая внучка своей бабушки идет к какому-то мужчине скандинавского вида, только что появившемуся в зале. А я, виновато вздохнув, тороплюсь вслед за Бортновским.

* * *

Бортновского удается поймать уже на пороге дома Завадской, где он роется в карманах в поисках ключей от машины.

– О! Ты тоже решил оттуда сбежать? Правильно, нечего разглядывать эту дрянь. Я тебе классные вещи подберу. Черт, ключи куда-то делись! На той неделе продал классного Шагала. Недорого, за триста тысяч долларов ушел. Знаешь, черт с ними, с делами! Поехали пообедаем?

Уровень предложенного моим спутником ресторана вполне соответствует масштабу его бизнеса. За два еще не проданных театральных эскиза на многое рассчитывать не приходится, и он ведет меня в «Гиппопотам». Рестораны этой системы с красными жизнерадостными бегемотами на витринах разбросаны по всему городу. Сюда многие парижане заходят поужинать после работы. Особых гастрономических изысков здесь ожидать не следует, но хороший бифштекс с бутылкой красного вина получить можно.

Сделав заказ именно в этом духе, Бортновский с облегчением вздыхает.

– Ну-с, а чем ты занимаешься? Ничего, что я к тебе на «ты»?

– Ничего-ничего. Работаю в нефтяной компании. Доходы позволяют думать о вложении денег. Ну вот я и приехал сюда – мне сказали, что в Европе русская живопись дешевле, чем у нас.

– Это точно. Что тебя конкретно интересует?

– Я не настолько искушен, чтобы точно сформулировать задачу. Хотелось бы несколько вещей по две-три тысячи каждая.

Бортновский даже не задумывается над ответом.

– Мой тебе совет – лучше истрать все деньги на одну или две вещи подороже. Хорошие работы, которые ликвидны, то есть могут быть потом проданы, и которые будут смотреться в коллекции, стоят минимум десять-пятнадцать тысяч здесь и тысяч двадцать в Москве. Это могут быть очень небольшие работы Левитана, Шишкина, Коровина.

– Поэтому я и приехал, что здесь покупать выгоднее.

– Да ты видишь какое дело, выгоднее-то выгоднее, но есть одна тонкость. Для того, чтобы выбрать вешь, нужен профессиональный глаз. Да и глаз может подвести.

– Но ведь здесь можно сделать атрибуцию, то есть экспертизу? Ведь на Сотбис-то, скажем, продают работы с заключением специалистов.

– Конечно. Но дело в тем, что эксперты Сотбис в Москве особым авторитетом не пользуются и их заключения там мало кого будут интересовать. Если ты захочешь продать в России картину, с тебя потребуют заключение специалистов из Третьяковской галереи или Центра Грабаря. А вот они могут отвести твою картину, то есть не подтвердить авторство. И тогда останешься ты со своей липовой живописью, но без денег. Больше того, были случаи, когда западные коллекционеры покупали целые собрания, которые российские эксперты потом отказывались подтверждать. Вот была трагедия!

– Но не может же целая коллекция состоять сплошь из фальш ивок!

– Может-может. Есть люди, которые специализируются на производстве подобной «липы». Иногда вдруг в течение нескольких лет рынок оказывается наводнен работами художника, который до этого был представлен в двух-трех собраниях. Ну так получилось, что человек мало сделал за свою жизнь. Возникает вопрос: откуда взялся этот поток картин? На чердаке нашли? Нет, совершенно очевидно – работает мастерская.

– А заключение эксперта дает гарантию подлинности?

– Да господь с тобой! Какая там гарантия! Конечно, заключение хорошего официального эксперта с именем значит немало. Но дилеру оно нужно прежде всего, чтобы снять с себя ответственность за подлинность вещи, а коллекционеру – чтобы не мучиться мыслью, что его облапошили. Но стопроцентной гарантии никакое заключение не дает. Причин тому несколько.

Бортновский относится к категории людей, обожающих поучить и сейчас он в своей стихии. Водя перед моим носом толстеньким пальцем, он назидательно сообщает:

– Так вот, прежде всего, эксперты тоже люди, и они могут ошибаться. Как и в любом деле, кто-то из них лучше, кто-то хуже знает свое ремесло. Потом, практически каждый художник не всегда выдерживает свою манеру письма. Когда-то он экспериментировал, когда-то был не в настроении, а иногда просто мучился с похмелья. Возьми того же нашего Саврасова. Ведь там по каждой картине с первого взгляда видно – с пьяных глаз человек сработал вещь или нет.

Сделав глоток вина, Бортновский после короткой паузы продолжает:

– Кроме того, возвращаясь к экспертам, надо еще учесть фактор профессиональной ревности и внутренних склок. Такое есть в каждом музее. Ты, скажем, принес вещь на экспертизу. Прежде чем ты успел что-либо сказать, вышел специалист, глянул и сказал при всем честном народе, что это никакой не Репин.

Сделав драматическую паузу, Леонид, наклонившись вперед, поднимает палец:

– А у тебя между тем полная гарантия, что картина подлинная. Скажем, эту вещь кому-то из твоих предков подарил сам Илья Ефимович сто с лишним лет назад. И с тех пор так она и провисела в доме все войны и революции. И даже в каких-то мемуарах об этом кем-то говорится. Но слово, как ты сам понимаешь, не воробей. Кто же из экспертов станет признаваться, что ошибся?

– Профессионалы подделку сразу определяют?

– Как говорила мне одна пожилая дама, кстати, специалист-искусствовед высокого класса, если захотят подделать работу того или иного художника, то ее подделают. И никакая экспертиза не поможет. Здесь вопрос только в мастерстве того, кто лепит фальшивки, и в наличии у него материалов, то есть старого холста, подрамников и так далее. В Третьяковской галерее есть такой эксперт Иван Благомиров. Профессионал экстра-класса, его знают все искусствоведы и коллекционеры. Так вот он говорит, что дал положительные заключения на такое количество работ Айвазовского, какого сам художник в жизни не написал.

Сделав знак официанту принести кофе, мой собеседник подводит итог:

– Вопрос еще заключается в индивидуальности техники автора. Того же Айвазовского подделать не так уж и сложно, а популярен он страшно. Особенно среди тех, кто любит, скажем так, понятную живопись. Как говорится, что надо лоху? Лоху на картине нужны море и корабль. Так говорил один мой знакомый московский антиквар. Ну и что делать эксперту, если ему приносят каждый месяц на экспертизу двух-трех «Айвазовских» и на большинство из них в принципе можно давать положительное заключение? Вот так картины и плодятся. Поэтому полная уверенность может быть, в первую очередь, в картинах с точно установленным провенансом, то есть происхождением. Иначе говоря, о картине стало известно сразу после написания пятьдесят или сто лет назад, и с тех пор она не исчезала надолго из поля зрения специалистов. Но такое случается нечасто, и относится это прежде всего к работам музейного качества.