Текст книги "Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски"

Автор книги: Александр Другов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

Пока удалось отделаться от Азата, но не от его хозяина, а потому лучше всего на пару дней исчезнуть из города. Программа семинара дает такую возможность. Мы всей группой натри дня отправляемся на курортный остров. О программе и маршруте поездки нам довольно долго рассказывала Карин – младший куратор семинара. Я так был замучен жизнью, что толком не усвоил название места, куда мы едем. Впрочем, это и неважно: в этом слове несколько сочетаний «хр», что все равно делает его практически непроизносимым.

Некоторую пикантность поездке придавало то, что Джой смогла уговорить руководителей семинара разрешить ей присоединиться к нашей группе. При этом, как я понял, она в основном ссылалась на свое намерение писать диплом на экономическую тему. В итоге мне пришлось вытерпеть несколько бестактных шуток, зато поездка обрела новые краски.

На острове от причала парома нас везут на автобусе. Потом мы минут двадцать идем через небольшой городок, по-голландски чистенький и тихий. С его окраины открывается вид на пологие серо-зеленые холмы, поросшие редким кустарником и деревьями. В просветах между холмами видна ровная полоса дамбы, закрывающая горизонт. Я не страдаю неврастенией и чрезмерно развитым воображением, но мысль о том, что от несметных масс серой враждебной морской воды меня отделяет относительно узкая полоска земли и чуть-чуть бетона, угнетает.

Небольшой отель спрятался среди холмов в полукилометре от окраины городка, но кажется совершенно изолированным. Он состоит из двухэтажного дома для гостей под черепичной крышей и еще одного здания, в котором уместились ресторанчик, бар и зал для приемов.

Размешают нас в просторных комнатах вполне современного стиля. Мне достается номер на последнем этаже под островерхой крышей. Через врезанное в скат крыши окно видна часть двора и хмурое голландское небо.

На острове я впервые за последнее время чувствую себя относительно спокойно. Количество туристов, добирающихся сюда на пароме, ограничено. К тому же отель наш находится на отшибе, и каждый человек здесь на виду.

Вечером первого дня мы до полуночи засиживаемся в ресторане отеля. Основная тема застолья – рассказы о своих странах студентам, которые работают в баре и ресторане. Благодарные слушатели то и дело предлагают нам пиво и вино «за счет заведения». Когда мы выходим под необычно ясное звездное небо, Джой уверенно берет меня под руку. Даже обычно невозмутимая китаянка Шам Шан кротко улыбается. Молчит только Лиз: она все дуется за ту шутку, полностью меня игнорирует и Бог весть когда заговорит снова.

Мне остается только подчиниться судьбе и вытерпеть чинный переход до спального корпуса под руку с чужой женой под перекрестными взглядами, к счастью, отчасти скрытыми темнотой.

Войдя ко мне в номер, Джой захлопывает дверь и тесно прижимается ко мне всем телом.

– Мы так давно не были вдвоем, я ужасно соскучилась.

– Я тоже. Но слушай, душа моя, ты не боишься, что…

– Я ничего не боюсь.

И она закрывает мне рот поцелуем, от которого останавливается дыхание и остатки благонравия и благоразумия испаряются.

На утреннем семинаре Лиз предлагает общий поход в любое пристойное питейное заведение, какое только мы сможем найти. Идея получает общее и бурное одобрение, и вечером мы горластой толпой в пятнадцать человек врываемся в ближайший, он же единственный, городской паб.

Уличных фонарей в городке немного, и снаружи здание рассмотреть нам толком не удается. Внутри же высоченные потолки и закопченые своды наводят на мысль толи о замке, толи о ратуше. Ясно одно – это самое высокое и самое посещаемое здание в городке. Наша шумная компания вызывает общий интерес у обстоятельных и солидных посетителей паба, хотя по традиции провинций всех стран мира открыто нас не разглядывают.

Поначалу вечер проходит более или менее пристойно. Даже игры, принятые в нашей группе, не вызывают особого протеста со стороны публики. Самая шумная из них – так называемый «оркестр», которым обычно руководит филиппинец Питер.

В разгар веселья, когда все бурно приветствуют очередного исполнителя, я чувствую, как кожа на затылке у меня немеет. Это запоздалая от алкоголя реакция на чей-то слишком пристальный взгляд. Я поймал его секунду назад, и подсознание пытается дать сигнал тревоги, которому трудно пробиться через гудящие от вина извилины.

В таких случаях самое простое средство – выйти под тем или иным предлогом, что дает прекрасную возможность оглядеть весь в зал по дороге туда и обратно. Однако сейчас у меня нет желания покидать нашу компанию. В нынешнем состоянии я скверный боец, и любой, кто по той или иной причине пожелает дать мне по голове, сможет сделать это с легкостью.

Поэтому забрасываю руки за голову и, откинувшись на стуле, медленно обвожу глазами доступную взору часть зала. Поскольку я сижу лицом к столу, мой взгляд по преимуществу натыкается на пьяные лица участников семинара. То, что я ухитряюсь увидеть в глубине зала, не вызывает особой тревоги. Мужские и женские спины, жуюшие и говорящие лица.

Ерунда, не могут же они следить даже здесь, где каждый человек как на ладони. Да и причины, собственно, нет. Сейчас Ван Айхен наверняка занят другим: пытается разузнать, куда делся Воропаев. Успокоив себя этими доводами, допиваю бокал вина и решаю освежиться. Из-за соседнего стола одновременно со мной поднимаются двое изрядно выпивших немцев. Один из них, высокого роста, качнувшись, подмигивает мне. Улыбаясь в ответ, мы вместе идем к двери. Там разделяемся. Я иду к выходу, а высокий и его толстый приятель в кожаном жилете сворачивают к мужскому туалету.

На улице свежо. Сильный ветер гонит по темному ночному небу высвеченные луной низкие облака и ровно гудит в ветвях деревьев. В окнах маленьких одноэтажных домиков под замшелыми черепичными крышами горят огни, и редко-редко на улице мелькнет прохожий.

Постояв и выкурив сигарету, возвращаюсь к шумному и душноватому застолью, которое сейчас больше похоже на детский утренник. Нетрезвый кореец Чой, стоя на стуле, громко поет революционную песню. Он опасно раскачивается, помогая себе взмахами руки, зрители плачут от смеха. Чой приехал из Сеула. Он принадлежит к какой-то до умопомрачения прогрессивной организации, и его речи и песни носят исключительно радикальный характер. Реформ он не приемлет, ни на что, кроме всемирной революции не соглашается, мировой империализм требует уничтожить без отлагательств.

Я присоединяюсь в общему веселью. В этот момент у входа возникает невнятный шум. Через некоторое время гвалт в зале затихает и все поворачиваются к дверям. Там стоит белый растерянный немец, один из тех, что выходили одновременно со мной из зала. Он что-то громко и невнятно говорит. Я немецкого не знаю совсем, зато его понимают голландцы. Большинство присутствующих устремляются к выходу и замирают, сгрудившись в небольшом холле.

На полу недвижно вытянулся длинный немец, что несколько минут назад подмигивал мне, выходя из зала. Вокруг его головы растекается темно-красная лужа. Судя по длинному кровяному следу, приятель притащил его в холл из туалета. Толстяк в жилете что-то быстро говорит, и Карин переводит нам:

– Они зашли в туалет. Этот вот, толстый, вышел первым и направился в зал. А минут через десять забеспокоился и вернулся. Этот длинный лежал в туалете в пробитой головой.

В разговор вмешивается хозяин заведения. Качая абсолютно лысой головой, он машет рукой в сторону автобусной остановки.

– Он говорит, что последний автобус только что ушел. Он успеет к последнему парому. Паром вмещает около трехсот человек, и звонить на пристань не имеет смысла. Никто ничего не видел, и нападавшего теперь не найти. Неизвестно даже, кого искать.

Подходит официант и сообщает, что минут через десять прибудет скорая помощь. Длинный между тем лежит на полу совершенно белый без движения и звука.

Джой трогает меня за рукав:

– Смотри, Алекс, этот парень очень похож на тебя.

– Да ну, брось. Вечно ты придумываешь.

Говорю это автоматически, ибо на самом деле нас с первого взгляда действительно легко перепутать. Оба длинные, в почти одинаковых си них джинсовых рубашках. Сделав шаг, заглядываю в дверь туалета. Так и есть – лампочка там горит вполнакала. Ошибиться при таком освещении ничего не стоит. Ну вот, отдохнули на курортном острове. Может быть, Эрнесто зарезали и за дело, но вот немец этот точно пострадал вместо меня ни за что ни про что.

Я открываю рот, чтобы успокоить Джой и сказать что она ошибается, но останавливаюсь на полуслове. Джой бьет мелкая дрожь, в широко открытых черных глазах нет никакого выражения, кроме беспредельного ужаса.

– Что с тобой, глупенькая? Успокойся немедленно, здесь наверняка была самая обычная драка. Ко мне это не имеет отношения.

Не добившись никакой реакции, хватаю Джой за руку и тащу на улицу. Всю дорогу до отеля она молчит, механически переставляя ноги. Темные узкие улочки маленького городка пустынны, свет едва пробивается сквозь ставни одноэтажных домиков. Что ее могло так испугать? Всего лишь то, что этот несчастный немец похож на меня?

Но в номере у Джой начинается настоящая истерика. Обхватив худые плечи, она покачивается на кровати и сквозь рыдания повторяет:

– Они и тебя и меня убьют, я знаю. Я только с самого начала это не поняла. Но кто мог…

Наверное, я слишком сильно схватил Джой за руку, потому что она вскрикивает. Но теперь дрожь пробирает уже и меня.

– Что ты знала? И кто это «они»?

Судорожно всхлипывая и вытирая слезы узкими ладонями, Джой говорит:

– Вскоре после того, как мы с тобой встретились на том вечере у художников, ко мне подошел ваш преподаватель, Йост. Поговорил о том, о сем, а потом вдруг заявил, что тобой вплотную интересуется голландская полиция. Подозревают тебя в связях с русской мафией. Еще он сказал, что руководство института в это не верит, но им нужно больше информации о тебе, чтобы разубедить полицию. Ну и…

– Что «ну и»? Ты стала им стуч… прости, докладывать обо всем, что я делал?

Джой кивает, грустно глядя в угол комнаты.

– Я думала, что помогу тебе. Ясно же, что ты никакого отношения к мафии не имеешь, ведь правда?

– Правда-правда, зато с ней самым прямым образом связаны те, кто велел тебе следить за мной. В том числе и твой любезный Йост, успокой Господь его продажную душу, и масса других персонажей, дура ты несчастная.

От легкого налета грусти и раскаяния на Джой неожиданно не остается и следа.

– Не смей так со мной разговаривать!

– А кто ж ты еще? Дура и есть! Ты хоть пони маешь, что теперь нас с тобой будут убивать на пару? Вполне достаточно, что ты знаешь о связях Йоста с криминальным миром. Кстати, ты еще кого-нибудь из этих людей видела?

Джой потерянно качает головой.

– Нет. А Йост – он всегда такой смешной, а тут стал казаться каким-то зловещим клоуном.

– Она стала «подозревать»! Йост показался «зловещим»! Боже мой! Знаешь, душа моя, вообще-то легкая дуринка придает красивой женщине особый шарм. Но твоя непроходимая глупость меня просто поражает! И ты мне ничего не сказала!

Устав орать, я сажусь на постель. Ну вот, приехали. Никакого отдыха не будет. Удар нанесен, но прошел мимо За ним должен последовать новый. Хуже того, теперь мне придется заботиться и о безопасности Джой. Господи, за что мне эти испытания?

– Я хочу за тебя замуж.

Заявление к месту. От этого тоненького голоска у меня переворачивается сердце. Джой поднимает эту тему второй раз, и от прошлого разговора у меня в голове осталась кошмарная путаница моих и ее слов о том, как и на что я живу в России, о невозможности переезда в Европу и прочего. Сев на кровать, обнимаю Джой за плечи.

– Давай не будем об этом. Прости меня, но обещай: мы не должны говорить на эту тему. У тебя есть муж. Я его видел только один раз. К счастью. Даже не знаю, как его зовут…

– Могу тебе сказать. Его фамилия Ван Айхен.

* * *

От этого сообщения мир не то что перевернулся, он вывернулся наизнанку. Именно так – наизнанку. И никак иначе.

Как это все понимать? Да, прессинг со стороны коллег, психологическое давление совершенно не могли не сказаться на моей реакции и адекватности восприятия. Но не могло все это и сделать из меня полного идиота!

Сквозь звон в ушах пробивается голос Джой:

– Он старше меня в два раза. Он меня любит и прощает очень многое. Ты ведь видел, как он сердился, тогда, на вечеринке у художников. Я не предупредила его, что меня не будет вечером. Я просила прощения… Он…

– Стоп-стоп. Подожди. Он спрашивал обо мне?

Вытерев лицо, Джой решительно качает головой:

– Нет. Практически нет. Только пару раз интересовался, кто ты и что ты.

– Интересовался? Как мило. Ну и что ты ему рассказывала?

Джой фыркает от негодования и, натопорщившись, переходит в атаку:

– Что я могла ему рассказать? Ты сам подумай! Что у тебя в голове?

Помолчав, она продолжает:

– Я призналась, что мы пару раз встречались. Он устроил скандал. Ударил меня. Потом просил прошения.

– Понятно, все, как это обычно бывает в вашей семье: он у тебя просит прощения, ты – у него. И что?

– Я обещала больше не встречаться.

Так они друг друга и прощают по очереди. Она врет мужу, что мы не видимся, а его люди доносят ему о каждой нашей встрече. Вот цирк! Бог мой! С ума можно сойти.

– Джой, чем муж занимается, ты знаешь?

Он равнодушно отвечает:

– Бизнесом. Я не лезу в его дела.

Мне не пришло в голову, а ведь Джой действительно скорее всего понятия не имеет о роде занятий супруга! Она для него – купленная на склоне лет дорогая и, вполне вероятно, любимая кукла. Даже наверняка любимая. Но с чего вдруг он стал бы с ней делиться своими проблемами? Молодая красивая жена-азиатка – это стильно, но очень ненадежно с точки зрения хранения информации.

– Какого рода бизнесом? Ты думала об этом?

Джой пожимает плечами:

– Международные сделки. Говорю тебе – не знаю. Оставь меня! Я боюсь.

Она опять начинает дрожать.

– А он… муж знает, что ты поехала сюда?

– Знает.

Час от часу не легче. Надо признать, у Ван Айхена было богатое сочетание мотивов для убийства на острове. И он отдавал себе отчет в том, что оно скорее всего состоится на глазах Джой. Кто знает, что творится у него в голове. А что касается головы самой Джой, то она, кажется, до сих пор не связывает род занятий своего благоверного с попыткой лишить меня жизни. Но не столь уж важно, что она думает, и не стоит подталкивать ее к размышлениям на этот счет.

– Девочка, бояться не надо. Мы вернемся завтра в Гаагу. Ты несколько дней поживи у Шам Шан, не заезжая домой. Так будет лучше. А там будет видно.

Услышав последнюю фразу, Джой с надеждой смотрит мне в глаза:

– Мы с тобой уедем куда-нибудь?

* * *

– Соловьев сейчас на грани срыва. Нельзя ручаться, что он не выкинет какой-нибудь номер. Он все больше оказывается загнанным в угол, и мы никак не можем повлиять на ситуацию.

Панченко не столько докладывал Сибилеву, сколько неторопливо размышлял вслух. Воропаев следил за реакцией начальника, стараясь угадать его решение. Сибилев, разглядывавший свои ногти, поднял глаза на Панченко:

– И каким же это образом он загнан в угол?

Панченко принялся так же методично загибать пальцы:

– Первое – он пока не смог добыть никакой внятной информации, которая очистила бы его от подозрений. Второе – за ним следим мы, следят наши противники и, скорее всего, следит голландская полиция, а это давит на психику. Третье – только что едва не убили его самого, вместо этого попал в больницу его приятель. Четвертое – голландцы не продлили ему регистрацию. Если это не называется «загнан в угол», то что это еще?

Воропаев воспользовался паузой, чтобы вставить реплику:

– Кстати, то, что он связался с этой девкой, тоже показательно. Он ищет опоры хоть в ком-то. А что касается морального состояния, он нам с Игорем на улице такую истерику закатил, мы не знали, как убраться оттуда.

Хозяйственный Панченко, вспомнив, закивал:

– Точно-точно. Машину нам помял. Ногой крыло ударил.

Махнув рукой на упоминание о машине, Сибилев хотел что-то сказать, но его опередил Панченко:

– Простите, Николай Гаврилович, вот еще, что я думаю. Наверняка кое-что Соловьев успел узнать. Но не делится с нами информацией, хочет все сделать сам. Пока он здесь, мы этой информации от него не получим.

Воропаев и Сибилев посмотрели друг на друга и одновременно – на Панченко. Первым решился задать вопрос Сибилев:

– Ты к чему клонишь?

Панченко сердито передернул плечами:

– А то вы не понимаете?! Вы оба думаете о том же, что и я. Только вслух сказать боитесь. Соловьева надо вывозить в Москву. Виноватой или нет, сейчас уже выяснять поздно.

– В каком смысле поздно?

– В таком, Николай Гаврилович! В самом простом смысле! Мы не зря говорили о его психологическом состоянии. Он в любой момент может сорваться с места и исчезнуть. И тогда вместо одного его скальпа начальство повесит на гвоздь три наших.

Нарисовав в воображении это зрелище и покривившись, Сибилев вопросительно посмотрел на Воропаева. Тот молча развел руками. В комнате повисло молчание.

* * *

На экране телевизора Бастер Китон в очередной раз, не меняя выражения лица, проваливался сквозь пол своего нового дома. В этой стране постоянно показывают черно-белые фильмы. Китон – редкая удача, чаще попадается никому не известная тягомотина почти вековой давности. У голландцев вообще пристрастие к неинтересному кино. Размеренная жизнь, скучное кино. Развлечения носят характер неожиданный и пронзительный: могут выстрелить, ударить по голове или подсыпать какую-нибудь дрянь.

В гостинице становится все свободней, постояльцы съезжают один за другим. Азат исчез с концами. Билл в больнице пришел в сознание, начал говорить, но о выписке речь не будет идти еще с месяц. Лиз уже побывала у него, а я не успел, и теперь она еще и справедливо злится за мое невнимание к другу.

По-хорошему, надо было и мне съехать наснятую квартиру к старику-пропойце. Но пока не выявлен чужой в возглавляемой Сибилевым группе опекунов, этого делать нельзя. Эта квартира должна оставаться чистой, а контакты с коллегами могут ее засветить.

Дом Китона складывается, как карточный. Он чудом остается жив. За стеклянной стеной телевизионной раздается телефонный звонок. Выходивший в этот момент из холла Соломон снимает трубку. Он стучит в стекло и жестом просит меня выйти.

Голос Воропаева в трубке любезно приветствует меня и официальным тоном сообщает:

– Тебя завтра хотят видеть. Встретимся…

Воропаев пытается диктовать адрес частной квартиры в западной части Амстердама. Отчетливо представляю стоящего рядом с ним Сибилева, который слушает разговор с непроницаемым ликом индейского вождя на военном совете.

Я очень скоро прерываю Воропаева недовольным возгласом:

– Э, нет, так не пойдет. Знаю я ваши квартиры. Встретимся на людях.

И в свою очередь называю небольшое кафе недалеко от здания парламента. Сейчас самое время напомнить ему о высказанной мной просьбе. Но Воропаев старается убедить в своем варианте:

– Смотри, конечно. Но у нас длинный разговор, а наша квартира ближе к твоей гостинице. О тебе думаем.

– Спасибо за заботу. Но встречаться будем в кафе. Что, Олег, принято решение?…

Без малейшей паузы Воропаев так же непринужденно отвечает:

– Да-да. Мы друг друга понимаем. Хорошо, пусть будет кафе. До встречи.

И, не прощаясь, вешает трубку.

* * *

Сидя за столиком кафе в компании коллеги поджидая Соловьева, Янус впервые за эти дни чувствовал громадное облегчение. Эпопея с Соловьевым шла к завершению, и финал был именно таким, каким он с самого начала хотел его видеть. Соловьев не пострадал, операция завершалась в ближайшие дни. А дальше можно было перевести дыхание и спокойно подумать о будущем.

Сейчас это будущее рисовалось Янусу совсем иначе, чем раньше. Когда сделка пройдет, груз пересечет границу, деньги за работу будут получены, тогда и торговаться с Ван Айхеном можно будет совсем по-другому. С Ван Айхеном и тем, кто за ним стоит.

В том, что за всей кутерьмой стоят чьи-то спецслужбы, у Януса сомнений больше не было. Слишком целенаправленно все происходило, слишком умелая чувствовалась рука.

Сейчас он уже не сомневался и в том, что груз, который он помогал переправить через границу России, не был коммерческим. Нетрудно было представить, что в действительности могло поставляться на юг России и транзитом в Среднюю Азию. Но эта поставка была платой за свободу, которую он сможет получить, обязательно получит у Ван Айхена.

И тогда можно будет не просто отойти от дел, можно будет отплатить Ван Айхену, подставив его. О, сколько способов расплаты с Ван Айхеном он сложил в голове! Раздавить его бизнес и сдать Интерполу – самое малое, что стоит сделать. Лучше всего…

В кафе вошел Соловьев.

* * *

Трое коллег скучают за столиком открытого кафе, еще двое незнакомых молодых людей томятся в машине у самой бровки тротуара. Для полноты впечатлений здесь не хватает еще двух-трех человек Ван Айхена и кого-нибудь от голландской полиции. В цирке это называется парад-алле, финальный выход, в котором участвуют все занятые в программе артисты.

При моем появлении в кафе трое главных действующих лиц заметно напрягаются. Один из них сейчас изо всех сил старается подавить разочарование. Что ж поделаешь, всех нас рано или поздно постигает разочарование. До сих пор это было исключительно моим уделом. Что характерно, никто не встает пожать мне руку, потрепать дружески по плечу и поинтересоваться самочувствием. Более того, лица коллег становятся постно-гадливыми, как у пастора при виде грешника.

– Что это вы сегодня в полном сборе? Вы кафе снимали заранее, по предварительной заявке, или заняли его явочным порядком? И что случилось, отчего это пасмурное настроение?

Как и следовало ожидать, Сибилев решительно отказывается поддержать предложенный дружеский тон. Он ждет, пока я сяду, и затем сухо произносит:

– Мы внимательно следили за тобой все это время. У нас накопилось много вопросов.

– Любознательность – свойство живого и глубокого ума. Я открыт для диалога. Спрашивайте, и я постараюсь ответить.

– Что произошло в доме у профессора, к которому ты ходил в гости?

– Хороший вопрос, – начал Сибилев с самой сути. – Нуте-с, теперь главное состоит в том, чтобы не сболтнуть лишнего. По крайней мере один из присутствующих ни в коем случае не должен быть посвящен в детали раньше времени. Иначе вся моя затея рухнет, как соломенный домик известного сказочного персонажа. А мне хотелось бы верить, что я-то как раз свою конструкцию построил из камней.

– Я же все рассказал Игорю. Умер профессор. Работа нервная, организм подвел. Так, знаете, грохнулся, я даже испугался. Столик журнальный головой разбил. Столешница там, правда, стеклянная, дерево было бы попрочней.

– А куда делись те двое, что входили в дом позже?

– Не знаю, не видел. Наверное, я с ними разминулся.

Сибилев не проявляет ни малейшего раздражения, хотя его слова звучат отчасти обидно:

– Не прикидывайся идиотом. Где это ты мог с ними разминуться? В частном доме из трех комнат и с одним входом?

Как говорили мне сведущие люди из числа следователей, при недостаточности доказательной базы лучший выход для подследственного – тупое молчание. Большого ума для проведения такой тактики не требуется, и я воздерживаюсь от ответа.

– Что ты узнал о Ван Айхене и его организации?

– Ничего особенного. Вы ведь материалами тоже не особо помогли. Надо дальше копать.

Этот ответ, как и предыдущие, совсем не ответ, но Сибилев терпеливее, чем кажется.

– Ну хорошо, а где Азат из вашего семинара?

– А пес его знает. Мы с ним выпили в ресторане, и он уехал. Он еле живой был, мало ли куда его понесло. Может, ему захотелось продажной любви, и он подался к женщине. Он все время о женщинах болтал. Редкий бабник.

Сибилев впервые оживляется:

– Кстати, о женщинах. Чего я от тебя не ожидал, так это ночевки в квартале красных фонарей.

Сильный ход, я чувствую, как заливаюсь краской. Значит, той ночью они следили за мной. Это как же они ухитрились? Подхватили меня в Амстердаме? Ай, красавцы, я ведь их не видел.

Откашлявшись, пытаюсь оправдаться:

– У меня с той девкой ничего не было. Я ведь не для того…

Панченко с Воропаевым ржут самым наглым образом, и даже Сибилев позволяет себе кривую ухмылку. Впрочем, я их понимаю, более идиотского ответа предложить было невозможно. Да и вообще, в нашей жизни часто глупее правды ничего придумать нельзя. Между тем начальник группы снова становится серьезным.

– Еще один вопрос на ту же тему. Тебе не приходило в голову, что в твоем положении стоило воздержаться от сомнительных связей, вроде этой твоей индонезийки?

– Это не имеет отношения к делу.

Сибилев поднимает палец и напыщенно говорит:

– Нет, имеет. Девушка действительно на редкость красива. Но эта связь – свидетельство твоего распада как личности.

– Вы хоть понимаете, что говорите-то? По вам, Николай Гаврилович, сексопатолог плачет.

Судя по всему, этот ответ приблизил встречу к завершению. В зеркале вижу, как Воропаев прикусывает губу. Панченко с удовольствием смотрит на своего шефа. Сибилев становится лиловым. Переведя дыхание и восстановив свой обычный цвет, он с ненавистью говорит:

– Ну вот что, ты откровенно отказываешься отвечать на наши вопросы, поэтому разговаривать дальше будем в Москве.

Отступать некуда, перевес в силе совершенно очевидно на стороне оппонентов, и остается только ответить с жалкой дерзостью:

– У меня еще масса дел в Голландии. Так что лететь вам придется одним.

– Нет уж, мы полетим вместе. И учти: руководство умирает от желания познакомиться с тем, кого так долго искали, или в любом случае покончить с ним. Так что если ты начнешь дергаться, нам велено поступать по принципу «так не доставайся же ты никому».

Вот как, Сибилева на патетику потянуло. Он с фальшивым сожалением разводит руками. Напоследок предпринимаю попытку уточнить сказанное:

– Так прямо здесь меня и грохнете?

На это Сибилев с сожалением отвечает:

– Ну что ты, времена не те. Но все будет сделано так, что никто из окружающих ничего не поймет. Так что надеяться тебе не на кого, и ты уж лучше до самого самолета веди себя тихо.

Воропаев с отсутствующим видом предателя смотрит в сторону. Иуда Панченко выгребает из кармана мелочь за кофе. Наверняка деньги казенные, этот скупердяй скорее удавится, чем станет из своих расплачиваться за всю компанию.

– За мой кофе тоже плати. Я теперь на казенном обеспечении.

Панченко молча пересчитывает монеты. Искоса глянув в сторону улицы, вижу, как из машины вылезают двое и перекрывают путь. Это их работа, мы с ними незнакомы, к ним и претензий меньше.

Мы, все четверо, одновременно встаем, напугав официантку, и организованно покидаем заведение. Жаль, в тесном проходе между столиками нельзя идти в ногу. Никогда еще мои проводы на самолет не обставлялись так торжественно.

* * *

Люди, чемоданы, полированный камень полов и гулкий голос диктора. Аэропорт Схипхол. Такой же, как другие аэропорты мира. Край земли, за которым только небо. И в центре – группа шпионов в ожидании своего рейса.

Мы прошли регистрацию, но до самолета еще около часа, и все сидят в зале вылета. Развлекать меня разговорами никто не собирается, предлагать выпить – тем более. Осталось только пресное чувство усталости и вялого ожидания.

Неподалеку сидят двое насупленных соотечественников. Молодой парень из консульской службы курит. Сибилев только что сухо рассказал о них. Эти двое, толи физики, толи математики, приехали в Голландию на стажировку. Здесь ученые не смогли поделить свою коллегу из Польши. Страсти, вызванные прекрасной полячкой, накалялись подспудно, пока ученые не попали на прием по случаю годовщины принимающего их института. Там они надрались до такого состояния, что на обратном пути потеряли над собой контроль. На память об учиненной в машине безобразной драке у одного оказалось прокушенным плечо, а у другого наполовину оторвано ухо. Как сообщали газеты, под горячую руку досталось и водителю, пытавшемуся вмешаться в потасовку. Спокойствие смог восстановить только наряд полиции. Теперь эти двое сидят в ожидании досрочного возвращения в Москву и вполне мирно беседуют.

Пошевелившись в кресле, Сибилев негромко произносит:

– Наконец-то. Наш рейс объявили. Пойдем, а то досидимся до того, что опоздаем.

– Можем полететь завтра или даже через неделю, мне не к спеху.

Мое замечание игнорируется. Молча идем на посадку, щелкая каблуками по звенящему мраморному полу. Я шагаю в каре пятерых сопровождающих. Интересно, о чем думает каждый из моих охранников?

Воропаев и Панченко тоже достают билеты.

– Так вы тоже летите с нами? Вам-то чего не сидится на месте? Работа сделана, погуляйте на свободе.

И снова не получаю ответа. Я окончательно отторгнут, и пути назад нет. Они – вместе, а я навсегда один.

На входе в самолет сопровождающие отстают, пропустив меня впереди показывая свои посадочные талоны. Опасаться им нечего: дальше кабины пилотов я не убегу, но мне удается вполголоса сказать несколько фраз стюардессе. Она любезно кивает, и мы проходим в самолет.

В аэробусе после коротких препирательств Воропаев садится к иллюминатору, тянет меня за собой, последним плюхается Панченко. Пассажиры, ступая по гулкому полу, снуют в тесных проходах в поисках своих мест. Сибилев и патлатый садятся через проход от нас, второй сопровождающий – сзади.

Медленно тянутся минуты перед взлетом. Мы сидим, откинувшись на спинки кресел. Воропаев закрыл глаза. О чем он думает?

Стюардесса с нежной улыбкой наклоняется ко мне:

– Простите, вы просили вас предупредить, когда мы закончим посадку. Все, сейчас самолет начнет выруливать на взлетную полосу. У вас буквально полминуты, чтобы вернуться в аэропорт.

Воропаев, дернувшись, открывает глаза.

– Ты куда…

Он замолкает на полуслове. Приоткрыв рот и неудобно вывернув шею, Воропаев парализованно таращится сквозь меня: ему отчаянно не хочется верить в очевидное. Сейчас он либо впадет в транс, либо рванется к выходу из самолета. Мы готовы к любому повороту событий, но хотелось бы обойтись без эксцессов.

В тот же момент он замечает устремленные на него напряженные взгляды Сибилева и Панченко.

Воропаев со стоном поворачивается в мою сторону. Не хватало, чтобы этот тип кинулся на меня и мы затеяли с ним веселую возню в узком пространстве между креслами.

– Сиди тихо! Поздно теперь стонать и крутиться. Сейчас уже взлетать будете. А я остаюсь здесь, у меня действительно дела.

Но мой сосед меня не слышит. Минуту он в столбняке смотрит перед собой, неожиданно вывинчивается из кресел, так что его лицо оказывается прямо передо мной.

– Слушай, я понимаю, что теперь уже поздно. Но ведь я ничего такого не делал. Это же был просто бизнес. Я помогал людям проталкивать сделки. Все равно им кто-нибудь должен был помочь, и помогал я. Кому от этого вред? Время сейчас такое. Половина наших этим занимается.