Текст книги "Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски"

Автор книги: Александр Другов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Внизу под окнами лавка зеленщика с выставленными на улицу ящиками с веселыми разноцветными фруктами. У фонарного столба на умытом ночным дождем асфальте блестят хромированной сталью два велосипеда, прикованные тонким металлическим тросом к фонарному столбу.

За дверью моего номера раздается непрерывный! скрип ступеней: у соседей начинается хлопотливый «день туриста». Сейчас они поедут в Лувр и Версаль, посетят Монмартр и внимательно оглядят собор Сакре-Кер, побродят по Музею современного искусства Орсэ и Центру Помпиду. И обязательно, просто непременно, их повезут в хитрый парфюмерный магазин, где продаются произведенные по заказу модельных домов духи и одеколоны. У них еще нет ни ярких названий, ни изящных флаконов, ни ослепительных коробок, придуманных изобретательными дизайнерами. И оттого они много дешевле, чем станут после, когда обретут имя. Короче говоря, тот же запах, но по другой цене. Все довольны, и особенно – гиды, которые Получат комиссию за каждого приведенного сюда туриста.

Ресторанчик гостиницы, который скорее похож на большую столовую комнату, находится в полуподвале. Большинство постояльцев уже позавтракали и уехали на раннюю экскурсию. Поэтому длинный стол пуст.

Две полных негритянки неторопливо убирают грязную посуду, не особенно обращая на меня внимание. Мои покашливания и поерзывания не оказывают на них никакого воздействия. Я начинаю медленно закипать. В старину на Руси ярмарочные зазывалы делили публику на «почтенную, полупочтенную и ту, которая так себе». В этой гостинице меня явно относят к третьей категории.

Уже открываю рот, чтобы выразить свое недовольство, когда в подвал заглядывает Надин. Бросив в мою сторону равнодушный короткий взгляд, она на одной ровной ноте быстро произносит длинную фразу в пространство и исчезает.

Негритянка бросает в мою сторону испуганный взгляд и, забыв на соседнем столе скомканную скатерть, вперевалку спешит на кухню. Через пять минут я быстро управляюсь с тем, что в России называют европейским завтраком. Стандартный набор – кофе, апельсиновый сок, круассан, масло, джем. И легкое чувство голода по завершении трапезы.

Надо позвонить Турчину из местной резидентуры и договориться о встрече – мне очень нужна любая, пусть самая ничтожная информация по делу. С Георгием мы знакомы уже лет пятнадцать: сразу после приема на службу в контору мы вместе учились в некоем закрытом институте, где собственно и получили профессиональную подготовку. В отличие от меня, Георгий по образованию был не востоковедом, а экономистом, специализировался по странам Западной Европы. Поэтому после окончания этого института он пошел работать в один из европейских отделов, а я уехал в Азию. За прошедшее время мы виделись всего несколько раз – одновременно быть в Москве не получалось.

– Привет старик, привет! Ждал твоего звонка. Может быть, встретимся вечером? Посидим, поболтаем.

– Посидеть еще успеем. Сейчас надо поговорить по делам.

– Ох, какой же ты зануда! Совсем не меняешься. Ну, ладно. Расскажу тебе то, что успел собрать. Письменно я ничего не готовил, так как все равно ждал приезда кого-нибудь из наших. По-моему, все это ерунда.

Через два часа в соответствии с договоренностью сижу у окна небольшого ресторана на короткой улочке, выходящей на бульвар де Бельвиль. Ресторан выбрал Турчин, а мне спорить не приходится. В конце концов, это место ничем не хуже других. Тем более, что других мест в Париже я и не знаю. Да и особенно долгой наша беседа, судя по словам Турчина, не будет. Ничего, мы свое вечером доберем. Вон он, кстати, идет, мой занятой приятель.

По противоположному тротуару пустынной узкой улочки бодро шагает Турчин, широкоплечий и веселый. Одет он, как многие – в джинсы, пиджак и рубашку без галстука. Поравнявшись со входом, он приостанавливается, чтобы пропустить медленно ползущий «ситроен» и направиться к ресторану. Его догоняют двое молодых людей с руками в карманах светло-синих джинсовых курток. Они останавливаются за спиной Георгия, как и он внимательно глядя налево. Стоящий позади парень лениво шевелит рукой в кармане, и я вижу вороненый край небольшого пистолета. «Ситроен» неторопливо проезжает, и Турчин вот-вот сделает шаг на мостовую.

Все трое видны мне в окне ресторана, как в темной раме огромной живой картины. Нарастающий рев двигателя автомобиля отдает противной зудящей мелкой дрожью в столешнице и оконном стекле и заставляет всех в ресторане насторожиться. Согнувшийся над соседним столиком официант замирает, повернувшись к окну и сжав в руках скомканную скатерть. Внезапно я осознаю, что именно должно неминуемо произойти в следующее мгновение. Быстрая цепь мыслей в долю секунды пролетает в голове, и я не знаю, вернее, мне хочется думать, что не знаю, как быть. Кричать? Турчин меня не услышит. Бежать к двери ресторана? На это нет времени. Я могу успеть сделать только одно – уже без особой надежды разбить окно.

Расплескивая пиво, поднимаю руку с кружкой. Но тут же понимаю, что безнадежно опоздал. В тот момент, когда завывающий шум двигателя невидимой машины достигает наивысшей точки, предвещая ее скорое появление в просвете окна, один из двоих парней, высокий кучерявый блондин, не меняя выражения плоского равнодушного лица, резко толкает Турчина в спину, прямо под колеса автомобиля.

* * *

Страшной силы гулкий удар швыряет Турчина через крышу налетевшего «БМВ», и он, мягкой куклой перевернувшись в воздухе, с хлюпающим звуком шлепается на асфальт. В просвете между двумя припаркованными у тротуара машинами, мне видны только ноги в окровавленных джинсах. Несколько секунд они мелко дрожат и затем затихают.

Парни проскакивают между припаркованными автомобилями и прыгают в притормозивший красный «пежо». Машина резко ускоряет ход и исчезает из моего поля зрения.

От всего произошедшего на меня нападает столбняк. А ведь самое разумное сейчас – убираться подальше, и чем скорее – тем лучше. Как только появится полиция, начнется проверка документов и меня наверняка заберут. Просто грех не забрать иностранца, тем более соотечественника убитого дипломата, который к тому же крутился поблизости от места происшествия.

Осторожно поставив кружку на стол, начинаю подниматься на ватных ногах. В это время две девушки студенческого возраста на роликах появляются из подворотни на другой стороне улочки. Приостановившись, они суются в просвет между стоящими автомобилями. А я, расталкивая стулья, пробираюсь к выходу – сейчас начнется. Действительно, через мгновение раздается пронзительный визг в два голоса, и я быстро иду к двери. Белый как скатерть официант останавливает меня трясущимися руками уже у самого входа. Мне требуется время, чтобы понять, чего он от меня хочет. Сунув ему не глядя несколько купюр, выскакиваю на улицу.

Вокруг Турчина собралась небольшая толпа прохожих. Пинками и тычками растолкав зевак, стискиваю зубы и опускаю взгляд. Турчин смотрит прямо на меня. Вокруг его головы – небольшая темная лужа крови. Живые люди с разбитой головой так не смотрят, тем более на их губах не может быть такой легкой и страшной улыбки. Я поворачиваюсь и начинаю выбираться из толпы.

* * *

Первый попавшийся автобус увозит меня за несколько кварталов от злосчастного ресторанчика. Сойдя на остановке, сажусь на скамейку в каком-то довольно пыльном скверике и некоторое время обдумываю ситуацию.

Особых усилий для оценки произошедшего не требуется, и его связь с моим заданием кажется мне бесспорной. Но что бы в дальнейшем не выяснилось в связи с убийством Турчина, мне-то свои задачи выполнять придется. Только вот надо как можно скорее сообщить о случившемся.

Звонок занимает всего несколько минут. Мы договариваемся с Гореловым о встрече вечером. А пока нужно посидеть в кафе и постараться привести свои невеселые мысли в порядок.

Подозвав жестом официантку – невысокую крашеную блондинку, – прошу ее принести двойную порцию коньяка. К несчастью, девушка сегодня в игривом настроении.

– Мсье, не рано ли для столь крепких напитков?

Это постоянная проблема. С одной стороны, завязать доверительные отношения с первым встречным не составляет для меня особого труда. Зато этот самый первый встречный тут же начинает давать мне советы. Видимо, я произвожу впечатление слабоумного, который непременно погибнет без посторонней помощи.

– Мадмуазель, чуть позже мы обсудим проблемы моего здоровья и пути его укрепления. А сейчас принесите мне, бога ради, коньяк. Пока я не преставился от головной боли прямо здесь, нанеся непоправимый урон репутации вашего заведения.

От густого и терпкого аромата коньяка перехватывает дыхание. Но зато через минуту напряжение отпускает, и меня перестает трясти.

Вероятность непредумышленного убийства, а тем более обычного наезда исключаем сразу. И что тогда? Тогда в остатке мы получаем серьезные проблемы, проистекающие из незначительного происшествия со стареньким антикваром.

Ну кто мог подумать, что все так повернется? И кто виноват в том, что произошло? Я был рядом и ничего не смог сделать. Или мог, просто не сумел?

Я ошибался, полагая, что случай с антикваром – ерунда и мелочь. Очень ошибался. Теперь произнесенная Лораном внешне бессмысленная фраза о пустых мечтах приобретает зловещее звучание. Зловещее, но по-прежнему совершенно непонятное. И разбираться во всем этом деле кроме меня некому.

* * *

Хелле первый раз видел своего работодателя в таком состоянии: Ковальски злобно метался по номеру. Как ни суди, полностью прикрыть Гутманиса он, Хелле, не смог. А именно это от него требовалось. Поэтому он безропотно слушал, что Ковальски о нем думает – давило осознание собственной вины.

– Вы называете это «некоторыми проблемами»?! Да это катастрофа! Черт с ним, с антикваром! Но вы убили дипломата! Все газеты пишут об этом! Как можно было так сглупить! Вы же профессионал! Что произошло?

После короткой паузы Хелле поднял голову:

– Антиквар стал интересоваться делами Гутманиса. Он выяснил, что…

Ковальски перебил его резким вопросом:

– Как они вообще познакомились?

– Гутманис, вернее, Бортновский – он возглавляет антикварный торговый дом, созданный на деньги Гутманиса – обращался к Лорану для проведения экспертизы некоторых картин. Тот был довольно известным специалистом. Потом Гутманис решил привлечь старика к сбыту ювелирных изделий. Их делают из алмазного сырья, которое он вывозит из Якутии и Латинской Америки.

Вспомнив что-то, Ковальски остановился посреди номера:

– Это тот Лоран, который был тогда, два месяца назад на антикварном салоне? Мне еще показалось, что он поглядывает в нашу сторону?

Дождавшись кивка Хелле, Ковальски с досадой помотал головой и бросил:

– Хорошо, давайте ближе к делу.

Хелле впервые позволил себе огрызнуться:

– Вы сами меня перебили. Так вот, Лоран понял, что речь идет о масштабных операциях с антиквариатом и драгоценными камнями. Стал исподволь собирать информацию. Старик оказался умнее, чем мы ожидали. Он узнал наши каналы поставки алмазного сырья, выяснил, где производится огранка. У него широкие связи в верхах здешнего общества.

– Как он вышел на космическую тему?

– Я не смог выяснить. Возможно, сам Гутманис похвастался при разговоре. Он ведь мечтает о крупном легальном бизнесе. На этом вы его и зацепили.

– Ну хорошо, а зачем вы ликвидировали дипломата?

– Бортновский видел его машину у антикварного магазина Лорана. Я проследил: Лоран встречался с дипломатом. После… после ликвидации Лорана он дважды приезжал к магазину. Видимо, у них были какие-то свои дела. Возможно, бизнес. Лоран наверняка успел ему что-то сказать. Он стал опасен. Я решил…

Повернувшись, Ковальски перебил его:

– И ошиблись! Дела у них были. Только иного свойства! Я навел справки: дипломат, которого ваши люди ликвидировали, скорее всего был сотрудником разведки.

Хелле как будто обрадовался плохой новости:

– Значит, Лоран был их агентом, и я поступил правильно. Утечка информации через него…

– Опять вы не о том! Мы даже не знаем, успел что-нибудь узнать антиквар о наших делах или нет. Зато точно известно другое: русские пришлют человека провести расследование гибели своего сотрудника. Вы же знаете, ни одна разведка не оставит подобного случая без последствий! И это создает реальную угрозу для нашей операции. Понимаете, Хелле, реальную угрозу!

После долгой паузы Ковальски вернулся в свое кресло и спокойно заключил:

– В общем, так. В нынешней ситуации любой контакт людей из окружения Гутманиса – потенциальная угроза для нас. Поэтому обращайте самое пристальное внимание на каждого нового человека: делового партнера вашего шефа, клиента, поставщика алмазов, коллекционера, разносчика молока, проститутку! Русские будут снова и снова проверять вашу фирму. Речь идет о космосе, а в этой области они очень щепетильны.

– Я знаю…

– Плохо знаете! Приходится вас учить! И последнее – мне надо встретиться с Гутманисом.

– Я договорился о встрече на завтра. Он придет к вам сюда, в гостиницу.

– Рад, что хоть с этим вы справились.

Когда обозленный Хелле уже был готов открыть дверь, Ковальски остановил его.

– Знаете что, навестите нашего изобретателя. Вам будет полезно укрепить с ним контакт.

* * *

Молодой парень в джинсах и пиджаке снова и снова шагает с тротуара на мостовую. Он весело улыбается, он идет мне навстречу рассказать, что значит таинственная фраза о пустых мечтах, которыми надо непременно заняться. Мне очень хочется, чтобы он все мне объяснил. И тогда все станет просто и очевидно, тогда мне не надо будет мучиться бесплодными размышлениями.

Но каждый раз из ничего за его спиной появляется человек без лица, который неумолимо толкает парня в спину под колеса машины. Я кричу, и никто меня не слышит. Лихорадочно путаясь в одежде, выхватываю пистолет, который оказывается плоской и неудобной жестяной игрушкой. Несколько жалких щелчков, и я бросаю на землю эту пародию на оружие. Надо бежать предупредить парня. Я, перебирая ногами, рвусь вперед изо всех сил, но не могу двинуться с места.

Похожие сны я видел в детстве. Теперь, через много лет, они снова приходят ко мне несколько раз за ночь. Первый раз в жизни я увидел хладнокровное убийство знакомого мне человека, и смерть прошла так близко, что я до сих пор чувствую ее присутствие. Впервые за эту командировку, даже за последние годы, мне стало по настоящему страшно.

Мне теперь никогда не узнать, какую информацию удалось получить Турчину. Записей он не вел, и все, что знал, унес с собой. Это в том случае, если ему действительно удалось выяснить что-то путное. Важнее другое: тайна антиквара оказалась далеко не пустым звуком и за нее продолжают убивать людей.

Так или иначе, с гибелью Турчина единственная нить порвалась, и новую мне предстоит кропотливо связывать узел за узлом. Первый шаг на этом пути – Завадская.

Наутро, позавтракав, звоню ей и договариваюсь о встрече. Завадская предлагает мне приехать к ней в офис уже через сорок минут, и я без промедления покидаю гостиницу, всего на минуту остановившись поболтать с Надин.

По дороге еще раз повторяю свою роль. Учитывая заведомо сложный характер пожилой дамы, любая ошибка может привести к преждевременному завершению знакомства. Тем более, что Завадская мне нужна, а я ей не очень. Даже совсем не нужен.

Появилась Наталия Алексеевна Завадская на свет более семидесяти лет назад в Берлине. Род Завадских известен лет пятьсот, если не больше, и упоминается в половине всех известных летописных источников. В конце гражданской войны семья Завадских перебралась в Европу и после двух лет скитаний осела во Франции.

В отличие от большинства эмигрантов, отец Наталии Алексеевны, Алексей Дмитриевич, в период революционной смуты смог перевести из России в Европу кое-какие деньги и открыть в Париже ресторан, который очень скоро стал весьма процветающим. Дожил Алексей Дмитриевич до восьмидесяти девяти лет и во время Второй мировой войны, следуя примеру генерала Деникина, он желал победы советской армии. Призывая ее, однако, как и бывший командующий белой армией, впоследствии обернуть штыки против большевиков.

Так или иначе, деньги в семье водились и Наталия Алексеевна смогла не только получить экономическое образование в Сорбонне, но и отдаться своей страсти к коллекционированию картин. Особое внимание она отдавала художникам-членам объединений «Мир искусства» и «Голубая роза». Пыталась заниматься живописью и сама, но без особого успеха. Дважды со своей коллекцией была в советской России на выставках, но оставалась последовательно антисоветски настроенной, чем привлекала недоброжелательное внимание КГБ.

В двадцать девять лет она вышла замуж. Имеет дочь и внучку. Муж, известный французский архитектор, умер четырнадцать лет назад.

В досье приводилась пометка, сделанная бог весть когда нашим сотрудником: «Завадская имеет широкие связи в Европе и России. В обществе известна сложным характером. Имеет репутацию очень порядочного человека. Разработка не имеет перспектив. Ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество».

Офис Завадской – небольшое помещение из двух комнат на втором этаже в старом доме на бульваре Вольтера, куда ведет лестница и где нет лифта.

Единственный сотрудник в офисе – женщина лет сорока пяти. Большой офис и многочисленный персонал Завадской не особенно и нужны. Основное занятие пожилой дамы – это частное консультирование крупных фирм по вопросам финансов и права в международных сделках, преимущественно тех, которые касаются России. Дело вполне подходящее для человека, который по своей натуре менее всего склонен работать в команде. Неуживчивость пожилой дамы широко известна, а о привычке скандализировать собеседников ходят легенды.

Завадская поразительно похожа на свои фотографии, которые я видел в одном из российских светских журналов. Высокая и очень худая седая дама в сером деловом костюме встречает меня на пороге кабинета. Все украшения – двойная нитка жемчуга на шее и платиновое кольцо с россыпью мелких алмазов на прямоугольной пластине.

По ряду причин Колесников так и не оказал обещанного содействия, и я появляюсь у Завадской без его рекомендаций. Но несколько фраз на пороге о нашем давнем знакомстве с ним прозвучали достаточно убедительно, чтобы меня хотя бы провели в кабинет. Слухи о трагическом происшествии с владельцем антикварного магазина до Парижа еще не дошли.

Несмотря на радушное приветствие взгляд бледно-голубых глаз хозяйки кабинета совершенно не меняется и оглядывает она меня довольно холодно. Когда я на мгновение запинаюсь, решая, целовать протянутую мне сухую узкую ладонь или пожать ее, Завадская слегка усмехается.

– Здравствуйте, дорогой мой. Приятно видеть свежего человека, только что приехавшего из Москвы. Что вы будете пить – чай, кофе?

Как любой эмигрант, Завадская жестковато произносит слова, интонация у нее в конце фразы неожиданно убегает вверх.

– Мне абсолютно все равно. Что проще приготовить?

Безмерная тактичность – одно из моих немногочисленных слабых мест. Завадская насмешливо приподнимает бровь:

– Проше всего мне было бы налить вам пива, благо в приемной в холодильнике его сколько угодно. Но если вам действительно все равно, я могу попросить секретаршу сделать нам кофе.

Сделав глоток крепкого кофе из чашки тончайшего фарфора и закурив сигарету, Завадская осведомляется:

– Скажите, что привело вас ко мне?

Я вкратце излагаю свою легенду высокопоставленного сотрудника российской аэрокосмичекой компании, решившего вложить деньги в живопись. О посланных из Москвы при моем участии картинах я, естественно, не говорю ни слова. Довольно скоро поток моей речи иссякает, и я умолкаю. Повисает неприятная пауза. Пожевав тонкими губами, Завадская неожиданно спрашивает:

– А чем же вы, голубчик, занимаетесь и сколько получаете в этой вашей компании, что можете позволить себе покупать живопись?

Таких вопросов мне до сих пор никто не задавал. Моя легенда вообще никого особенно не интересовала. В Москве достаточно сказать, что ты связан с нефтяным бизнесом, и всем все мгновенно становится ясно. А здесь… Пока я решаю, как лучше объяснить Завадской, откуда у сотрудника нефтяной компании могут быть деньги, вздорная старуха сама приходит мне на помощь:

– Понятно, в России по-прежнему крадут. На зарплату картин ведь не купишь. Ну да ладно, это ваше дело. Ваше и налоговой службы. Так что же, голубчик, я могу вам посоветовать? Ведь коллекционирование – дело очень личное, если хотите, интимное. Вы должны собирать те вещи, в которых вы чувствуете душу. Можно, конечно, собирать одновременно авангард и передвижников, но это граничит с абсурдом. Конечно, вам нужен профессиональный совет, я это понимаю. Иначе можете наделать смешных ошибок.

– Для кого смешных?

– Для окружающих, конечно. Вам будет не до смеха. Я недавно была в Германии, у одного хорошего знакомого. Он богат, пытается коллекционировать живопись. Очень милый человек, но полнейший идиот в нашем деле. Прячет за шкафом и по строгому секрету показывает друзьям несколько икон, якобы украденных из русских церквей и проданных ему парой мелких жуликов. Но кроме того он мне показывал несколько работ Верещагина. Специально вызвал к себе. Старый дуралей был страшно горд, просто сиял от счастья. А я стояла перед этими картинами и не знала, что ему сказать.

– Фальшивки?

– В том-то и дело, что нет. Это были действительно работы Верещагина. Только не Василия Васильевича, известного баталиста, который погиб вместе с адмиралом Макаровым во время Русско-японской войны, а Василия Петровича. Этот последний был из Перми, профессор живописи.

– Ну и что вы сделали?

– А что я могла? Молчала полдня, а потом осторожно рассказала этому немцу, в чем дело. Уверила его, что работы этого сибирского Верещагина тоже совсем неплохи. Однако расстроился он до такой степени, что тут же продал их за бесценок. Так что теперь в подобных случаях я отделываюсь уклончивыми восклицаниями и никогда не огорчаю хозяев. Ну так, а что вы хотели бы купить?

Поскольку я в Париже нахожусь в качестве новичка, то и говорить должен о том, что благодаря конфетным оберткам с самого детства прочно хранится в памяти самого тупого бизнесмена моего возраста.

– Скажем, Шишкина. Знаете, Шишкин это всегда Шишкин.

В ответ на эту банальную, но оттого тем более беспроигрышную сентенцию Завадская пренебрежительно морщит нос, ее голубые глаза становятся совершенно прозрачными. Она с усмешкой похлопывает ладонью по столешнице полированного дерева.

– Шишкин, знаете ли, мне представляется слишком европейским и недостаточно русским. Его и Крамской за это упрекал. Говорил, что Иван Иванович рисует, а не пишет светом. Шишкин ведь довольно долго учился в Швейцарии и Германии. Когда я вижу его картины, особенно ранние работы, каждый раз вспоминаю об этом. Типичная германская живопись. Впрочем, это дело вкуса.

Завадская задумчиво улыбается, вертя в пальцах чашку. Потом неторопливо поднимается и достает из старинного шкафа бутылку коньяка и два пузатых бокала.

– Выпьем по десять капель. Я всегда угощаю коньяком гостей сама, иначе моя секретарь, эта глупая корова, станет ныть по поводу… Ну вот, пожалуйста.

На пороге неожиданно возникает упомянутая секретарша, которая, бросив на меня враждебный взгляд, мрачно заявляет по-русски с сильным акцентом:

– Пришла почта, есть срочные бумаги. Вам пить нельзя, сердце болеет.

– Да не болеет, а болит. Сколько раз тебе повторять? Эмигрантка несчастная. От одной рюмки ничего не случится. Ну, иди-иди, больше не буду.

Пригубив из бокала и прикрыв глаза от удовольствия, Завадская продолжает:

– А вообще мой период коллекционирования – это начало двадцатого века, вплоть до тридцатых годов. Это было время, когда художники искали качественно новые пути, в их работах очень чувствуется мощь наступающего столетия. А вам, скорее всего, нравится понятная живопись, так ведь? Один мой знакомый – он много общается с новыми русскими – говорит: «Лоху что на картине надо? Лоху нужны море и корабль.» Простите, это я к слову. Так вот, об авангарде. У меня был хороший знакомый, можно сказать, приятель, с которым мы часто говорили на эту тему. Внешне очень незаметный, но большущий знаток, человек энциклопедически образованный. У него был антикварный магазин неподалеку от музея Орсэ. Увы, он недавно ушел от нас.

Завадская на мгновение задумывается. Я тоже молчу, стиснув зубы. Мне очень хочется задать хозяйке офиса сразу несколько вопросов, но я не прерываю Завадскую из боязни, что дрогнувший голос выдаст мой интерес к ее последним словам. Это очень большая, просто невероятная удача – в первую же встречу вызвать разговор, пусть случайный, на интересующую меня тему. Сочувственно киваю, боясь спугнуть желание собеседницы говорить о ее знакомом, которым, несомненно, был Лоран. После томительной паузы, откашлявшись, осторожно спрашиваю:

– Он что же, умер?

Завадская задумчиво отвечает:

– Нет, пропал. Этот мой приятель, его звали Лоран, недавно завел дела с русскими весьма сомнительного толка. И однажды он просто исчез. Его не смогли найти. Думаю, виноваты именно эти люди. Что у Лорана было с ними общего – ума не приложу. Вроде бы они что-то покупали или продавали через него. Правда, он однажды говорил, что приезжали и большие люди из Москвы, что-то приобретали. Но вряд ли это связано с ними. Да, кстати, недавно у Лорана в магазине я сама встретила одного такого «коллекционера». Этакий купчина – полный, с рыжей бородой. И вот этот купчина заявил Лорану, что купил бы Шишкина, но ни при каких условиях не возьмет Левитана. Я была настолько глупа, что влезла в разговор и спросила, отчего так. Знаете, что он мне ответил?

– Нетрудно представить. Что Левитан не русский художник.

– Именно! А как вы догадались? Ну, ладно, неважно. Этот господин явно не подозревал, что Валентин Серов тоже еврей, а Иван Айвазовский – на самом деле армянин, который сше подписывался как Гайвазовский. Это же просто фантастика! Кого же тогда он собирает? Архип Куинджи – грек, Михаил Врубель – поляк. А сколько среди художников было обрусевших немцев! Рубо, который написал полотна панорамы Бородинского сражения и обороны Севастополя, так тот вообще был французский подданный.

Завадская вздыхает.

– Вы хоть что-нибудь запомнили, из того, о чем я говорила? Вам надо больше читать. Ладно, послезавтра приходите часикам к двенадцати, мы попробуем кое-что вам подобрать. Ко мне должен зайти один любопытный тип. Некто Бортновский. Говорит, пришли интересные вещи из Москвы. А завтра я вас отведу на один салон, пообщаетесь с коллекционерами. Правда…

Завадская не успевает договорить, как почти одновременно с коротким стуком дверь в ее кабинет распахивается и на пороге появляется молодая женщина лет двадцати пяти. Среднего роста, стройная фигура, насмешливые серые глаза, темные волосы и короткая стрижка. Это может быть только внучка Завадской, причем внучка любимая. Кто еще имеет право так бесцеремонно врываться в кабинет?

* * *

Бросив мне вежливое «Bonjour, monsieur», женщина поворачивается к Завадской и спрашивает по-русски:

– Бабуль, я не помешала? Я подожду в приемной.

– Нет-нет, проходи. Это Алексей Соловьев, предприниматель из Москвы. Начинающий коллекционер, пока ничего не знает о картинах. А это моя внучка Вера. Она журналистка, вечно торопится, так что я радуюсь каждому ее приходу, как празднику.

Вера садится в кресло, и Завадская оценивающе смотрит на нас. У меня появляется смутное беспокойство, но я не успеваю ничего предпринять, так как хозяйка кабинета спокойно сообщает:

– Вы хорошо смотритесь вместе.

Я напряженно улыбаюсь, а Вера откровенно смеется. Вероятно, ее труднее смутить, а может, у нее просто больше опыта в общении с Завадской. Повернувшись ко мне, она успокаивающе говорит:

– Мое замужество – главная тема бабушкиных разговоров. Но вы не тревожьтесь.

– Это даже как-то обидно. Почему я не должен тревожиться? Сказали бы прямо, что я не в вашем вкусе.

Вера снова смеется.

– Могу сказать, если хотите. Вам же будет спокойней. Все хорошо, пока вы – теоретический претендент на руку и сердце. А если станете ухаживать за мной, то превратитесь в заклятого врага, который хочет увести любимую внучку. Все очень просто. Извините, я отвечу на звонок.

Вера достает из сумочки мобильный телефон и, коротко ответив по-французски: «Да, мсье Тьери. Хорошо, через полчаса», выключает его и встает.

– Извините, мне надо идти. Счастливо. Еще увидимся – я буду завтра на салоне, который устраивает бабушка. Она вас пригласила? Еще нет? Тогда я приглашаю. До встречи.

* * *

Итак, сегодня я пополнил свои знания о живописи и коллекционировании, и узнал совсем чуть-чуть по интересующему меня вопросу. Но это «чуть-чуть» стоит многого. Завадская может знать нечто важное о последних связях Лорана, и нужно помочь ей вспомнить это важное, не особенно напугав. Если эту женщину вообще можно напугать. А внучка у нее прелестная.

Завтрашнее утро сулит мне удовольствие знакомства с Бортновским, но сегодня я хочу бросить взгляд на магазин Лорана. Почему-то кажется, что это поможет мне понять суть происходящего, которая пока ускользает от меня.

Проехав с полчаса на автобусе с группой моих соседей по гостинице, схожу у Лувра.

Иду вдоль сада Тюильри, через Сену по мосту де ля Конкорд, по набережным Анатоля Франса и Вольтера, и вот она – рю де Лилль, недалеко от музея Орсэ. На поиски магазина Лорана уходит не больше десяти минут. Это обычный парижский антикварный магазин, довольно большой, с набором хорошо отреставрированной мебели и картинами на стенах.

Стоя у витрины, так увлекаюсь деталями большого лакированного китайского шкафа, инкрустрированного перламутром, что вздрагиваю от неожиданности, когда в глубине магазина из полумрака возникают несколько фигур. У входа сталкиваюсь с двумя молодыми людьми, которые несут завернутые в бумагу картины и массивную бронзовую фигуру. За ними выскакивает и пулей пролетает мимо меня жизнерадостного вида плотный бодряк, которого я мельком вижу в профиль, и ковыляет интеллигентного вида старик. Буркнув извинения, парни проходят мимо и вместе с толстяком усаживаются в машину. Старик машет им вслед рукой и поворачивается ко мне. Ему лет семьдесят-семьдесят пять. Чуть согнутая фигура, редкие седые волосы, растрепанные ветром, и выцветшие голубые глаза, в которых застыло немного удивленное выражение, какое бывает у многих стариков.

– Хотели что-нибудь приобрести в нашем магазине, мсье?

– Да, но только в том случае, если у вас есть русская живопись.

Мой собеседник погружается в размышления.

– Правду сказать, я и сам-то не очень знаю, что там есть в этом самом магазине. Я ведь не хозяин, а нечто вроде смотрителя. Впрочем, пройдите внутрь, посмотрите сами.