Текст книги "Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски"

Автор книги: Александр Другов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

– Ладно, не кричи.

Я перестаю кричать, а Панченко не намерен поддерживать разговор. Повисает молчание. Побарабанив толстыми пальцами по рулю, Панченко говорит:

– Все заведены, ты же понимаешь. А тут еще стрельба эта. Учти, Сибилев зол на тебя как черт. Он же пострадал на деле Слепко, так что его понять можно. Самое мягкое, что он обещал, это разодрать тебя за ноги на две части, как куренка.

И Панченко неожиданно хихикает. Чувство юмора у него проснулось в самый неподходящий момент, когда ничего смешного сказано не было.

– У Сибилева нездоровое воображение. Не надо мне этих страстей, а то я спать не буду.

Уловив мое нежелание развивать тему куренка, Панченко быстро кивает:

– Я просто так сказал, чтобы ты был в курсе. Я же понимаю, что ты чист, и все, это дело, как говорится, яйца выеденного…

– Вот и славно. Теперь о моих дальнейших шагах. Мне нужна самая детальная информация об одном заведении, которое я собираюсь на днях потрясти. Возглавляет его некий Ван Айхен. Думаю, что я уже достаточно посидел в обороне и пора переходить в наступление.

На упоминание имени Ван Айхена Панченко никак не реагирует. Впрочем, от него вообще какой бы то ни было реакции добиться бывает трудно. Выслушав просьбу до конца и подумав, он дружески сообщает:

– Материалы мы, конечно, поищем. Значит, ты в атаку собрался. Ты в курсе, что потери наступающей стороны всегда в три раза выше, чем у обороняющейся? Я это к тому, что пока ты отбивался, тебе удалось уцелеть. А теперь…

– Перестань стращать себя и меня. Ты похож на бабушку из глухой деревни, которая пересказывает соседке телевизионную передачу про озоновую дыру.

Панченко соболезнующе смотрит на меня, как на придурка.

– Смейся-смейся, наплакаться еще успеешь.

Немного подумав, я не без колебаний прошу:

– Игорь, об этом нашем разговоре никто и никогда не узнает. Но я хочу, чтобы ты позвонил и сообщил мне, если будет принято решение о моем возвращении. Я подчинюсь, но хочу быть готовым. Я верю, в конце концов все выяснится. Но если меня без предупреждения начнут хватать за руки, я могу натворить всякого разного. Помоги, пожалуйста.

Подняв глаза, Панченко некоторое время отсутствующе разглядывает верхушки деревьев на площади и, наконец, говорит:

– Тебе пора. Постараюсь достать материалы как можно раньше.

* * *

По ряду причин я не рассказал Панченко многого из того, что произошло в последние дни и, главное, из того, что я намерен сделать в ближайшее время. Но ничего, в моем спектакле ему уже отведена далеко не последняя роль. И сегодня упоминанием о деле Слепко Панченко только укрепил меня в этом намерении.

Я ушел от обсуждения этого дела именно потому, что намек был абсолютно прозрачен. Слепко работал в семидесятые годы в нашей резидентуре в Сингапуре, купался в работе, не скрывая, стремил ся сделать карьеру, но не особенно преуспевал в этом. Все шло у него ни шатко ни валко, пока однажды по пьяному делу он не въехал на служебной машине в фонарный столб. Оглядев разбитый автомобиль и обдумав возможные последствия своего проступка, Слепко выбрал кардинальное решение проблемы и на такси отправился в американское посольство. Там дежурному сотруднику он сообщил о намерении предложить свои услуги звездно-полосатому флагу.

Американцы не сразу поверили Слепко, а поверив, отправили в Штаты. Там он выложил все, что знал о «конторе» в целом, о нашей резидентуре в Сингапуре в частности, а заодно – о работе военной разведки. Затем его судьба сложилась, как в заурядном кино. Получив некоторую сумму, Слепко был устроен новыми хозяевами в торговую фирму. Но очень скоро начал пить и через несколько лет потерял работу, дом и все нажитое. В конце семидесятых Слепко в отчаянии решил принести покаянную голову в родные пределы и обратился в посольство, на этот раз в советское. Он вновь обрел Родину, но на тринадцать лет загремел в лагеря. В начале девяностых он вышел на свободу и стал звонить своим бывшим сослуживцам, которые по мере возможности уклонялись от беседы с ним. Наименее сдержанные успевали в деталях обрисовать свои пожелания Слепко до того, какой бросал трубку.

На втором плане этой истории остались многочисленные коллеги Слепко, работавшие с ним в Сингапуре. Сдав их американцам, Слепко навеки загубил им карьеру. В числе пострадавших был и Сибилев, переведенный на работу в кадры, который с тех пор упоминал имя Слепко только с многочисленными и изощренными дополнениями и определениями. Попасть в глазах Сибилева в один ряд с предателем Слепко означало конец всем надеждам на спасение от безжалостного преследования. Слабонервный человек в такой ситуации либо топится, либо бежит, куда глаза глядят.

Вся эта история и краткие выводы из нее пролетели у меня в голове, пока я разговаривал с Панченко. Неясно было только одно – зачем Игорь дружески напомнил мне эту историю. Может, он надеялся на то, что я под воздействием его слов с криком брошусь в канал или скроюсь в неизвестном направлении?

* * *

Сегодня вместо занятий нас везут в Министерство внутренних дел для продления регистрации. До Министерства – огромного серого здания кубической формы – мы добираемся в течение сорока минут на автобусе.

Оторвав на входе от длинной зеленой ленты талончики с номерами, мы садимся в коридоре на диванчики, отделенные друг от друга перегородками. Талоны на всю делегацию отрывал я, сам и раздавал. Инициатива, как всегда, оказалась наказуемой: в итоге у меня был последний номер. По коридору с шумом носятся цветные детишки, родители которых, как и мы, только более нервно, ждут продления вида на жительство. Разница в том, что для нас эта процедура всего лишь неинтересная формальность, а для их родителей! – вопрос будущего.

В ожидании своей очереди неугомонный Билл начинает моделировать свою беседу с сотрудником Министерства внутренних дел. В свойственной ему философско-меланхолической манере он неторопливо рассуждает:

– Я вот думаю, что будет, если войти и, поздоровавшись, показать чиновнику язык. Он скорее всего ничего не сделает.

Лзат заливается смехом. Потом вдруг становится серьезным и возражает:

– Ну да, не сделает! Он просто не продлит регистрацию, и тебя вышлют отсюда.

После недавней истории с петицией Лзат боится конфликтов с властями вообще и осторожничает по поводу и без повода. Билл наставительно поясняет:

– Ошибаешься. Затем я буду с ним разговаривать вполне нормально, и это заставит его сомневаться в своем рассудке. Он решит, что ему показалось, и неосмелится отказать мне в продлении. Потом, что он скажет начальству – что я дразнился и показывал язык? Ему просто никто не поверит.

Парадоксально, но Билл прав. Человек дал скопе всегдаскло-нен доверять своему рассудку. Тем более это верно в ситуациях, которые наступают неожиданно и кажутся абсурдными. Так что, вполне вероятно, подобный трюк мог бы и сойти с рук нашему приятелю, реши он испытать судьбу.

Наконец бегущая электронная строка высвечивает номер моего талона, и я иду к двери, над которой горит зеленый огонек. Открыв её, оказываюсь в небольшой кабинке. Одна ее стена забрана стеклом с небольшим окошком, за которым сидит молодой сотрудник министерства в голубой рубашке с синим галстуком. За его спиной – огромный зал с компьютерами, по которому деловито снуют люди.

Посмотрев на протянутый паспорт, офицер нажимает на какую-то кнопку на пульте и начинает задавать вопросы о цели и предполагаемых сроках пребывания в Голландии. Беседа вполне формальна, так как все эти сведения и без того указаны на листке, который я подал вместе с паспортом. Офицер бубнит вопросы, я бормочу ответы, и разговор плавно катится к завершению.

За спиной офицера останавливается скучного вида мужчина средних лет с бесцветным незапоминающимся лицом, одетый в серый костюм, и через его плечо рассматривает мой паспорт. Затем с отсутствующим видом проглядывает заполненную мной форму. Все это время он продолжает прислушиваться к нашему разговору.

Пролистав паспорт, блеклый перебивает офицера:

– К сожалению, мы не можем продлить вам регистрацию.

Гром среди ясного неба – довольно избитое, но оттого не менее точное определение для моих впечатлений от этих слов. Первая реакция – спросить этого типа, кто он такой. Поскорее всего, право для подобных заявлений у него есть, а глупыми вопросами делу не поможешь. Все мои документы в руках у офицера, и я мучительно пытаюсь вспомнить, когда истекает срок моей регистрации. Безликий между тем продолжает:

– В принципе в подобных случаях мы не обязаны давать никаких объяснений. Но в виде исключения могу сказать, что за время пребывания в Голландии вы уже несколько раз попадали в поле зрения полиции в связи с различными инцидентами. Никаких претензий, тем более обвинений мы вам предъявить не можем. Но считаем, что и для вас и для нас будет спокойней, если вы вернетесь к себе на родину. Когда у вас истекает срок регистрации? Шестнадцатого июня? У вас еще есть даже больше двух недель. Надеюсь, этого хватит для того, чтобы завершить свои дела в Голландии. Всего доброго.

Завершив речь, чиновник продолжает неспешную прогулку по залу, исчезая из моего поля зрения. Офицер безразлично складывает бумаги, просовывает мне в окошко и нажимает кнопку, вызывая следующего посетителя. Вопрос решен, я его больше не интересую.

В коридоре дожидаются Билл с Азатом – остальная группа давно уехала.

– Тебя держали дольше всех. Что-нибудь не так?

Замороженным голосом отвечаю:

– Все отлично. Просили не торопиться с отъездом, сказали, что мое присутствие делает честь Голландии. А что задержал и, так это и понятно. С интересным человеком каждому хочется поболтать подольше.

А в голове вертится только одна мысль: у меня остается всего-навсего шестнадцать дней, чтобы завершить свои дела. Если я не уложусь в этот срок, мое пребывание в Голландии станет незаконным и доказать своим коллегам я уже ничего не смогу.

* * *

Время скручивается, как резиновый жгут, который полной силой хлестнет меня ровно через две недели.

Доступные мне источники информации практически не содержали данных о заведении Ван Айхена. Не помог и Панченко. Вчера он сообщил, что ничего дельного по интересующему меня вопросу у них пока нет, и просил еще сутки. В мои планы не входило информировать резидентуру о том, что мне отказано в продлении регистрации, поэтому я милостиво дал ему эти несколько дней, которых у меня на самом деле нет.

Пра вда, после двух вечеров кропотливой работы мне удается войти в компьютерную сеть Института проблем развития, но никакой существенной информации там не обнаруживается.

Это в общем-то логично: мало кто доверяет компьютерам самую интимную информацию. Но все равно обидно. Чтобы избавиться от этого горького чувства, отправляюсь прогуляться по городу, точнее – на некое подобие ярмарки антиквариата. Открыл ее Билл еще в самом начале нашего пребывания в этой благодатной стране. Но сегодня я ухожу без своего приятеля: бывают минуты, когда человеку требуется одиночество.

Ярмарка размещается в палатках на сквере напротив здания парламента. Каждое воскресенье сюда приносится все, начиная от старой мебели, кухонной утвари и других предметов обихода начала века, до ювелирных изделий и книг. В результате получается огромный антикварный магазин в палатках поддеревьями. Люди медленно ходят кругами между прилавками, разглядывая разложенные на столах фарфоровые куклы, детские коляски, настоящие и поддельные кинжалы, потускневшие веера и потемневшие столовые приборы. Все, как в любом антикварном мага-зиме. Нет здесь только присущего каждому такому магазину угнетающего запаха тлена.

Остановившись у столба, на котором висят лошадиные уздечки с серебряным набором, разглядываю полные доспехи рыцаря, выставленные рядом на отдельном постаменте. Рыцарь мрачно пялится темными провалами прорезей забрала, опершись на длинный двуручный меч. Кто носил эти строгие воинские доспехи без узоров и чеканки, сколько крови видело это железо? Над ухом раздается сдержанное:

– Привет, в этой толпе не сразу тебя нашел.

Не поворачиваясь, отвечаю:

– Привет-привет. И часто вы меня так теряете? Вас так с работы выгонят. Вот это будет хохма – пошли по шерсть, вернулись стрижеными.

Воропаев пропускает это заявление мимо ушей и снова бубнит мне на ухо:

– Пошли, возьмем селедки нового улова. Половина Гааги увешана рекламой, я умру, если не попробую. Здесь недалеко есть ларек.

– Я чуть не умер именно потому, что попробовал. От этой селедки несет рыбьим жиром, я его не переношу.

– Но я-то переношу.

– Хорошо, пошли. Я подожду, покаты будешь питаться этой гадостью.

С вывески жизнерадостный толстяк в поварском колпаке радостно сулит неземное блаженство в виде только что выловленной сельди. Воропаев выводит меня точно на ларек и, получив свою мечту нового улова, устраивается у столика.

Очищенная и потрошеная жирненькая тушка селедки подается с мелко порезанным луковым салатом, который, как я понимаю, должен перебить рыбный аромат свежепосоленной сельди. Однако лук явно пасует перед стойким запахом рыбьего жира, который издает поданное мне блюдо. Воропаев запускает сразу половину селедки в рот, держа ее за хвост, и вытягивает сквозь зубы уже голый остов. Так селедку едят в Голландии.

– С Панченко не командировка, а мучение. Экономит, в рестораны не ходит. А ведь что запоминаешь в каждой командировке? Ты скажешь – работу. А. я скажу – национальную кухню.

Пока Воропаев самодовольно треплется, я делю свое внимание между коллегой и поблескивающей на солнце большой черной вороной. Ворона неторопливо марширует туда и обратно по газону перед нами. Никакой очевидной цели у вороны нет – она просто гуляет. Ворона гораздо интересней Воропаева: в настоящий момент он тривиально питается, тогда как птица изучает окружающий мир. Причемделаетэтосприсущейее породе цинизмом. Погуляв по газону, ворона индифферентно приближается боком к ребенку примерно одного года от роду и принимается его разглядывать. Подобного рода внимание не сулит ничего хорошего. Выглядит ворона весьма и весьма добродушно, но кто поверит внешнему виду вороны? Делаю движение, чтобы отогнать птицу, но опаздываю. Дождавшись, когда ребенок отвлечется на проезжающего мимо велосипедиста, ворона стремительно выхватывает у него из руки сверкающую погремушку и, буркнув сквозь сжатый клюв что-то вроде «Раззява!», взмывает в крону огромной липы. Ребенок разражается оглушительным ревом.

– Материалы, которые ты просил, лежат в пакете. Возьми. Там не особенно много, но кое-что есть.

Воропаев, вытирая салфеткой руки, скашивает глаз на лежащий на столике пластиковый пакет. Стянув со стола пакет, благодарю его скупым кивком.

– У меня еще одна просьба. Лично к тебе.

Воропаев скользящим взглядом окидывает сквер и жестом предлагает идти за ним.

– Я тебя слушаю. Чего ты хотел?

– Сибилеву может придти в голову вывезти меня в Москву. Кто знает, какая информация может быть у меня на руках в этот момент. Иначе говоря, вы можете все сорвать. Я хочу иметь возможность убедить его. Даже не возможность, а только шанс. Ведь я имею право на шанс?

Воропаев молчит и уже широко шагает к стоящей вдалеке машине. В боковом окне видно широкое капитальное лицо Панченко. Мы почти подходим к машине, когда Воропаев едва слышно бурчит:

– Ты с ума сошел. До встречи.

– Я?! С ума сошел?!

От этого возгласа Воропаев вздрагивает, а Панченко только едва заметно поднимает брови. Воропаев пытается с независимым видом открыть переднюю дверь машины, но я вырываю ее и снова захлопываю.

– Это все, что ты можешь сказать?! Я из шкуры лезу, чтобы доказать, что чист, прошу только дать мне шанс, а ты…

Какой это оказывается восторг – не сдерживать свои чувства, орать и бесноваться, выкрикивать то, что ты думаешь. Такое любому человеку не всегда доводится, а уж на нашей проклятой работе и подавно. Пожилая пара на другой стороне улицы останавливается и со спокойным интересом разглядывает нас.

– Что же вы за скоты такие!

Машина гулко отзывается на удар ногой в крыло, два раза ныряет вправо и влево и замирает. Панченко любознательно вытягивает шею, пытаясь сквозь лобовое стекло оценить нанесенный казенному автомобилю ущерб, понимает, что с водительского места правое крыло не увидишь, и меланхолично включает зажигание. Воспользовавшись тем, что ручка двери освободилась, Воропаев шустро усаживается в машину, и они отчаливают.

* * *

Ну что ж, дело вступает в самую опасную стадию. Если до сих пор противника еще что-то удерживало от скорой и беспощадной расправы, то в ближайшее время он будет вынужден стать гораздо менее миролюбивым. Противоречивость ситуации заключается в том, что Ван Айхен – если он правильно определен как главное действующее лицо – должен постараться убрать меня до того, как удастся раскопать реальную информацию о его деятельности. И как раз получение такой информации может дать мне шанс на спасение. Словом, банальное соревнование: выигрывает первый добежавший до цели.

Но как один из важных шагов на этом пути нужен выход на прессу. Если говорить более конкретно, необходим Якоб, приятель Лиз, и дорога к нему закрыта из-за моей болтливости. Не далее как вчера я в мимолетном разговоре неосмотрительно указал на то, что кое-кто питает явную слабость к рослым голландцам. Ерундовое замечание, даже не смешное. Но Лиз метнула в мою сторону огненный взгляд и с тех пор больше не разговаривала со мной.

Проблема же заключается в том, что номера телефона Якоба у меня нет. А при мысли о том, чтобы обратиться к Лиз, мне становится нехорошо. В редакцию звонить бесполезно: ни одна газета не даст номера телефона или адреса своего сотрудника. В большинстве случаев их даже к телефону не подзывают. После получаса тягостных раздумий я обреченно плетусь в номер к Лиз. Что ж, будем валяться в ногах у женщин. Как говорится, это мы любим и умеем.

Лиз о чем-то весело болтает с Азатом, положив босые ноги на журнальный столик. Увидев меня, Азат вскакивает и уходит к себе, а Лиз молча берет книгу и поворачивается к лампе. Я между тем торопливо выбираю самую льстивую из заготовленных фраз. Бросив на меня через некоторое время искоса взгляд, Лиз молча опускает глаза и переворачивает страницу. Приходится на время забыть о своем достоинстве и прибегнуть к самым радикальным средствам.

– Лиз, солнышко, я хотел узнать, как у тебя дела, и извиниться за свою болтливость. Мне не нужно было этого говорить, там, на острове. Но, понимаешь…

– Пошел вон.

– Лиз, ну зачем ты так. Повернись ко мне, посмотри. Ты увидишь, как я стою на коленях и молю о прошении.

Никогда не видел, чтобы человек так быстро разворачивался вместе со стулом. Лиз с любопытством и удовольствием оглядывает мою покаянную и коленопреклоненную фигуру. Медленно подползая к ней, продолжаю униженно канючить:

– Лиз, Священное Писание велит нам прощать даже врагов своих. А я ведь тебе не враг, правда?

– Нет, ты не враг. Ты неблагодарная свинья. Я заботилась о тебе, относилась, как старшая сестра, а ты…

– Лиз, я и отношусь к тебе, как к старшей сестре.

За эти слова я получаю довольно ощутимый удар книгой по голове и начинаю молча и проникновенно благословлять изобретателя дешевых книг в мягких обложках.

– Хорошо-хорошо. Ты для меня не старшая, а младшая сестра. Такая маленькая чернокожая сестренка. Хотя, Лиз, посмотри на себя и на меня и подумай сама, ну кто поверит, что у нас с тобой общие мама и папа?

Мгновенно следует еще один удар книгой. Интересно, почему большинство знакомых мне женщин находят возможным обращаться со мной как им заблагорассудится? Командовать, капризничать, драться книгами?

В этот момент дверь распахивается и в комнату снова влетает Азат. Не знаю другого человека, который бы обладал подобным даром появляться не вовремя. Азат молча таращится на нас не в силах сказать ни слова и только шевелит от возбуждения смуглыми пальцами ног в сандалиях. Зато Лиз отводит душу:

– Что тебе надо, олух? В кои-то веки мужчина стоит передо мной на коленях. И тут черт приносит тебя, чтобы все изгадить. Проваливай немедленно.

Я активно поддерживаю Лиз:

– Вот-вот, катись отсюда. Ты видишь, мы заняты. Правда, Лиз?

Дверь с треском захлопывается, а Лиз мечтательно жмурится и потягивается в кресле:

– Теперь он всему институту расскажет о том, что видел, о том, как ты здесь на коленях стоял. И Джой тоже наверняка узнает. Да нет, точно узнает.

Поежившись, я, тем не менее, храбро гну свою линию:

– Меня это совершенно не волнует. Для меня в жизни главное – твое отношение ко мне. Лиз, я давно хотел сказать, что ты чернокожая богиня.

Лиз протягивает в мою сторону свой изящный палец, который в свете лампы блестит, как вырезанный из черного с матовым блеском дерева.

– А ты – лживый и лицемерный тип. Ты променял меня на эту тощую индонезийку.

– Будь справедлива, она не такая уж и тощая. Хотя это, конечно, смотря с кем сравнивать… Лиз, вот ты в третий раз шарахнула меня книгой по голове. Я могу это рассматривать как знак прощения моих грехов?

– Можешь, но исчезни, пока я не передумала.

Слава Богу, она уже улыбается. Дойдя до двери, я как. можно небрежнее говорю:

– Кстати, я хотел переброситься парой слов с Я кобом. Ты не дашь мне номер его телефона?

Улыбка на лице Лир гаснет. Она опускает книгу и медленно говорит:

– Ах ты, негодяй. Я-то, дура, поверила, что ты действительно пришел извиняться. А тебе просто нужен был телефон Якоба.

Порхая и переворачиваясь, в меня летит визитная карточка Якоба. Подобрав ее, выкатываюсь в коридор. Уши у меня горят, настроение скверное. Как большинство женщин, Лиз слишком серьезно относится к некоторым вещам и не верит в порыв. Ничего, завтра она немного остынет и нужно будет объясниться с ней еще раз. Так или иначе, номер телефона Якоба у меня теперь есть, а это главное.

Теперь мне предстоит ломать комедию иного рода – просить у Якоба журналистскую информацию об институте Ван Айхена. Не верю, что он может дать мне больше данных, чем мои коллеги. Но другого пути нет: Якоба следует втравливать в это дело постепенно. Только так он почувствует себя участником действа и втянется в мои игры.

Якоб, кажется, не особенно в восторге от моего звонка. Но, главное, он соглашается на встречу, и через час я сижу в нашем кабачке, потягивая пиво из высокого бокала. Как обычно, я сегодня предпочел бы красное вино. Однако, насколько я знаю, Якоб пьет пиво. А в случаях, когда взаимопонимания с собеседником еще только предстоит достигнуть, разницу во вкусах лучше не подчеркивать.

Якоб появляется с десятиминутным опозданием и грузно плюхается на стул. Я поднимаю палец, и Ян несет большую кружку пива, соответственно своей комплекции, мои гость предпочитает массивные и вместительные сосуды. Якоб достает пачку, Кэмел, закуривает и вопросительно поднимает брови:

– Зачем я тебе понадобился?

– Мне необходима информация по некоей организации в Амстердаме, которая называется Институт проблем развития. Помимо собственно семинара, я здесь должен установить контакты с заведениями примерно того же профиля, что и мой институт в Москве. Так вот, в частности, я был и в Институте проблем развития. И сама контора, и ее директор произвели на меня двойственное впечатление. С одной стороны, Ван Айхен, директор, – фигура вполне убедительная, и он, безусловно, в курсе вопросов, которыми его институт должен официально заниматься. Кроме того, он толи полномочный представительно ли еще кто, Финляндии. Это тоже добавляет ему солидности и вызывает доверие.

С другой стороны, есть в этом заведении что-то неправильное. Если излагать коротко – это заведение не производит впечатления ни исследовательского центра, ни представительства. Понимаешь, когда из четырех сотрудников, которых я там видел, трое – подтянутые, тренированные и очень хорошо одетые молодые люди в возрасте около тридцати и еще одна – прелестная строго одетая секретарша, это заставляет задуматься. Понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю. Чего тебе от меня-то надо?

– Я хочу, чтобы ты навел справки об этой конторе по своим каналам. Если данных по институту нет и у газетчиков, то вряд ли поможет кто-нибудь еще.

– Слушай, я плохо понимаю намеки. Я что, должен рассматривать всю эту затею как дружескую услугу?

– Отчасти так. Хотя на дело можно посмотреть и с другой стороны. Если мои подозрения подтвердятся, ты можешь получить неплохой материал.

Якоб вздыхает и задумывается, глядя на неровную дубовую поверхность стола. Потом молча делает знак официанту, чтобы тот принес еще пива. Практического склада человек: даже если наш разговор впустую, так он хоть пива попьет за мой счет. Отхлебнув из нового бокала, Якоб интересуется:

– Зачем тебе вообще это нужно?

– Я же тебе сказал, что, помимо всего прочего, начальство в Москве поручило мне установить контакты с заведениями, схожими по профилю с нашим. Будет нездорово, если я заведу здесь знакомство не с теми людьми, верно?

– Ну хорошо, я попробую. По учти, если я нахожу что-либо у нас в компьютере – тебе повезло. Если нет – вопрос снимается. Больше я никуда лазить не буду.

Не особенно приветливо кивнув мне на прощание, Якоб направляется к выходу. Мне тоже здесь делать нечего. Расплатившись с барменом, иду в гостиницу.

* * *

Обстановка в кабинете была точно такой же, как и вдень их первой встречи. Изменилась только атмосфера. Сейчас отчаяние и страх были ощутимы, они вторгались в разговор как равные участники, сбивали и рвали ритм, уводили мысли в сторону. Казалось, что двое мужчин, сидевших друг против  друга, говорили каждый сам с собой.

– Ну, вот и все. Произошло то, о чем я вас предупреждал. Соловьев вышел на ваше заведение. Мы на краю провала. Если уже не провалились.

Ван Айхен никак не реагировал на слова Януса. Он молча смотрел перед собой, потом медленно повернулся к окну. Его слова прозвучали устало и неожиданно равнодушно:

– Соловьев начал собирать информацию через местных журналистов. Напустить на нас журналистов – это умно. Насколько мне известно, пока он не успел от них ничего получить. Но это вопрос времени.

Янус безразлично сказал:

– Боюсь, это наша последняя встреча. Я это чувствую.

Ван Айхен продолжал:

– Это вопрос времени. Но несколько дней у нас есть. Мы можем использовать их по-разному.

Впервые Янус проявил интерес к словам собеседника. Он вопросительно посмотрел на Ван Айхена, и тот неторопливо пояснил:

– Есть только один способ решить наши проблемы. И я вам говорил о нём с самого начала.

Он замолчал, предоставляя Янусу возможность остановить его, возразить, заставить изменить решение. Но тот соединил кончики пальцев и, застыв, ждал продолжения. Ван Айхен был достаточно опытным человеком, чтобы поставить деловой интерес выше удовлетворения от доказанной правоты. Он понимал: сейчас рушились пути, по которым Янус еще мог надеяться вернуться в тот прежний мир, где он не был предателем. Каждая секунда молчания была наполнена отчаянием безнадежности, уносила Януса в иную реальность.

И в каждую секунду можно было ждать срыва. Поэтому Ван Айхен не стал больше ни в чем убеждать собеседника. Он только сказал:

– Собственно, обсуждать теперь нечего, механизм запущен. Я отдал приказ о ликвидации Соловьева.

* * *

Тем не менее главное, что я на правильном пути. Пути, ведущем прямиком в пекло. Радует одно: я знаю тех, кто дружески ведет меня по нему под руки. Как мне кажется, знаю.

Прежде всего следует сделать то, до чего в последние дни не доходили руки, – еще раз внимательно осмотреть номер. Я окружен любопытными людьми, а со времени моего приезда в Гаагу многие могли попытаться удовлетворить свою любознательность. Поэтому прежде всего занимаюсь тщательной проверкой секреток, которые установил после приезда из Амстердама и с тех пор сохранял со всем тщанием. Результаты осмотра самые обескураживающие: кто-то совершенно очевидно копался в моих вещах. Волоски на ящиках письменного стола и шкафа сорваны, свернутые особым образом деньги в нагрудном кармане пиджака теперь уложены немного по-другому. Однако ничего не пропало. Фотоаппарат со сменными объективами и пластиковые банковские карточки на месте.

Осмотр розеток и ламп показывает, что они по-прежнему пусты. Итак, теперь искомое – микрофон с автономным источником питания. Он больше по размерам, зато может быть прикреплен к чему угодно, но наиболее вероятные места относительно нетрудно вычислить.

Задумчиво оглядываю свое скромное прибежище. Кровать, нижнюю сторону столешницы письменного стола, раковину и подоконник стоит отвергнуть с самого начала: слишком велика вероятность того, что хозяин номера сунется туда за чем-нибудь конкретным или просто при уборке. А вот дно шкафа заслуживает внимания. Поэтому ложусь на пол и просовываю руку под шкаф.

Приятно чувствовать себя умным. Почти сразу рука натыкается на коробочку размером с пачку сигарет, прикрепленную снизу к днищу шкафа. Я пытаюсь разглядеть прибор, который по-научному называется «устройством для снятия звуковой информации», но расстояние до пола слишком мало. И в тот момент, когда я подсунул нос почти к самому подслушивающему устройству, ладонь срывается и скользит по нижнему краю шкафа, собирая мелкие и крупные занозы.

– Ах, чтоб тебя!..

Вскакиваю на ноги и зажигаю лампу у раковины, чтобы обработать руку. Вытаскивая третью и четвертую занозу, снова чертыхаюсь. Надо же! И что бы мне не остановиться после того, как я нашел это проклятое устройство! Так нет, полез разглядывать, идиот! В тот момент, когда я чертыхался, мое лицо только что не было прижато к микрофону.

Между тем это устройство поставлено не для красоты. Оно передает снимаемую информацию на магнитофон, который должен быть расположен где-нибудь по соседству. В зависимости от мощности сии мающего устройства, это расстояние может достигать несколько десятков метров. Обычно магнитофон включается автоматически при первом звуке в помещении.

Нужно быть идиотом, чтобы не понять по характеру звука, что первое мое восклицание было вызвано обнаружением микрофона и в непосредственной близости от него. А может быть, более того, в этот момент там еще сидел оператор, который проверял, действует ли подслушивающее устройство. То-то он удивился моей ругани в микрофон!

Н-да, легко ловить на ошибках других. Трудно самому избежать просчетов.

Ладно, что сделано, то сделано. Кроме того, вполне вероятно, такая односторонняя связь с теми, кто установил технику в номере, может оказаться весьма полезной в самый неожиданный момент. А уж если хорошо подготовиться и отнестись к делу с фантазией…

Опустившись в кресло, наливаю в стакан немного бренди и глубоко задумываюсь. Насколько я знаю, Мария, сестра-хозяйка гостиницы, держит у себя в каморке дубликаты ключей от всех комнат. Это нормальная практика всех постоялых дворов мира. Однако я не очень представляю Марию копающейся в моих вещах. То есть я знал людей, одержимых страстью рыться в чужом барахле из чистого любопытства. Но человек, страдающий подобным пороком, недолю продержался бы на должности, которую Мария занимает.