Текст книги "Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

19

Только уже у себя в каюте, раздевшись и забравшись в нижнюю койку, Олесь понял, что допустил ошибку. Следовало приподнять гимнастерку на покойнике и получше рассмотреть шрам, о котором говорила тетка. Виолетта похрапывала во сне, она так и спала, зарывшись головой в раскрытую книгу, Маруся, составляя с нею дуэт, тоже похрапывала, получалось что-то вроде двухголосия без слов, и быстро заснуть не удалось. Когда он наконец заснул, то сразу увидел злополучный шрам, застрял на нем и рассматривал во всех подробностях до утра. Утром попытался припомнить и понял, что исследование было напрасно.

Проснулся он рано, за час, наверное, до завтрака. Виолетты не было, только лежала на подушке все так же открытая книга. Маруся сопела лицом вниз. За толстым зеленым стеклом, распространяясь до горизонта, лежала гладкая и неподвижная морская вода. Олесь попробовал припомнить шрам, хоть приблизительно поставить диагноз трупу, не припомнил, быстро оделся. Хотелось выйти на палубу, на холодный воздух, вычистить из головы ночной кошмар. Он разбудил Марусю, заставил ее, ничего не соображающую, но на все кивающую, полусонную, тоже одеться и вытащил из каюты.

– Куда мы? – капризным голосом, все еще не в состоянии проснуться, воспротивилась Маруся.

– На воздух.

– Не хочу на воздух. Хочу спать.

– На воздухе проснешься.

– Не хочу просыпаться, спать в кайф.

– А что снится? – переменив свое решение, Олесь увлекал Марусю по коридору уже в другом направлении.

– Мне приснилась золотая лодка! – сказала Маруся. – Золотая лодка с мертвецами. С теми, что умерли на Соловецкой лестнице, с теми, что попадали… – Она вдруг посмотрела на поэта ясными глазами. – Они же святые? – Олесь только покивал.

– А тебе что приснилось?

– Шрам!

Не заинтересовавшись сном поэта, Маруся довольно внятно пересказала свой собственный сон, они сидели в медицинском отсеке на низкой белой банкеточке, привинченной к полу, ожидая, когда их пропустят к госпитализированной соседке, и женский голос, набирая обаяние, как и силу, звучал все громче и громче.

– Представляешь, мне приснилось, что я мужчина, монах. Я пошел за дровами в лес. Иду обратно, несу на плечах вязанку хвороста и вдруг вижу: по небу плывет золотая лодка, а в лодке братья – другие монахи. Я смотрю на них и понимаю, что всех их только что убили на Соловецкой лестнице и все они плывут теперь, как мученики святые, в рай. Я бросил вязанку и побежал туда, где казнь еще не закончилась. Они, понимаешь, одновременно уже по небу плывут и одновременно еще не умерли, катятся, привязанные к бревнам по ступеням. Я в гору взбежал, кричу: «Меня, меня забыли!» Думал, меня тоже убьют, и тогда золотая лодка меня примет. Кричу: «Убейте меня!» А мне один такой в кожаном плаще, звезда на лбу, отвечает: «Потерпи, парень, до следующего разу. У нас обед! Потом, потом, потерпи…» Я лег куда-то в сено и зарыдал!

Когда она наконец замолчала, подробно описав запах сена и солнечный луч, пробивающийся сквозь дырявую кровлю, и стоны умирающих монахов в отдалении, Олесь спросил:

– Ну и как тебе понравилось ощущать себя мужчиной?

– А как тебе понравился шрам? – парировала Маруся сразу и зло. – Хватит сидеть. Действительно, пошли на палубу. На свежий воздух.

Они уже поднялись, чтобы уйти, но внутренняя дверь открылась, и вежливая медсестра предложила войти. Тамара Васильевна сидела неподвижно на своей койке и смотрела в большой квадратный иллюминатор. Ноги тетки были закутаны чем-то чистым и белым, рука, лежащая на колене, была тоже белой и совершенно неподвижной.

– А мы навестить вас вот зашли… Перед завтраком! – испытав неловкость, сказал Олесь. – Как вы себя чувствуете?

Оказалось, что чувствует себя Тамара Васильевна хорошо, что, вероятно, скоро выберется из медицинского отсека. Она сказала, что все время смотрит в окно, вчера ночью были приличные волны, а сегодня она уже видела слева по курсу несколько маленьких островов – ее никто не перебивал, и она сказала, что очень рассчитывает выйти на Большом Соловецком. Она сказала, что там, на Большом Соловецком, строят военную базу, и очень скоро, может быть уже в этом году вообще никаких туристов пускать не станут, закроют зону. Вот и нужно ей в последний раз выйти посмотреть на то место, где умер ее муж.

– И вообще… – сказала она, все так же глядя на воду, а не на своих гостей. – Следует в последний раз посмотреть на места репрессий. Концерт, говорят, будет замечательный, говорят, Архангельская филармония прямо на местах событий… На местах казней пляски. Когда в жизни еще такое увидишь?

Что же касается нападения в душевой, да на корректные вопросы Олеся она сказала, что добавить к уже сказанному просто нечего.

На лестнице Олесь обнаружил, что не прихватил блокнота.

– Сходишь? – спросил он, Маруся кивнула. – Я тебя на палубе подожду.

Достаточно было растворить последнюю дверь, достаточно было, чтобы лица коснулись одновременно холодный воздух и слепящее солнце, как Олесь позабыл обо всем. Если только золотая лодка из Марусиного сна сохранилась как ассоциация. Он шагнул вперед, еще шагнул по железной палубе, взялся за поручни. В голубом глубоком небе чертил белые инверсионные петли маленький реактивный самолет. Самолет почему-то увязался в восторженном сознании с золотой лодкой из сна, хотя вовсе на нее не был похож.

– Подышать перед завтраком вышли? Доброе утро!

Рядом, так же держась за поручень, так же подставляя лицо морскому колкому ветерку, стоял капитан-директор, он вежливо улыбался.

– Перед завтраком!.. – сказал Олесь. – Вы извините, мы вчера не пошли к вам на именины. Как кабанчик получился? – Он заставил себя подмигнуть.

– Восхитительно получился! – сказал капитан-директор. – Зря не пришли, очень много потеряли. Вы, кстати, в какую смену завтракаете?

– Во вторую!

– А мы в первую!

– Глупо.

– Очень глупо. А не холодно без шапки?

– Нет, не холодно.

Самолет начертил седьмую петлю, его маленький серебряный фюзеляж был как сверкающий рубец, как разрезающий ткань острый скальпель, как шрам из сна, вдруг изменивший своему багровому цвету. А минут через пятнадцать на горизонте возник черный бугорок острова, и самолет, будто испугавшись этого, изменил курс и почти моментально исчез за линию горизонта. Остров приковал внимание. Можно было разглядеть в массе деревья, как черную щетку, можно было заметить сверкающие очень маленькие монастырские купола, они были похожи на капельки стекающей ртути.

– Красиво! – сказал Олесь и посмотрел на капитана-директора. Но капитана-директора никакого уже не было, он исчез, а на его месте стояла, держась за поручни, Маруся.

– Замечательно, – сказала она. – Природой любуешься.

– Блокнот! – Олесь протянул руку.

– Нет никакого блокнота.

– Не принесла?

– Нет!

Он увидел, что под глазом у Маруси появился приличных размеров синяк, волосы растрепаны, а на левой щеке царапина, какую обычно оставляет острый женский ноготь.

– Что с тобой?

– Подралась! Разве не видно?

– Да уж заметно. А с кем, если не тайна?

– С Валентиной.

– Ну и кто кого?

– Я ее хуже. – Руки Маруси сильнее вцепились в поручень, она вторично переживала приступ ярости. – Представляешь, врываюсь в собственную каюту… Правда, без стука. – Она дернула бровью. – И что же я вижу?! Валентина роется обеими руками в твоем, Олесик, плаще. Что успела вынуть, себе в сумочку уже положила.

– Ну и тебе это не понравилось? Ну и ты ее за это взгрела?

– Как смогла!

– И приятель ее сбежал. – Зачем-то Олесь пошарил глазами по палубе в поисках капитана-директора. – Слушай, я думаю, что Илико они и обчистили. Слушай, пойдем к капитану.

– Зачем?

– Ну нужно, наверное, сделать какое-то официальное заявление. Нужно их как-то, остановить, что ли.

Самолета в небе никакого не было. Вырастал на глазах, приближался остров, а в небе таяла белая инверсионная спираль.

20

В знакомой приемной молодой офицер быстрыми движениями щетки чистил повешенный на плечики большой китель. Олесь посмотрел на настенные круглые часы. До завтрака оставалось всего десять минут.

– Опять вы? – весело спросил офицер, не прекращая своей работы. – Опять капитана тревожить по пустячкам.

– По пустякам! – кивнул Олесь.

– Ну по пустякам, так по пустякам. Каждый пустяк важен, когда ты в открытом море! – он показал щеткой в сторону двери: – Проходите. Петр Викторович велел мне вас пропускать.

Когда они вошли, первым – поэт, второй – его девушка, капитан корабля сидел в той же позе, что и в предыдущий раз. На нем была расстегнутая рубашка, брюки, на спинке кресла висел галстук. С трудом наклонясь вперед, он опять никак не мог завязать ботинки.

– Опять кого-нибудь грабанули? – добродушно спросил он и поднял голову, на его полноватом лице расплывалась улыбка. – Проходите, молодые люди, присаживайтесь. Вы опять очень кстати. Видите, – он показал сперва на свое открытое горло с подрагивающим кадыком, потом на галстук, – ничего не получается.

– А офицер там у вас молоденький? – спросила Маруся. – Китель чистит!

– Китель-то он чистит, – вздохнул Петр Викторович. – Сволочь! Китель он по уставу чистит, а шнурки завязать больному человеку – это, видите ли, холуйство и нарушение прав человека.

– Ограбили, – сказал Олесь, опускаясь перед капитаном на корточки и завязывая ему шнурки. – То есть пытались ограбить…

– Они же? – спросил капитан и приостановил руку Маруси, слишком сильно затягивающую на нем галстук. – Я же вам говорил, кажется.

– Говорили! – не смог не согласиться Олесь. – Но честно, я не поверил.

– Напрасно, напрасно не поверили. Известные, между прочим, в Архангельске люди, брат и сестра…

– Это вы тоже говорили! – Маруся поправила на капитане галстук и опустила воротничок.

– Известные, известные… Но что с ними здесь, в море, сделаешь? Придем домой, конечно, сдадим властям. Но по-моему, это бесполезно. – Он встал и подставил руки так, чтобы поэту удобнее было подать китель. – По-моему, они оба тронутые, что брат, что сестра. Душевнобольные. – Он не без удовольствия со все той же улыбкой покрутил пальцем у виска. – Говорят, оба дети репрессированных. Говорят, на этом и свихнулись. Ведь по сути их и в краже по-человечески не обвинишь, тут ведь никакой наживы, только цирк, как с кабанчиком, цирк и клептомания.

– Клептомания? – почему-то удивилась Маруся.

– А что? Ну скажите, что он у вас пытался украсть?

– Не он, а она!

– Ну она, что у вас пыталась украсть? – Улыбка стала еще добродушней. – Ну?

– Мыло, – сконфуженно сказала Маруся. – Зубную щетку… Блокнот взяла со стихами.

– Ну вот! Вот, а какая ей выгода в вашем блокноте?

– В моем блокноте новые стихи! – сказал Олесь, распахивая дверь и пропуская капитана в приемную.

В приемной юный адъютант все так же чистил китель и посверкивал глазами. За квадратным большим окошком сияло гладко море, острова с этой стороны видно не было. А тоненькие стрелки на круглых настенных часах указывали, что до завтрака остались какие-то две минуты.

21

Тяжело, как огромный железный кит, развернувшись, «Казань» пришвартовалась к высокому металлическому причалу. Пошла небольшая волна, и закрепляющие тросы заскрипели неприятно в своих пазах. Лишенное хода, судно вдруг оказалось совершенно беспомощно, и страшно было себе представить, что произойдет с ним в таком положении, например, баллах при пяти-семи.

Ветра никакого не было, и вдруг он появился, налетел, как удар короткого ножа в открытое лицо. Рефлекторное движение рук поднимающих воротник, оказалось слишком медленно, налетел еще раз и выбил из глаз слезы. Несколько человек, стоящих на палубе теплохода, без желания и без горя плакали, глядя на монастырские тяжелые купола и простор острова. Уже стоящему на палубе в ожидании берега поэту все здесь показалось абсолютно подлинным, настоящим, купола, деревья, хилые домики деревни, все настоящее, вне времени, вне пространства. Ненастоящим здесь был только теплоход, он сам, стоящий на палубе, и горячая рука Маруси в его руке. Ненастоящим, пришлым из какого-то другого пространства был и военный маленький бомбардировщик, опять возникший над морем, – сверкающая опасная точка, удерживаемая в прозрачном воздухе и в сознании постоянным гулом реактивного двигателя. Остров был отдельно, самолет и теплоход были вместе.

– Опять! – прошептала Маруся, зажмуриваясь против солнца, приоткрывая глаза и пытаясь увидеть за блеском купола точку самолета. – Опять он!

– Опять, – сказал Олесь. – Теперь он от нас уже никогда не отстанет.

– Почему?

– Потому что мы прибыли.

Спустили трап, и скопившаяся на верхней палубе толпа пассажиров моментально ссыпалась по нему вниз на железный морской перрон. Все разговоры были о ветре и о целебности холодного воздуха. Никто из туристов почему-то не испытывал беспокойства. На пирсе уже стояли несколько местных экскурсоводов, готовых к работе, в отличие от прибывших, они привыкли к такой погоде и не кривили лиц под ножевыми ударами ветра.

Самолет медленно перемещался в небе. Туристы не смотрели на самолет, зато летчик, законсервированный в удобном кресле, не без любопытства разглядывал туристов. Он знал, что через секунду опущенные в воротники подбородки будут задраны вверх, а слезящиеся глаза наполнятся ужасом. Он не видел ни подбородков, ни глаз, ни носов, он видел лишь раскатившиеся по узкому прямоугольнику пирса разноцветные горошины. Он видел морское судно, похожее на белую дрожащую рыбу. Между ботинок летчика находился специальный нижний иллюминатор, и сквозь его круглое стеклышко он видел все, как карту. По точно такой же цветной карте в кабинете баллистики отрабатывалось учебное бомбометание. Разница заключалась в том, что в кабинете баллистики на карту были нанесены разноцветные стрелочки, а сама она была черно-белой, здесь же вся карта была цветной, а стрелочки отсутствовали вовсе.

Ориентируясь по красной меняющейся цифре в левом углу специальных своих очков, цифра отмечала отсчет секунд, он не без холодного удовольствия точно в запланированный момент перенес ногу в ботинке немножко вправо и вверх, перебросил четыре тумблера, нажал кнопку и надавил мягко педаль бомбометания.

Остров, казалось, мелко задрожал от вибрации. Один из местных экскурсоводов привычно поскреб в затылке, запустив руку глубоко под широкую шапку. А Валентина, так же, как и экскурсовод, знакомая с местными шутками, воспользовалась всеобщим непониманием и ужасом, для того чтобы пройтись по ближайшим карманам. На этот раз ей достался кожаный кошелечек с тремя рублями, брелок с ключами от машины и небольшая пластмассовая расческа. Клептоманка была просто счастлива и благодарна этим регулярным военным учениям. Она показала поднятый большой палец капитану-директору, и тот в ответ задиристо подмигнул.

Из брюха военной машины выпрыгнуло несколько учебных бомб одна за другой, как маленькие железные огурцы. С воем железные, ничем не начиненные болванки полетели вниз в воду.

«Бомбят! – зажмуриваясь уже не от ветра, а от неожиданности, подумал поэт. – Но не должны они здесь бомбить. Здесь военный аэродром. Не могут же они сами себя бомбить? Хотя, что мы о них знаем? Что мы знаем о том, что они могут?»

Волны разбивались о пирс и опять достигали людей, обжигая мелкими ледяными брызгами их разгоряченные ужасом лица. Местные экскурсоводы, не скрывая кривых улыбок, ожидали, когда пройдет шок, чтобы приняться за объяснения и за свои одинаковые лекции.

На мостике «Казани» стоял настоящий капитан Казанец Петр Викторович. Ботинки на капитане опять не были завязаны, но этого никто не видел, зато спокойное строгое лицо капитана могло при даже мимолетном взгляде успокоить кого угодно. Маруся зажимала уши руками, вой все же был непереносимый. Концы ее шарфа, так же как и на пирсе в Архангельске, подметали мокрый металл. Она наклонялась то вперед, то назад, на этот раз она не испытывала никакого придуманного восторга, а хотела только, чтобы кончилось поскорее. Старичок Николай Алексеевич неожиданно для самого себя зажал уши и присел на корточки, будто маленький мальчик, пытаясь спрятать голову в коленях. Трое парней из Афганистана, успевшие уже вытащить на пирс гроб со своим четвертым товарищем, о чем-то без особых эмоций разговаривали, потирая руками в кожаных перчатках свои сильно отекшие лица, им все это было просто и привычно. Ухо «афганца» учебную гранату от боевой отличало безошибочно.

В круглое окошечко между своих ботинок летчик видел, как разноцветные горошины после нажатия педали перестали раскатываться по пирсу, а застряли каждая в своей маленькой лунке.

Бомба-болванка достигла наконец воды и, ухнув, проскочила вниз под волну, вырвав из моря белый жутковатый фонтан.

По трапу спускался, зачем-то пританцовывая, руководитель ансамбля архангельской филармонии Волчек, а за ним следовали легкие, как перышки, даже в своих обширных светлых шубках девочки-акробатки, в руках они несли большие коробки, вероятно, с реквизитом. Ансамблю происходящее тоже не было в новинку.

«Будет! Будет концерт на месте казни, – отметил Олесь и вытащил свой блокнот. – Пляски скелетов на Секирной горе!..»

– Сволочи! – сказал кто-то из туристов дрожащим басом. – Это же надо так человека напугать…

– Тоже своего рода аттракцион! – парировал другой. – В Англии специально концлагеря строят, чтобы получить острое мазохистское удовольствие.

– Так это, наверно, очень дорого? – спросила какая-то женщина. – В валюте?

– Это у них дорого. У нас советы, у нас бесплатно! Разрыв сердца, правда, получить можно, зато ни копейки не попросят за острое удовольствие…

«Учебное бомбометание… – подумала Маруся, помогая Николаю Алексеевичу подняться на ноги. – Учебный пожар… Сколько же можно учиться! – Она была зла на себя, на дурацкий страх. – Все учимся, учимся, учимся… Дураки!»

22

Черный тонкий фломастер летал по листу, рука перебрасывала страницу, новый рисунок перечеркнут, в углу очень-очень мелко несколько строк. Олесь прикусил губу, пытаясь сосредоточиться только на себе, на своем собственном состоянии, но голос экскурсовода, назойливый и однородный, проникал внутрь, в мозг, запутывал рисующую руку.

– Но в тридцать седьмом году уже не церемонились. Соловецкий лагерь, официально определенный как лагерь смерти, был подобием Освенцима с той лишь разницей, во-первых, что смерть здесь предполагалась не для евреев, а для русских, и, во-вторых, смерть здесь изготовлялась чисто русскими способами…

«Бред какой, – наконец соизволив услышать голос экскурсовода, подумал Олесь. – Разве смерть можно изготовить? Изготовить можно труп из живого человека, в конце концов, пепел? Но изготовить смерть – это то же самое, что, скажем, изготовить любовь… Впрочем… Впрочем… – Рука моментальным движением вывела острый профиль экскурсовода, он был без шапки, он был молод, он был горяч, как дюжина беснующихся монахов. – Впрочем, если можно изготовить любовь, вероятно, можно изготовить и смерть».

– Вопрос? – вдруг обернувшись к нему, спросил экскурсовод.

– Вы профессиональный гид? – спросила за поэта Маруся, тонко почувствовавшая момент.

– А в чем, собственно, дело? – засуетился экскурсовод.

– Так! – Маруся дернула плечом. – Профессионал не должен быть столь косноязычен.

Лицо экскурсовода налилось краской, и он сказал сквозь зубы, правда, совершенно тем же, что и прежде, тоном:

– Вы угадали, девушка, я заменяю товарища. Я археолог по профессии. Извините уж!

– Да ладно вам, – сказал бас из толпы. – Хорошо же загибает. Пусть гнет.

– Если вы археолог, если вы работаете здесь, то скажите, действительно на острове существуют квадратные озера-могилы?

– Квадратные озера?

– Квадратные, прямоугольные, сколько их, много их на Большом Соловецком?

Экскурсовод что-то ответил, но что, расслышать ни у кого не вышло. «Казань» по непонятной причине загудела, и ветер, разорвав тугой мощный звук гудка на фрагменты, забил уши туристов упругой дрожащей ватой. Одна из танцовщиц от неожиданности выпустила из тонких рук огромную картонную коробку, та упала, покатилась по земле, как белый барабан, открылась, девица вскрикнула, ветер невидимыми крючками зацепил вывалившийся мягкий шелк и бросил его частично под ноги толпы, частично далеко вверх, в небо, смешав перед глазами прозрачную извивающуюся ткань с белыми инверсионными петлями, оставленными маленьким бомбардировщиком. Кости, нарисованные на шелке, мгновенно развернулись, как рисунок на парусе, сквозь них мелькнуло солнце, и новый гудок, и новый, острый порыв ветра заставил все глаза уйти глубоко в воротники.

– Какое платье погибло! – сказала Виолетта, и Маруся увидела, что тетка, кутаясь в дешевое толстое пальто, притопывая квадратной безобразной туфлей, стоит совсем рядом с ней. – Жалко!..

– Это все равно ненастоящее, – сказала Маруся. – Это все равно реквизит. А где Тамара Васильевна?

– Плохо! – сказала тетка. – Плохо ей. Лежит. Меня просила поклониться… Укол сделали… Наверно, уже заснула!

Тонкий фломастер вывел капельку купола, за капелькой по листу скатилась прямая строгая линия стены. Ветер исчез на минуту, и толпа, оживленно переругиваясь, сгруппировалась вокруг экскурсовода-археолога, открывая обзор.

Шелковый комок оказался возле самых ног Виолетты. Тетка наклонилась и подобрала. Смотреть на нее было больно.

«Не наденет она больше никогда своего шикарного платья, – подумала Маруся злорадно и спросила себя: – А чему я радуюсь? Может быть, она всю жизнь мечтала один раз одеться, показаться, выйти на люди, а теперь все, не будет, не интересно, не получилось!»

– До обеда осмотр монастыря. И может быть, мы еще успеем осмотреть ботанический сад, – взглянув на часы, объявил экскурсовод. – Судно пришло с опозданием, товарищи, так что не исключено, программу придется немного свернуть!

Неожиданно для самого поэта на свежем листочке в блокноте под его собственной рукой возник военный самолет. В небе самолет был как серебряный крестик. В блокноте крестик получился черный.