Текст книги "Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Самолет над квадратным озером

«В природе вещей сие не принято, но изредка, как исключение, как случайный солнечный луч, попавший в темную комнату, вдруг освещается кусочек прошлого, как вырванный из контекста фрагмент; он только ужасная, без смысла пародия, не больше. Не следует его пугаться».

О. М.

1

Причал блестел, как узкое огромное зеркало. Ветер энергично рассеивал по этой отражающей плоскости ледяную легкую воду. Архангельское солнце в зените. Оно сияло под ногами, слепило, оно сверкало над головой, как точка, как алмаз, и одновременно оно было везде – злое, осеннее, холодное.

Прозрачные большие волны обхаживали упруго ржавые бока плавучего ресторана. Ресторан был закрыт на ремонт, он выглядел довольно безжизненно, небольшой и неряшливый, он удачно контрастировал с белым, неподвижным корпусом теплохода «Казань». Теплоход был новенький, огромный, сияющий.

Волны, ударяясь о бетон, рассыпались в ледяную колючую пыль. Они дотягивались до лица – краткие соленые укусы, моментально подсыхающие на ветру. Если такая капелька попадала на губу или ниже губы, можно было слизнуть горький микрон Белого моря. Если капелька попадала выше, например, на щеку или на лоб, ее можно было потереть перчаткой. Попадая в глаз, она жгла.

Потом ветер вдруг стих, но это обстоятельство не изменило никак общего настроения. Выброшенные на причал первым туристическим автобусом пассажиры чувствовали себя неважно. Их было немного, всего человек пятнадцать. По-московски суетно они топтались на месте, кутались в свои плащи и куртки, курили, плевали в воду, обменивались анекдотами, кашляли и сморкались.

С точки зрения белой чайки, долго зависающей, планирующей над огромным морем, толпа была всего лишь цветной россыпью на бетонном пылающем зеркале пирса. Совсем иначе горстка людей смотрелась с самолета. В ту минуту, когда прекратился ветер, находящийся над городом легкий военный бомбардировщик попал в тяжелую ситуацию. Двигатели его разом все заглохли. Торжественно и бесшумно он планировал, медленно погружаясь в воздушный сияющий океан все глубже и глубже. Два корабля при взгляде с самолета выглядели как два пятнышка: черное и белое, пирс выглядел как очень длинная металлическая пластинка, отрезающая город от воды. Пилот нарочно посмотрел вниз, когда мотор его машины неожиданно потерял голос. У пилота всегда была такая возможность – маленький, из толстого зеленого стекла иллюминатор в ногах.

– Посмотрите-ка! – Рука в перчатке указывала на самолет. Снизу он выглядел втрое меньше парящей чайки. – Послушайте, нет, вы прислушайтесь!.. Ведь никакого звука. Я не знал, что теперь такие делают, вообще без звука.

– Советский?

– Конечно… В том-то все и дело. Прислушайтесь, прислушайтесь, ведь совершенно ничего, никакого шороха даже…

– Действительно странно… Советский – и не гудит.

Самолет падал, но этим никого не пугал. Среди сгрудившихся на пирсе были пассажиры и первого, и второго, и третьего классов, но не было ни одного специалиста по легким бомбардировщикам класса «ЦХ». Единственный среди пассажиров орнитолог мог бы сказать об отряде и подотряде парящей чайки, но и он ничего не понимал в самолетах.

Только один молодой человек из всех собравшихся испытал приступ возбуждения. До этой минуты он что-то лихорадочно записывал в блокнот, а теперь затянул пояс своего тяжелого коричневого плаща. Он, так же как и остальные, не понимал опасности происходящего, но чутье романтика заставило среагировать на отсутствие звука, как любое изящное отклонение от нормы, оно заострило внимание. В поисках объяснения молодой человек пошарил глазами вокруг себя, но наткнулся лишь на еще одно изделие ВПК.

Наравне с прочими пассажирами ожидал загрузки на «Казань» оцинкованный гроб. Его привезли позже всех на зеленом микроавтобусе, вынули и поставили прямо на бетон в тонкую огромную лужу. Дрожащий от холода и отвращения Групповод, перескакивая с официального тона на злую шутку, пытался объяснить, что, мол, никакой мистики в данном гробе нет, ровным счетом ни грана потустороннего, просто юноша возвращается в таком неприятном виде к себе на Родину, по месту проживания, так сказать, на Большой Соловецкий остров.

Молодой человек с блокнотом окончательно зациклился на своем придуманном возбуждении и весь сжался.

Не слушая идиота-групповода, высокая светловолосая девушка заглянула в раскрытый на весу поэтический блокнот, прищурилась и, стараясь прочесть, даже облизала губки кончиком языка.

– Что это? – спросила она. – Что-то написал? Покажешь? – Ее яркая легкая куртка не могла согреть, девушка дрожала. – У тебя лицо даже переменилось… Ну покажи! – Она потянулась к блокноту. Длинный шарф, трижды обматывающий шею, но все равно захватывающий пушистыми концами воду, описал дугу. – Покажи! – Ноги в красивых туфельках отбили чечетку, большие глаза под натянутой полосой шерстяной вязаной шапочки вспыхнули. – Что ты написал?

– Ничего.

Его рука указывала в небо на самолет. Девушка проследила за рукой, прищурилась против солнца. Полминуты она пыталась сообразить, в чем же дело, потом зажала ладошкой себе рот. Глаза ее от восторга еще сильнее распахнулись и еще сильнее заблестели. В глазах этих можно было прочесть: «Неужели?!. Неужели рванет?»

Она не отрываясь смотрела на самолет, а молодой человек, сминая в замерзшей руке жесткий блокнот, смотрел уже только на нее. Страх отступил, сменившись пониманием, и он попытался сравнить свою подругу вечернюю с нею же полуденной. Она вечерняя хорошо держалась в памяти. Худенькое женское тело, свернувшееся в мяукающий клубок На казенной простыне гостиничного номера. Она вечерняя истекала нетерпением, и глаза ее смыкались в предвкушений одновременного для двоих глубокого сна, она всегда рассчитывала на общее сновидение. Она закрывала шторы, не скрывая от обитателей соседних домов своей наготы, но и не желая демонстрировать им свою любовь. Она обрезала маленькими маникюрными ножницами ногти у себя на ногах и неприятно щурилась, вызывая этим раздражение, а иногда и ярость. Зато здесь, в полдень, ничего, кроме восторга. Ожидание удара, ожидание моментальной ужасной смерти – как экстаз. Он еще сильнее сдавил блокнот и ощутил то же, что и она. Впрочем, так уже случалось в их игре.

Самолет, белая металлическая точка над Белым морем, все никак не мог упасть. Он планировал, он парил, бесшумный, а в открытый опять блокнот попадали между размашисто выведенных поэтических строк маленькие рисунки: Ее глаза, Ее длинные ресницы, черные тени от этих Ее ресниц, Ее зажатый ладошкой рот. Потом в блокнот въехал острым углом рисунок оцинкованного гроба.

– Разорвет в клочья! – восторженно, но очень тихо прошептала она. – В пыль разнесет!

Она смотрела на самолет, а он опять смотрел на нее.

Пассажиры готовились к посадке на теплоход, и на молодых людей никто не обращал внимания. Тонкий фломастер уперся в лист, рванул, но ничего не вышло. Изобразить, как они превратятся в пыль над Белым морем, поэт не смог ни в строке, ни в рисунке, он только прикусил слегка губу от беспомощности, и рука с фломастером замерла.

Сперва сочно гуднул теплоход, и тут же, обретая свою мощность, включились разом оба двигателя самолета. Серебряная точка, только мгновение назад совпадающая с женскими зрачками, покачнулась в ее глазах, пошла вверх и в сторону.

– Жаль! – выдохнула она. – А вы говорили, не гудит… Еще как гудит… Если советский, должен гудеть… Просто какая-то мертвая петля.

– Жаль! – повторил поэт, увидев в ее глазах слезы. – Это могло бы быть так прекрасно.

– Дурак!

– Извини…

– Ладно, замяли.

Теперь они смотрели только друг на друга и смущенно улыбались оба. Теплоход выдал еще один гудок, вложив свой голос в разрастающийся рев реактивных двигателей. Пассажиры засуетились, повернули головы к трапу.

Под ногами пилота в круглом толстом иллюминаторе бетонная полоска с кораблями и людьми прыгнула назад, и осталась только каменная пена. В наушниках кричал, охрипнув от напряжения, молодой голос диспетчера. Один и тот же повторяющийся запрос.

– Не могу катапультироваться, – сказал пилот с облегчением, он выводил свою ожившую машину на иную высоту над морем.

Прошибая воздух, как свистящее пламя бесконечно огромных северных небес, бомбардировщик уходил подальше от города.

– Все в порядке! – сказал пилот, и диспетчер, кажется, услышал его. – Все в порядке.

Была приготовлена совершенно другая фраза. Приготовлена очень-очень давно, лет десять назад, когда он совершал еще свой первый учебный рейс с бомбами на борту. Фраза звучала так: «Буду падать вместе с машиной… Я на себя этого не возьму… Я не виноват…» Много раз он представлял себе катастрофу во всех подробностях, избегая самого плохого конца, он моделировал свою гибель только над пустым, ненаселенным квадратом, над пустыней или над океаном.

Он чувствовал, что вот сейчас, не истечет и двадцати секунд, он ударится о твердую воду и расплывется взрывом. Он кожей и сердцем ощущал, как это произойдет: сначала взбунтуется желудок, и планку микрофона залепит зеленым и тягучим, рвота не пропустит больше ни одного сухого слова, потом он перестанет что бы то ни было видеть, ощущать и помнить.

2

Ветер налетал порывами, и пассажиры судорожно кутались в свои разноцветные куртки, пальто и шубы. Когда «Казань» произвела третий сочный звук, они лениво потянулись к трапу. Они задирали головы, потому что на самом верху узкой крутой лестницы, подвешенной косо по белому металлическому борту судна, стоял сам капитан. Одетый во что-то белое и очень теплое, он приобнимал за плечи небольшого роста женщину в коротенькой беличьей шубке. Женщина была без головного убора, ее волосы било ветром, молодая она или старая – не разобрать, с низу трапа черты лица не различались.

– А капитанская жена ничего, дорогая! – сказала Маруся, глаза ее уже подсохли на ветру и выглядели усталыми.

– А почему ты думаешь, что это жена? Может быть, она сестра?

– Сестре такую шубу мужик не подарит, – Маруся скривила зачем-то губы. – Если только он голубой?

– Пойдем на судно, что ли?

– Нет… Не хочу… Пойдем в кабак! Видишь, какой он ржавый. Я в него хочу!

– Не успеем. Кроме того, он, кажется, закрыт.

– Ну хоть по чашечке сладенького кофе… – неожиданно совершенно изменив интонацию, замурлыкала Маруся. – По пирожному, по одному только… На секундочку.

Концы шарфа сильно зачерпнули воду, она подхватила их, и руки в тонких лайковых перчатках стали отжимать тяжелую цветную шерсть. Потом она вдруг вся замерла, наверное, вспомнила свой восторг. Она стояла и смотрела вниз, себе под ноги, в бетонную выемку, полную ледяной воды. Точно такая же она стояла накануне ночью в микроскопической ванной гостиницы, разглядывая себя, в чистом зеркале. Зеркало было изуродовано черной молниеобразной трещиной посередине.

– Ладно, ты меня убедил. Не пойдем в ржавый кабак. – Голос у нее был такой же, как и всегда, хрипловатый и нежный. – Увы, он закрыт! На борту кофе пить будем в нормальном баре! Вот у него в гостях. – И она, бросив концы шарфа, показала рукой на белого капитана.

Подкатил второй экскурсионный автобус, через две минуты – третий, потом четвертый. Минут через пятнадцать первые пассажиры еще не успели подняться на верхнюю палубу, а к «Казани» уже выстроилась целая очередь автобусов. Они распахивали двери, они гудели, разворачивались, пытаясь занять место поудобнее, а первый из поднимающихся по трапу уже разглядел лицо женщины в беличьей шубке, стоящей рядом с капитаном.

– Все-таки жалко, что он не упал! – с чувством сказала Маруся. – Никогда не видела, как в Белое море падает военный бомбардировщик!

– А в южное море торговый самолет ты видела, как падает?

– Нет, не видела, потому что торговых самолетов не бывает. Самолет по определению может быть либо военным, либо пассажирским!

Раскачивались на волнах, почти терлись боками морской красавец лайнер и убежище – ржавая шхуна-ресторан. Толпа разбивалась узким трапом по одному человеку и быстрым ручьем текла вверх. В какой-то момент бегущий ручеек притормозился, по шаткому трапу двое туристов тащили третьего, одновременно поддерживая его как спереди, так и сзади. Все трое, как пьяный, так и оба его сопровождающие – при внимательном взгляде можно было вычислить и четвертого в компании, он шел позади всех – были совсем молодые ребята, тепло и красиво одетые, все бородатые и шумные. Пьяный более походил на труп, чем на допившегося человека, он был напрочь лишен каких бы то ни было реакций или слов, от настоящего трупа его отличало лишь то, что трупы, окоченев, не гнутся.

Маруся толкнула своего поэта локтем в бок и голосом откровенной дуры сказала:

– Олесь, ты смотри, пьяного на судно тащат! Ведь не пустят!

Позволяя себе идиотскую гримаску, Маруся и становилась полной идиоткой на какой-то отрезок времени. Обычно это случалось после сильного восторга или ужаса. Состояние идиотии было своеобразной мимикрией – во-первых, и разрядкой – во-вторых. В таком виде она раздражала необычайно, но зато можно было никак не реагировать на сказанное ею, она не требовала внимания.

– Я их видел в гостинице, – сказал Олесь, более для себя, чем для нее. – Это ребята из Афганистана. Вчера они были в драной форме. Только теперь вырядились…

Он смотрел на капитана, на пьяного, на других пассажиров, все время сбиваясь взглядом на белый однородный металлический борт судна и ощущая уже какую-то неясную тревогу, рылся в памяти.

«Что-то было там, в гостинице? – спрашивал он себя. – Что-то очень странное. Что-то неестественное, опасное… Но что? – вспомнить не получалось. – Самолет этот меня сбил. Нужно быть внимательнее и не увлекаться всякой ерундой!»

– Проходите, проходите, товарищи. Попрошу не задерживаться на трапе. Не создавайте, гражданин, пробку, не надо! – вдруг громко, так что слышно было даже стоящим в самом низу, закричал капитан. – Не бойтесь, идите-идите, если что-то непонятно, куда идти, так везде же стрелочки нарисованы, читайте, читайте на стенах.

– А кто читать не умеет? – спросил Олесь, оттесняя немного свою Марусю и выходя первым на железную палубу лайнера.

– А кто читать не умеет, тот пусть попросит, чтобы ему прочли те товарищи, которые грамотные! – сказал очень громким голосом капитан.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что вовсе это никакой не капитан, а просто директор туристического маршрута. На его высокой фуражке не было положенной капитану блестящей кокарды. По-польски двумя пальцами он отсалютовал, когда втащили на палубу оцинкованный гроб.

«Шут гороховый… – подумал Олесь. – А может, и сволочь, а не шут. Сволочь, которая рядится в шута».

– Смотри, какой смешной капитан! – сказала все тем же идиотским тоном Маруся. – Прямо цыпленочек из драмтеатра.

Гроб, поставленный на металл палубы, казалось, он отражал солнечный свет еще сильнее, чем там, внизу, в луже на бетоне. Директор-капитан еще раз по-польски отсалютовал и, увлекая за собою женщину в беличьей шубке, исчез с глаз. Минут через десять опять раздался его голос, но на сей раз усиленный громкоговорителями:

– Внимание! Говорит радио туристического теплохода «Казань». Внимание, отход судна в тринадцать ноль-ноль. Товарищи отдыхающие, в тринадцать тридцать у первой смены обед. Внимание! – Слово «внимание» он проговаривал с какой-то особой тщательностью, с нескрываемым удовольствием. – Внимание, на борту работает бар, вы сможете найти его на третьей палубе. Внимание! При баре работает видеосалон…

В эту минуту теплоход еще раз зычно загудел, давая понять, что его голос, слышимый с пирса, и его голос, слышимый с верхней палубы, вовсе не одно и то же, на палубе голос был сильнее и гуще, на пирсе он призывал подняться по трапу, на палубе он призывал к порядку.

– Внимание! – сказал уже женский голос из всех динамиков.

– В двадцать три ноль-ноль на судне будет проведена учебная пожарная тревога. Всех пассажиров просят с двадцати трех ноль-ноль до двадцати трех тридцати не покидать свои каюты!

С тяжелым скрипом пошла лебедка. Звук натягивающейся якорной цепи, неприятный и долгий, заставил зазевавшихся на палубе пассажиров поискать лестницы вниз.

– Кайф! В тринадцать ноль-ноль у нас обед, а в двадцать три ноль-ноль у нас будет пожар.

– Ты предпочел бы что-нибудь одно? Обед?

– Пожалуй, пожар!

– Правильно, пообедать мы еще успеем… А возможность сгореть заживо на теплоходе посреди Белого моря может больше и не представиться. – Маруся опять сменила свой тон, на сей раз голос ее звучал иронично. – В двадцать три ноль-ноль мы как раз будем на полпути.

Через несколько минут, за которые прозвучали еще несколько громогласных оповещений, якорь был поднят, он повис на белом борту возле огромного «К», и теплоход отчалил, оставляя на берегу нескольких усталых групповодов, автобусы и лужи, полные окурков. Его потащил за собою маленький грязный буксир. Буксир надрывался, заваливал небо вонючей копотью из своих засаленных труб, пыхтел, казалось, с трудом одолевая вес величественной «Казани», но этого никто из пассажиров уже не видел. Пассажиры устраивались в своих каютах, разыскивали бар, покупали билеты в видеосалон и готовились к обеду.

Коридоры первого класса более всего напоминали апартаменты пятизвездного отеля, коридоры третьего класса походили на занюханную гостиницу где-нибудь в Ростове или Вологде, второй класс – нечто среднее между пятизвездным отелем и гостиницей в Вологде. Коридор четвертого класса знакомых ассоциаций не будил. Сперва поднявшись по узкому трапу на верхнюю палубу, Олесь и Маруся вынуждены были тут же идти вниз, в глубину по крутым железным лестницам. С непривычки спуск показался утомительно долгим, и возникло ощущение, что они давно уже сошли под ватерлинию «Казани». Узковатый коридор, где они оказались в результате, был отделан грязно-желтым пупырчатым пластиком и напоминал соединительную кишку между бойлерной и каким-нибудь складским помещением. Освещение здесь было ровным. Горели яркие лампочки внутри толстых, вероятно, небьющихся матовых плафонов. Было душно и сыро. Присутствовал неотступно унылый звук двигателей.

Маруся выматерилась, иногда она умела сделать это с особым чувством, и ударом кулака открыла дверь в назначенную путевкой каюту.

– Мило! – сказал Олесь тоже с чувством. – Знаешь, я всегда мечтал спать за занавеской.

Спальные места были прикрыты желтыми узкими занавесками.

Под круглым окошком каюты очень близко билась холодная вода. На столе горела маленькая настольная лампа.

– Уют и комфорт! Главное – это уют и комфорт! – Не снимая верхней одежды, Олесь присел к столу, выключил лампочку и стал смотреть на дрожащую в иллюминаторе воду. – Нет! – с некоторым интервалом заключил он. – Все-таки главное – это романтика.

Волна, облизывающая иллюминатор, походила на стеклянную птицу. Птица взмахивала лениво то одним крылом, то другим, и это завораживало немножко.

– Надеюсь, мы одни здесь будем жить? – Маруся, отжав концы шарфа, размотала и сбросила его, потом избавилась от своей куртки. – Тесно здесь.

– Четыре места!

– Ты думаешь?

– Я сосчитал.

– Думаешь, еще кто-то придет?

И тут Олесь вспомнил, что же зацепило его там, в гостинице, вспомнил свой неожиданный, глупый страх перед закрытой дверью номера. Ключ в замке проворачивался, Маруся ругалась, а он отчетливо слышал за дверью какой-то шорох, возню. Когда они наконец вошли, окно оказалось приоткрыто, в комнате холод, и никого. Ночью Маруся заснула, а он потянулся за своим блокнотом и вдруг увидел белую нитку. Длинную шелковую эту нитку Олесь долго наматывал на палец. Кто-то был в их номере, кто-то шарил в их вещах, но зачем? Кто?

– Нет, думаю, никто не придет! – сказал он, пытаясь выбросить из головы неприятное бессмысленное воспоминание. – Судно полупустое.

Ему было немножко не по себе, он смотрел на море. Стеклянная птица опять ударила крылом, но на этот раз к иллюминатору снаружи оказался приклеен цветной печатный листок. Маруся заперла дверь и скинула туфельки. Носки тоже пришлось отжимать. В дверь постучали. Тут же постучали еще раз – настойчивее.

– Вот и вся романтика. – Маруся повернула ключ. – Ты был прав, четыре места.

Непроизвольно Маруся сделала босыми ногами реверанс, чуть не свалившись на теплый ковровый линолеум. Появившиеся в дверях две тетки неприятно поразили ее воображение. Тетки были сорокалетние, накрашенные, одна из теток была объемна, как огромный темный мяч, другая, в противовес, – жердеобразно тоща, в остальном тетки были совершенно одинаковы.

– Добрый день! – бодрым голосом сказала жердеобразная тетка.

– Здравствуйте, – отозвался Олесь, припадая лицом к иллюминатору.

К стеклу снаружи прилепился фрагмент цветного журнала.

Крупными красными буквами было написано:

ПАСХА ХРИСТОВА 12/25 АПРЕЛЯ.

ВХОД ГОСПОДЕНЬ В ИЕРУСАЛИМ 5/18 АПРЕЛЯ ВОСКРЕСЕНИЕ.