Текст книги "Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

9

Он бессознательно притянул к себе блокнот, но даже не открыл его. В каюте возник и сгустился полумрак, и за этим полумраком Олесь ясно увидел соловецкую лестницу, белые каменные ступени, с треском катящиеся огромные бревна и палачей в кожаных плащах, на черных лбах ушанок кровавые брызги звезд, ноги в сапогах расставлены.

Валентина поднялась и включила свет. Каюта опять засверкала и возросла в объеме, но теперь уже под властью электричества видение исчезло, и тут же настойчиво постучали в дверь.

– Конечно! – крикнул капитан-директор. – Входите, не заперто!

В дверь зачем-то еще раз постучали, и она распахнулась. Стараясь сбросить с себя нахлынувшее оцепенение, Олесь смотрел на Марусю, искал какой-нибудь поддержки. Маруся смотрела на открытую дверь, только когда челюсть у Маруси дебильно отвисла, а в, глазах появилось что-то убийственно идиотское, поэт тоже посмотрел на вошедшую. Он увидел, что в каюту первого класса впорхнуло нечто большое, шелковое, белое, порывистое и шумное, нечто имело яростно красные губы и огромные женские глаза, догадался, кто перед ним, Олесь только по голосу, и у него, так же, как и у Маруси, отвисла челюсть.

– Тамара Васильевна умирает! Срочно нужен врач! У нее как минимум микроинфаркт… – Впрочем, и голос у Виолетты был теперь другой: скорый, громкий, хотя в нем и сохранялось что-то из интонационного набора подвыпившей тетки. – Вы что, не поняли меня, что ли?

– Вы уверены, что требуется врач? – отодвигаясь вместе со своим креслом, ошарашенный капитан-директор пытался сопротивляться. – Это точно?

– Точно. Уверена, я сама врач!

– Так, ежели вы врач, сами и помогите.

– Не получится. Нужно оборудование, нужны медикаменты. У меня нет ничего, кроме одеколона и тампаксов! – Оказавшись у стола, она накрыла красивой рукой разбросанные по зеркальной поверхности карты. В голосе ее прорезался острый металл. – Вообще есть врач на судне?

– А я думала, тетка! – наконец закрывая рот, восторженно прошептала Маруся. – Это декорация!..

Виолетта не обратила на нее внимания, она атаковала напуганного капитана:

– Вы директор маршрута. Если она погибнет, отвечать будете вы.

– Ну при чем тут… – заблеял директор-капитан. – Ну зачем же… Не стоит, гражданочка… Не нужно… Не нужно меня пугать! Не следует! – Он поднялся наконец из кресла. – Выйдите отсюда. На судне врач есть, он будет приглашен. Выйдите! – Упирая руки в боки, он смотрел на Виолетту, а та смотрела на него.

Она, передразнивая, тоже уперла руки в бедра, растопырила пальцы. Тетка была совершенна и великолепна в этом новом своем качестве.

– Ну хорошо! Пойдемте! – не выдержав напора, крикнул хозяин номера. – Пойдемте. Я готов на все!

Олесь несся по коридору, сжимая в руке блокнот, потом он падал вниз по отвесным лестницам, по ковровым дорожкам. Он так рванул, что через минуту потерял Марусю, потом где-то отстала и Валентина, только капитан-директор дышал в затылок, его сапоги бухали по железным ступеням все время рядом. Попадались навстречу люди, когда по левую руку на миг развернулось пространство бара, Олесь успел заметить, что все там так же, все в порядке, чинно и пьяно, но тут же он и осознал, что это пока тихо, что неминуема на «Казани» паника, что очень скоро тихо не будет. Что произошло, поэт, конечно, не знал, но чувствовал, что произошло и происходит нечто чудовищное. Сбегая по лестнице, он представлял себе, будто катится по каменным белым ступеням, привязанный к бревну, представлял и морщился от предполагаемых смертельных ушибов.

Дверь в каюту оказалась заперта. Олесь дернул пару раз за ручку, надавил коленом, надавил плечом. В отличие от верхних палуб коридор четвертого класса наполнялся и наполнялся гудением огромных дизелей, и от этой вибрации, от неприятных лампочек в крепких плафонах поэту стало не по себе.

– Я ее заперла, от греха, мало ли кто здесь еще ходит, – сильно шурша белыми рукавами, Виолетта вставила ключ, повернула, распахнула дверь в каюту. Голос у нее был быстрый и неостановимый. – Я все сделаю… Мы с Тамарой двадцать лет дружим… Девчонками еще вместе работали на трикотажке с инвалидами. И обе пошли в медицину!..

– Так она что, тоже врач?

– Врач! Она хороший специалист в отличие от меня, от дуры. – Голубые глаза тетки расширялись и сужались в какой-то ненормальной пульсации. – Но и врач может случайно умереть.

В каюте оказалось совсем темно, и, кроме глаз Виолетты Григорьевны, отражавших коридорную лампочку, ничего видно не было. Олесь стоял неподвижно в дверях, рядом с ним стоял капитан-директор, через минуту присоединились и остальные. Тяжело дыша после бега, Маруся попыталась включить свет, но Виолетта отстранила ее.

– Не надо, Тамара не терпит электричества! – Виолетта подняла шторки на окне, и стало видно, что на кровати внизу с правой стороны лежит умирающий человек. То, что женщина еще жива, можно было определить лишь по дрожанию ресниц. Глаза ее были закрыты.

– Подождите, – очень тихо попросила она. – Подождите, я должна сказать…

Отпихнув директора, Олесь склонился к умирающей, встал рядом на колени. Ему не терпелось узнать поскорее, что же произошло.

– Ну говорите. Говорите! – попросил он свистящим шепотом.

– Рассказывайте, – он положил блокнот на стол и посмотрел зачем-то в иллюминатор. За стеклом ходила ходуном, рябила темная пена. Горизонт приблизился и ощущался, как стена, на которую теперь идет корабль. – Рассказывайте, рассказывайте все по порядку. Тамара Васильевна, вы слышите меня? – Женщина молчала, и сосредоточившись на бледном лице, поэт продолжал: – Вы пошли в душ. Вы помните, как это было? Скажите, вы успели принять душ?

Сухие губы шевельнулись:

– Нет!

– Почему?

На затылке Олесь ощутил горячее дыхание капитана-директора. Он услышал, как Маруся недовольно фыркнула и вышла из каюты.

– В душевой лежал труп! – Тамара Васильевна чуть приоткрыла глаза. – Мужской труп… – В узких щелочках под веками дрожала влага. – Это был совсем еще мальчик. Я осмотрела его. Но он умер уже очень давно. – Олесь затаил дыхание, он боялся, что кто-нибудь вмешается, прервет, он прикусил губу, чтобы самому не сорваться на вопрос. – Он был очень плохо заморожен. Чем-то его накачали, не знаю чем, я не смогла определить препарат. Но препарат без запаха, видимо, что-то импортное… Наше лекарство я бы распознала…

– Дальше… Дальше… – прошептал поэт, не выдержав. – Что было дальше?

– Грудная клетка вскрыта. Он лежал на кафельном полу. – Губы ее искривились в подобие профессиональной улыбки. – Ну совершено как в анатомичке, никакой разницы. Все-таки я его осмотрела. Грудная клетка вскрыта, но вскрыта по старому шву… Его вскрывали как минимум два раза… Там был еще какой-то белый порошок… Просыпали на пол, смыли, но не весь…

– Какой порошок?

– Я не знаю! – глаза Тамары Васильевны опять закрылись, и она болезненно сильно задышала. – Не знаю!

– Давайте по порядку, – спокойно сказал Олесь. – Вы пошли в душ. Вы разделись, потом увидели труп. Вы вернулись в каюту сразу?

– Да.

– На теле покойника были татуировки?

– Да.

– Надписи?

– Да.

– Там было написано что-то про квадратное озеро?

– Бойтесь черных квадратных озер…

За спиной Олеся капитан-директор спросил шепотом:

– Но если она патологоанатом, то чего же она так испугалась?

– Она всегда боялась. Всю жизнь… – прошептала Виолетта. – Я думаю, здесь результат неожиданности, шок.

– Все равно не понимаю.

– Ну, если вы у себя дома в постели вдруг наткнетесь на морской холодный якорь, как вы себя почувствуете?

– Хреново, конечно!

– А когда якорь болтается на боку судна, это ведь нормально?

– Понял… Понял… Тише!

– Вы вернулись в каюту. Вы выпили коньяка, – продолжал поэт. – А потом пошли обратно в душ?

– Да.

– Труп был все еще там?

– Да.

– Вы осмотрели его еще раз, вы кому-нибудь успели сообщить о происшедшем?

– Нет.

– Вас ударили сзади по голове?

– Нет. Скорее это был платок с хлороформом…

– Почему вы решили?

– Язык распух, как бывает от хлороформа. – Глаза опять чуть приоткрылись, блеснули щелочками. – Но хлороформ с какой-то добавкой… Мне кажется, какой-то допинг.

– Скоты! – сказала Виолетта. – Но по крайней мере понятно, откуда взялся инфаркт.

– Мне, например, ничего не понятно! – сказал капитан-директор. – Может быть, объясните?

– Допинг и успокоительное на одной салфетке. Очень просто убить человека.

– Ничего не понимаю! – сказал директор и, вдруг повысив голос, крикнул: – Валентина!

Но Валентины рядом не оказалось, за время допроса в полутьме подружка капитана успела ускользнуть.

10

Корабельный врач, тощий старикан лет семидесяти пяти, одетый в хорошо пошитый темный костюм, на который халат был только накинут (халат даже не был застегнут в отличие от верхней пуговицы на идеально чистой рубашке, хотя был столь же гладким, как и узкий, с блестками галстук), потребовал, чтобы пространство вокруг больной было освобождено. Осталась помочь только Виолетта. Маруся скривила смешную рожу и, покидая каюту, прихватила верхнюю одежду. Она почти насильно надела на Олеся плащ, и поскольку поэт сопротивлялся, он хотел дежурить под дверью, боялся что-то упустить, потратила десять минут на уговоры. Маруся снова желала на верхнюю палубу, она аргументировала свое желание тем, что да, конечно, уже видела и море, и небо, и самолет, и белый инверсионный след, и это солнце, но еще не видела, а очень хочет увидеть ночные морские пространства. Предполагалось, что сие совершенно иные пространства.

– Маньячка! – подытожил Олесь, в который уже раз выбираясь по лестнице наверх. – Ты, если во что-то вцепишься, то обязательно зубами. И челюсть вилкой не разомкнешь.

Но Маруся не обиделась, хотя и следовало, она только ухватила поэта под руку. После многочисленных подъемов по крутым лестницам у нее сильно заболели ноги. Не признаваться же в этом, когда хочешь увидеть ночное Белое море.

– Ты доктора видел? – выбираясь на палубу и затягивая на горле свой тяжелый шарф, спрашивала она. – Думаешь, может быть врач на морском судне такой старикан?

– Не знаю… – Олесь не слышал ее, ночь прозрачная и огромная, до горизонта набитое звездами небо, чернота и контраст серебряных искусственных линий заняли моментально все его внимание и воображение. Он вообще не хотел никаких слов. – Не знаю…

– Мне всегда казалось, что на флоте должны служить молодые люди. А также люди средних лет. А он старый, его обязана была зарезать медкомиссия.

– Как того кабанчика?

– Смотри, – Маруся присела на корточки возле поручней. – Смыли пятнышко. Совсем его не видно, или это в темноте?

– В темноте… Знаешь, о чем я сейчас подумал, что себе представил?

– Знаю. Ты представил себе, что сейчас тридцать пятый год, что мы оба зеки, и плывем мы под конвоем на большой ржавой барже к острову смерти, где нас будут убивать и мучить. Правильно?

– Умная!

– А действительно, ведь страшно, ведь из такой картинки не убежишь, как тот кабанчик от поварского ножа. Не прыгнешь за борт, не доплывешь до берега. Холодно. Выходит, либо смерть сейчас, сию секунду, либо можно еще пару недель ее подождать.

Они оба замолчали. Море походило на ночную пустыню – черный песок, медленно перекатывающийся из бархана в бархан. Песок отражал серебряный лунный свет. Луна, резанная серпом, маленькая, казалось, не шевелилась в окружении звезд, казалось, она обжигает холодом лицо. Тогда как руки на легком ветру моментально коченели, и пепел с вдруг прикуренной сигареты падал на железную палубу.

– Мы не знаем такой силы чувства! – сказал Олесь. – Мы готовы на все что угодно, только бы появились эмоции, и все это полная ерунда по сравнению с теми годами… Ведь понимаешь, – он, не отрываясь, смотрел в черную звездную пустоту, и пустота была как лед. – Мы придумываем любви, ужасы, жадность, мы кричим, переживаем, молимся, и все в миллионную часть чувства, все мелочь, сор, сырые спичечные головки в сравнении с тем костром…

– Ты что, готов обменяться с тем зеком? Если б было, конечно, можно!

– Конечно. За всю жизнь не подняться на вершину одной минуты. Мы не умеем испытать ни отчаянья, ни страха, ни боли, ни безысходности. Нам просто негде все это опробовать… – Он перестал смотреть в черноту и обратил лицо к Марусе. – Ты перепробовала тысячу мужчин…

– Девятьсот сорок восемь, ты сорок девятый, – отозвалась она, но он не услышал и продолжал:

– И вся эта патология не может сравниться даже с одной минутой фантазий какого-нибудь малограмотного зека, посаженного в карцер… А я стихи пишу! Я пытаюсь высосать из своей жизни максимум. Получается, что все ложь, все выдумано… Все мелкое и незначимое, каждое стихотворение – подделка, а все они вместе – цепь подделок.

За бортом что-то неприятно плеснуло. Напрягая слух, можно было уловить отдаленно звучащую музыку.

– Ты один, что ли, такой? – вдруг зло сказала Маруся.

– А что, ты можешь предложить что-то еще?

Опять они с минуту помолчали. Плеск не повторялся.

– Ты видел эту – Виолетту? Тетка теткой, она никто и ничто, какой-нибудь вшивый скучный терапевт во вшивой скучной поликлинике. Ты думаешь, почему она вырядилась, почему она накрасилась? Она эти платья десять лет хранила, а теперь сунула в чемодан. Где ей их еще надеть? И совершенно не нужен лагерный клифт, извращение может быть каким хочешь, оно все равно будет настоящим. Важно не что происходит, а что ты чувствуешь.

– Слушай-ка, – прервал ее Олесь, подчиняясь теме. – А как ты думаешь, чего ради опытный патологоанатом впадает в тихую истерику при виде трупа?

– Не знаю. Но, когда падал самолет, там, на пирсе, я почувствовала, что от ужаса сейчас взлечу птицей. Наверное, есть еще какая-то причина. – Она щелчком стряхнула пепел со своей сигареты. – Мы здорово запутались. – Олесь слушал, не перебивая. – Чуть не упал самолет. Потом странная история с грузовиком церковной литературы. Ансамбль «Русские народные скелеты» репетирует. Кабанчика режут на палубе. Эта парочка за столом. Они же оба сумасшедшие. А труп в душе? Ну скажи, куда он потом-то делся?

– А никуда! – наконец отозвался Олесь. – Мне кажется, труп всего один. И убили молодого человека еще в Афганистане законным образом, в бою. Нет никакого преступления. Просто гроб внесли на корабль отдельно, а покойника отдельно. Другой вопрос, зачем? Другой вопрос, какого черта нужно было мертвеца в душе мыть и дважды взрезать?

– Ты думаешь, тот пьяный был мертвец из Афганистана!

– Не думаю, а уверен. Про кабанчика вот не знаю, загадочная история, про Библии тоже не знаю, нужно разобраться, а вот насчет мертвецов, тут как раз понятно, тут все слишком логично, тут-то как раз все складывается.

– А зачем тогда пустой гроб?

– По логике, для того чтобы что-то подпольно провезти, скажем, оружие или наркотики. Ведь это очень логично: труп под видом пьяного едет отдельно с билетом, а в гробу едет что-то иное. В душ они его, предположим, приволокли, потому что запах. И распороли еще раз по той же причине, пьяные дураки…

– Слушай, а кому нужно на Большом Соловецком оружие или наркотики?

– Вопрос, конечно. Не знаю! Нужно посмотреть, что там в гробу, может быть, вообще что-то другое. Я же исходил из стандартных предположений, а возможны ведь и другие варианты.

11

Внизу, в коридоре четвертого класса, рядом с дверью их каюты все еще стоял капитан-директор. Глаза у капитана-директора были какие-то оловянные, он курил, часто затягиваясь, и свободную руку держал зачем-то на ручке двери.

– Ну как она? – спросил Олесь, на ходу расстегивая плащ.

Капитан-директор надавил ручку двери. В каюте все так же сидел корабельный доктор, Тамара Васильевна так же лежала на своем месте, правда, теперь вся обвешанная какими-то датчиками, а Виолетта, неподвижная, разместилась у окна.

– Кто разрешил войти? – спросил сухо корабельный врач. – Я прошу выйти отсюда.

Олесь и Маруся скинули верхнюю одежду и послушно ретировались.

– Ну и что вы обо всем этом думаете? – спросил капитан-директор, когда они оказались снова в коридоре.

– Я думаю, нужно как следует осмотреть душ, – сказала Маруся и прикурила от папиросы капитана. – Или вы уже?

– Нет, как-то не сообразил. Нужно осмотреть. – Он высоко поднял руку и стряхнул с папиросы пепел.

На белом рукаве возле локтя отчетливо был виден небольшой накрыв. Где-то капитан-директор этим рукавом зацепился и потерял нитку. Опустив руку в карман, Олесь нашел эту припасенную нитку, сохранившуюся, как вещественное доказательство, и не без удовольствия намотал ее на палец.

«По крайней мере, Понятно, кто лазил по нашему номеру в гостинице, – подумал он. – Вот жаль, не ясно, зачем он там лазил».

Капитан-директор покашлял точно так же, как делал это в радиотрансляции, и сказал хрипло:

– Вне зависимости, что мы отыщем в душевой комнате, всех приглашаю сегодня на ужин.

– По поводу? – спросила Маруся.

– Именины у меня! – Капитан опять покашлял. – Если не придете, обижусь насмерть и спишу с судна прямо в открытом море.

Но осмотреть душ так и не успели, потому что дверь каюты приоткрылась, в щели возникли широкие шелковые рукава Виолетты, рукава скорбно взлетели вверх, и Виолетта попросила:

– Кто-нибудь, срочно в аптеку, нужен викаронит. В ампулах.

Капитан-директор кивнул послушно, загасил о подметку светлого ботинка папиросу и полез по ступенькам вверх. Дверь тут же с треском захлопнулась, и Виолетта повернула ключ.

– Пойдем, – сказал Олесь. – Посмотрим!

– Нет, – сказала Маруся. – Ты можешь, конечно, пойти и посмотреть. А я пойду выпью. Приходи в бар.

Когда звук ее каблучков утих на железных ступенях, Олесь постучал в дверь. Опять повернулся ключ, и он беспрепятственно вошел в каюту. Ни слова не говоря, он взял казенное полотенце, достал из кармана плаща мыло в розовой мыльнице, достал старенькую зубную щетку в коричневом футлярчике и тюбик с зубной пастой.

Душ состоял из двух секций. Сперва, прямо за дверью, маленькая раздевалка. Здесь была вешалка и накрашенная скамеечка. Потом за стеклянной узкой перегородкой кафельный квадрат с металлическим большим стоком и стационарно закреплённым рассекателем на высоте полуметра над головой. Воздух здесь был наполнен горячей влагой, все говорило, что душ только что посещали. Олесь сначала зажег свет, надавив на кнопку выключателя, только потом запер наружную дверь. Он устал за этот безумный день и раздевался очень медленно, зачем-то осматривая каждую снятую с себя вещь.

Когда он снял трусы, к двери кто-то приблизился снаружи.

Прошелестели очень осторожные шаги. В дверь даже не постучали, а только тихо, тихо поскреблись.

– Занято! – сказал зло Олесь и положил трусы на скамеечку. Человек по ту сторону двери громко, казалось, судорожно дышал, но не говорил ни слова и не уходил.

«Вот сначала я помоюсь, а потом буду играть в сыщиков-разбойников, – сказал себе поэт и растворил стеклянную перегородку. – Хватит на сегодня идиотских приключений… Нечего придумывать…»

Гудела лампочка в толстом матовом плафоне, было очень душно, человек за дверью громко дышал, но не говорил ни слова. Было слышно, как его ноги переступают нетерпеливо на месте. Олесь отодвинул стеклянную перегородку и уже протянул руку, чтобы повернуть кран, когда сообразил, что хорошо бы все-таки теперь вымыться с мылом. Он повернулся взять его со скамеечки в раздевалке и только теперь увидел труп.

За дверью сдержанно кашлянули, после чего три раза, вероятно, костяшками пальцев постучали. Труп лежал сбоку под самой стенкой и, естественно, когда перегородка была задвинута, увидеть его было нельзя. Он был накрыт большим куском целлофана. Из-под целлофана торчали лишь розовые пятки. На целлофане конденсировались большие капли, они отражали лампу.

В дверь снова поскреблись. Преодолевая вдруг навалившуюся усталость и отвращение, Олесь сделал шаг и, опустившись на корточки, приподнял край целлофана.

Кафельный пол под его босыми ногами казался горячим, он был, мокрым и скользким. И глубоко под полом явственно вибрировали, гудели могучие двигатели теплохода.

– Открой! – очень тихо прошептали по ту сторону двери. – Открой дверь… – Рефлекторно поэт отрицательно помотал головой. – Лучше для тебя, открой сейчас.

На полу перед ним лежала мертвая женщина. Это была очень молодая женщина. Лицо показалось знакомым, но вспомнить, сыдентифицировать сразу не получилось. Лежала она на боку, вероятно, умерев в последнем приступе боли, она левой рукой вцепилась в правую стопу. Приблизив лицо к лицу трупа, Олесь убедился, что губы чуть приоткрыты, дыхания нет, а длинные черные ресницы не дрожат.

«Но если она пошла мыться, разделась… Предположим, потом на нее напали, убили и накрыли… Предположим, целлофан убийца принес с собой. Тогда где же одежда, неужели убийца унес одежду? – Осторожно Олесь кончиками пальцев потрогал тело. Тело было теплым и влажным. – Вероятно, это произошло только что, когда мы втроем стояли в коридоре, в душ никто не входил. Убийство могло произойти за те две минуты, что я заходил в каюту, чтобы взять мыло и полотенце. Уж никак не более двух минут. Значит, за две минуты она успела раздеться, включить воду и умереть! Не слишком ли быстро?»

– Открой, ты! – опять послышалось из-за двери, голос был какой-то неприятный, утробный. – По-хорошему просят…

Осторожно Олесь накрыл труп целлофаном, распрямился, стоя над ним. Следовало теперь одеться, но он замер, неподвижный, в каком-то приступе отупелой тоски.

«Еще один труп, – повторил он себе. – Еще один. Но этот труп никто уже не взрезал… Это уже никак не может оказаться молодой человек из Афганистана… – На ногах у мертвой девушки был красивый педикюр, из-под целлофана торчали аккуратные красивые пальчики. – Что же на этом корабле происходит? При чем тут я? При чем тут я?»

Он не смог двинуться с места, когда под нажимом, вероятно, очень сильной руки Дверь распахнулась. Со звоном ударился о кафель отлетевший замочек.

– Конец! – прошептал Олесь, даже не делая попытки сопротивляться. – Но при чем тут я?

Его ударили по голове, и он ничего не видел. Только чувствовал, что лежит на лопатках и что на горле смыкаются чьи-то руки. Перед глазами расплывались большие черные круги, как от камня в ночной воде, медленные, красивые. Он ощутил запах одеколона, потом боль в шейных позвонках, кафель скользил под лопатками, сознание уплывало внутрь черного круга. Последнее, что поэт услышал, был истерический женский вопль.