Текст книги "Чаша терпения"
Автор книги: Александр Удалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Август недоуменно и равнодушно пожал плечами.
– Не понимаю. Как он может… Туземец… Азиат…
8
Человека этого Надя знала довольно хорошо. С двух лет начал отец возить его с собой по пастбищам, потому что не с кем и не у кого было байскому пастуху Дусмату, а по прозвищу Кара – Черный – оставить своего единственного сына Худайкула в селении. Не было у пастуха родственников. Да и не хотел он отпускать от себя маленького Худайкула, боялся, что вслед за женой потеряет и сынишку. Кара, получивший свое прозвище за черный цвет липа, а черное оно было оттого, что всю жизнь его жгли горячие и холодные ветры, калило солнце, секли дожди, острая ледяная холодная крупа, что не имел он в селении ни мазанки своей, ни приюта. Зиму и лето жил среди вольных степных просторов и горных долин: то прятался от непогоды вместе с женой и овцами в душных овечьих кошарах, пропитанных запахом шерсти, мочи, навоза, и сам пропитываясь этим стойким, крепким и теперь казавшимся ему родным запахом; то опять шел на солнце, дышал сладким медовым воздухом альпийских лугов, синих от бескрайней шири степей, будто пил, не зная ни сытости, ни устали, любимое кобылье молоко – кумыс, от которого тело наливается силой, как медью. Жену свою, семнадцатилетнюю красавицу Айнису, купленную у такого же бедного бродячего человека, чабана, пасущего, как и он, Дусмат, богатые байские стада, за калым в пять баранов, которые паслись тут же, вместе с байской отарой, только всех их Дусмат пометил особой меткой – отстриг до половины конец левого уха, не отстриг, а отрезал ножом – Дусмат тоже не отпускал ни на шаг, возил ее с собой по горам и степям. Но Айниса и не просилась никуда, боялась больших кишлаков, где много людей, боялась базара. Однажды приехал к Дусмату доверенный от управляющего, по имени Гулям. Этот Гулям приезжал и прежде, если баю или управляющему были нужны бараны для какого-нибудь празднества, и Дусмат его знал хорошо. На этот раз Гулям приехал не с одним, а с двумя погонщиками, потому что баю нужно было пригнать сто голов овец. У бая родился сын, Низамхан, и по этому случаю счастливый отец хотел устроить большой той. Пока отсчитали овец и отогнали их в сторону отдельной отарой, Айниса наварила в котле душистой баранины с тестом, и Гулям с погонщиками сели поесть перед длинной дорогой. Они пригласили с собой и Дусмата, налили ему полную пиалу какой-то прозрачной жидкости, по цвету ничем не отличающейся от простой воды, и заставили выпить. Когда-то вот так же Дусмата обманули на базаре, заставив выпить водки. С тех пор он помнил запах и вкус водки. Но сейчас это была не водка, а что-то другое, без всякого запаха Тогда, на базаре, Дусмат вовремя остановился, не выпил все, что ему дали, и потом чувствовал, как сладко кружилась голова от этого яда, а самому ему хотелось быть очень добрым, и он чуть не даром отдал ярку с двумя кудрявыми барашатами. С тех пор он больше в рот никогда не брал этого яда. Но сегодня был особенный день, можно сказать, праздник для Дусмата: во-первых, в кои-то веки увидишь в горах человека да перемолвишься с ним словечком, а во-вторых, рождение сына у бая – тоже приятная весть, и Дусмат решил, что можно принять этот грех на душу второй раз в жизни. Он взял из рук Гуляма пиалу, понюхал жидкость и сказал, засмеявшись:
– Не пахнет. А то вот пил я эту самую водку один раз на базаре, лет восемь тому назад, так помню, как пахла. Эта, видно, получше той-то, будет, а, братец Гулям?
– Лучше, лучше. Пей, – сказал Гулям, держа перед собой большую горячую дымящуюся кость с мясом и разглядывая, с какой стороны лучше к ней приступить.
Дусмат поднес пиалу ко рту, немного еще подержал, собираясь с духом, подумал и опять сказал:
– Говорите, сыночек у нашего бая родился? Это важный случай. Да и то сказать: какой вред мы видели от нашего уважаемого бая? Нет, никакого вреда не видели. Уж расчет всегда полностью. За то и стараемся. Кабы не доброта нашего управляющего, кормильца дяди Абдуллы, так не видать бы мне моей жены Айнисы и моего сыночка Худайкула. Где бы я взял полдесятка баранов за калым отдать?
– А ты пей да отдай пиалу сюда, – перебил его Гулям.
– Сейчас выпью, – сказал Дусмат. – Да хоть вот за вас… Разве грех будет выпить? Живого человека, бывает, годами не видим… А тут вы приехали, да сразу трое. Ведь это праздник для нас.
– Вот и пей, – сказал Гулям. – Только не останавливайся, когда станешь пить. Все сразу пей, большими глотками. Одним верблюжьим глотком сможешь?
– Верблюжьим? Смогу.
Дусмат решительно понес пиалу ко рту, но не смог выпить одним глотком, выпил тремя. Тотчас пальцы его сами разжались, пиала выпала из рук, рот раскрылся, и Дусмат не мог передохнуть, словно его схватили за горло и начали душить.
Трое приятелей громко хохотали. А Дусмат вдруг увидел, как они все вместе, не поднимаясь с места, поплыли от него в сторону, исчезли, только голоса их раздавались где-то рядом, у него за спиной. Дусмат поводил мутными глазами, ища приятелей. В какое-то мгновение они появились перед ним опять так же близко, сидя на своем месте, словно никуда и не уходили. Ему стало удивительно, что они здесь, но Дусмат не мог понять, близко они или далеко, потому что все они то отдалялись от него, то приближались. Видно, они задумали с ним пошутить, поиграть зачем-то.
«А может я пьян, и они сидят на месте?» – подумал Дусмат и протянул руку, намереваясь достать ею до Гуляма.
– Гы-ы… – засмеялся он и сам удивился себе: такого странного смеха у него никогда не было. – Играете?.. В прятки со мной играете? – сказал он вслух.
– Чего ты мелешь чепуху! – грубо оборвал его Гулям и стряхнул с плеча руку Дусмата.
Тотчас они все трое опять исчезли. Дусмат повалился наземь и больше ничего не слышал.
Очнулся он перед утром, когда рассвет дымился еще за горами, и не сразу понял, отчего ему так дурно. Тяжелая голова гудела, к горлу подкатывалась тошнота, все тело разламывала боль.
– Ой-бой, как я тяжело заболел, Айниса, – со стоком вслух пожаловался он жене и окликнул погромче: – Айниса! Дай мне айрану.
Ему никто не отозвался.
Дусмат нашел Айнису через три дня в пенистой горной реке, прибитую течением к сизо-зеленым большим валунам на мелком перекате.
Дусмат ошалел от горя и с полгода ходил сам не свой, как помешанный. Он считал себя главным виновником смерти жены и не мог простить себе своей беспечности, своей дурости тогдашней. Потом в нем проснулся гнев, и ему стало ясно, что нельзя оставлять Гуляма безнаказанным, надо отомстить за жену, убить Гуляма, да и тех двоих тоже убить. Целыми днями и бессонными ночами он стал думать, как убьет Гуляма и как потом ему станет хорошо на душе. Он представлял себе, как придет в селение, гордо пройдет по улице прямо к дому этого подлеца, позовет его во двор и скажет: «Гулям, я пришел за тобой. Хочу исполнить свой долг». Потом стало казаться, что лучше это сделать тайком, – подкараулить Гуляма где-нибудь на дороге, спрятаться за дувалом или за деревом и ждать, когда Гулям пойдет из гостей. «Ведь ходит же он в гости, каждый день ходит, вот и подкараулить», – думал Дусмат. Потом он отказался и от этой мысли. «Зачем идти в кишлак и караулить его на дороге? Он и сам приедет сюда. Ведь приезжал же он прежде за баранами», – решил он и стал ждать Гуляма.
Чем дольше он ждал Гуляма, тем эта мысль жгла его все сильнее. Иногда он вскакивал по ночам оттого, что явственно слышал стук приближающихся копыт и голоса людей. Он шарил рукой по земле, под халатом, где всегда лежал нож, и долго сидел на циновке, напряженно вслушиваясь, но кроме гулкого стука в груди ничего не слышал. Иногда даже днем раздавался вдруг у него за спиной голос жены или смех Гуляма. Дусмат быстро оборачивался. Никого не было.
Жизнь его скрашивал сын Худайкул. И однажды Дусмата пронзила ясная и трезвая мысль: а на кого же он его оставляет, решаясь на такое дело? «Хорошо, если мне удастся убежать с Худайкулом, а если не удастся и меня арестуют?» – думал он, и ему стало страшно за судьбу сына. Дусмат стал благодарить бога, что он спас его от этого поступка, стал просить силы стерпеть, удержать руки, если приедет Гулям.
А Гулям будто на расстоянии читал его мысли. Как только Дусмат отрешился от своей мысли убить его, так он был тут как тут, явившись опять за баранами для управляющего.
– Гулям, – хмуро сказал ему Дусмат, мрачно глядя в землю, – благодари бога, что у меня есть Худайкул. Не будь его, не было бы теперь и тебя на земле.
С тех пор он привязался к маленькому сыну еще крепче. Поил его кобыльим молоком, кормил вяленой бараниной и овечьим сыром. Целыми днями Худайкул забавлялся с овцами, катался верхом на белых волкодавах, таких сильных и высоких, что у семилетнего мальчика не доставали до земли ноги, когда он садился на них, вцепившись смуглыми ручонками в жаркую шерсть. Ради сына Дусмат однажды поехал в Ташкент, и мальчик впервые увидел город, базар, такую уйму народа, что у него кружилась голова, он тихонько дергал отца за рукав и просился домой назад в горы. Навсегда запомнил Худайкул ту первую, ни с чем не сравнимую радость от покупки детских яловых сапог с подковками, незабываемый вкус и сладость белого куска сахара, съеденного впервые в жизни. Дома, в степи, он попросил отца спрятать сапоги в хурджун: тут сподручнее было бегать босиком, да и сапоги следовало поберечь, ведь этакую вещь люди иногда покупали только раз в жизни. Потом он чуть не каждый день просил отца достать сапоги, не для того, чтобы надеть, нет, а только посмотреть на них, полюбоваться, понюхать их дегтярный вкусный запах. Должно быть тогда и родилась в его характере та черта, которая осталась в нем на всю жизнь самой приметной – бережливость. Свои ли, чужие ли вещи Худайкул ценил и берег.
– Надень сапоги-то, поноси, – говорил отец сыну. – Я хоть погляжу, каков ты в сапогах-то. Что ж они все в хурджуне лежат. Ведь ты растешь, они малы станут.
– Больно уж жалко без пользы трепать их, – отвечал Худайкул. – Вот пойду в кишлак, тогда и надену.
Девять лет прожил Худайкул с отцом. Возвращаясь однажды летним полднем верхом на осле из селения, куда отец посылал его за ячменной мукой и за солью, Худайкул приближался уже к тем местам, где должна была пастись отара. Вот сейчас он обогнет невысокую гору, поросшую арчевником, кизилом, боярышником, желтоголовой степной полынью, и за этой горой, на вершине которой виднеется огромный серо-голубой камень, похожий на лежащего двугорбого верблюда, в широкой долине будет пастись отара. Худайкул пустил осла впереди, а сам шел за ним по тропе, подгоняя осла хворостиной. Ударит его хворостиной вдоль спины или по крупу, тот и не почует, а как ожгет его по задним ногам, так тот сразу ими засеменит. Худайкул посмеивался, глядя, как осел смешно и быстро сучит тонкими ножками. «А ведь и правда, как они держат его, эти ноги, такие тонюсенькие, что на них и смотреть жалко, – думал Худайкул. – Да еще везет мешок муки на спине, да и сам я все время сидел сверху. А бывает, что вместе с отцом взгромоздимся, – он впереди, а я сзади, так что едва умещаемся вдвоем-то, я тогда то и дело сползаю к хвосту. А он идет, гнется, а идет. Не стану больше стегать, пусть себе плетется. Куда нам спешить?» Но едва Худайкул перестал его подбадривать прутом по ногам, как осел совсем обленился и принялся щипать траву вдоль тропы.
– Вот ведь какая ты скотина подлая, – сказал ему вслух Худайкул, – не понимаешь доброго отношения. Не понимаешь – так получай. Еще получай.
Худайкул стегал осла по ногам пуще прежнего, а тот не двигался с места, непривычно высоко подняв голову, насторожив длинные уши, отчего они казались Худайкулу еще длиннее, зажав во рту непрожеванный пук травы. Худайкул удивился, прислушался. По ту сторону горы, должно быть в долине, где была отара, слышался странный шум, похожий на шум ветра или горной реки. Через секунду-другую этот шум перешел в гул. Он быстро приближался и расширялся, словно обтекая гору справа, слева и устремляясь на ее вершину. Теперь Худайкул уже мог различить в этом гуле блеяние многих сотен овец, их панический стремительный стук копыт по земле. Мальчик еще стоял на месте, соображая, что могло там сейчас происходить, как из-за горы вымахнули овцы, обтекая ее тремя потоками, которые быстро скатывались вниз.
Худайкул сразу все понял: на отару напали волки. Но где отец? Надо бежать ему на помощь. Но бежать по тропе, огибающей гору по самому ее подножию, – далеко, версты полторы, напрямик, через вершину – круто, быстро не побежишь. Но так все-таки будет быстрее. Худайкул бросился вверх, к каменному двугорбому верблюду.
Взлетев на самую вершину, с трудом вскарабкавшись на горб каменного верблюда, Худайкул сразу увидел отца. Он боролся с волком. Один на один. И с пустыми руками. Посох то ли сломался, то ли отец уронил его, и он валялся где-то в траве. Сильный матерый волк стоял на дыбах, тяжелая башка с прижатыми ушами была на уровне головы отца. Зверь пытался свалить человека на землю, толкая его в грудь передними лапами, но это ему не удавалось, потому что в горячую, красную, хрипящую пасть его была втиснута рука по самый локоть со сжатым кулаком, упиравшимся прямо в твердую глотку. Волк остервенело грыз и рвал руку зубами, стараясь вытолкнуть ее из пасти, хоть немного отпихнуть от глотки.
Тогда бы ему удалось соединить челюсти и перекусить руку. Отец это знал и старался еще глубже втолкнуть руку в пасть, а левой обессилевшей рукой давил твердое под шерстью горло.
Все это мальчик увидел в один миг, едва вскочил на камень. Обезумев от ужаса, что волк может загрызть отца насмерть, и не чувствуя ни малейшего страха за себя, он стремглав бросился с горы вниз. Ему оставалось добежать до отца всего шагов десять, когда зверь повалил отца на землю.
– Ой, папа! – в ужасе закричал мальчик. – Погоди… Потерпи чуточку… Я сейчас… Убью его! – добавил он, мечась уже тут, рядом, и не зная, что делать, как помочь отцу. Зверь, оглушенный борьбой, не слышал, на замечал мальчика. Худайкул увидел посох в траве, взял его в руки, высоко поднял над головой и изо всех сил ударил волка поперек спины. Зверь повернул ощеренную, хрипящую слюнявую пасть к мальчику, сделал движение, чтобы броситься на него, и вдруг сел на задние лапы. В этот миг, примчавшись откуда-то из погони за стаей, волка с разбегу свалил огромный волкодав с белой, испачканной в крови шерстью.
Отец умер дней через семь. У него была разорвана грудь и шея, искусано лицо, руки. Перед смертью он послал Худайкула в горы, велел найти там, в рощице, кривую арчу, похожую на согнутое колено, а рядом с ней два красных камня, наполовину ушедших в землю.
– Нашел? – спросил он тихим, слабым голосом, когда Худайкул вернулся.
– Нашел.
– Ну вот… Это все твое. Когда вырастешь, купишь себе небольшой домишко с садиком, землю купишь, станешь сам себе хозяин. Бог даст, и жена найдется. Только будь осторожен, держи свой язык на запоре.
Смышленого, бойкого и быстроногого мальчугана управляющий не послал больше пасти отары, а оставил при себе для всяких поручений. Может быть, чувство независимости, которое вселяли в него деньги, оставленные отцом, или благоволение самого господина управляющего, дядюшки Абдуллы, или то и другое вместе внушали ему это, только Худайкул умел держать себя с удивительным для его возраста и положения превосходством среди таких же, как он, молодых батраков. Он частенько делал строгие замечания и назидания кому-нибудь из своих же товарищей, и те диву давались: откуда у Худайкула, сына чабана, появилась такая заносчивость, словно он был не батрак, а хозяин. «Напускное или нет?» – недоумевали некоторые. И все опешили, остолбенели, когда в положенный срок, как завешал отец, Худайкул из батраков сделался вдруг хозяином. Купил себе сад в полторы десятины, затеял строить дом, и все это обнес добротным глиняным дувалом. По правде сказать, надолго бы ему хватило этой работы, если б не люди, те самые батраки, которых он бывало частенько отчитывал за нерадивость или несообразительность. Сначала пришли к нему Декамбай и Балтабай, в то время еще совсем молодые парни, оба босые, не имевшие ровным счетом ничего, кроме домотканых коротких, по колено, штанов, залатанной рубахи, поясного платка, тюбетейки и красивой тыквенной табакерки – единственного их имущества, которое они носили, упрятав в бельбаг, как драгоценность. Худайкул не звал их ему помогать и удивился, когда они пришли. Он не любил Декамбая и Балтабая за их нерадивость и леность, да, может быть, еще за то, что оба они, длинные, худые, были уж слишком похожи на него и своим непомерным ростом и своей неуклюжей худобой. Худайкул во дворе месил глину, когда оба приятеля явились к нему. Он что-то нехотя и грубо проворчал в ответ на их приветствие и молча продолжал свое дело.
– Что же ты, Худайкул, разбогатеть – разбогател, а глину сам месишь?.. – сказал ему Декамбай. – Хоть нас вот с Балтабаем нанял бы, что ли!
– Нанять можно, да от таких лентяев проку-то не будет.
– А ты погляди на нашу работу.
– Да уж видал, знаю.
– Видал? Ничего ты еще не видал, – сказал Декамбай. Дай-ка сюда кетмень-то. – Он взял из рук Худайкула кетмень, поплевал на свои ладони в черных заскорузлых мозолях, мозоли эти то отслаивались жесткими, как слюда, желтовато-грязными пластинками, то опять нарастали буграми, и как был в белых домотканых штанах из маты, спускавшихся по самые икры, так и шагнул в глину, сразу утонув в ней по колено.
– Что же ты так-то вот… в штанах полез в глину, – сказал Худайкул сердито и болезненно сморщился, будто ему причинили боль. – Поберег бы их немного… Других-то ведь не имеешь!
– А черта ли их беречь, – отозвался Декамбай, с азартом поддевая кетменем глину и отбрасывая ее за свою спину. – Не имею и не надо. Еще не было у меня печали… чтобы заботиться, кому на хранение вторую пару штанов пристроить. А у тебя во дворе не могу же я без штанов находиться.
– Так подсучил бы.
Все трое были в одинаковых узких штанах, плотно облегающих икры, и потому штаны нельзя было ни подсучить, ни приподнять даже до колен. Все это видели и знали, и потому замечание Худайкула воспринято было Декамбаем и Балтабаем, как издевка.
– Ты-то свои что же не подсучил? – ввязался в разговор Балтабай.
– Вы на меня не смотрите. У меня и другие штаны найдутся.
– Велика гордость – штаны. Вот если б ты жену заимел… да не одну, тогда бы, конечно, мог бы и погордиться перед нами. А штаны – тьфу на них! – Балтабай плюнул в глину.
Худайкул покосился на него: издевается или нет?
– Человека ведь сразу узнать можно, – поддержал Балтабая Декамбай, – богатый он или бедный. – А по чему, думаешь, можно узнать, а, Балтабай?.. – обратился он к своему другу, словно Худайкул и не стоял рядом.
– Так вот… Если человек имеет одни штаны… Куда же дальше? Не назовешь ведь его богатым, – сказал Балтабай.
– Э-э, нет, брат. А ты забыл нашего Бабамурата, который в позапрошлом году умер? Всю свою жизнь он просидел у мечети в лохмотьях, а двух жен имел. И как они теперь зажили! Сам видишь. Нет, Балтабай, не в штанах дело. Можешь ты иметь один штаны и говорить, что ты самый что ни на есть беднеющий из бедных. Но кто тебе поверит, если у тебя две жены? И обратно, как бы вот Худайкул не уверял меня, что он богатый, я ему не верю.
– Это почему же так? – насмешливо, с оттенком холодного презрения спросил Худайкул. – Сам галах и другим не веришь?
– Я галах, не отрицаю. А ты богатый. Но где твое богатство? В чем оно?
– А ты не видишь? – обиделся Худайкул. – Сад у меня, земля, дом вот скоро будет. Я за вашу работу заплачу, сколько она будет стоить.
– Я не о том. Мы с Балтабаем так пришли тебе помочь, по-братски. И ты об оплате больше речей не заводи. Ты мне другое скажи, Худайкул. Богатый ты или нет?
– Ну?
– Нет, ты не нукай, а скажи: богатый или нет?
– Ну, богатый.
– Нет, – решительно сказал Декамбай. – Не верю. Ни черта ты не богатый.
– Да почему это ты так говоришь? – вскипел Худайкул. – Хочешь, я тебе сейчас кожаный бурдюк приволоку с деньгами.
– Не приволочешь. У тебя его нет, – решительно отрезал Декамбай.
– Ну… бурдюка, может, нет, так другая посудина есть.
– Нету у тебя никакой посудины, – ввязался опять в разговор Балтабай. – А была бы, так и жена бы у тебя была. Вот когда у тебя будет жена, да не одна, а две, вот тогда я скажу, что ты богатый, и равняться с тобой не посмею.
Разговор этот, начавшийся с полушутливых фраз Балтабая и Декамбая, закончился на полном серьезе и глубоко запал в душу Худайкула. Еще не отстроив дом, он женился, привез жену из маленького горного кишлака неизвестно за какой калым. Жена его, шестнадцатилетняя Башарат, была рябовата, бледна, худощава, но едва она появилась в его доме, как Худайкула словно подменили. Он стал надменен, важен в своем новом полосатом халате и белой чалме, и уж не прятал руки в просторные рукава, а закладывал их за спину, словно они и мерзнуть у него перестали.
Декамбай с Балтабаем сразу это приметили и в самом деле почувствовали, видно, разницу между собой и Худайкулом. Заметно было, что Худайкулу так и хочется теперь вызвать их на прежний разговор, но ни Декамбай, ни Балтабай не осмеливались даже разговаривать с ним в том фамильярном тоне, какой у них был раньше, хотя Худайкул вот уже второй год, возясь с постройкой, продолжал вместе с ними месить глину, сидя на корточках, лепить из нее ладонями круглые кирпичи для дома, обносил дувалом сад.
Разговаривали Декамбай с Балтабаем теперь все больше между собой, а Худайкул молчал, с достоинством хранил свое положение женатого человека, а раз женатого, как считали эти парни, значит богатого. Иногда они, пошабашив и отужинав у него уже в поздние сумерки, чинно и вежливо распрощавшись, на следующий день вдруг не являлись. Худайкул ждал их день-два, ждал неделю, наконец садился на лошадь и ехал за ними верхом куда-нибудь в соседний кишлак, где, как он слышал, они нанялись жать и вязать в снопы зеленый клевер либо вот так же возводить дувал вокруг чужого двора.
– Что же это вы переметнулись? – укоризненно говорил им Худайкул, с трудом разыскав их среди зеленого поля или в чьем-нибудь незнакомом дворе. – Надо было закончить у меня все дела по чести по совести, а потом уж уходить.
Декамбай с Балтабаем виновато молчали, смущенно почесывали то бритую голову, то острый кадык на длинной загорелой шее.
– А может быть ты, Худайкул, кого-нибудь другого взял бы помочь-то тебе? – неуверенно говорил кто-нибудь из них. – Ты ведь будто бы недоволен нами. Говоришь – ленивы мы да руки у нас неумелые.
– Говорил, а теперь не говорю. Руки у вас не только умелые, а прямо-таки золотые. Только, видно, не для каждого. Этим и повернули вы душу мою. Если бы кто другой, не вы, не пошел бы я кланяться никому.
Если б нашелся человек, который год или два назад сказал бы Худайкулу, что эти два бездомных батрака, молокососы, которые сами-то не знали, как свою жизнь устроить, вдруг повернут его душу так, что он всю жизнь будет их помнить, Худайкул не поверил бы и не побоялся бы побиться об заклад на все свое богатство, хранившееся теперь не в горах у кривой арчи, под красными камнями, а где-то в саду, под дувалом.
А так случилось. Поздней осенью, когда начались ненастные дни и все работы у Худайкула были закончены, он позвал парней в комнату, на мужскую половину, погреться у сандала, и положил перед каждым из них кучу серебра. По тем временам это была щедрая плата. Худайкул молча, но весело и гордо поглядывал на батраков.
– Ну как? Не обидно будет? – спросил он и опять перевел взгляд с одного на другого.
– Обидно, – сказал Декамбай. – Обидно, Худайкул.
– То есть как? Мало? – отшатнулся Худайкул, выкатывая из орбит глаза. – Ну вы уж, я вам скажу, совсем совесть потеряли. Сколько раз вы от меня уходили? Вспомните. А теперь чего же вы хотите? Ограбить меня?
– Худайкул, не кипятись прежде времени, – спокойно произнес Декамбай. – Послушай, что мы тебе скажем.
– Не хочу слушать. Не хочу ничего знать. Я мог бы, как другие, ничего вам не дать.
– Вот это самое мы и хотели тебе сказать. Но ты ведь не выслушал нас.
– Что? Что сказать?
– Нам не надо от тебя ничего. Понимаешь?.. Не надо денег. Кормил ты нас за нашу работу, хорошо кормил. Мы сыты были. Вот и спасибо. А денег нам твоих не надо.
– Все-таки думаете – мало я вам даю?
– Да нет, Худайкул, не мало. Понимаешь, не мало. Только не за деньги мы пришли к тебе работать. Помочь пришли, по-братски. Понимаешь?.. Мы ведь тебе и тогда об этом говорили. Но ты не поверил. Уважаем мы тебя. Все-таки наш ровесник, хоть теперь и богатым стал. Не хотим мы с тобой никаких счетов, ни расчетов сводить.
Они ушли, оставив Худайкула наедине с собой да с двумя горстями серебра, лежавшего на красном сатиновом одеяле, покрывавшем сандал. Худайкул сидел, глядел на серебро, думал: «Ну, учудили. Ай да галачи! Денег им не нужно! Таких дураков еще на свете не было, чтобы от денег отказывались. Да ведь кто? Декамбай с Балтабаем! А? Хоть бы люди были. А то ведь голь перекатная. Кроме табакерки и похвастать-то нечем». Но что бы ни думал Худайкул, а в душе его словно действительно что-то ворочалось.
Да, есть на земле странные люди, Худайкул, есть.
Больше всего не хотел Худайкул, чтобы люди считали его бедным человеком, боялся этого, и все тяготел к богатым. Но те видели, какой он богатый, тех на мякине не проведешь: весь доход его был от сада да еще от бахчи, на которой сам и пот льет и мозоли на руках наращивает, как последний поденщик. Только раз нанимал себе настоящих батраков, Декамбая да Балтабая, когда строился, обзаводился семьей да хозяйством, так и то даже эти галахи, говорят, денег с него не взяли, пожалели, видимо, своего брата – галаха, батрака. И сельские богатеи – мулла Мирхайдарбек-ходжа, волостной управитель Абдулхан, мираб Хашимбек держались с ним примерно так же, как сам он держал себя, с Декамбаем да Балтабаем. Одним словом, от бедных Худайкул отстранился и к богатым не пристал, потому и жил в каком-то особом одиночестве. Но как ни трудно сводил он концы с концами, все-таки женился еще раз, взял вторую жену.
Теперь уж и вовсе нелегко стало Худайкулу сводить эти самые проклятые концы: не успеет он отвезти на своей арбе два-три мешка пшеницы на мельницу да смолоть ее на муку, как уж говорят: рис кончился, надо ехать на рисорушку, везти шалу.
– Это почему же он так быстро кончился? – раздражаясь, спрашивает Худайкул у старшей жены. – Ведь на прошлой неделе еще с полмешка было?
– Корова молока убавила, рису да муки теперь больше в расход идет, – виновато оправдывалась Башарат.
– Что это она у вас больно рано сбавлять стала? – все больше раздражаясь, говорил Худайкул. – У людей чуть не до отела доятся, а тут еще вся зима впереди, а уж молока нет.
– Напрасно такие слова говорите, – возражала Башарат. – Корова хорошая. Грех на нее обижаться, на кормилицу нашу. У людей по три, по четыре месяца не доятся, сами знаете, а наша отдохнет пять-шесть недель до отела, да и теленочка принесет. Опять бог молочка дает.
Семья прибавлялась год от года, детей становилось все больше и больше, как огурцов на грядке после хорошего дождя или полива. То надо было всем купить маты на рубашонки да на платьица, то кому-нибудь тюбетейку, то халатик на зиму, а если всем по паре калош с ичигами, так тут уж прямо разор настоящий: шутка ли сказать – семь пар калош да семь пар ичигов. А ведь женам ичиги с калошами – уж это обязательно, да ситцу, да сатину на платья, а там, глядишь, паранджа истрепалась, шальвары новые нужны да еще какая-то тесьма особая на эти шальвары. Оно, конечно, и самому приятно глядеть на эту зеленую с красными искорками тесьму на шальварах, когда она горит, как два браслета, на ногах у Халиды, чуть повыше ее голых щиколоток. А ведь, что греха таить, – хочется иной раз Худайкулу и побаловать молодую жену тайком от старшей: серебряные серьги либо колечко медное привезет ей из Ташкента, а то просто горсть фисташек жареных или четверть фунта ее любимой халвы с орехами. И серьги, и колечко Башарат потом увидит и, конечно, не поверит Халиде, что это ее приданое, которое она прежде берегла и не надевала; и будут слезы и обиды, будет зависть и ненависть. Да что же делать? Наплевать. Нельзя же в самом деле разоряться ему вконец и баловать подарками обеих жен. А тут еще окажется, что поденщики нужны – урожай в саду убрать, а их надо накормить да расплатиться с ними по совести, как договаривался, хотя и работали они всего семь-восемь дней. Худайкул не любит, как другие, обманывать людей да прогонять их взашей, не расплатившись по совести, сам когда-то в молодости батрачил, помнил про себя, хотя не любил, когда другие об этом напоминали. Поденщиков Худайкул тоже нанимал с умом, не брал своих односельчан, из ближних кишлаков тоже не брал: ведь каждый из них непременно что-нибудь унесет из сада, либо яблоки в узелке, либо орехи детям своим; а тот, который из дальних мест сюда пришел заработать, тому некому нести и некуда. Вот Худайкул и брал всегда для садовых работ иногородних, из других мест. Одним словом, расходов хватало, куда ни повернись – всюду расходы, а доход один – сад. А всякий знающий человек понимает, как жить на такой доход. Вся надежда на аллаха. Угодит хорошая весна без заморозков – значит урожай, деньги. Но ведь и так бывает: расцветут персики, урюк расцветет – тут вот тебе снег и мороз. Ненадолго, всего лишь на одно утро, а урожай погиб.
Только в дни сбора урожая и нанимал Худайкул поденщиков. В другое же время сам управлялся с садом. С самой ранней весны, с конца февраля, когда подуют тревожные южные ветры, когда снега давно уже нет и в помине, когда на деревьях в саду набухают почки и ветви покрываются сизым сливовым налетом, и вдали, в конце сада, сквозь голызины ветвей сквозит теплая синева, с ранней весны до уборки урожая Худайкул возится в своем саду один. На нем легкий, без подкладка шерстяной яхтак, перепоясанный в талии бельбагом, куском грубой домотканой маты, выкрашенной в тусклый голубой цвет, бурые с острыми загнутыми носками стоптанные сапоги из бараньей кожи, на голой обритой голове киргизский войлочный тельпак; привычка носить тельпак сохранилась в нем еще с детских лет, когда он вместе с отцом пас овец: тельпак нравился Худайкулу тем, что в жару он оберегал от зноя, в холод сохранял тепло. Но если во время работы в жаркие летние дни бритая голова особенно сильно потела под этой войлочной шапкой, и пот крупными каплями катился по темному морщинистому лбу к бровям, застилал и щипал глаза, Худайкул снимал тельпак и надевал свою родную тюбетейку, черную, с белыми вышивками, засаленную и насквозь пропахшую потом, а лоб перевязывал куском бурой тряпицы, свернутой жгутом. Тельпак незаменим был Худайкулу во время поездок, когда надо было отвезти фрукты в город, съездить на мельницу, на рисорушку либо на базар купить керосину, спичек да еще кое-чего по хозяйству; солнце ли пекло голову, дождь ли проливной стегал в спину – Худайкул спокоен: ничего, пусть печет солнце, пусть хлещет дождь – у Худайкула добрый тельпак, его не прокалишь, не промочишь, а главное – вода не льется за шиворот, когда на голове тельпак, разве изредка попадут две-три случайные капли на теплую спину, если быстро и резко наклонишь голову.
