Текст книги "Чаша терпения"

Автор книги: Александр Удалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Жаль, что я не знала, – задумчиво сказала Надя. – Я бы сходила туда.

– Стоит ли вам связываться с этими людьми? – отозвался Кузьма Захарыч. – Разве можно? Сохрани и помилуй вас!

– Вы о чем?..

– Да знаю, как он довел вас вчера до белого каления.

– Нет, я не об этом, Кузьма Захарыч. Это… ну, я не знаю… Меня возмутила грубость. Грубый очень человек. Зачем он приезжал? Что ему надо было?

– Ему-то?..

– Да.

Кузьма Захарыч вздохнул.

– Ну бог с ним, – сказала Надя. – У него, очевидно, какие-то свои дела. А ко мне уж он так… проездом заглянул. Внимание проявил.

– Ну не скажите, Надежда Сергеевна.

– А что? Что вы думаете?

– Я думаю, ротмистр Зазнобин приехал поглядеть – не крамольный ли вы человек.

– Я?!

– Конечно.

Надежда Сергеевна искренне рассмеялась.

– Какой вы, оказывается, мнительный человек, Кузьма Захарыч. Сколько в вас подозрительности, – сказала она. Потом помолчала, подумала. – Хотя, да… я припоминаю, он говорил о каких-то митингах. Какие митинги он имел в виду?..

– Так вот, вы спасли хозяина от смерти?! Семью его спасли?!

– Так что же?!

– А люди-то потом говорили об этом! По всем переулкам так и гудели весь день. Целыми собраниями собирались.

– И что же?..

– Ну так вот, уже и подозрение на вас пало.

– А-а, – спокойно отозвалась Надежда Сергеевна. – Ну бог с ним, с подозрением. Жаль вот, я не спросила его…

Она замолчала, не договорив, по лицу ее блуждала грустная задумчивость. Кузьма Захарыч сказал:

– Вы его еще встретите, Зазнобина этого.

– Встречу?

– Обязательно. Не здесь, так в Ташкенте можно его отыскать. В жандармском управлении.

Несколько дней после этого Надя все думала, не поехать ли в Ташкент, не пойти ли в жандармское управление и не спросить ли этого Зазнобина, что ему известно об отце. Но останавливали неприязнь, отвращение к этому человеку. И потом – дорога. Уж очень далеко было ехать до Ташкента, трястись опять на этих дрожках, терять два-три дня, когда люди только что увидели ее, только что узнали, зачем, ради кого она здесь поселилась.

И она не поехала. Несколько недель Надя посвятила тому, чтобы познакомиться со всеми жителями селения. Она ходила по дворам узнавала, есть ли больные. Иногда ей говорили, что больных нет, но она не спешила уходить, старалась либо завести беседу, либо садилась за дастархан, который гостеприимно расстилали перед ней в каждом доме, и вдруг замечала ребенка с больными гноящимися глазами или лишаями на голове, либо обнаруживала у кого-нибудь в семье малярию. Случай с Худайкулом помог ей ближе подойти к людям, освободил от многих преград путь к их сердцам. Ее чтили все; дети и взрослые, богатые и бедные. На улице, при встрече, мужчины прикладывали правую руку к сердцу, кланялись, женщины, по обычаю, обнимали за плечи, ласково похлопывали ладошками по спине, ребятишки осыпали градом приветствий.

Вскоре Надежда Сергеевна выяснила, что в селении есть больные малярией, трахомой, стригущим лишаем, чесоткой. Она принялась их лечить, но потом узнала, что почти все они ходили и к ней, и к знахарю Бабаходже, тому самому Бабаходже, который всего месяц назад чуть не отправил на тот свет Худайкула и всю его семью. Это показалось ей странным, необъяснимым, чудовищным.

– Это что же такое? Зачем вы так делаете? – спрашивала она своих больных.

Они смущенно молчали. Только Саламат, жена Тимура, того самого дехканина с усталым измученным лицом, про которого говорили, что вся душа у него на лице, однажды сказала Наде:

– Ты не мусульманка. Кяфирка. Неверная. А Бабаходжа – наш. Мусульманин. Он правоверный.

Она боролась с этим, как могла, убеждала, настаивала, требовала не ходить к знахарю, и все с ней соглашались, а потом узнавала, что они опять были у этого табиба. Она стала замечать, что иногда Бабаходжа умышленно делал не лучше, а хуже, любую, даже самую безобидную болезнь, усугублял и растравлял, должно быть, всю вину за это сваливая на русскую сестру милосердия. Но вдруг оказывалось, что, когда болезнь принимала устрашающие симптомы, они больше не шли к знахарю, проклинали его всеми известными им проклятиями, непременно при этом вспоминая, как он чуть не загубил Худайкула, так же, как его дочь, Бувинису, и всю его семью.

С новой энергией она бралась за лечение. Проходили дни, человек выздоравливал. Так было не раз и не два. Это еще больше укрепляло в людях веру в нее, привязанность к ней, любовь. Молва о ней разносилась все дальше по окрестным кишлакам. Говорили, что в Яркенте есть русская сестра, которая излечивает от всех недугов лучше любого знахаря, может даже выгнать дьявола, если он в кого-либо вселился, может спасти человека от смерти.

Говорили еще, что эта самая Надира будто бы перешла в мусульманскую веру и теперь считает Худайкула своим отцом, а он ее – своей старшей дочерью вместо Бувинисы.

Все чаще люди стали приезжать к ней из дальних кишлаков на арбе, верхом на лошади, на ишаке, на верблюде, приходили пешком. В большинстве случаев это были тяжело больные люди, от которых знахари отказывались. Потом подошел срок, когда Надя сама села на дрожки, взяла с собой фанерный ящик с медикаментами и поехала с Кузьмой Захарычем по окрестным кишлакам.

Надя сначала смеялась, потом стала в глубине души сердиться, когда люди в кишлаках спрашивали ее:

– Говорят, вы можете выгнать дьявола? Это верно?

– Не знаю. Попробую, – отвечала она, – Покажите мне этого человека, в котором он сидит.

– Вы родная сестра Худайкула? Или дочка его старшая? – спрашивали ее не раз. – Но вы ведь… русская?

– Я сестра милосердия, – отвечала она.

– А Худайкул ваш брат? – ничего не помяв из ее ответа, снова задавал вопрос собеседник.

– Да. Он мой брат. И вы мой брат. Сестра милосердия – значит для всех сестра.

Но в кишлаках и селениях ходили упорные слухи, что Надира – родная сестра Худайкула, наделенная даром излечивать людей. Худайкул с гордостью поддерживал это мнение, говорил:

– Верно, девчонка молодая совсем. Но эта девчонка меня из двух капканов вытянула: сначала от дьявола, потом… еще из одного.

Об этом втором капкане Худайкул предпочитал умалчивать. Не хотелось ему признаваться, что в тот мрачный для Худайкула год, когда весенние заморозки убили дочиста весь урожай в саду, Малясова спасла его от голода, от нищеты, уплатив за квартиру деньги за два года вперед. Худайкул снова повеселел, хозяйство его окрепло. Во дворе опять, как прежде, раздавалось конское ржание, мычание телят и коровы, блеяние овец. Сад опять каждый год давал обильный урожай. Теперь Худайкул чувствовал себя на земле еще крепче, увереннее, сильнее, чем прежде, но никогда не забывал о том, что сделала для него Надя Малясова. Пристально, ревниво следил он за тем, чтобы ее где-нибудь не обидели, не сказали бы ей грубого слова.

Надя долго не могла отучить людей от подношений, от узелков, с которыми они являлись к ней на прием, а потом настойчиво совали их в руки или оставляли где-нибудь на подоконнике, на табуретке, за дверью у порога, заставляя ужасно мучиться, краснеть даже наедине с собой. Ей были неприятны эти подношения, ее одинаково коробило и от узелков, в которых были завязаны пяток яиц, горстка сушеного урюка или несколько катышков курта – сухого овечьего молока, и от потных медяков, которые ей приходилось брать за лекарство. Но что поделаешь?! Медяков за лекарства избежать было нельзя, она отчитывалась за них четыре раза в год, когда получала новую партию медикаментов и платила за эти лекарства огромную сумму. Но она отсылала назад тяжелые отрезы бархата и полосатого атласа, с возмущением возвращала назад хрустящие «красненькие» и «синенькие» кредитные билеты, приказывала увести со двора барана, которого ей прислал с каким-то хромым босым человеком известный в округе богач Желтая птица неизвестно даже за что. Но никто не понимал ее бескорыстия, для многих ее поступки были странны, непонятны. Большинство людей считало, что она отказывается и краснеет из-за своей молодости, неопытности, крайней деликатности. Худайкул, кажется, был единственным человеком, который верил в ее искреннее бескорыстие, и Надя часто бежала к нему за помощью.

– Разъясните вы этому парню, пожалуйста, что я не принимаю никаких узелков ни от бедных, ни от богатых. Разъясните ему. Помогите мне, – говорила она Худайкулу, взмолившись.

Худайкулу уже надоело это всем объяснять, он сердился на пациентов и орал на парня:

– Ты слышишь, что тебе говорят, ослиное ухо! Попробуй еще хоть раз закрутить в свой дурацкий бельбаг курт, урюк или накопленные деньги.

– Вы подумайте, какой-то хромой человек пригнал сейчас к моей террасе двух баранов, говорит, от самого господина Абдуллы, управляющего Желтой птицы. У этого управляющего вся шея была покрыта фурункулами. Я, правда, вылечила его. Но… Это же чудовищно – двух баранов! Скажите этому человеку, чтоб он их немедленно отогнал назад.

– Так ведь он прохвост, этот хромой Джавад. Возьмет баранов себе, а управляющему скажет, что вам отогнал.

– Как?.. Нет, пусть не смеет! А впрочем, мне все равно. Как хочет.

– А может… ладно?..

– Что «ладно»?…

– Пусть останутся?..

– Да вы что?! А еще братом мне зоветесь, – пристыдила Худайкула Надежда Сергеевна.

Не давал Худайкул ее в обиду никому, а пуще всего боялся сам обидеть.

12

– Я начинаю подозревать, что он и ко мне тебя ревнует, – сказал Август, глядя, как Худайкул уже второй раз зачем-то идет к ним.

Надя вспыхнула, жаркий румянец с такой силон загорелся на ее щеках, что они стали пунцовыми, но тут-же начали быстро бледнеть.

– Я… ждала, что ты это скажешь.

– Ждала?

– Да.

– Почему?

– Не знаю.

Худайкул был уже близко, и по тому, как раздувались полы его распахнутого халата, как он шумно и широко шагал, то пригибаясь под деревьями, то отводя ветви в стороны, Надя поняла, что он чем-то встревожен.

Она поднялась.

– Сестра, – сказал он, остановившись. – Опять нужна твоя помощь. Опять беда.

– Что такое?..

– Беда, – повторил Худайкул и, нагнувшись, принялся вытирать лицо полой черного стеганого халата. Продолжая вытирать потную шею, он, не разгибаясь, начал что-то быстро говорить Надежде Сергеевне по-узбекски. Потом резко выпрямился, перевел дух и снова принялся что-то объяснять, энергично жестикулируя стиснутыми кулаками, словно наматывая на них пряжу, то быстро вскидывая руки вверх, то медленно разводя их в стороны.

Надежда Сергеевна пожала плечами, сказала Худайкулу что-то неуверенно. Он горячо перебил ее, прижал к груди обе руки.

Август молча слушал их и ничего не понимал. Она шагнула к Августу, провела по его плечу ладонью, сказала виновато:

– Милый, побудь пока без меня… Я сейчас вернусь.

Он ничего не ответил. Стоял, продолжая каменеть, провожал их глазами, пока они шли через сад. Потом еще постоял неподвижно минуты две, стискивая скулы. И вдруг ожесточенно швырнул кисть в траву, ударил ногой по мольберту, бросился из сада вслед за ними, на мужскую половину двора, не огороженную дувалом ни со стороны сада, ни с улицы, где только что прошли Худайкул и Надя. Словно молодой олень, выскочивший из чащи на поляну, Август постоял посреди двора, прислушался к звукам. За дувалом, на женской половине, где жил Худайкул, кто-то тихо разговаривал. Август метнулся к калитке, поторкался в нее, потом сильно ударил по калитке ногой. Цепочка звякнула, калитка с треском отворилась. Две женщины, сидевшие возле водоема под персиковым деревом, испуганно вскрикнули. Август метнулся назад, выбежал на дорогу, снова прислушался. Какой-то шум и нестройные голоса слышались недалеко в чьем-то дворе. Словно ртутный столбик в термометре, ярость в его груди вдруг упала. Август отчетливо услышал, как сердце сбавляло удары, гулко стукнуло раз, другой, третий, а потом стало биться ровно, неслышно.

Не разбирая дороги, по пыли он двинулся туда, где слышались голоса. Внезапно они раздались рядом. Август посмотрел в сторону и в просветах между будыльем прошлогоднего подсолнечника и кукурузы, огородивших чей-то двор, увидел толпу людей.

Он вошел во двор и тотчас заметил Надю. Она стояла рядом с Кузьмой Захарычем молча, с очень виноватым выражением лица смотрела на то, что лежало на земле. Люди что-то возбужденно говорили, жестикулировали, восклицали, перебивая друг друга, но никто никого не слушал.

Ничего не понимая, Август осторожно приблизился к Наде, встал за ее спиной. Она не заметила его, сказала, обращаясь к Кузьме Захарычу:

– Ну что я… Чем я могу помочь?..

– Да не волнуйтесь вы, Надежда Сергеевна. Что вы, что ли, виноваты в этом?! – отвечал ей Кузьма Захарыч.

– Уж очень они привыкли верить мне во всем. Будто я все могу. Сходили бы за этим знахарем, что ли?! Поклонились бы ему, негодяю, черт с ним!

– Ходили. Его дома нет. Уехал.

– Уехал?.. Куда уехал?..

– А холера его знает. Сел на своего осла и уехал. Еще третьего дня.

– Ах, как жаль. Он чем-нибудь помог бы здесь. Уж быку-то он мог бы, наверное, помочь.

Август начинал догадываться, что тут произошло и зачем позвали сюда Надю, и прежняя ярость, как ртутный столбик в термометре, снова быстро поднималась в груди, распирая горло.

В кругу толпившихся людей, издыхая, лежал на земле рыжий бык с раздутым, огромным, как гора, брюхом, с выпученными фиолетовыми глазами. Его таскали за хвост, для чего-то стучали по звонкому, как барабан, брюху ладонями, ходили вокруг него с бутылкой керосина, с наточенным ножом и даже с шилом.

– В чем тут дело? – спросил Август, – Что здесь произошло?

– Ах, ты пришел, – сказала Надя, повернув к нему мгновенно посветлевшее лицо. – Понимаешь, это бык одного нашего бедняка, Балтабая. Полчаса назад Балтабай велел детям попасти его по краю арыка, а они заигрались и забыли про быка. Он ушел в клеверник и облопался молодого зеленого клевера, – полушепотом и зачем-то торопясь продолжала рассказывать Надя. – Оказывается, сочным молодым клевером, особенно когда на нем еще лежит роса, рогатый скот очень быстро объедается. Тут с этим быком что только не делали! И по двору его гоняли, свистели, улюлюкали, кричали, били и палкой, и камчой, и прутьями, а он уже идти не может. У него ноги подламываются. Так и упал вот среди двора. Ему и керосин с сырыми яйцами в горло вливали вместо рвотного, и желудок – ты представляешь! – шилом прокалывали. Ужасно! Ничего не помогло. Сейчас, кажется, прирезать его собираются.

– Прекрасно! Все это хорошо, – перебил ее Август, чувствуя, что ртутный столбик уперся уже в самую гортань и мешает дышать. – Но скажи мне, зачем они звали тебя? Зачем?! Лечить быка? Лестно. Ах, как лестно! Да как ты… Ведь эти азиаты… Они смеются над тобой!..

– Нет, что ты, Август! Нет!

– Да! Да! Да! Смеются. Издеваются, Как он посмел прийти за тобой., этот… этот твой Худайкул?! Чтоб ты пошла отхаживать обожравшегося быка?!

– Это не он, Август. Его попросили Декамбай с Балтабаем. Они постыдились сами идти ко мне и попросили его… Думали, что я сумею….

– Ага, постыдились! Значит, они понимают. Значит, издеваются?

– Да нет, нет. Они просто в ужасе от этого горя. Не знают, за что хвататься, куда бежать, что делать, чтобы спасти быка. Понимаешь?!

– Я понимаю. Они унизили тебя. Но больше унизили меня. Да, меня.

Август оглядел людей мутным от гнева, блуждающим взором, увидел Худайкула. Ничего не подозревая и даже не замечая Августа, Худайкул что-то говорил Декамбаю, деловито, не спеша вытиравшему окровавленный нож о рыжую шерсть неподвижного быка.

Но Август вдруг сделал три больших быстрых шага и прежде, чем Надя успела броситься за ним, схватил Худайкула обеими руками за ворот халата.

– Ты что же, смеяться вздумал?! – произнес он тихо, с присвистом, медленно выговаривая каждое слово.

Его лицо и губы стали одного, серо-землистого цвета, и он все ближе придвигался к лицу Худайкула.

Худайкул молчал, ничего не понимая, и отстранял лицо все дальше от Августа, силясь зачем-то взглянуть на быка. Но Август крепко держал его окостеневшими пальцами за ворот халата, и Худайкул все никак не мог посмотреть туда, куда хотел.

Это продолжалось несколько секунд. Все оцепенели, не могли понять, что произошло.

– Август! Что ты делаешь? Август! Опомнись! – пронзительно закричала Надя, бросаясь к нему.

Между Августом и Худайкулом встали Филипп Степанович, Декамбай, Кузьма Захарыч. Август поглядел на хмурые лица, разжал пальцы, молча ушел со двора.

13

– Уезжай, Август! Уезжай, прошу тебя.

– Что ты говоришь?! Подумай.

– Да, да. Я подумала. Уезжай.

– Но куда?..

– Обратно. Куда хочешь.

– В Петербург?..

– Не знаю… Да…

– Но… давай тогда уедем вместе.

– Нет… ты уедешь один.

– Но почему ты считаешь, что я был неправ?.. Ведь я же хотел, чтоб они считались с тобой, уважали тебя.

– Разве ты не видишь?.. Ничего не видишь?..

– Что именно?

– Как они уважают меня?

– Они смеются над тобой. А ты говоришь – уважают.

– Перестань. Ты слепец, Август.

– Это ты слепая. Они позвали тебя… спасать дохлого быка. И ты пошла. И в какой час! В какую минуту! Когда я весь был охвачен самыми лучшими чувствами души – вдохновением, любовью. Ведь он же видел, что мы заняты, что я пишу твой портрет. И в это время прийти и звать тебя, как последнего коновала… к быку. Да еще после этого ты говоришь, что я неправ. Где твоя гордость, достоинство, честь, любовь? Наконец самолюбие?!

– Да, ты не прав. В один миг ты разрушил то, что я с таким трудом строила четыре года.

– Не понимаю. Что я разрушил? Что я мог разрушить?

– Веру. Понимаешь, Август? Их веру в человека ты разрушил.

– В тебя?

– Да, конечно. Разве теперь они будут мне верить? Будут уважать?

– Тебе дорого их уважение. А моя любовь?.. Не дорога?..

– Зачем ты путаешь и смешиваешь совершенно разные чувства?

– Разные? Но ты ведь гонишь меня! Значит, ты готова променять мою любовь на их уважение.

– Я люблю тебя. И мне больно, больно… Но ты натворил такое… Тебе нельзя здесь оставаться. Да и мне… Я не знаю, как я теперь буду здесь жить.

– Тогда давай уедем… может быть, просто на новое место.

– Это связано с хлопотами. Разрешат ли?

– Разрешат. Я буду сам хлопотать.

– Не знаю, подумаю. Ты на новом месте не станешь другим.

– Ах вот что! Ты хочешь сказать, что ошиблась во мне. И, верно, уже раскаиваешься, что мы встретились, что ты объявила меня своим мужем.

– Нет. Я не раскаиваюсь. Я была счастлива с тобой… Но сегодня ты сделал меня несчастной. Мне стыдно за нас… за тебя… за меня… перед этими людьми.

– Я снова не понимаю тебя. Ведь это им должно быть стыдно перед тобой. Они тебя позвали… чтобы ты вылечила им быка.

– Этот бык для них – целое состояние. Он их кормил. И вдруг такое несчастье! Они готовы были позвать не только меня, ангелов небесных, лишь бы спасти этого быка. Ведь надо же их понять, Август.

Разговор этот происходил в комнате. Август сидел на стуле за столом спиной к раскрытому окну, а Надя в углу, на кровати. Давно уже смерклось, но они все не зажигали огня, сидели, смутно различая друг друга в темноте.

Неожиданно за спиной у Августа мимо раскрытого окна быстро мелькнула чья-то крылатая тень, в дверь осторожно постучали ногтем, как стучат по арбузу или тонкой фаянсовой чашке.

Август не двинулся с места.

– Вот что делает твое панибратство, – сказал он. – Не сомневаюсь, что это опять к тебе с какой-нибудь болячкой.

Надя молча прошла к двери, широко распахнула ее. У порога стоял Худайкул, пригнув голову под низкой притолокой, молча вглядывался в темную комнату.

– Пожалуйста, входите. Я сейчас зажгу лампу, – сказала Надя.

– Не надо, дочка. У меня такой разговор, что лучше не зажигать света, – проговорил Худайкул и, пригнувшись еще ниже, шагнул в комнату.

– Отчего же не зажигать?.. Свет согревает душу, дядя Худайкул.

– Это верно. Но тогда я… тогда мне надо прятать глаза перед твоим мужем, перед тобой. Я ахмак, дурень, – негромко, но горячо повторил Худайкул. Он стоял среди комнаты, смотрел на Августа, на Надю уже при зажженном свете, и продолжал. – Надо же было такому случиться… Если б не это горе… Если б не Балтабай… Ведь это все он меня надоумил. Иди, говорит. Иди, братец Худайкул, скорее. Ты видишь, какая беда. Надира нас выручит, она спасет нам быка. Ну я и пошел. Совсем потерял голову из-за этих людей.

– Да что вы так терзаетесь?! Ведь разве дело в том, что вы пошли?.. И что я пошла?! Декамбая с Балтабаем жалко. Вот ведь что. Их жалко, дядя Худайкул.

– Брат, – сказал вдруг Худайкул, не дослушав Надю, и шагнул к Августу, – ты хорошо сделал, что образумил меня. Надо было не так меня потрясти. Но теперь уж, что поделаешь, не сердись, друг. Не копи на сердце злость. Не сердись, – Худайкул стал искать взглядом руки Августа, чтобы пожать их, но тот, продолжая сидеть на стуле, убрал их за спину.

– Что он говорит? – холодно спросил он Надю. Она внезапно заволновалась, быстро перевела ему все, что сказал Худайкул. И вдруг добавила тем особенно тихим, но ясным и спокойным голосом, которого Август боялся ослушаться:

– Август, ты продолжаешь держать себя дерзко и вызывающе. Видно, ты совершенно не думаешь обо мне. Зачем же ты приехал? Зачем мучаешь меня?.. Тебе приятно пощекотать свой собственный эгоизм и свое самолюбие?.. Нет. Довольно, – добавила она. – Уезжай.

– Что ты, Надюша! Успокойся. Если он на меня не сердится, так и я на него не сержусь.

Он поднялся, похлопал Худайкула по плечу, пожал ему руку, говоря:

– Ничего, хозяин. Ничего. Образуется. Все образуется и образумится.

Через четверть часа они сидели у Худайкула во дворе на глиняном возвышении, устланном ярким полосатым паласом, возле водоема, под персиковыми деревьями. Худайкул разрезал для них на подносе скороспелую дыню-хандаляку, и двор наполнился сладким густым ароматом. Потом он угощал их зеленым и байховым – «фамильным» чаем, янтарно-прозрачным и агатово-черным виноградом, сочным сахарным абрикосом, пресными лепешками, замешанными на бараньих выжарках, и как венец всего этого угощения – вкусным рассыпчатым пловом, который Август и Надя, соблюдая обычай, ели руками. Для нее это было привычно, зато Август, смеясь и смущаясь своей неловкости, поминутно терял, сыпал жирный рис из своей ладони себе на колени, на ситцевый платок, расстеленный вместо скатерти поверх паласа.

– Я рада, что все так кончилось, – сказала Надя с облегчением, когда они, уже близко к полуночи, вернулись домой, на свою половину двора. – Теперь надо, чтоб это совсем-совсем забылось… Мне пришла в голову чудесная мысль. Понимаешь, все будет хорошо, – все, как прежде. И так все просто.

Август лежал рядом, молчал, курил. Легкий голубой дымок поднимался к белому кисейному пологу, под которым они спасались от комаров. Август следил взглядом, как дымок скапливался там, наверху под пологом, долго не таял, покачивался и приходил в движение, когда Август, забавляясь, вытягивал губы, точно собирался свистнуть, с шумом выдыхал вверх новую глубокую струю табачного дыма.

Летними ночами в маленькой комнатке с земляным полом и низким потолком было нестерпимо душно, и Надя с Августом спали во дворе, на широкой деревянной тахте, под пологом.

– Почему ты так равнодушен к тому, что я говорю? – спросила Надя.

– Нет, отчего же?.. Я просто слушаю тебя, – сказал он спокойно.

Август словно прислушивался к двум голосам: один, это был ее, Надин, голос, и Август слышал его отчетливо, ясно; другой звучал где-то очень далеко, в глубине души, и он не мог даже разобрать слов, не мог понять, чей это был голос: его ли собственный или чей-то чужой. Продолжая курить, Август мучительно прислушивался к этому голосу и вдруг неожиданно увидел себя входящим в знакомый шикарный ресторан на Невском проспекте… Перед глазами возник Петербург, уютный родительский особняк на Миллионной…

«Ах, вот что! Раскаяние! – мысленно сказал он себе с укором. – Ну, нет! Так быстро! Не может быть… Нет, нет… Не может быть! Я люблю ее, люблю… И не смогу прожить без нее ни дня… ни часа… нет, нет…»

Но голос в душе не умолкал, все что-то твердил свое, укоризненное, обидное, и Август вдруг вспомнил сегодняшнюю неприятность…

Надя слегка приподнялась на локте, вгляделась в его лицо.

– Скажи мне, родной мой, ты чем-нибудь опять недоволен? Ты сердишься на меня? Но ведь все так хорошо кончилось. И он сам пришел просить у тебя извинения.

– Я не сержусь, Надюша Я думаю, почему я всегда припишу тебе одни неприятности?..

– Что ты, милый! Это ведь ты дал мне счастье. Только ты. С тех пор, как ты приехал… из такого далека, я верю: значит – ты любишь меня. А большего… большего счастья мне не надо. Не надо! Не хочу другого. Никакого иного счастья не хочу.

Черный теплый шелк ее волос упал ему на грудь, горячие, сухие, шепчущие губы почти касались лица.

– Мы вдвоем… И никакого иного счастья я не хочу… Не хочу… Только б ты был всегда со мной… со мной, милый, родной…

– Но ведь сегодня ты гнала меня от себя, говорила, настаивала, чтобы я уехал.

Она молча посмотрела на него сквозь неясный сумрак, словно не понимала смысла сказанных слов, потом упала головой ему на грудь, зашептала:

– О, как ты жесток… Жесток! Но прости меня, милый. Прости. Ведь ты же знаешь – все это сгоряча. И зачем… зачем теперь ты делаешь мне больно?.. – жарко шептала она, чувствуя, как в груди снова поднялась знакомая сила, с которой ей сейчас придется бороться, потому что все хочется говорить и говорить Августу эти бессвязные, но полные чувства слова о счастье, о любви, а эта внутренняя сила велит ей сдерживаться.

Надя откинулась на подушку, сказала шепотом:

– Ты меня начинаешь пугать, Август. Я тебя не понимаю.

И как это часто бывало теперь в их отношениях, едва закрылся в груди ее знакомый железный замок и голос ее сменился, как Август словно сбросил с себя какую-то сонливость, встрепенулся.

– Что ты, Надюша! Это ты меня испугала сейчас! – сказал он, приподнимаясь на локте и склоняя свое лицо над ней.

– Я?!

– Да. Вот сейчас… сию минуту. Последними словами.

Он все ниже склонял над ней свое лицо, шептал бессвязные речи, а она молчала, смотрела на него близкими большими черными глазами.

– Ты говоришь, я пугаю тебя?! Нет. Это ты… Это я боюсь, что ты, может быть, не любишь меня. Когда я подумаю об этом, мне становится страшно. Тогда я в испуге бегу тебя искать, если тебя нет рядом. Вот так я побежал сегодня за тобой, туда… в тот двор… Вот почему, когда я сижу над этюдами там, в саду, под орешиной, я вдруг бросаю все и бегу к тебе, за тобой в амбулаторию. Мне становится хорошо и покойно, едва я увижу тебя. Тогда я прошу… я хочу, чтоб ты была со мной, рядом. Ты не знаешь, что я пережил тогда, когда ты уехала из Петербурга, и я остался один. Один… Отец среди ночи вставал с постели и шел искать меня по городу. Он всегда находил меня там, где мы любили бывать с тобой. Помнишь, всякий раз, когда я провожал тебя домой, мы шли по Литейной?..

– Помню.

– А чугунную скамью в садике у Адмиралтейства, возле памятника Пржевальскому, помнишь?..

– Еще бы!

– Ты всегда звала меня на эту скамейку.

– Да-да. Я даже помню бронзового верблюда, который лежит возле Пржевальского. И эти кожаные кошели на верблюде, полурасстегнутые пряжки, ремни…

– Однажды отец нашел меня на тех каменных ступенях. Помнишь?.. Рядом львы из красного гранита… Помнишь? Там я впервые взял тебя на руки…

– Помню. Все помню…

– Я ходил по городу как одержимый и все искал тебя. Знал, что ты уехала, что тебя нет, но все равно искал тебя, и ты часто представлялась мне рядом, и я даже, кажется, разговаривал с тобой. Я все твердил и твердил тебе вслух:

 
Я помню чудное мгновенье;
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
 

Да, потом я читал тебе монологи Арбенина.

 
Все, что осталось мне от жизни, это ты:
Созданье слабое, но ангел красоты:
Твоя любовь, улыбка, взор, дыханье…
Я человек: пока они мои,
Без них нет у меня ни счастья, ни души,
Ни чувства, ни существованья!
 

– А сейчас?.. – тихо, лишь одними губами спросила Надя.

– Сейчас?.. Люблю ли я тебя с такой же страстью?.. Да. Только теперь еще сильнее… Сильнее! Я буду всегда твердить тебе слова Арбенина… всегда, всю жизнь… Хочешь?..

– Да.

– Так слушай же:

 
Я счастлив… Я с тобой!
… Я вижу, что творец тебя в вознагражденье
С своих небес послал ко мне…
 

Помнишь, это как раз то место, где Арбенин целует ее руки и вдруг на одной не видит браслета?

Август вдруг порывисто припал губами к ее груди, укрытой темными теплыми волосами, и все глубже зарываясь в них пылающим лицом, то ли что-то продолжал шептать, то ли что-то искал трепетными, вспухшими, горячими губами.

– Боже, как пахнут твои волосы… дикими степными маками… Плечи пахнут ландышем… свежим ландышем… Руки твои… Нет выше счастья, что ты есть у меня, что ты моя. Не может быть, нет выше счастья! Я теперь не знаю, как я мог выжить, как не умер, не сошел с ума, когда искал тебя там, в Петербурге!.. Часто в своем воображении я начинал рисовать себе край, где ты живешь. «Где она там?.. Что сейчас делает?» – мысленно спрашивал и себя. Я боготворил эту страну, эту Азию, благословлял ее, молился за нее и за тебя, чтобы тебе было здесь хорошо, чтобы ты была счастлива… Молился, чтобы мы встретились… Наконец я не выдержал этих мук, все бросил и поехал тебя искать… И вот… ты со мной… ты рядом… ты моя…

Призрачно, словно вспугнутые в ночи птицы, взмахнув белыми крыльями, взлетели вверх Надины руки, и тотчас опустились, скрылись опять в темноте. Она обвила руками упругую шею Августа, сильно и нежно прижала его голову к своей груди.

Август замер, застыл, ждал от нее каких-то слов. Она еще молчала, и он слышал, чувствовал, как она собирает внутри все свои силы, чтобы сказать ему что-то очень значительное, большое.

– Жизнь! – сказала она шепотом, но с той силой всего существа, которая долго копилась под сердцем.

Она разжала руки, раскинула их в стороны.

Приподнявшись, Август увидел в уголках ее черных сияющих глаз две серебряные слезинки. Он склонился тихо выпил их губами, сначала одну, потом другую.

– Родной мой… Ты будешь рад, если…

Она умолкла.

– Что?..

– Дай руку.

Она нашла его руку, положила себе на живот, чуточку, с какой-то настойчивой нежностью стала давить сверху на его ладонь.

– Не бойся. Прижми ладонь… Слышишь?..

– Что?..

– Его… Слышишь?..

– Нет.

– А я слышу… А может быть, только чувствую. Это – он! Это новая жизнь, Август. Жизнь!..

Потрясенный этим новым счастьем, Август опять долго целовал ее, шептал бессвязные, желанные ее сердцу слова.

Предутренний ветерок приносил из сада неясные шорохи, запах мяты и спелых яблок. За дувалом, во дворе Худайкула, в клетках, развешанных у водоема на ветвях, без устали пели перепела.

– Ты что-то хотела сказать мне давеча, – напомнил Август, когда они оба, устав от ласк, спокойно отдыхали, внимая ночным таинственным шорохам.